Двенадцатый ключ. Повешенный

Покидая поле победы, капитан Пана Тенецкий приказал подвесить поручика Софрония Опуича за одну ногу к дереву. Так тот и остался висеть, со связанными за спиной руками, головой вниз. Его длинные и красивые волосы свисали почти до земли, и теперь, впервые за многие годы, он не слышал звуков ни под ней, ни на ней.

Между тем в ту же ночь повешенного нашла девушка с туфелькой на шее, появившаяся на поле боя. Она внимательно всмотрелась в него, заметила, что его член стоит, и на этом основании решила, что он жив. Девушка тут же приказала своим слугам снять поручика с дерева, развязать и доставить в находившийся поблизости городок. Австрийские солдаты из роты капитана Тенецкого не только не препятствовали ей в этом, но даже, казалось, немного ее боялись.

В доме Софрония раздели догола и положили в чистую постель. При этом девушка обнаружила растущий на его плече клок черных волос с сединой в виде крошечных звездочек и полумесяцев, а на поясе кисет с золотым браслетом. Как и все молоденькие девушки, она была уверена, что самое важное написано в зеркале, однако ей было любопытно узнать и то, что говорила надпись на браслете. Потом она надела браслет на руку и осталась довольна. Затем девушка промыла поручику рану. Удивительно, но он так же, как и его белые царские борзые, не имел никакого запаха, будто ни они, ни он никогда не становились грязными и их тело само собой сохраняло чистоту. Но в данном случае пользы от этого было мало. Софроний Опуич находился в безнадежном состоянии, и девушка поняла, что действовать ей следует исключительно быстро.

Она храбро взялась за дело. Внимательно вслушиваясь в дыхание раненого, она поймала момент, когда тот только начал выдыхать воздух, и с силой вдохнула в себя его боль, стараясь вобрать всю энергию зла, которую распространяло его тело. Затем, когда Софроний начал вдох, она выдохнула воздух, сообщая больному свою здоровую энергию. Так она дышала вместе с ним, и все вредное, что было в нем и что девушка не боялась вдыхать, развеивалось по ветру. Она быстро устала от такого лечения, устал, как ей показалось, и поручик. Это было похоже на роды, утомительные и для матери, и для ребенка. Она сделала перерыв и заметила, что поручик начал прислушиваться к чему-то в глубине себя.

Сначала он услышал, как дребезжат стекла в шкафах просторной комнаты, в которой он лежал. Затем уловил на глубине десяти аршин под землей, под тем местом, где стояла его кровать, стук камня на дне расселины и понял, что у человеческой души есть свой восток, свой запад, юг и север. И ему откуда-то было известно, что сейчас он находится на севере своей души. Было холодно, и он старался поймать южный ветер, а когда тот действительно подул, поручик медленно повернулся и сквозь ночь двинулся на юг. На юг своей души. И пока длилось это путешествие, а длилось оно много дней и недель, перед поручиком открывалась и прояснялась одна удивительная вещь.

Человек – становилось ясно Опуичу, покачивавшемуся в деревянной кровати, напоминавшей лодку с балдахином вместо паруса, – человек многие тысячелетия жил, не замечая, что в окружающей его природе есть числа. Миллиарды чисел. Однажды утром случайно, как цветок в траве, нашел он свое первое число. Как первую улыбку. Он открыл это первое число с таким же трудом, с каким открыл свое будущее. Но для того, чтобы добраться до следующего числа, ему потребовалось несколько тысячелетий, то есть больше, чем нужно, чтобы открыть послезавтра. В конце концов он начал приручать и укрощать числа вокруг себя, плодить их, и они множились от его прикосновения и взгляда. Но только для него. Больше ни для кого в мире числа не существовали, ни на земле, ни в земле, ни над землей. Ни для животных, ни для растений. Сначала он думал, что мертвые забывают числа, но как-то раз, глядя на отражения звезд в воде, понял, что числа есть и на небе, причем в несметных количествах. И так же, как его предок Адам дал имена животным, человек начал давать имена всем этим бесконечным числам. Однако чисел было так много, что душа Софрония отступила перед ними. В его душе не осталось ни капли сил как раз тогда, когда должно было начаться укрощение небесных чисел.

