Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Подводные камни современного опыта





Погоня за новым опытом обладает, на наш взгляд, массой достоинств. В ней отражается деятельное и продуктивное — и даже более гуманное — отноше­ние к жизни. Акцент на активных видах досуга, казалось бы, обеспечивает опыт более здоровый в физическом и психологическом смысле, а также бо­лее насыщенный, чем скудная диета телеманьяка. При правильном подходе результат должен быть целиком и полностью положительный. Где же, в та­ком случае, кроется подвох?

Начинать следует с того факта, что упаковка и продажа разных видов опыта многими воспринимается как нечто неаутентичное (что часто соот­ветствует реальности). Как указывали Том Фрэнк и другие исследователи, коммерциализация жизненного опыта может лишить его креативного со­держания30. Производители одежды, от Banana Republic до Prada, делают это со своей продукцией. Они стараются связать свой брэнд с определенным стилем и видом опыта, и тем самым продают опыт в качестве брэнда: чтобы быть стильным и современным, достаточно просто носить их одежду. Или, если обобщить настроение многих участников моих интервью, "нельзя про­сто сидеть и смотреть футбольный матч в свое удовольствие; ты должен ид­ти на суперсовременный стадион, построенный за 500 милионов долларов, со всем его мультимедийным цирком, который только мешает следить за иг­рой, ради которой ты купил билет и пришел сюда". В креативном классе многие прекрасно сознают эту опасность. Потому они склонны избегать слишком раскрученных коммерческих заведений, называемых ими "шир­потреб", куда относятся сети ресторанов и ночных клубов, стадионы, пере­груженные спецэффектами и элементами шоу и т. д. — или посещают их с долей иронии, как, скажем, Лас-Вегас ради деловой встречи. Они предпо­читают более аутентичные, натуральные и оригинальные места, где есть из чего выбирать, и посетитель сам играет более активную роль в создании ва­риантов выбора.

Найти оригинальное место становится все труднее, поскольку ширпо­треб проникает абсолютно повсюду. Одной из немногих сфер, откуда еще не до конца изгнана аутентичность, остается музыкальная сцена. Однако сейчас музыкальные клубы — когда-то динамичный элемент уличной культуры, где можно было услышать "реальную" музыку — постепенно вытесняются ночной версией упоминавшегося "мультимедийного цирка". Погружаясь в поток звуков, в придачу ты получаешь цифровое освещение, дым-машины, дождевые машины, работающие синхронно с музыкой — все, что нужно тому, кто хочет быть крут. Возникли даже сети подобных клу­бов. Бывшая уличная форма превратилась в свою собственную Дисней­ленд-копию — беззубую, безопасную и предсказуемую, — где ночь за ночью желающим продают один и тот же стандартный опыт вместо разнообразно­го и уникального опыта различных музыкальных и исполнительских сти­лей. Есть и более глубокие причины для беспокойства. В книге "Клаббинг" Малбон в деталях описывает сложную специфику общества молодых бри­танских клабберов. (Малбон сообщает, что собирая материал для книги, он провел "150 ночей в клубах" и, как он выражается, "многие из них были лучшими ночами в моей жизни".) Он замечает, что клабберы различаются по стилю одежды, танцевальной технике, музыке, клубным жанрам и т. д.... Их вкус нуждается в постоянной тренировке, усовершенствовании и контроле — чтобы они могли не только отличаться друг от друга, но и отождествлять себя с другими клабберами, разделяю­щими их стиль и предпочтения31.

Все это они используют, по его словам, для создания идентичности. Не хочу звучать слишком критично — я сам в свое время занимался такими ве­щами и до сих пор иногда хожу на концерты и в клубы, — но по всему ска­занному, эти клабберы не более чем стадо послушных моде баранов. Если задача в том, чтобы создать идентичность или найти идентичность, то для этого существуют другие, лучшие средства.

