Человек, не познавший бога. Предуведомление

76. Предуведомление к первой части. — Рассказать о тех, кто излагал свои взгляды на самопознание; о множестве частей, на которые его дробил Шаррон, нагоняя на читателей уныние и скуку; о путанице у Монтеня: о том, что он чувствовал отсутствие [правильной] методы; что обходил ее, перескакивая с предмета на предмет; что искал ветра в поле.

Его нелепейший замысел нарисовать собственный портрет! И притом не мимоходом, вступая в противоречие с собственными своими изречениями — от такого промаха никто не огражден, — но в согласии с этими самыми изречениями, вполне обдуманно и убежденно. Ибо если говорить нелепицы просто так, по недомыслию, — людской порок из самых заурядных, то как же он нестерпим, когда их говорят обдуманно, да еще такие!..

77. Монтень. — Велики недостатки Монтеня. Грязные слова — они отвращают, сколько бы ни защищала их мадемуазель де Гурне. Легковерен: “безглазые люди”. Невежествен: “квадратура круга, еще больший мир”. Его отношение к самоубийству, к смерти. Он взращивает пренебрежительное отношение к спасению души — “без страха и раскаяния”. Его книга вовсе не должна направлять читателей на путь благочестия, ибо не ради этого она была написана, но в любом случае автор обязан не отвращать от него. Можно снисходительно отнестись к слишком вольным и сладострастным порывам чувств Монтеня в известных житейских обстоятельствах, но нельзя быть снисходительным к совершенно языческим чувствам, которые рождает в нем мысль о смерти, ибо кто не желает хотя бы умереть по-христиански, тот начисто лишен благочестия; ну, а судя по книге Монтеня, ее создатель только и жаждет что трусливо-бездумной смерти.

78. Достоинства Монтеня обрести очень нелегко. А недостатки — я говорю не о нравственных правилах — Монтень исправил бы шутя, укажи ему кто-нибудь, что он рассказывает слишком много побасенок и слишком много говорит о себе.

79. Не в Монтене, а во мне самом содержится все, что я в нем вычитываю.

81. Познаем самих себя: пусть при этом мы не обретем истину, зато хотя бы наведем порядок в собственной жизни, а для нас это дело насущное.

82. Людей учат чему угодно, только не порядочности, меж тем всего более они стремятся блеснуть именно порядочностью, то есть как раз тем, чему их никогда не обучали.

Место человека в лоне природы: две бесконечности

Кто вдумается в это, тот содрогнется и, представив себе, что материальная оболочка, в которую его заключила природа, удерживается на грани двух бездн — бездны бесконечности и бездны небытия, — исполнится трепета перед подобным чудом, и, сдается мне, любознательность сменится изумлением, и самонадеянному исследованию он предпочтет безмолвное созерцание.

Ибо в конечном счете что же он такое — человек во Вселенной? Небытие в сравнении с бесконечностью, все сущее в сравнении с небытием, нечто среднее между всем и ничем. Бесконечно далекий от понимания этих крайностей — конца мироздания и его начала, вовеки скрытых от людского взора непроницаемой тайной, — он равно не способен постичь небытие, из которого был извлечен, и бесконечность, которая его поглотит.

Уясним же себе, что мы такое: нечто, но не всё; будучи бытием, мы не способны понять начало начал, возникающее из Небытия; будучи бытием кратковременным, мы не способны, Мы не воспринимаем ни крайне сильного холода, ни крайне сильного жара. Чрезмерность неощутима и, тем не менее, нам враждебна: даже не воспринимая ее, мы все равно от нее страдаем. Слишком юный и слишком преклонный возраст держат ум в оковах, равно как слишком большая или малая образованность. Короче говоря, крайности как бы не существуют для нас, а мы не существуем для них: либо они от нас ускользают, либо мы от них.

Кто это усвоит, тот, я думаю, раз и навсегда откажется от попыток переступить границы, поставленные ему природой. Если уж нам вовек суждено занимать это место посредине, одинаково удаленное от обеих беспредельностей, какое может иметь значение, знает человек немного больше или немного меньше? Допустим, что больше, — в этом случае кругозор его немного шире. Но разве не столь же бесконечно далек он от всезнания, а срок его жизни — от вечности, чтобы какой-нибудь десяток лет составлял для него разницу?