Он оказался вдруг в северо-западном верхнем углу комнаты и увидел себя нагим, лежащим на постели, с волосами, рассыпанными по изголовью. В этих волосах были седые пряди, которые он не сразу узнал и которые очевидно, росли медленнее, чем черные, цвета воронова крыла, отчего и были короче. Вокруг его груди была птичья клетка без дна и верха, в которую он был заключен, чтобы оставаться недвижимым. Несмотря на то что из своего угла поручик Опуич все видел, он вовсе не раздвоился – раздвоилась его рубашка, раздвоились его сапоги и его двурогая шляпа. Тут он начал умирать, и первое, потерянное им, был его пол, потом он почувствовал, что собственная рубашка стала ему тесна в боках и на груди, сапоги, наоборот, слишком свободны, а шляпа мала. Из своего угла на северо-западе он увидел, что глаза его порябели, как два змеиных яйца. Умирая, поручик Опуич превращался в собственную мать, госпожу Параскеву.

И тогда госпожа Параскева под тесной ей рубашкой своего сына почувствовала неожиданно для себя как собственную боль тот самый Софрониев голод под сердцем, а затем эту боль под сердцем она ощутила как Софрониев голод. Так Софроний вспомнил свое желание и выздоровел.

«Да, половина жизни себе, а половина – Божьей истине. Так и должно быть», – подумал молодой Опуич, улыбнулся и потрогал свой ус. Он был заплетен, как плетка. Кто-то причесывал его, пока он был болен.

И тогда его перевезли в Земун.

Тринадцатый ключ. Смерть

Преодолев Эльбу, по грязи, под дождем и сильным огнем противника капитан Харлампий Опуич добрался до маленького, покинутого обитателями замка неподалеку от города Торгау и расположился на отдых. Восемь готических окон рассекали своим светом на восемь частей не только овальный зал, служивший библиотекой, но и каждый орудийный выстрел, доносившийся с поля боя. В остальных частях замка было глухо и царила полутьма. Вокруг стен, сплошь заставленных полками с книгами, шла галерея, а в центре зала на каменном полу стояла огромная медная ванна в форме цветка. Капитан Харлампий Опуич лежал, развалившись, как медведь, в горячей, хорошо посоленной воде. Он смывал с себя кровь и грязь и мурлыкал, как кошка, попивая маленькими глотками ледяной чай из крапивы с медом. Некоторое время спустя ординарец положил на края ванны доску, а на нее небольшой деревянный молоток. Привычными движениями он заплел бороду капитана в косички, разложил их на доске и как следует отбил молотком, чтобы выцедить воду и придать им красоту. Затем расстелил на той же доске белое покрывало и принес капитану легкий ужин – немного сыра, сделанного из женского и козьего молока и смешанного с растительным маслом, мужскими (продолговатыми) помидорами и луком, сырокопченое мясо и бокал токайского вина из погребов Харлампиева приятеля Витковича. Это вино капитан возил с собой на протяжении всей войны от Егры до России и назад до Эльбы.

Во время ужина капитан Опуич вдруг выпалил как из пушки:

– De figuris sententiarum! Как они там называются?

И начал считать, загибая пальцы левой руки:

– Interogatio, subjectio, anteoccupatio, correctio, dubitatio… Как же дальше?… Счастье, что на голове у нас все еще растут волосы, а не трава, – обратился капитан к своему ординарцу, – выпей за это, mon cher, бокал токайского и почитай мне «Илиаду».

– Есть, – ответил ординарец и прочел название: – «Илиада».

Есть за морями, возле Трои, горький источник, и воду из него пить нельзя. Сюда на водопой собираются разные звери, но они не пьют, пока не появится единорог. Рог у него волшебный, и когда, опустив голову к источнику, он касается им воды, она становится вкусной. Тогда вместе с ним начинают пить и другие звери. А когда он, утолив жажду, поднимает рог из воды, она делается такой же горькой, как и была. Итак, если единорог мутит рогом воду, то от его взгляда она делается прозрачной. И в ее глубине как на ладони видно все будущее мира. Много раз приходил к этой воде и ждал единорога вместе со зверями и мой брат Елен Приямужевич…

– А у тебя есть брат? – прервал ординарца сидевший в ванне капитан Опуич.

– Это не у меня брат, mon seigneur. Это брат того, из книги.

– Тогда читай дальше.

– Много раз приходил к этой воде и ждал единорога вместе со зверями и мой брат Елен Приямужевич. Как-то раз, пока все другие пили, он нашел в воде то место, которое стало прозрачным под взглядом единорога. И тогда перед ним, неудачником и трусом, вдруг открылось необозримое и бесчисленное множество бессмыслиц, которые он видел так ясно, что они до краев наполнили его. Он смотрел все дальше и дальше, сквозь дни, которые накатывались подобно волнам, и не умолкая рассказывал нам все, что видел. А видел он свою субботнюю бороду, проросшую раньше времени в воскресенье, так что он не мог ее ухватить и расчесать. Открылась перед ним суша, и будущие растения зашумели у него в ушах, и вкус камня вскипел у него во рту. Пересчитывая солнечные годы, видел он, как переселяется огненное яблоко Евы и Адама в наш город Трою. И видел меня, своего брата Париса Пастиревича Александра, как я, став гораздо старше, чем сейчас, протыкаю пастушьим посохом лежащую на земле шляпу и, переменив носки, иду в Спарту, чтобы пальцем, намоченным в вине, написать любовное признание на столе одной красивой и чужой женщине по имени Елена. И затем видел, что я краду эту женщину, как овцу, и несу ее в наш город Трою, и после этого Троя принимает огненное яблоко и сгорает до основания…