Попытки рынка удовлетворить стремление к индивидуальному опыту ча­сто содержат странные внутренние противоречия. Хороший пример — это "кухня-декорация". В эклектичной обстановке моего дома кухня выделяет­ся совершенством: здесь есть все, что может понадобиться профессиональ­ному шеф-повару, да только никто ей не пользуется. Иногда я называю ви­сящие там сковородки из нержавеющей стали фирмы All-Clad своими "амулетами". Кара Суишер, обозреватель Wall Street Journal, рассказала в своей колонке о ремонте ее дома в Сан-Франциско. Подсчитывая тысячи долларов, потраченных на оборудование ее кухни-фантазии, она сделала вывод, что кухня обошлась ей во столько же, сколько стоят "примерно ты­сяча обедов на вынос или по меньшей мере шестьсот ужинов в хорошем ре­сторане"32. Дело в том, что это уже не приборы и утварь в традиционном утилитарном смысле. Они стали частью особого опыта, связанного с едой; они обеспечивают разнообразные виды этого опыта: визуальный опыт, ког­да мы смотрим на них; статусный опыт обладания ими и опыт почти "про­фессионального" приготовления пищи — в тех редких случаях, когда мы действительно используем их, чтобы смастерить ужин по мотивам азиат­ской, итальянской и отечественной кухни. Недавно открытая эксперимен­тальная служба, Impromptu Gourmet, добавила оригинальное измерение ку­хонному опыту. Она позволила заказывать ингредиенты для обедов по рецептам лучших американских поваров. Когда ингредиенты доставляют по почте, вас ждет опыт "приготовления" блюд от настоящих знатоков у себя на кухне.

Короче говоря, если мы мечтаем получить какой-либо опыт, нам его про­дадут, но в процессе может оказаться, что нас одурачили. Есть еще одна ло­вушка: стараясь избежать "полуфабрикатных" видов опыта, мы порой за­гружаем свою жизнь до отказа, впадая в крайность. Мы смеемся над жалкими рабами телевизора, но ненасытное стремление к новым стимулам и видам опыта само по себе близко к зависимости. Однако у любого стиля жизни есть свои недостатки, и с этим приходится смириться. Опыт как об­раз жизни шире, чем просто коллаж модных видов досуга и маркетинговых приемов. Как я постарался показать, это результат развития креативного этоса, возникшего благодаря новому культурному синтезу — о чем будет го­вориться в следующей главе.


 

Глава 11

Большой морф (тирада)

Ненастным днем зимой 2001 года я сел в самолет и через пару ча­сов оказался в теплом юго-западном климате. Я прилетел в один из ведущих креативных центров страны — Остин, штат Техас, который, как я скоро выяснил, от других мест отличала не только погода. Меня пригласили выступить на ежегодной остинской конференции "Саммит 360", где представители местного бизнеса и общест­венности собирались для обсуждения проблем экономического развития. Мне доводилось бывать на множестве подобных мероприятий в других го­родах, не говоря уже о бесчисленных профессиональных конгрессах и встречах американских мэров и губернаторов. Остинский "Саммит 360" не походил ни на одно из подобных собраний.

Обычно такие встречи проходят в самом роскошном отеле города или среди классических греческих колонн и изящных декораций старинных зданий. На этот раз мы собрались в экстравагантном помещении остинского мюзик-холла с его фольклорными мотивами. Обычно в программе по­добной конференции ищешь основного докладчика — важного человека, который получает приоритетный регламент для своего выступления. В дан­ном случае Майкл Делл, основатель и руководитель компании Dell Computers, был лишь одним из участников круглого стола. Разумеется, он пришел без галстука, как, впрочем, и все остальные участники. Если у кого-то возникали вопросы или замечания по ходу его выступления, Делла пре­рывали безо всяких церемоний. Все знаки привилегированного статуса ос­тались дома.

Типичная рутина участника конференции состоит в том, чтобы пережить долгий день нудных докладов и заседаний секций, а потом пойти в местный бар или ночной клуб и там расслабиться. На конференции "Саммит 360" ра­бота и расслабление происходили одновременно в течение всего дня. По ут­рам, собираясь в шумном конференц-зале, мы получали легкие пластико­вые шарики. Если кому-то не нравилась речь выступающего, недовольный имел право бросить в него шарик, даже если это был Майкл Делл. Программная обеденная речь первого дня, обычно произносимая местным седовласым столпом общества, представляла собой монолог исполнителя Стива Томлинсона, который был приглашен, поскольку Сандра Буллок от­менила заранее запланированное выступление из-за занятости на съемках*. В перерывах между заседаниями играла рок-группа — причем не в том лег­ком варианте, который часто приходится слышать на деловых встречах. Эта был отличный, жесткий коллектив: парни реально умели играть. В конце концов, Остин недаром считается музыкальной столицей юго-западного региона.