В сравнении с бесконечностями, о которых идет речь, все конечные величины уравниваются, и, на мой взгляд, нет у нашего воображения причин одну конечную величину предпочесть другой. С какой бы из них мы ни соотнесли себя, все равно нам это мучительно.

254. Человеческую натуру можно рассматривать двояко: исходя из конечной цели существования человека, и тогда он возвышен и ни с кем не сравним, или, исходя из обычных присущих ему свойств, как мы судим о лошади или собаке по обычным присущим им свойствам — резвости бега et animum arcendi - Стремлению отогнать (лат.) — и тогда человек низок и отвратителен. Эти два возможных пути суждения о нем привели ко множеству разногласий и философских споров.

Ибо одни, оспаривая других, утверждают: “Человек не рожден для этой цели, потому что все его поступки несовместны с ней”, а те, в свою очередь, твердят: “Эти низменные поступки просто удлиняют путь к цели — вот и все”.

255. Величие человека тем и велико, что он сознает свое горестное ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает.

257. Величие человека — в его способности мыслить.

263. Мысль. — Все достоинство человека — в его способности мыслить. Ну, а сами эти мысли, — что о них можно сказать? До чего же они глупы!

272. Инстинкт и разум — признаки двух различных природных начал.

273. Инстинкт, разум. — Мы бессильны что-либо доказать, и никакому догматизму не перебороть этого бессилия. В нас заложено понимание того, что такое истина, и этого понимания не перебороть никакому пирронизму.

275. Человек никак не может понять, к кому в этом мире себя сопричислить. Он чувствует, что заблудился, что упал оттуда, где было его истинное место, а дороги назад отыскать не в силах. Снедаемый тревогой, он неустанно и безуспешно ищет ее, блуждая в непроглядной тьме.

334. Прежде чем перейти к доказательствам неоспоримости христианского вероучения, я считаю необходимым растолковать, почему не правы люди, равнодушные к поискам истины, столь важной, столь глубоко их затрагивающей.

Именно это заблуждение, более других слепящее глаза и помрачающее рассудок, легче всего рассеять, воззвав к простейшему здравому смыслу и к чувствам, заложенным в нас самой природой. Ибо кому ж не ясно, что наша жизнь мимолетна, а смерть вековечна, какова бы эта вечность ни была, что все наши поступки и помышления не могут не меняться в зависимости от смысла, вкладываемого нами в понятие вечности, что любой наш шаг будет лишь в том случае правилен и разумен, если мы уясним себе ту конечную цель, к которой нам должно стремиться.

Вопрос о бессмертии души так бесконечно важен, так глубоко нас затрагивает, что быть безразличным к его решению — значит вообще утратить всякое живое чувство. Наши дела и поступки должны целиком зависеть от того, есть ли у нас надежда на вечное блаженство или ее нет, и любой шаг только тогда станет осмысленным и разумным, когда мы, наконец, уясним себе то, что просто не может не быть главным содержанием нашей жизни.

365. Письмо, цель которого — направить людей на поиски Бога.

А потом побудить их обратиться к философам, пирроникам и догматикам, — ибо они подстегивают мысль того, кто обращается к ним.

366. Предуведомление ко второй части. — Поговорить о тех, кто уже трактовал этот предает.

Меня потрясает бестрепетность, с какой эти люди берутся говорить о Боге. Обращаясь к безбожникам, они с места в карьер начинают доказывать существование Божества, приводя в качестве доводов творения природы. Я принял бы это как должное, когда бы их рассуждения были обращены к верующим, ибо очевидно, что для людей, преисполненных живой, идущей из сердечных глубин веры, все сущее сотворено Господом, перед Которым они преклоняют колени. Но тем, в ком хотят разжечь этот угасший светоч, тем лишенным веры и благодати людям, которые собственными своими светильниками пытаются озарить хоть какие-то черты в природе, ведущие к познанию Бога, и видят лишь непроглядную тьму, — говорить подобным людям, что стоит им поглядеть вокруг, и в любой малости они узрят неприкровенный лик Господа; доказывать им столь насущно важную истину круговращением Луны и планет; считать, что других доводов больше и не требуется, — так говорить и так доказывать — значит давать маловерам основание укрепиться в мысли, что доводы христианского вероучения весьма шатки, более того, породить презрение к нему — к этому выводу я пришел по подсказке не только разума, но и опыта.