– С каких это пор тебя зовут Парис Пастиревич? Он был красивым, поэтому Елена и пошла за ним, а ты посмотри на себя: если бы уши не мешали, твой рот расползся бы до затылка.

– Но это не мое имя, mon seigneur. Это имя того, из книги.

– Да ты же только что сказал, что твое. Читай дальше и больше не путай имена!

– Видел еще дальше, еще глубже мой брат Елен Приямужевич сквозь время всякую чушь и чепуху и не мог остановиться, утопая глазами в прозрачной воде и погружаясь во время, когда ни этих глаз, ни этой воды уже не будет. От пальмы он узнал, что стоять больнее всего, однако он стоял и стоял у окна своей смерти между своими ушами и видел крестоносцев в Константинополе в 1204 году, видел, как они грузят на венецианские галеры четырех огромных коней, видел перепуганных Палеологов и обутых в грязь славян, которые втыкали копья в главные константинопольские ворота, видел, как рушится империя. Он видел и то, как Рим переселяется в Константинополь, и видел Рим в Москве, и корабль Козьмы Индикоплова, и корабль Колумба у берегов Нового Света, видел турок на подступах к Вене и французов в Венеции, где они снимали с собора Святого Марка четырех константинопольских коней, и снова рушилась империя…

– Врешь! Empire de Napoleon не рушится!

– Но разве наши не сняли оттуда этих коней?

– Читай, посмотрим, что там дальше.

– И видел галлов в Белоруссии, жующих конское мясо, и битву под Лейпцигом, и Наполеона на двух островах…

– Воистину глупость! Что делать нашему императору на островах? И что это за битва под Лейпцигом? Это же здесь, рядом! Доплюнуть можно. Ничего я не понимаю в будущем… В этом я никогда силен не был. Мое дело не будущее. Мое дело смерть. Воистину.

– И видел мой юродивый брат Елен Приямужевич со стен Трои Шлимана и красный снег октября в России, и видел охоту на евреев, и Blitzkrieg, и четверых в Ялте, и Сталина в 1948 году, и, перепуганный, раздирающий мглу своих грехов, видел Иерусалим, видел Стену плача, и арабов, и нефть, по-прежнему текущую с востока, и англо-саксов на Луне, во Вселенной, где советские русские, и сербов лицом к лицу со всем миром, и кто знает, что еще и до каких глубин видел он, пока черпал из колодца своих пророческих глаз…

А мне надоели все эти выдумки и вздор, и я действительно проткнул пастушьим посохом свою лежавшую на земле шляпу, переменил носки и отправился в Спарту, чтобы пальцем, обмакнутым в вино, написать на столе признание в любви той прекрасной женщине, Елене Василевсе. Пусть наконец начнется то, что я видел!

В этот момент капитан почувствовал, что вода остыла.

– Klarinetto! – рыкнул он и встал в ванне, выпрямившись во весь свой огромный рост, так резко, что половина воды выплеснулась на пол. Обнаженное тело он перетянул поясом-коморанцем, сплетенным из красных шерстяных шнуров, и забрался в постель. Тогда ему принесли кларнет и зеленую трубку, уже раскуренную. Сидя в постели с музыкальным инструментом на коленях, он сделал одну-две затяжки. Тут перед ним предстал солдат с точно таким же инструментом в руках.

– Правду ли говорят, – спросил капитан солдата, – что у тебя такие ловкие пальцы, что можешь украсть у бегущего человека туфлю?

– Врут. На что мне одна туфля? Но вас, господин капитан, я могу научить и тому, и другому. И играть, и красть. Что вам больше нравится.

На это капитан Опуич разразился смехом, от которого из трубки полетел пепел и она погасла, взял кларнет, и на двух инструментах вместе с солдатом они исполнили одну из вещей Paisiello.

Капитан французской кавалерии Харлампий Опуич во время военного похода учился играть на кларнете. И изучал латинскую риторику. Ему в отличие от французской армии сопутствовал успех. Может быть, именно поэтому никто не удивился такому преображению капитана Опуича. Слишком много смертей было на Эльбе, чтобы это могло привлечь чье-то внимание.

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: