|
|
Жизнеподобный и фантастический стили.Художественный вымысел на ранних этапах становления искусства, как правило, не осознавался: архаическое сознание не разграничивало правды исторической и художественной. Но уже в народных сказках, которые никогда не выдают себя за зеркало действительности, осознанный вымысел достаточно ярко выражен. Суждение о художественном вымысле мы находим в «Поэтике» Аристотеля (гл. 9–историк рассказывает о случившемся, поэт – о возможном, о том, что могло бы произойти), а также в работах философов эпохи эллинизма.
На протяжении ряда столетий вымысел выступал в литературных произведениях как всеобщее достояние, как наследуемый писателями у предшественников. Чаще всего это были традиционные персонажи и сюжеты, которые каждый раз как-то трансформировались (так дело обстояло, в частности, в драматургии Возрождения и классицизма, широко использовавшей античные и средневековые сюжеты).
Гораздо более, чем это бывало раньше, вымысел проявил себя как индивидуальное достояние автора в эпоху романтизма, когда воображение и фантазия были осознаны в качестве важнейшей грани человеческого бытия. «Фантазия <...> – писал Жан-Поль, – есть нечто высшее, она есть мировая душа и стихийный дух основных сил (каковы остроумие, проницательность и пр.–В.Х.) <...> Фантазия–это иероглифический алфавит природы». Культ воображения, характерный для начала XIX в., знаменовал раскрепощение личности, и в этом смысле составил позитивно значимый факт культуры, но вместе с тем он имел и негативные последствия (художественные свидетельства тому – облик гоголевского Манилова, судьба героя «Белых ночей» Достоевского).
В послеромантические эпохи художественный вымысел несколько сузил свою сферу. Полету воображения писатели XIX в. часто предпочитали прямое наблюдение над жизнью: персонажи и сюжеты были приближены к их прототипам. По словам Н.С. Лескова, настоящий писатель – это «записчик», а не выдумщик: «Где литератор перестает записчиком и делается выдумщиком, там исчезает между ним и обществом всякая связь». Напомним и известное суждение Достоевского о том, что пристальный глаз способен в самом обыденном факте обнаружить «глубину, какой нет у Шекспира». Русская классическая литература была более литературой домысла», чем вымысла как такового. В начале XX в. вымысел порой расценивался как нечто устаревшее, отвергался во имя воссоздания реального факта, документально подтверждаемого. Эта крайность оспаривалась. Литература нашего столетия – как и ранее – широко опирается и на вымысел, и на невымышленные события и лица. При этом отказ от вымысла во имя следования правде факта, в ряде случаев оправданный и плодотворный, вряд ли может стать магистралью художественного творчества: без опоры на вымышленные образы искусство и, в частности литература непредставимы.
Посредством вымысла автор обобщает факты реальности, воплощает свой взгляд на мир, демонстрирует свою творческую энергию. Фрейд утверждал, что художественный вымысел связан с неудовлетворенными влечениями и подавленными желаниями создателя произведения и их непроизвольно выражает.
Понятие художественного вымысла проясняет границы (порой весьма расплывчатые) между произведениями, притязающими на то, чтобы быть искусством, и документально-информационными. Если документальные тексты (словесные и визуальные) с «порога» исключают возможность вымысла, то произведения с установкой на их восприятие в качестве художественных охотно его допускают (даже в тех случаях, когда авторы ограничиваются воссозданием действительных фактов, событий, лиц). Сообщения в текстах художественных находятся как бы по ту сторону истины и лжи. При этом феномен художественности может возникать и при восприятии текста, созданного с установкой на документальность: «... для этого достаточно сказать, что нас не интересует истинность данной истории, что мы читаем ее, «как если бы она была плодом <...> сочинительства».
Формы «первичной» реальности (что опять-таки отсутствует в «чистой» документалистике) воспроизводятся писателем (и вообще художником) избирательно и так или иначе преображаются, в результате чего возникает явление, которое Д.С. Лихачев назвал внутренним миром произведения: «Каждое художественное произведение отражает мир действительности в своих творческих ракурсах <...>. Мир художественного произведения воспроизводит действительность в некоем «сокращенном», условном варианте <...>. Литература берет только некоторые явления реальности и затем их условно сокращает или расширяет».
При этом имеют место две тенденции художественной образности, которые обозначаются терминами условность (акцентирование автором нетождественности, а то и противоположности между изображаемым и формами реальности) и жизнеподобие (нивелирование подобных различий, создание иллюзии тождества искусства и жизни).Разграничение условности и жизнеподобия присутствует уже в высказываниях Гете (статья «О правде и правдоподобии в искусстве») и Пушкина (заметки о драматургии и ее неправдоподобии). Но особенно напряженно обсуждались соотношения между ними на рубеже XIX – XX столетий. Тщательно отвергал все неправдоподобное и преувеличенное Л.Н. Толстой в статье «О Шекспире и его драме». Для К.С. Станиславского выражение «условность» было едва ли не синонимом слов «фальшь» и «ложный пафос». Подобные представления связаны с ориентацией на опыт русской реалистической литературы XIX в., образность которой была более жизнеподобной, нежели условной. С другой стороны, многие деятели искусства начала XX в. (например, В.Э. Мейерхольд) отдавали предпочтение формам условным, порой абсолютизируя их значимость и отвергая жизнеподобие как нечто рутинное. Так, в статье P.O. Якобсона «О художественном реализме» (1921) поднимаются на щит условные, деформирующие, затрудняющие читателя приемы («чтобы труднее было отгадать») и отрицается правдоподобие, отождествляемое с реализмом в качестве начала косного и эпигонского. Впоследствии, в 1930 – 1950-е годы, напротив, были канонизированы жизнеподобные формы. Они считались единственно приемлемыми для литературы социалистического реализма, а условность находилась под подозрением в родстве с одиозным формализмом (отвергаемым в качестве буржуазной эстетики). В l960-e годы были вновь признаны права художественной условности. Ныне упрочился взгляд, согласно которому жизнеподобие и услойность – это равноправные и плодотворно взаимодействующие тенденции художественной образности: «как бы два крыла, на которые опирается творческая фантазия в неутомимой жажде доискаться до правды жизни».
На ранних исторических этапах в искусстве преобладали формы изображения, которые ныне воспринимаются как условные. Это, во-первых, порожденная публичным и исполненным торжественности ритуалом идеализирующая гипербола традиционных высоких жанров (эпопея, трагедия), герои которых проявляли себя в патетических, театрально-эффектных словах, позах, жестах и обладали исключительными чертами наружности, воплощавшими их силу и мощь, красоту и обаяние. (Вспомним былинных богатырей или гоголевского Тараса Бульбу). И, во-вторых, это гротеск, который сформировался и упрочился в составе карнавальных празднеств, выступив в качестве пародийного, смехового «двойника» торжественно-патетической, а позже обрел программное значение для романтиков. Гротеском принято называть художественную трансформацию жизненных форм, приводящую к некой уродливой несообразности, к соединению несочетаемого. Гротеск в искусстве сродни парадоксу в логике. М.М. Бахтин, исследовавший традиционную гротескную образность, считал ее воплощением празднично-веселой вольной мысли: «Гротеск освобождает от всех форм нечеловеческой необходимости которые пронизывают господствующие представления о мире <...> развенчивает эту необходимость как относительную и ограниченную; гротескная форма помогает освобождению <...> от ходячих истин, позволяет взглянуть на мир по-новому, почувствовать <...> возможность совершенно иного миропорядка». В искусстве последних двух столетий гротеск, однако, часто утрачивает свою жизнерадостность и выражает тотальное неприятие мира как хаотического, устрашающего, враждебного (Гойя и Гофман, Кафка и театр абсурда, в значительной мере Гоголь и Салтыков-Щедрин).
В искусстве изначально присутствуют и жизнеподобные начала, давшие о себе знать в Библии, классических эпопеях древности, диалогах Платона. В искусстве Нового времени жизнеподобие едва ли не доминирует (наиболее яркое свидетельство тому – реалистическая повествовательная проза XIX в., в особенности –Л.Н. Толстого и А.П. Чехова). Оно насущно для авторов, показывающих человека в его многоплановости, а главное – стремящихся приблизить изображаемое к читателю, свести к минимуму дистанцию между персонажами и воспринимающим сознанием. Вместе с тем в искусстве XIX –XX вв. активизировались (и при этом обновились) условные формы. Ныне это не только традиционные гипербола и гротеск, но и всякого рода фантастические допущения («Холстомер» Л.Н. Толстого, «Паломничество в страну Востока» Г. Гессе), демонстративная схематизация изображаемого (пьесы Б. Брехта), обнажение приема («Евгений Онегин» А.С. Пушкина), эффекты монтажной композиции (немотивированные перемены места и времени действия, резкие хронологические «разрывы» и т. п.).
Билет № 22 1. Анафора и эпифора. 2. Генезис трех родов художественной литературы. 3. Стилевые доминанты. Стихи и проза.
Анафора и эпифора. Стилистические фигуры – фигуры речи, усиливающие ее воздействие благодаря определенным синтаксическим построениям, но не привносящие нового содержания.
АНАФОРА — единоначатие, повторение определенного слова или отдельных звуков в начале нескольких строф, стихов или полустиший.
АНАФОРА (греч. anaphora – вынесение; русский термин – единоначатие) – стилистическая фигура; скрепление речевых отрезков (частей фразы, стихов) с помощью повтора слова или словосочетания в начальной позиции.
Например: Это – круто налившийся свист, Это – щёлканье сдавленных льдинок, Это – ночь, леденящая лист, Это – двух соловьёв поединок. (Б. Л. Пастернак, «Определение поэзии»)
Анафора, как и вообще всякого рода повторения отдельных слов или выражений, независимо от местоположения их, придает часто стиху остроту и выразительность, подчеркивая известные моменты подобно руководящему мотиву (лейтмотив) в музыкальном произведении.
Так, в строфе Блока: Опять с вековой тоскою Пригнулись к земле ковыли, Опять за туманной рекою Ты кличешь меня издали… –
анафорическое «опять» в первом и третьем стихе строфы оттеняет «вековечность» русской тоски и несмолкаемость голоса, который зовет куда-то поэта.
Другим примером анафоры могут быть:
1) анафорическое «сумрак» в полустишиях тютчевского стиха:
«Сумрак тихий, сумрак сонный», где повторением слова «сумрак» поддерживается определенное мелодическое воздействие стиха или
2) анафорическое «край» или приближающиеся к полной словесной анафоре «эти» и «эта» в знаменитой строфе Тютчева: Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа.
Расположением в этой строфе анафор в начале каждой пары стихов Тютчев, конечно, подчеркивает, что именно «эти селенья» и «эта природа», родной ему край — Россия.
Разновидности анафоры
1. Анафора звуковая - повторение одних и тех же сочетаний звуков.
Например: Грозой снесённые мосты, Гроба с размытого кладбища" (Пушкин А.С.)
2. Анафора морфемная - повторение одних и тех же морфем или частей слов.
Например: Чёрноглазую девицу, Чёрногривого коня!.. (Лермонтов М.Ю.)
3. Анафора лексическая - повторение одних и тех же слов:
Например: Не напрасно дули ветры, Не напрасно шла гроза. (Есенин С.А.)
4. Анафора синтаксическая - повторение одних и тех же синтаксических конструкций:
Например: Брожу ли я вдоль улиц шумных, Вхожу ль во многолюдный храм, Сижу ль меж юношей безумных, Я предаюсь моим мечтам. (Пушкин А.С.)
5. Анафора строфическая Земля!.. От влаги снеговой Она еще свежа. Она бродит сама собой И дышит, как дежа. Земля!.. Она бежит, бежит На тыщи верст вперед, Над нею жаворонок дрожит И про нее поет. Земля!.. Все краше и видней Она вокруг лежит. И лучше счастья нет, — на ней До самой смерти жить. Земля!.. На запад, на восток, На север и на юг... Припал бы, обнял Моргунок, Да нехватает рук... (Твардовский А.Т.)