Совсем не о таких доказательствах говорит нам Священное Писание, а Писание более сведуще, нежели мы, во всем, что исходит от Бога. Напротив того, оно гласит, что Бог сокрыт от нас, что после того, как первородный грех опорочил естество людей, Господь оставил их прозябать в слепоте; вернуть им зрение дано лишь Иисусу Христу, только через Иисуса Христа могут они приобщиться Богу: Nemo novit Patrem, nisi Filius, et cui voluerit Filius revelare - Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (лат.).

Вот что разумеет Священное Писание, столько раз повторяя нам, что ищущие Бога обрящут Его. Но искать придется отнюдь не при ярком свете, и для тех, что будут искать Бога, как дневного света в полдень или воды в море, Он останется сокрытым; иными словами, природа не дает нам доказательств бытия Божия. Недаром в другом месте Евангелия сказано: “Vere, tu es Deus absconditus” - Поистине, Ты — Бог сокровенный (лат.).

370. Вторая часть. О том, что человеку неверующему не дано познать ни истинного блага, ни справедливости. — Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений: способы у всех разные, но цель одна. Гонятся за ним и те, что добровольно идут на войну, и те, что сидят по домам, — каждый ищет по-своему: только к достижению счастья и направлено всякое усилие человеческой воли. Такова побудительная причина любого поступка любого человека — даже того, кто решил повеситься.

Книгу, изданную санкт-петербургским «Северо-Западом», иначе как прелестной и роскошной не назовешь…Дело здесь в том, что «Мыслей», как таковых, Блез Паскаль не писал — он работал над «Апологией христианской религии», главным трудом своей жизни. После смерти философа в руках его друзей, задумавших издать «Апологию», оказалось двадцать семь папок с записями, а также еще около шестисот отдельных фрагментов, которые необходимо было систематизировать. Выяснилось, что примерно пятая часть всех сохранившихся записей Паскаля прямого отношения к замыслу «Апологии» не имеет, и это создавало (и до сих пор создает) определенные сложности в классификации текстов. И прежде всего потому, что для самого Паскаля проблема эта была принципиально важной: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового. Ново уже само расположение материала!» Паскаль придавал этому огромное значение, отвергая создателей стройных философских систем — Спинозу, Гоббса, с особой яростью — Декарта и других. Замечательный русский философ С.Н.Булгаков сравнил Паскаля с титанами эпохи Возрождения, упустив при этом одну существенную особенность: ренессансное сознание было целостным — у Паскаля оно чуть ли не впервые оказывается разорванным (о Монтене разговор особый), причем, как говорил Шкловский, прием подчеркнут. Именно поэтому попытки упорядочить клочки, отрывки, отдельные разорванные фрагменты, объединить их в единое целое при издании «Мыслей» постоянно наталкиваются на некое непреодолимое препятствие.

Вот что пишет по этому поводу переводчик и составитель тома Юлия Гинзбург: «Наша книга предоставляет читателю возможность самому подумать над мыслями Паскаля... Перевод «Мыслей» сделан с издания, считающегося на сей день самым научно достоверным; это издание, в отличие от других, не предлагает собственной классификации паскалевского текста (что облегчает чтение, но неизбежно навязывает и собственное толкование), а следует тому порядку, в котором были найдены эти заметки после смерти автора».

Человечество, конечно же, благодарно друзьям Паскаля, сохранившим его «Мысли» для нас. Но мысли Паскаля обладали неслыханной разрушительной силой, друзья же были убеждены, что истины должны быть благочестивыми и полезными, а не вредными, поэтому наследие его и было подвергнуто весьма строгой цензуре. «Взрывным» оказывался, чуть ли не каждый фрагмент «Мыслей»: «Иисус будет в смертельных муках до конца мира: не должно спать в это время». Здесь Паскаль говорит о ночи в Гефсиманском саду, когда Христос, оставленный заснувшими учениками, молил Отца, чтобы «чаша сия миновала Его». К читателю, в конце концов, пришел и неподцезурный, «неотредактированный» Паскаль, но тут произошло другое: к одному из самых оригинальных мыслителей постепенно привыкли, нашли ему местечко в своеобразной философской иерархии, растащили по цитатам. Кто не слышал о мыслящем тростнике или парадоксе о всемирной истории и носе Клеопатры? Подобные фрагменты уже давно воспринимаются как занимательное чтение и печатаются в отрывных календарях. Но для читателя неповерхностного необходим ответ на вопрос: почему этот философ до сих пор вызывает не музейно-исторический, а обостренный интерес, что, кстати, подтверждает и успех двух рецензируемых книг.