Так прошло полдня, а потом подошла моя очередь. Я выступал в качестве ведущего секции, которая состояла из руководителей компаний и венчур­ных капиталистов и была посвящена вопросу, который я считал основопо­лагающим для будущего экономического развития региона. Идею мне по­дал водитель такси, обеспокоенный тем, что напор высокотехнологичного производства и специалистов, занятых в этой области, стал угрожать этни­ческому и культурному разнообразию, благодаря которому креативность в Остине и получила изначальный стимул. Поэтому я организовал заседание секции вокруг вопроса: "Не потерял ли Остин свою душу?" Позволив уча­стникам обменяться вполне предсказуемыми мнениями относительно их инвестиций в музыку и культуру, я воспользовался прерогативой ведущего, чтобы вмешаться. "Креативность — явление многомерное, — проповедовал я, — ее не положишь в коробку, чтобы показать на работе. Инновации в об­ласти высоких технологий невозможны| без искусства и музыки. Все формы креативности подпитывают друг друга", — и тому подобное. Потом меня посетило неожиданное вдохновение: ''Если вы действительно хотите знать, как это важно, не спрашивайте своих коллег-руководителей или мэра и гла­ву торговой палаты. Спросите ребят из группы!" — и я широким жестом указал на музыкантов, сидевших на краю сцены с видом ансамбля в ночном шоу Конана О'Брайана. Тут меня просветил один из участников. Группа как раз и состояла из руководителей высокотехнологичных компаний и венчур­ных капиталистов! Они не только играли качественную музыку на досуге, но и не постеснялись принести свои инструменты и выступить перед колле­гами на экономическом саммите. Представьте себе Джека Уэлча, Джорджа Сороса и Уоррена Баффета музицирующими перед публикой в Давосе.

Когда старые признаки, отличающие один тип человека от другого, на­чинают блекнуть и размываться, это верный сигнал глубоких социальных перемен. Высоколобое и низкопробное, альтернативное и попсовое, работа и досуг, позиции руководителя фирмы и неформала сегодня сливаются во­едино. Хотя эта тенденция распространяется на многие аспекты нашей культуры и быта, она проявляется недостаточно резко, чтобы ее можно было

* С монологом Томлинсона можно познакомится в главе 9 данной книги.


бы назвать революцией. Это не Большой взрыв, а Большой морф, эволю­ционный процесс, который развился прежде всего и выразительнее всего в определенных анклавах, а теперь распространяется по всему обществу. Это еще и диалектический процесс, при котором основные элементы общества либо борются с изменениями, либо, по крайней мере, им пассивно сопро­тивляются. Большой морф не сводится к культуре и досугу. В нем присутст­вует и значительный экономический компонент. Он охватывает сферу рабо­ты и приводит к взаимопроникновению новых форм труда и новых форм образа жизни. Именно это придает ему мощь. Изменения во вкусе и стиле, которые на первый взгляд выглядят поверхностными и разрозненными, на самом деле коренятся в масштабных, фундаментальных экономических пе­ременах.

Суть Большого морфа состоит в новом решении многовекового противо­стояния между двумя системами ценностей: протестантской трудовой эти­кой и богемной этикой. Многие отмечали столкновение этих двух ценно­стных систем, некоторые прокомментировали их недавнее смешение, обычно приходя к выводу, что либо та, либо другая из систем подверглась размыванию или была испорчена. Подобные близорукие взгляды вызыва­ются привязанностью к старым категориям и ценностям. Большой морф — это синтез такой глубины, что он выходит за рамки старых категорий и со­здает новое явление: этику, объединяющую работу и образ жизни, которую я называю креативным этосом. Чтобы проследить его эволюцию, начнем с определения двух предыдущих видов этики.

Протестантская трудовая этика утверждает, что смысл жизни обретает­ся в упорном труде. Согласно такой этике, работа по сути является долгом. Наше предназначение в том, чтобы служить другим; мы служим им, обеспе­чивая собственную производительность и полезность, а отсюда — неизмен­но, но почти как побочный эффект — возникают персональные награды, свидетельствующие о нашей ценности. Макс Вебер, великий немецкий со­циолог начала XX века, рассматривал подобную этику как "дух капитализ­ма"1. Протестантская трудовая этика подразумевала значительные созна­тельные усилия по планированию и составлению бюджета — правильное распределение времени, бережливость и пр. Ею обычно руководствовались в рамках таких общественных институтов, как крупные корпорации, кото­рые занимали доминирующее положение в экономической и социальной жизни в конце XIX века и на протяжении большей части XX века. Таким об­разом, подобная этика стала организационной и общественной идеологией. Человек работает производительно и эффективно, чтобы организация рабо­тала производительно и эффективно. В этом смысле, подобная этика также связана с мэйнстримом и конформизмом. Общественная структура воспри­нимается как данность. Как учил первохристиан апостол Павел, нужно под­чиняться мирским властям и соблюдать местные законы — нужно выпол­нять свой долг2.

Богемная этика более гедонистична. Она утверждает, что есть ценность в удовольствии и в счастье — не в грубой распущенности и алчных излише­ствах, а в принятии и переживании опыта того, что предлагает жизнь. Бо­гемная этика обладает своей разновидностью дисциплины, по преимуще­ству эстетического характера. В классической, хотя и малоизвестной книге "Богема против буржуазии" историк культуры Сезар Гранья отмечает, что Бодлер "восхвалял котов, поскольку они представлялись ему наилучшим воплощением хорошо управляемого сладострастия"3. Но богемная этика не ограничивается чувственностью. У нее также есть духовные и общественно-политические аспекты, в которых она тяготеет к интуиции, а не логике, и к индивидуализму, а не конформизму. В космологии английского поэта Уиль­яма Блейка "темные сатанинские мельницы" времен начала промышлен­ной революции подразумевали не только дымящиеся трубы реальных анг­лийских фабрик. Можно предположить, что также имелись в виду мельницы холодной логики и механического материализма — интеллекту­альные жернова, которые перемалывали в прах человеческие души, как му­ку. В представлении Блейка, им можно было противостоять, выпустив на свободу "Поэтический гений", заложенный свыше в сердце каждого чело­века. Со временем, по мере того, как эта тема получила развитие у других писателей и художников, богемная этика стала означать все то, чего не бы­ло в протестантской трудовой этике.

Отсюда берут свое начало "культурные войны" последних десятилетий. Консервативные ученые громко выражали свое давнее беспокойство по по­воду экспериментальной богемной культуры, распространившейся в США в 1960-е. Их опасения распространялись даже на протестантскую трудовую этику, которая якобы подрывает собственные основы своими чрезмерными успехами, поскольку погружает нас в бесконечный поток товаров и досуга, превращая в слабаков и гедонистов. Богемная сторона открыла ответный огонь. На диалекте музыкантов-растафариев, играющих рэгги, темный са­танинский мир офисов и заводов стал называться "Вавилоном", великой блудницей, чье падение неизбежно.

Однако так называемые культурные войны не были порождением исклю­чительно XX века. Почти с момента своего возникновения, современное индустриальное общество не воспринималось в качестве единого целого.

 

 

Великое разделение

 

Карл Маркс в своих трудах представлял капиталистическое общество как поле битвы между двумя великими классами, буржуазией и пролетариатом. Под буржуазией подразумевались истинные, буквальные капиталисты, ко­торые владели средствами производства. К пролетариату относилось в ос­новном более бедное большинство, жившее за счет продажи своего труда.

Сочувствие Маркса принадлежало, разумеется, пролетариату, но для нас важно заметить вот что. Постоянное противостояние между этими классами стало движущей силой современной истории и сформировало современное общество — при этом оно почти целиком сводилось к экономическим во­просам. Более поздние теоретики культуры и общества считали, что Маркс проигнорировал культурные аспекты борьбы. Некоторые его последователи, от Дьердя Лукача и Антонио Грамши до членов франкфуртской школы, предприняли попытку создать теорию, которая уделила бы достаточное вни­мание культуре4.

Между тем, другие исследователи выявили второе разделение, совпав­шее с подъемом капитализма — а именно, интересующее нас здесь разде­ление на буржуазию и богему. В своей книге "Богема против буржуазии" Гранья утверждает, что этот конфликт возник после Великой французской революции. Свержение аристократии напугало писателей, художников и интеллектуалов, которые, в конечном счете, зависели от покровительства аристократов. Новая капиталистическая буржуазия была явно больше оза­бочена увеличением собственного благосостояния, чем прогрессом ис­кусств или своим культурным развитием. Вместе с ней к власти пришла деловитая трудовая дисциплина протестантской этики в сочетании с гру­бым материалистическим вкусом к тому, что Торстейн Веблен позже на­звал "демонстративным потреблением". В ответ, согласно Гранье, пред­ставители самопровозглашенной французской богемы первой половины XIX века создали идеологию художественной красоты, альтернативных ценностей и презрения к материальному. Это была сильнодействующая и долговечная смесь, воспринимавшаяся как прямая атака на буржуазные ценности. Гранья, который, кстати, относился к богеме довольно критиче­ски, пишет:

Трудолюбивый человек, пробивший себе дорогу к господствующему поло­жению в современном обществе, угрожал всем трем идеалам интеллекту­альной аристократии — героическому, формальному и интроспективному. Выдвигая новые и неожиданные требования к деятельности человека, со­временный прагматизм мог, с большой вероятностью, подорвать тоталь­ность человеческой чувственности, свободную игру эмоций и ту способ­ность к физическому удовольствию, которая в прошлом представляла собой средство как биологического, так и эстетического удовлетворения5.

врагом было не угнетение со стороны капитализма как экономического строя, а подавление ключевых элементов человеческого духа со стороны превалирующей культуры. Ближе к концу книги Гранья замечает, что поэта и прозаика Д. Г. Лоуренса в равной степени разочаровали как западный капи­тализм, так и советский коммунизм: "Лоуренс... говорил, что все современ­ное общество представляет собой "стойкую разновидность большевизма, убивающего человеческое и поклоняющегося механическому"7.

Таким образом, суть реакции со стороны богемы, будь то в Париже или в Гринвич-Виллидж, сводилась к тому, чтобы прославлять или, по крайней мере, упорно искать "человеческое". Многие ценности и убеждения, рас­пространенные среди богемы того времени, сегодня перешли к креативно­му классу: например, потребность жить "в полную силу", посвятив жизнь непрерывному поиску самого разнообразного опыта. Гранья замечает, что писатель Стендаль стремился к состоянию "напряженного интеллектуаль­ного предвкушения".

Эту способность держать себя в состоянии напряженного интеллектуаль­ного предвкушения он называл "английской манерой", которая, в сочета­нии с "итальянским сердцем" — искушенной живостью чувств, позволя­ющей прекрасному играть на мыслях "подобно смычку", — помогала ему достичь великой цели, став виртуозом восхитительных открытий... Это программа интеллектуального туриста, вольного созерцателя, человека, который говорит жизни: "А вот и я; забавляй меня, интригуй меня, угож­дай мне"8.

Богемные круги прошлого также ценили культурную эклектику — или, словами Граньи, экзотику:

Борель, разочарованный уроженец Карибского моря, также хотел быть та­итянином (эту мечту позже воплотил в жизнь Поль Гоген). Флобер... меч­тал о роли андалузского рыбака, погонщика мулов, неаполитанского раз­бойника... Все, от литературных подмастерьев до знаменитых писателей, только и говорили, что о черных гондолах в ночи, тенях соборов, южных небесах и, конечно же, о Востоке. Слова "Альгамбра" и "мавританский" на литературных вечерах выкрикивались как похвала9.


В богемной субкультуре Парижа — равно как и в ее более позднем амери­канском эквиваленте, возникшем в начале XX века в среде завсегдатаев мно­гочисленных кафе Гринвич-Виллидж — наряду с писателями и художниками присутствовало множество марксистов, анархистов и радикалов из профсо­юзного движения6. У всех был общий противник: буржуазный монстр. Но, как утверждает Гранья, в сущности, богема была аполитична. Ее реальным

Представители богемы не только отдавали должное креативности, но и проявили ее в значительных и разнообразных воплощениях: картинах, сти­левое новаторство которых отражало уникальное видение мира различными художниками, а также в изобилии романов и поэтических произведений, изображающих борьбу современного человека за обретение собственной индивидуальности, любви и смысла жизни — от мадам Бовари до Дж. Аль­фреда Пруфрока, леди Чаттерли и Дина Мориарти. Хотя достижения богемы поначалу были оценены лишь небольшим кругом мыслителей, со време­нем их идеи получили широкое хождение. По замечанию историка Джексо­на Лирса в рецензии на книгу Кристин Стэнселл "Американские модерни­сты", в которой рассматривается роль нью-йоркской богемы начала XX века, историки и социологи давно рассматривают богемный авангард в ка­честве источника всего, что им нравится или не нравится в американском обществе: "более свободное (или распущенное) отношение к сексуально­сти, более сочувственное (или сентиментальное) отношение интеллектуа­лов к рабочему классу, а также откровенное (или слащавое и нарциссичное) внимание к своей внутренней жизни"10.

Теперь давайте обратимся к более поздним критикам богемы, начиная с самого красноречивого — Дэниела Белла.

 

 

Плач по богеме

Даниел Белл любит представлять себя социальным консерватором и эконо­мическим либералом. На мой взгляд, его мысли оказались во многом про­роческими и оказали значительное влияние на мои собственные теории. Его книга "Постиндустриальное общество" дала емкое определение наше­му времени, сохраняющее свою актуальность и сегодня". В своих гарвард­ских лекциях он предвидел, что кофейни и богемные анклавы вокруг Гар­вард-сквер превратятся в места встречи и обмена практическими идеями в сфере новых технологий, бизнес-планами и интеллектуальными наработка­ми. Но Белл также выражал серьезную обеспокоенность по поводу богемности. В своей замечательной книге "Культурные противоречия капитализма" он неоднократно атакует такие богемные ценности, как открытость и эклек­тизм, которые, на его взгляд, представляют собой не что иное, как замаски­рованный эгоизм:

 

Современную культуру отличает широкая свобода шарить в мировых за­пасах и поглощать все возможные стили. Подобная свобода основывается на том факте, что основополагающими принципами современной культу­ры являются самовыражение и трансформация собственного "я" с целью самореализации12.

 

Заметьте, что "я" взято в иронические кавычки, как бы превращающие его в сомнительное изобретение. Согласно Беллу, представители современ­ной богемы страдают не только от нарциссизма13, но и от ребячества и нео­ригинальности. Их образ жизни он называл "поп-гедонизмом".

тельностью и потакание жизненным импульсам под лозунгом освобождения. Претендуя на критику буржуазного ханжества, она просто выставила напоказ то, что либеральные родители предпочитали скрывать. При всех своих претензиях на новизну и дерзость, она стала всего лишь более грубым и шумным — грохот рок-музыки плюс электронная эхо-камера СМИ — ва­риантом полувековой давности богемных шалостей Гринвич-Виллидж. Это была не столько контркультура, сколько контрафакт-культура14.

 

Хуже того, капитализм сам навлек ее на себя:

Вскоре "образ жизни" сменил работу в качестве источника удовлетворения и критерия правильного поведения... В последние пятьдесят лет размывание религиозной этики и повышение доходов привели к тому, что инициатива общественных преобразовании перешла к культуре, а экономика перестро­илась на удовлетворение этих новых потребностей (курсив автора)'3.

Неужели это так уж плохо? Разве смысл рыночной экономики не состо­ит в удовлетворении наших потребностей? Белл утверждает, что это плохо, потому что именно экономика обеспечивает все другие виды деятельности, а если ее этические принципы подорваны, экономика не будет работать:

Когда протестантская этика перестала быть основой буржуазного обще­ства, остался только гедонизм, а капиталистическая система утратила свою трансцендентальную этику... Культурным, если не моральным, обос­нованием капитализма стал гедонизм, концепция удовольствия как обра­за жизни16.

Крупный недостаток такого подхода заключается в разделении работы и жизни, или экономики и культуры, на независимые друг от друга сферы с раз­личающимися системами ценностей, которые могут взаимодействовать толь­ко определенным образом — например, сначала работа, а потом, в свободное время — жизнь. О возможности синтеза богемной и протестантской этик, как о выходе за их пределы, речь вообще не идет. Впечатление такое, что необхо­дим едва ли не карантин, чтобы богемные псевдоконцепции "образа жизни" и "собственного я" не получили дальнейшего распространения — иначе нам всем несдобровать!

 

 

Синтез в облегченном варианте


Так называемая контркультура (1960-х) представляла собой крестовый по­ход детей, направленный на стирание границ между фантазией и действи-

Здесь на сцену выходят бобо. В своем мастерски написанном и подчас за­хватывающем бестселлере "Бобо в раю" Дэвид Брукс уловил искомый син­тез и даже наделил его воплощение удобным прозвищем. Бобо, разумеется, значит буржуазно-богемный17. Опираясь, как и я, на классическую типоло­гию Граньи. Брукс рисует картину слияния двух групп в новый класс.

Прежде не составляло особого труда различить между собой буржуазный мир капитализма и богемный мир контркультуры. Буржуазия работала в корпорациях, носила серое и посещала церковь. Богемой считались худож­ники и интеллектуалы. Богема воспевала либеральные ценности 1960-х, а типичными буржуа выступали предприимчивые яппи 1980-х. Но сейчас богемное смешалось с буржуазным... Трудно отличить профессора с чаш­кой эспрессо от банкира с кружкой капуччино18.

Брукс также замечает в новом бобо-мире такие факторы, как подъем ме-ритократической этики и разнообразия. Большой раздел его книги посвя­щен описанию того, как после Второй мировой войны преобладание пред­ставителей белых высших классов в университетах Лиги плюща сменилось смешением различных рас и уровней благосостояния. Однако книгу в це­лом лучше воспринимать как социальную сатиру. Брукс предлагает нам по­дробную экскурсию по образу жизни и потребительским привычкам ново­го класса. Например, бобо покупают продукты в дорогих гастрономах типа Fresh Fields, Whole Foods или Bread and Circus, мебель — в Pottery Barn и Restoration Hardware, а одежду — в магазинах Banana Republic и J. Crew (а в случае более продвинутых или богатых, Gucci и Helmut Lang).

Подобные потребительские приключения в книге Брукса описаны едко и забавно. Прочитав книгу, я начал регулярно обращать внимание на "кар­тинки из жизни бобо". Например, одной летней ночью 2001 года я ужинал в стильном ресторане в престижном районе Питтсбурга Шейдисайд. Ресто­ран находится в заново отделанном старом здании; его интерьер представ­ляет собой эклектичную смесь антикварной мебели, находок из магазина уцененных товаров и постмодернистских деталей. Мы с моим собеседни­ком оказались в числе последних посетителей. Мы сидели с десертами и капуччино на террасе, когда к столику подошла одетая во все черное офи­циантка и спросила: "Вам не помешал шум изнутри?" Мы не обратили внимания на шум, но, посмотрев внутрь через большое стеклянное окно, увидели, как владелица ресторана отчитывает персонал. Могло показаться, что она недовольна качеством уборки. Официантка пояснила: "У нас здесь порядки богемные. Она расстроена, что стулья вокруг столов подобраны в тон". Я спросил у официантки, читала ли она "Бобо в раю". Она не читала, но слышала о книге и поняла, к чему я клоню. "У нас как раз все именно так, — сказала она, — люди дорого платят, чтобы поесть в необычном месте с разномастными стульями".

Дэвид Брукс правильно уловил многое, но многое и упустил. Например, его бобо относятся к поколению "бэби-бумеров". Они находятся на передо­вой жизни. Они покупают модные вещи, едят в ресторанах, бегают трусцой и ходят в тренажерный зал в надежде оставаться моложавыми, интересны­ми и альтернативными. Соответственно, они выглядят как буржуазия в на­рядах богемы. Переметнувшись на сторону буржуазии, они работают в бан­ках и преподают в университетах, таская за собой неуместный багаж своей богемной юности и порождая странные социальные явления, которые мы сегодня наблюдаем. Но синтез богемы и буржуазии не ограничивается ни поколением бумеров, ни следующим Поколением Как-там-его с татуиров­ками и пирсингом.

К тому же этот синтез нельзя отнести исключительно к потреблению и образу жизни. Брукс упустил важность глубинных экономических измене­ний, которые сформировали его бобо и вообще сделали их возможными. Следуя за ними на работу, он в основном фокусируется на внешних призна­ках новых условий труда, не замечая, что для тех, кто на себе переживает этот синтез, профессиональная деятельность фундаментально изменилась и но форме, и по содержанию.

Брукс добавил мрачное послесловие к книге "Бобо в раю", опубликовав в апреле 2001 года статью под названием "Организационные детки" в жур­нале Atlantic Monthly19. Чтобы посмотреть, каких детей воспитывают бобо, он побывал в гостях у студентов Принстонского университета и пришел к выводу, что они — мрачные трудоголики, одержимые карьеристы и конфор­мисты по отношению к любой власти, которая поможет им продвинуться, что возвращает нас в 1950-е, к "организационному человеку" Уайта. Подо­плека здесь тонкая, но однозначная: сумасшедшие 1960-е остались позади, пора заняться делами. Единственное различие в том, что внутри эти дети еще более мертвы, чем бизнесмены старого образца. Они не только не уме­ют веселиться — у них нет возвышающего чувства предназначения или при­звания свыше; их интересует только личный успех ради него самого — или самого себя. "У этих ребят, — пишет Брукс, — нет понятия о характере и до­стоинстве; они выросли в стране, которая забыла язык греха и воспитания личности в своей бешеной погоней за счастьем и успехом"2". Вот она, обрат­ная — темная — сторона луны: если 1960-е и оставили после себя наследие, его нельзя назвать хорошим.

Мне трудно представить, как Брукс пришел к таким выводам. Может быть, он ушел от студентов слишком рано и не посмотрел, чем они занима­ются по ночам. Может быть, ему следовало посетить Карнеги-Меллон и по­общаться с нашими студентами. Например, мои студенты утверждают, что они много работают и веселятся вовсю. Они не видят противоречия между организованностью, дисциплиной и удовольствием от жизни: они попросту отражают креативный этос. Или, возможно, Брукс, как и его предшествен­ники, просто хочет донести свою консервативную идею: богемность — это дитя 1960-х, заурядное неродное дитя без особых способностей; жаль, что мы его впустили в дом, поскольку все, что принес с собой подобный син­тез — это душевная пустота21.


Поглощение богемы

Забавно, что критики с либеральных позиций тоже считают, будто синтез богемности и буржуазности ведет к душевной пустоте, но в противоположном смысле. "Бизнес возомнил себя модным", — пишет культуролог Том Фрэнк, предполагая, что подъем новых альтернативных культур является еще одним аспектом капитализма. Контркультуры больше нет, если она вообще когда-либо существовала22.

Сам термин нельзя признать удачным. "Контркультура" была и остается попросту популярной культурой, а популярная культура может продаваться и приносить деньги. В своих бестселлерах "Единый рынок под Богом" и "Превращение культового в товар" Фрэнк оплакивает поглощение капита­лизмом символов контркультуры, приводящее к наплыву новых модных то­варов и рекламы, направленной на тех, кто хочет ассоциироваться с моло­дежью и альтернативной культурой23. Отсюда необогемные магазины, над которыми потешается Дэвид Брукс, и масса других вещей куда хуже. Об этом явлении свидетельствует экспроприация альтернативной музыки: пес­ни культового андеграундного героя джаз-рока Ника Дрейка звучат в рекла­ме автомобилей Volkswagen. Поколение за поколением стильных молодых музыкантов, от групп 1960-х и панков до исполнителей рэгги и хип-хопа, те­ряли свою креативную энергию и политическую актуальность в результате компромисса со звукозаписывающими компаниями, превратившими их в продукцию массового потребления. А потом люди ставят эту музыку в офи­се, чтобы чувствовать себя частью альтернативной культуры, сидя за пись­менным столом и работая на "Вавилон".

Либеральный плач по поводу присвоения богемных атрибутов массовой культурой звучит столь же фальшиво и банально, как и консервативные причитания. Можно привести несколько возражений. Во-первых, миллио­ны людей никогда не получили бы возможность познакомиться с творче­ством многих прекрасных музыкантов, на концертах или в записи, не будь массового рынка. Во-вторых, многие из музыкантов сами хотят продавать­ся. Хип-хоперы с медальонами в виде символа доллара на золотых цепях не вкладывают никакой иронии в песни о деньгах и дорогих автомобилях. Они действительно хотят ваших денег.

К тому же массовый рынок не обязательно ведет к творческому компро­миссу. Боб Дилан часто слышал подобные жалобы. Дилан изначально про­славился как традиционный исполнитель фолк-баллад в стиле южного блю­за, которые он пел в сопровождении акустической гитары и губной гармошки. Но вот однажды он выступил на печально знаменитом концерте в английском городе Манчестере с электрогитарой и в сопровождении рок-группы. Публика была вне себя от ярости. Всем запомнился один зритель, который во весь голос кричал: "Иуда!" Но Дилан не пытался продаться. На­оборот, к этому времени он уже обеспечил себе всемирную славу хитовыми альбомами в традиционном стиле. Отступая от проверенного и удачного об­раза, он шел не только на творческий, но и на коммерческий риск. Манче­стерский концерт теперь воспринимается как важная веха в истории совре­менной музыки. Один критик утверждает, что шквал звука, обрушенного на публику Диланом и его группой, стал прото-версией панк-рока — "за десять лет до Джонни Роттена", к т







ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.