6. Строфико-синтаксическая анафора
Например: Пока не жаждет пулемет Распотрошить людскую гущу, Живет и здравствует омет Средь мельниц, урожай жующих.
Пока не страждет командарм Рассечь врага одним ударом, Амбары полнятся недаром Полей золотоносным даром.
Пока не скажет вражий гром Свое вступительное слово, В полях не может быть иного Ловца пространств, чем агроном. (Тихонов Н.С.)
Анафора может располагаться в начале полустиший ("Город пышный, город бедный"), строк ("Она не страшилась возмездия, Она не боялась утрат"), строф, проводиться через все стихотворение в тех или иных комбинациях (Лермонтов "Когда волнуется"; Фет "Это утро, радость эта" и т. д.).
Анафорой называют также стихотворение, все слова которого начинаются одним и тем же звуком.
Например: Лучистый лен любовно лепит Лазурь ласкающих лесов, Люблю лукавых лилий лепет, Летящий ладан лепестков.
Часто анафора соединяется с другой риторической фигурой — градацией.
ЭПИФОРА (от греч. epiphora — добавление, повторение) - стилистическая фигура - повторение одного и того же слова в конце смежных отрезков речи, одна из разновидностей параллельных синтаксических конструкций.
Например: Я обманывать себя не стану, Залегла забота в сердце мглистом. Отчего прослыл я шарлатаном, Отчего прослыл я скандалистом? И теперь уж я болеть не стану. Прояснилась омуть в сердце мглистом. Оттого прослыл я шарлатаном, Оттого прослыл я скандалистом. (С. Есенин)
Милый друг, и в этом тихом доме Лихорадка бьет меня. Не найти мне места в тихом доме Возле мирного огня! (А. Блок)
Ну, а я... Иду дорогой, Не тяжел привычный труд: Есть кой-где, что верят в бога. Нет попа, А я и тут. Там жених с невестой ждут, — Нет попа, А я и тут. Там младенца берегут, — Нет попа, а я и тут. (А. Твардовский)
Меня зовут юнцом безусым, Мне это, право, всё равно. Зато не величают трусом… Давным-давно… Давным-давно…
Иной усищи крутит яро, Бутылкам всем глядится в дно, Но сам лишь копия гусара… Давным-давно… Давным-давно…
Иной клянётся страстью пылкой, Но, коли выпито вино, Вся страсть его на дне бутылки… Давным-давно… Давным-давно…
Влюблённым море по колено, Я с ними в этом заодно, Но караулит всех измена… Давным-давно… Давным-давно… (А. Гладков)
Стилистический приём повтора одних и тех же звуков на концах смежных слов в строках можно ярко продемонстрировать простой рифмой. Это – грамматическая эпифора.: Иногда с целью подчеркивания важности какого-то одного слова или словосочетания его повторяют в конце строфы или строк, образуя так называемую тавтологическую рифму.
Эпифора, как и анафора, имеет свои разновидности:
1. Грамматическая эпифора - приём повтора одних и тех же звуков на концах смежных слов в строках. Примеры её часто встречаются в детских стихах
Например: На балконе дружно жили Мак, нарцисс. Они дружили.
2. Лексическая эпифора - повторение в конце отрезка речи одного и того же слова.
Например: Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи, Храни меня, мой талисман.
В уединенье чуждых стран, На лоне скучного покоя, В тревоге пламенного боя Храни меня, мой талисман… (А.С.Пушкин)
Фестончики, все фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики. (Н. В. Гоголь)
3. Семантическая эпифора - повторение в конце синонимичного слова.
Например: Под трубами повити, под шеломы възлелеяны, конец копия въскръмлени... ("Слово о полку Игореве")
4. Риторическая эпифора.
Примеры этого приёма можно встретить в песнях, особенно часто – в русских народных. Детская песенка про двух гусей прекрасно демонстрирует его своими незабвенными строчками: «Один – серый, другой – белый, два весёлых гуся», а также стихи Юлии Друниной «Ты рядом»: Ты – рядом, и все прекрасно: И дождь, и холодный ветер. Спасибо тебе, мой ясный, За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы, Спасибо за руки эти. Спасибо тебе, мой любый, За то, что ты есть на свете.
Ты – рядом, а ведь могли бы Друг друга совсем не встретить… Единственный мой, спасибо За то, что ты есть на свете!
Часто в поэзии употребляют повтор первого четверостишия в заключении. Иногда они слегка отличаются, чаще – повторяются дословно. Это также риторическая эпифора.
Примеры – стихи той же Ю. Друниной «Есть время любить». Начинаются они со слов: «Есть время любить, есть – писать о любви», а в конце эти строки повторяются с небольшим изменением: вместо слова «писать» автор использует глагол «читать».
Есть время любить, Есть — писать о любви. Зачем же просить: «Мои письма порви»? Мне радостно – Жив на земле человек, Который не видит, Что времени снег Давно с головой Ту девчонку занес, Что вдоволь хлебнула И счастья, и слез… Не надо просить: «Мои письма порви!» Есть время любить, Есть — читать о любви.
Часто в прозе авторы хотят подчеркнуть значимость какого-то одного момента, эпизода, предмета. Тогда художник слова использует повтор эпизода или одной какой-то фразы, отрывка.
Вот как использует эпифору бдестящий оратор Цицерон: «Вы скорбите о том, что три войска римского народа истреблены, — истребил их Антоний. Вы не досчитываетесь прославленных граждан — и их отнял у нас Антоний. Авторитет нашего сословия ниспровергнут — ниспроверг его Антоний. Словом, если рассуждать строго, все то, что мы впоследствии увидели (а каких только бедствий не видели мы?), мы отнесем на счет одного только Антония» (Цицерон. Вторая филиппика против Марка Антония).
Эпифора постоянно используется в самых разных стихотворных жанрах.
Например, в стихотворении Ф.Г. Лорки «Пустыня» (перевод М. Цветаевой): Прорытые временем лабиринты — исчезли. Пустыня — осталась. Несмолчное сердце — источник желаний — иссякло. Пустыня — осталась. Закатное марево и поцелуи пропали. Пустыня — осталась. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло, исчезло. Пустыня — осталась.
Совсем по-другому воспринимается эпифора, содержащаяся в эпиграмме О.Э. Мандельштама на художника Н.И. Альтмана (написавшего портрет поэта): Это есть художник Альтман, очень старый человек. По-немецки значит Альтман — очень старый человек».
Подлинную трагедию одиночества выражают стихи З.Н. Гиппиус, уже очень немолодой поэтессы, потерявшей мужа Д.С. Мережковского, с которым она не разлучалась ни на один день более 50 лет. Стихи, посвященные их с мужем секретарю и давнему другу В.А. Злобину, являются примером эпифоры, имеющей даже графическое выражение:
Одиночество с Вами... Оно такое, Что лучше и легче быть ОДНОМУ.
Оно обнимает густою тоскою, И хочется быть совсем ОДНОМУ.
Тоска эта — нет! — не густая — пустая. В молчаньи проще быть ОДНОМУ.
Птицы-часы, как безвидная стая, Не пролетают — один к ОДНОМУ.
Но Ваше молчание — не беззвучно, Шумы, иль тень, все к ОДНОМУ.
С ними, пожалуй, не тошно, не скучно, Только желанье — быть ОДНОМУ.
Этом молчаньи ничто не родится, Легче родить самому — ОДНОМУ.
В нем только что-то праздно струится... А ночью так страшно быть ОДНОМУ.
Может быть, это для Вас и обидно, Вам ведь привычно быть ОДНОМУ.
И Вы не поймете... И разве не видно, Легче и Вам, без меня — ОДНОМУ.
Эпифора в чистом виде употребляется реже, чем анафора, но в ослабленном варианте (параллелизм синонимов или грамматических форм) — гораздо чаще.
Эпифора как фигура противоположна анафоре, в соединении с которой образует новую фигуру — симплоку.
К этим фигурам близок параллелизм - одинаковое синтаксическое построение отрезков речи.
  Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...  Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...  Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...  Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|