Чему мы, люди компьютерного времени, можем научиться у человека XVII столетия? Тем более что и среди своих современников Паскаль выглядел «отсталым»? Он ведь осудил, отрекся от двух вроде бы блистательных веков человеческого существования, известных как Возрождение

В журнале «Путь» в 1929 году в статье «Древо жизни и древо познания» Николай Бердяев весьма скептически замечал: «Ничего исключительно оригинального нет в том, что Христос будет в агонии до конца мира, и нужно бодрствовать, и нельзя спать, что следует s’abetir (поглупеть), что знание, разум, добро должны быть преодолены верой».

Хорошо было авторам учебников по марксистско-ленинской философии. Напишут, например: «Паскаль — реакционер, мракобес, религиозный фанатик, враг всего прогрессивного» — и все понятно, ничего больше и объяснять не нужно. Тут-то и заключена загадка Блеза Паскаля. Ведь самое любопытное в том, что подобные определения, в общем-то, справедливы. «Неистовый изувер и фанатик» — так и должен звучать приговор «нормального» человека. Человек инстинктивно защищается от таких, как Паскаль: нельзя обременять свой разум непосильными вопросами. Они недопустимы и бессмысленны. Они мешают «просто жить». Люди, как правило, не выносят крайностей — никаких «слишком» или «чересчур».

Вообще знаменитый спор Пелагия с блаженным Августином и стал исходным пунктом размышлений Паскаля (там можно, правда, найти и отголоски спора Эразма Роттердамского с Лютером о свободе воли).

Разгадку всех «темных» мест у Паскаля следует искать, прежде всего, в Священном Писании — по сути, чуть ли не единственном источнике познания для этого философа. Он ведь отнюдь не был энциклопедически образованным человеком и все свои мировоззренческие взгляды и историко-философские сведения черпал, кроме Библии, разве что от Монтеня. Как, например, только ни трактовалось самое известное паскалевское «Il faut s’abetir» («Следовало бы поглупеть»). А это всего-навсего парафраз слов Христа: «... если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Евангелие от Матфея, 18, 3).

Если Николай Бердяев прав и мысль о смертных муках Христа, которые будут длиться до конца мира, не нова, то в разговоре о Паскале важно, что он, как любил выражаться Иосиф Бродский, всегда «берет тоном выше». Но в то же время «Мысли» — это не экстатические выкрики. Паскаль прикасается к непостижимой тайне мироздания, осознавая всю ее противоречивость. Словно во сне (или во сне) Петр за одну ночь трижды отрекся от Бога. И все же, зная это, Христос провозгласил его своим наместником на земле и вручил ему ключи от Царства Небесного.

Ницше назвал Паскаля «надломленным христианином» — оттого, что у этого философа, как, может быть, ни у кого другого, преобладает чувство гораздо более сильное, чем любовь, — ненависть. Паскаль вызывает на Суд Божий разум, Рим, Декарта, Пелагия, иезуитов, да и самою Церковь, с которой он порвал, как и Лютер. Не слишком ли много для христианства отрицания и неприятия? Но, может быть, в этих неистовых отрицаниях, и заключена разгадка философии Паскаля? Необходимо особо оговорить, что следует различать Паскаля — автора «Писем к провинциалу» и Паскаля так называемых «Мыслей». Современного читателя вряд ли заинтересовали бы тонкие подтрунивания над отцами-иезуитами в «Письмах». Иное дело — «Мысли», где Паскаль решился смотреть на мир «своими» глазами, решился верить Богу напрямую, без посредников. В этом его глубочайшее расхождение с вроде бы почитаемым блаженным Августином, отцом «внедрённой веры», в силу которой человеку достаточно придерживаться церковных регламентаций. Паскаль, несомненно, отрицает церковь как институт по организации общественного стада и употребляет это определение лишь вслед за словами Христа: «Я создал Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Евангелие от Матфея, 16, 18).

В превосходной статье Юлии Гинзбург «Мысли о главном» — вступлении к книге Изд-ва им. Сабашниковых — читаем: «Паскалевская апология религии основана на идее, что закоренелого атеиста можно переубедить, т.е. побороть одни логические доводы другими, более доказательными». Но не возражает ли автору сам Паскаль: «Сердце имеет свои законы, которых не знает ум»? Впрочем, все эти замечания говорят лишь о том, как по-разному даже сегодня может быть прочитан столь далекий от всеобъемлющей, «научной» философии Блез Паскаль.

В произведении Паскаля «Письма к провинциалу» проявились две характерные черты авторского стиля: владение «искусством убеждать» и непоколебимая приверженность моральному совершенствованию и абсолютным ценностям.

Паскаль пытался обрести эти ценности и в своей личной жизни. Удалившись от мирской суеты, он планировал написать апологию христианской религии и начал делать многочисленные заметки. Этому замыслу помешала серьезная болезнь (февраль 1659), из-за которой он окончательно потерял здоровье.

Во время тяжелой болезни 1659 Паскаль, по-видимому, написал Молитвенное обращение об обращении во благо болезней. Больной человек, никогда не жалующийся, полный сострадания, он приближался к смерти с благоговением и радостью. Во время непродолжительных периодов, когда боль отступала, он мог только уточнять заметки к Апологии.

Паскаль умер в Париже 19 августа 1662. Главная работа Паскаля осталась незавершенной. Заметки к Апологии и многочисленные фрагменты других работ были благоговейно собраны семьей и изданы (из опасения цензурного преследования) в 1670 в измененной и сокращенной форме под названием «Мысли» о религии и других предметах. Однако порядок фрагментов был нарушен, и только после десятков изданий стал ясен паскалевский план. Я же остановилась всего лишь на некоторых фрагментах «мыслей», понравившихся мне, более понятных и простословных, которые легко будет обсудить, поразмышлять над ними, подумать: согласиться ли с Паскалем или же сделать свои какие-либо выводы. Рукопись «Мыслей» хранится в Национальной библиотеке в Париже.

В Апологии Паскаль намеревался обратиться к неверующему человеку, ведущему мирской образ жизни, достаточно образованному. Сменяющие друг друга письма и стремительные диалоги имели целью заставить неверующего осознать свое состояние, а затем, не останавливаясь, переходя от сострадания к поэтическому вдохновению, на одном дыхании призвать к вере. Вначале Паскаль описывает человека, лишенного благодати: неразумный, мечущийся между величием и зверством, конечным и бесконечным, неспособный самостоятельно достичь последней истины, обманутый чувствами и фантазиями, погрязший в обыденности, он все же бесконечно выше других существ, поскольку сознает свое ничтожество. Этот неизбежный дуализм не объяснен ни одним из философов; скептики и догматики смогли достичь лишь полуистин. Только христианское учение о первородном грехе объясняет тайну, заключенную в человеке. Развлечения, труд, философские учения, науки – ничто не может дать человеку удовлетворения. Лишь Бог может утолить его ненасытное желание достичь абсолюта. Путь к Богу лежит через покорность и смирение страстей.

В своей работе Паскаль отводит много места ответу на вопрос «в чем заключается христианские учение?». Знакомя неверующего с доказательствами бытия Бога, библейской историей и Священным Писанием, Паскаль возвращает его к исходной точке: признанию одиночества и ничтожности человека. Метод Паскаля основан на психологическом эксперименте и не является рационально построенным доказательством. Используя парадокс существования, Паскаль хочет сказать, что Бог скрыт, и человек должен искать Его везде и всеми средствами.

Мысли имеют три главных источника: Библию, отцов церкви (особенно св. Августина) и Опыты М.Монтеня. Манера изложения и форма уникальны – отчасти из-за своей незавершенности они обнажают малейшие движения ума, остро воспринимающего жизнь и идеи. В этом произведении рассматривается всё: поэтика и политика, комедия и Писание, ремесла и государственное устройство, Адам и Кромвель, дети и императоры. Паскаль меняет стиль изложения: то напряженный, прерывистый стиль, способный пробудить человека от сна, то поэтическая лаконичность; то жесткая логика, то полет фантазии; то возвышенная, утонченная проза, пронизанная лиризмом, то совершенная простота слова, когда речь заходит об Иисусе Христе. Все в этих строках пронизано живой мыслью, страстной верой и неугасимой любовью к истине.

Можно подумать над таким вопросом: "Обладает ли книга "Мысли" Б.Паскаля какой-нибудь философской ценностью?". Да. Несомненным философским достоинством книги "Мысли" Б.Паскаля, на мой взгляд, является ее антропологическая проблематика, то, что в ней широко затрагиваются извечные, близкие человеку философские вопросы, определяющие смысл жизни.
А вот недостатком "Апологии", с научно-философской точки зрения, является попытка решения этих вопросов преимущественно с позиций апологетики; но, стоит ли упрекать в этом Б.Паскаля? Особенно учитывая его состояние здоровья и духа, время, в которое он жил, официальное сожжение его "Писем". Или, что как полагают, не менее важно, - то, что он был одним из первых, кто, пройдя через опыт механистического рационализма 17 в., поставил вопрос о преимуществе "доводов сердца" по сравнению с "доводами разума" - и, сделав выбор в пользу религиозно-мистического подхода, остался на позициях апологетики католицизма.

(составитель - Наумкина Дарья, гр. Р-25042, 2006/07 уч. г.)

Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716) родился в городе Лейпциге. Его отец был профессором университета, а мать отличалась большой религиозностью. Эти семейные традиции оказали решающее влияние на личность великого философа. В 1661 году, в пятнадцать лет, он поступил в Лейпцигский университет, где с увлечением занялся изучением логики и математики. В результате два этих увлечения привели Лейбница к новаторской идее математической логики. Она была выдвинута и разработана им в «Диссертации о комбинаторном искусстве», которую он защитил по окончании университета в 1666 году и получил степень магистра. В этом же году в Нюрнбергском университете Лейбниц защитил докторскую диссертацию по юриспруденции. Несмотря на эти успехи, он отказался от карьеры профессора и поступил на службу сначала к майнцскому курфюрсту, а затем к ганноверским герцогам. За время службы Лейбниц подготовил огромное количество записок и проектов по разным сторонам тогдашней жизни, от организации научных обществ и академий до усовершенствования работы в рудниках. С 1672 по 1676 г. Лейбниц находился в Париже с дипломатическим поручением. В это время он изобрел счетную арифметическую машину и открыл дифференциальное и интегральное исчисление, что поставило его в ряд выдающихся математиков мира. Лейбниц писал исторические и политические статьи, разработал проект Берлинской Академии наук и сам стал ее первым президентом, был инициатором создания Академии наук в Петербурге и Вене. Последние годы жизни Лейбница, наполненные постоянной творческой работой, были мучительными. Он тяжело болел, испытывал унижения. Умер Лейбниц в Ганновере в нищете и забвении.

В течение всей своей философской биографии, а особенно с конца 1670-х гг., Лейбниц стремился осуществить алгебраизацию всего человеческого знания путем построения универсального «философского исчисления», позволяющего решить даже самые сложные проблемы посредством простых арифметических операций. При возникновении споров философам «достаточно было бы взять в руки перья, сесть за свои счетные доски и сказать друг другу (как бы дружески приглашая): давайте посчитаем!». Философское исчисление должно помогать как в формализации уже имеющегося знания, так и в открытии новых истин, а также в определении степени вероятности эмпирических гипотез. Базисом философского исчисления является «искусство характеристики», т. е. отыскания символов (мыслившихся Лейбницем в виде чисел или же иероглифов), соответствующих сущностям вещей и могущих заменять их в познании. Именно со стремлением открыть обобщенную математику, с помощью которой можно было бы заменить мышление исчислением и связано своеобразие текста Лейбница - склонность дробить работу на четкие тезисы по принципу строгой систематической науки.

Основные крупные философские работы Лейбница — «Новые опыты о человеческом разумении» (1703—1704) и «Теодицея» (1710). Первая представляет собой критический анализ труда Дж. Локка «Опыт о человеческом разуме». А во второй подробно излагается вся философская система Лейбница. Большое значение имеют также статьи Лейбница, опубликованные им в 80-х и 90-х годах, особенно такие, как «Новая система природы...», «Об усовершенствовании первой философии...». Одна из самых известных работ Лейбница — «Монадология» (1714).

По собственному признанию Лейбница, он с юности размышлял над философией. И особенно он стремился выяснить природу мира, т.е. найти основу всех вещей. Этой проблеме он посвятил большое количество статей, в которых наглядно представлен процесс именно поиска первоосновы. Начинает Лейбниц с того, что тщательно продумывает историю философии, чтобы выяснить, как мыслители разных эпох объясняли первоматерию. И он обнаруживает, что очень древний философ Аристотель и новейший философ Декарт, по сути, одинаково объясняли первую материю: как делимую до бесконечности, лишенную формы и движения, приобретающую форму от движения, а движение получающую от духа. В результате, по мнению обоих, возникают вихри, которые и приводят в конечном итоге к возникновению видимых вещей. Таким образом, у великих философов материя толкуется как сама по себе пассивная, однообразная, делимая на части до бесконечности, А реальные вещи активны, разнообразны, каждая в отдельности представляет собой неразрывное единство частей, и все вместе они гармонично согласованы. Значит, при пассивности и делимости материи происхождение вещей из нее выглядит чудом.

Отсюда получается, что для правильного объяснения происхождения вещей надо: правильно объяснить источник движения; объяснить их бесконечное разнообразие; правильно указать основу единства всех различий, и сделать все это надо, не прибегая к понятию чуда. Понятие материи, каким его выработала философия, не позволяет выполнить все эти условия. Следовательно, нужно искать настоящую, действительную субстанцию (первооснову всего). И Лейбниц проводит следующее рассуждение. Действительные вещи состоят из многих частей, значит, они необходимо должны слагаться из простых начал.

Следовательно, самой первой и прямой причиной всех вещей должны быть единицы, которые не могут дальше делиться и сами в себе должны иметь источник активности. Понятие телесного атома, предложенное античным философом Демокритом, последним двум условиям не удовлетворяет. Ведь противоречиво мыслить тело неделимым. И само по себе оно пассивно. Поэтому реальные единицы, считает Лейбниц, не должны быть телесными, а могут быть поняты только как исключительно духовные и представляющие собой центры деятельной силы. Вначале Лейбниц назывлал их простыми субстанциями, первичными силами, а с 1698 г. — монадами.

"Монадология" - очерк философской системы Лейбница, написанный в 1714 в последнее пребывание автора в Вене и предназначенный принцу Евгению Савойскому. "Монадология" замыкает философскую трилогию, начатую "Новыми опытами о человеческом разумении" и продолженную "Теодицеей". На процесс создания Лейбницем учения о монадах оказали влияние философские идеи пифагорейцев, средневековой мистики, Бруно, а также естественнонаучные идеи, в особенности открытия Сваммердамма, Мальпиги, Левенгука.

Опираясь на новейшие открытия в биологии, Лейбниц доказывает, что повсюду разлита “первичная активная сила, которую можно назвать жизнью”, что жизнь является универсальным свойством бытия. Лейбниц становится на позиции витализма, превращая монаду в центр жизненной силы. Иногда лейбницевский витализм упрощено трактуют как разновидность гилозоизма, учения наделяющего все материально-вещественное, телесное психическими чертами.

Для правильной же оценки этого учения нужно принять во внимание всю методологию Лейбница, все достижения естествознания его времени. Открытие микроскопа и изучение микроорганизмов в биологии, установление понятия бесконечно малых в математике породили потребность нового мировоззрения. Монадология Лейбница, как учение, рассматривающее мир живым и одушевленным, и является ответом на запрос времени. Согласно этому учению все тела, даже неорганические, выступают целым миром живых существ - монад.

Одна из задач, которые Лейбниц пытается разрешить с помощью своей монадологии, — это преодолеть механицизм в понимании природы. Естествознание его времени объясняло взаимоотношения тел природы чисто внешними механическими взаимодействиями. В понимании устройства мира у Лейбница все иначе. Монады отличаются от механических частиц и тел, у которых источник движения вовне, и отличаются тем, что они — центры сил. В результате монады у Лейбница обладают не только движением, но и энергией. Иначе говоря, они обладают самодвижением.

Лейбниц однозначно занимает сторону идеалистов, утверждая, что материализм не может объяснить устройство мира, не нарушая принципа непрерывности. Каждый раз, упираясь в явления духа, материалист, по мнению Лейбница, оказывается в тупике или вынужден редуцировать, т. е. неправомерно сводить духовное к телесному. Но если дух с позиции материи необъясним, то материя с позиции духа, согласно Лейбницу, вполне объяснима. Здесь высшее позволяет объяснять низшее. Иначе говоря, если от материи к духу, по мнению Лейбница, плавно и непосредственно никак не перейти, и мыслящая материя — это бессмыслица, то от духа к материи перейти возможно, и рассуждать о материи как просто неразумном духе правомерно.

Монады как исходные начала всего сущего просты и неделимы, это "истинные атомы природы", "элементы вещей", которые, однако, не обладают протяженностью и фигурой, и в силу этого есть "метафизические точки", "духовные единицы бытия". Монады вечны и неуничтожимы, они не могут возникнуть или погибнуть естественным путем. Они рождаются "из беспрерывных, от момента до момента, излучений (fulgurations) Божества" и могут быть уничтожены только сверхъестественным путем. Простота монад не исключает их логически бесконечной сложности. Монады, будучи бесконечно малой величиной, неисчерпаемы и бесконечно содержательны. Каждая монада индивидуальна, так как необходимо отлична одна от другой. Мир в такой интерпретации предстает как максимальное разнообразие множества существований, с одной стороны, и как неисчерпаемое богатство явлений, с другой.

Лейбниц полагает, что вся природа полна жизни, а монады - центры жизненной силы, они исполнены колоссальной активности, либо потенциальной, либо актуальной. Смысл активности - в способности к изменению своих свойств и качеств, причем все изменения в монадах "исходят из внутреннего начала, так как внешняя причина не может иметь влияния внутри монады. Деятельность монад заключается в восприятиях (перцепциях), стремлении (appetitio), которое есть переход от одного восприятия к другому, и апперцепциях. Реализация этой деятельности ведет, согласно Лейбницу, к вселенской иерархии монад во главе с верховной монадой - Богом, где каждая монада отличается от другой степенью отчетливости в восприятиях и одержима стремлением к повышению своего места в этой иерархии.

Лейбниц отождествляет саморазвитие монад с ростом их самопознания и выделяет следующие виды монад:

1) простые, "голые" монады (nues), обладающие смутными восприятиями, бесконечно малыми перцепциями, в которых нет ничего раздельного и отчетливого. Они "спят без сновидений" и составляют неорганическую природу и их нельзя назвать ни мертвыми, поскольку смерти нет, ни живущими той жизнью, которой живут сознающие души. Они составляют камни, землю, траву и т. п

2) развитые, монады-души (ames), их восприятия более отчетливы и сопровождаются памятью. Самым неразвитым представителям этого класса свойственны пассивные, т. е. подсознательные и полусознательные, смутные созерцания. Излюбленными примерами таковых служат у Лейбница едва слышный для нас шорох, издаваемый падающей песчинкой, и слабый шум прибрежных волн. Основной состав второго класса -животные. Их деятельность преимущественно страдательна, пассивна; самосознание им не свойственно.

3) монады-духи (esprits) - способны не только к ясным перцепциям, но и апперцепциям, составляют души людей.

Мировая последовательность после монад-душ человеческих предполагает бесконечное число степеней совершенства как воплощения разных этапов всеобщего процесса постижения абсолютной истины. Завершением этой безграничности выступает Бог как бесконечный "предел", в котором нет границ, и "совершенство абсолютно бесконечно", Бог - высшая монада, которая едина, всеобща, необходима и которая "содержит в себе столько реальности, сколько возможно".

В "Монадологии" представлены и четыре доказательства бытия Бога. "Бог существует" - это аналитическое суждение и не содержит никакого противоречия, и "этого достаточно уже, чтобы познать существование Бога априори". Апостериори позволяет убедиться в существовании Бога, по Лейбницу, космологическое доказательство. В мире "существуют случайные существа, которые могут иметь свое последнее, или достаточное, основание только в необходимом существе, имеющем в себе самом основании своего существования". Третье доказательство от вечных истин, без "которых не было бы не только ничего существующего, но даже и ничего возможного". Четвертое доказательство связано с наличием "предустановленной гармонии" в мире, автором которой является Бог. Бог выступает способом гармонизации монад. Монады "замкнуты и не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти. Лейбниц допускает идеальное влияние одной монады на другую, происходящее посредством Бога, который установил порядок между монадами, приняв во внимание каждую из них, и в каждой "он находит основание, побуждающее его приспособлять одну к другой".

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: