Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Идея национального суверенитета. Нация как новая разновидность коллективной идентичности в истории политико-правовой мысли.





Нынешний срез знания о нации в белорусской гуманитарной мысли очень незначителен. В советской науке такой задачи, как исследование истории белорусской нации, попросту не существовало. Большинство белорусских национальных требований последние более чем 100 лет осмеивали, искажали, цензурировали. В период Российской империи и существования СССР (за исключением 20-х годов национально-культурной политики БССР) имперские шовинисты, русификаторы и коммунистические интернационалисты последовательно репрессировали всю проблематику, связанную с решением вопросов белорусской идентичности и национального самоопределения.

Весь указанный период идея национального самосознания зарождалась, конструировалась и материализовывалась с огромными трудностями и лишениями. Ведь, чтобы быть нацией, сообщество людей должно иметь свою отчизну, добиваться получения ею государственного статуса и официального международного признания, а также полноценно развивать национальную культуру. Для нации, как показали финны и поляки в XIX в., не обязательно даже жить в независимом государстве, достаточно добиваться статуса автономии и иметь своё отечество. Как заметил Эдриан Хастингс [26, с. 21], даже когда нация создаётся государством, она становится нацией не раньше, чем осознáет своё верховенство перед государством. Именно стремление к государственности отличает нации от других форм сообществ, основанных на солидарности. Более того, нации «идеологически управляемы» и характеризуются способностью организоваться независимо от государства и не поддаваться государству во время кризиса. Современный белорусский мыслитель П. Рудковский очень точен: «Раслiнка, якая завецца нацыяй, расьце вельмi нетыпова: зьверху ўнiз! Бо спачатку паустае iдэя, вiзiя, уяўленьне нацыi, а потым ужо пачынаюць расцi яе «каранi», г. зн. пiсаньне «нацыянальнай гiсторыi», якая выконвае ня так iнфармацыйна-пазнавальную функцыю, як пэрфармацыйна-iнтэгравальную (паклiкана «выканаць», «спарадзiць» пэўную гаму пачуцьцяу, якiя будуць пачуцьцямi супольнымi, яднальнымi для дадзенай групы людзей)» [247, с. 86].

Одним из первых в европейской политической мысли категорию нации исследовал Эрнест Ренан в своей знаменитой работе «Что такое нация?» (1882) [26, с. 107-121]. Он определил понятие нации как «ежедневный плебисцит». Определение указывает на противопоставление англосаксонскому типу нации, образованной «договорами», свободного волеизъявления: во Франции возникла в ходе плебисцита, в результате которого принадлежность к национальности стала определяться не объективными характеристиками, а субъективной декларацией (такой подход укореняется, к слову сказать, в современной Беларуси).

По Ренану, нации являются духовными сущностями, общностями, которые существуют до тех пор, пока они находят отзвук в сердцах людей. Они угасают, когда люди о них перестают думать и желать участвовать в них. Нации основаны на национальном сознании и узнаются по общей истории, общей славе и общим жертвам. Их общая история во всех случаях является ограниченной реальностью, обязательно скорее вымышленной и конструированной, чем реальной.

Нацию Ренан полагает не тождественной расе, поскольку все современные ведущие европейские нации имеют смешанное этническое происхождение – французы произошли из смешения кельтских, иллирийских и германских племён; немцы – германских, кельтских и славянских; в жилах итальянцев течёт кровь великого множества народностей. Поэтому политика, которая оправдывает достижение национального единства расистскими аргументами, химерна и может привести европейскую цивилизацию к гибели. Нация не тождественна языку – иначе как объяснить, с одной стороны, отделение США от Великобритании, а Латинской Америки от Испании, а с другой – единство Швейцарии? И религия не годится быть основанием нации, ведь границы наций и конфессий расходятся. Не дают ощущения Родины общность экономических интересов и таможенный союз. А география? Не существует теории, как построить нацию в «естественных границах»; прошлое показывает, что жизненные пространства наций изменчивы.

Нацию, делает вывод Ренан, нельзя описать и объяснить при помощи материальных факторов. Нация – это душа, духовный принцип. Две вещи, которые в действительности едины, составляют эту душу, этот духовный принцип. Одна из них относится к прошлому, другая – к будущему. Первая – это совместное обладание богатым наследием памяти, вторая – нынешнее взаимное согласие, желание жить вместе. Нация, таким образом, - это большое солидарное сообщество, основанное на чувстве жертвенности и обусловленное переживанием общего прошлого. Несмотря на это, она воплощается в настоящем в одном осязаемом факте: согласии, явно выраженном желании жить вместе.

В исследовании современного белорусского автора В. Булгакова [26, с. 24] обращается внимание, что на переломе XVIII и XIX веков в Западной Европе в различных исторических условиях возникли две различные концепции нации.

Пример гражданской, или политической нации как политически активного сообщества граждан определённого государства, независимо от собственного языка и этнического происхождения, дала революционная Франция.

В. Акудович полагает: «Французская мадэль найперш трымаецца двух базавых пастулатаў: роўнае для ўсіх чальцоў супольнасці грамадзянства і агульнае для ўсіх права. Усе астатнія чыннікі (этнічнае паходжанне, мова, культурны код, ets.) – другога плану, не – дамінантныя. Яны могуць быць, прысутнічаць і не вытыркацца. Нязменным і абавязковым застаюцца толькі роўнасць у грамадзянстве і аднолькавае падпарадкаванне ўсіх аднаму і таму ж Закону. Адсюль і не этнічны (расавы), а грамадзянскі (паспаліты) нацыяналізм, які перадусім фармуецца супольнай прыналежнасцю да агульнага цэлага» [7, с. 148].

Культурная нация (сообщество носителей единого языка, культуры и национального сознания, независимо от государственных границ) развилась первоначально в раздробленной на 38 княжеств Германии. В данном случае такая нация не обязательно имеет собственное государство, как в случае Германии или Италии первой половины XIX века, раздробленных на мелкие княжества, или славянского Запада (Чехии, Словакии, Словении и т. д.) рубежа XIX и XX веков, который находился в составе тогдашней Австро-Венгрии. Именно в это время в Европе возникли мощные национальные движения, направленные на достижение политического единства путём создания единого национального государства а результате объединения разъединённых (Германия) или оккупированных (Италия, Польша) территорий. Идея «национального государства» трансформировала европейский политический порядок: если в конце XIX в. в Европе было меньше двух десятков государств, то в начале XXI в. их количество перевалило за 40.

Здесь же отметим, что первенство в разработке понятия «культурной нации», единство которой базируется на «святой и вечной» культуре или языке, принадлежит немецким мыслителям Иоганну Готфриду Гердеру и Иоганну Готлибу Фихте. Последний не делал особого различия между народом и нацией, для него народ – носитель и залог земной вечности, а нация – «оболочка вечности».

Ряд серьёзных теоретических замечаний оставил О. Шпенглер: «Лишь исторические народы, народы, существование которых есть всемирная история, являются нациями. […] Народ, по стилю принадлежащий одной культуре, я называю нацией и уже одним этим словом отличаю от образований, имеющих место до и после. Это наизначительнейшее из всех великих объединений внутренне сплачивается не только мощным чувством «мы». В основе нации лежит идея. В этих потоках общего существования имеется глубинная связь с судьбой, с временем и историей, оказывающаяся иной во всяком отдельном случае, определяя также и отношение народа к расе, языку, стране, государству и религии. […] Невозможно, чтобы весь народ, как единое целое, был в равной мере культурным народом, был нацией. Перед историей всякую нацию представляет меньшинство» [295, с. 175-177]. Эти взгляды не утратили своей актуальности и поныне. Так, В. Булгаков убеждён, что «сама же белорусская нация в её нынешней форме фактически состоит из тех, для кого национальные ценности что-то значат. И количественно, и качественно она никак не совпадает с населением Республики Беларусь» [26, с. 27].

Проблема различения «нации» и «народа» имеет давнюю историю, что имеет большое значение для понимания идеи национального суверенитета. При освещении вопроса сошлёмся на единственное в Беларуси по этой теме монографическое исследование В. Булгакова «История белорусского национализма» (2006) [26].

В эпоху Античности понятие «нация» («natio») означало происхождение как отличительный признак людей. Понятия «natione liber» и «natione servus» использовались для обозначения свободных граждан и рабов. С оттенком презрения этим выражением пользовались для обозначения варварских народностей.

Понятие «народ» в социальном измерении распалось на две составные части – собственно «народ», чернь и аристократию, которая противопоставляла себя «черни». В классическом римском лексиконе natio, как и gens, противопоставлялось civitas. В этом смысле нации издревле обозначали сообщества людей одного происхождения, не объединившихся в политическую форму государства, не связанных общей средой обитания, общим языком, обычаями и традициями.

В эпоху Средневековья понятие этничности («gens») получило значение родства по отцовской линии (лат. «gentes» буквально означает род). Понятие natio не означало то, что мы сейчас подразумеваем под этим словом. Как понятие, обозначающее общее происхождение и территорию, оно охватывало несколько национальностей и употреблялось применительно к гильдиям, корпорациям, университетским союзам (студенты делились по нациям согласно региону своего происхождения), феодальным сословиям. Критериями принадлежности к ней были также язык и династическая лояльность, но их значимость со временем изменялась (например, во времена Ф. Скорины студенты из ВКЛ в Болонском университете составляли целое поселение и принадлежали к «немецкой нации»). В XVI в. национального самосознания как массового феномена ещё не существовало, а сам Скорина в зависимости от обстоятельств идентифицировал себя как «литвин», «русин» либо «полочанин».

В феодальных обществах, как верно подметил О. Шпенглер, «нацию» составляла только их верхушка, т. е. влиятельные военные, церковные, бюрократические и аристократические элиты, которые используют культуру – свою культуру, чтобы отделить себя от остального общества. Когда в 1520 г. Мартин Лютер обратился к «Христианскому дворянству немецкой нации», он под немецкой нацией понимал не что иное, как немецкое дворянство. Можно сказать, что в западном мире с конца Высокого Средневековья до конца XVIII века действовал принцип: нацию составлял не весь народ, а его господствующая политическая прослойка. Социальная, семейная, профессиональная идентификация в таком обществе имела больший вес, нежели национальная.

Критерием принадлежности к нации Речи Посполитой были не этничность (gens), язык или вероисповедание, а династическая лояльность. Нацию (natio) Речи Посполитой составляла польская и литовская шляхта, насчитывающая до 8 процентов всего населения и уступавшая численностью в Европе только испанским идальго. Так, в предисловии к третьему изданию «Литовского Статута» (1588) подканцлер Лев Сапега непосредственно связывает понятие «польского и литовского народа» со «славными и благородными панами».

Речь Посполитая была республикой, во главе которой стоял король, но реальный суверенитет принадлежал Сойму – Парламенту. Руский (именно с одним «с») народ официально не был признан нацией, что вызывало политические кризисы, вторжения Московии и стало одной из причин краха этого сословного государства с парламентскими институтами. Мещане и крестьяне к нации также не принадлежали, у них отсутствовала национальная идентичность и чувство принадлежности к определённой национальности. В нижней палате Сейма не было представлено даже духовенство.

Таким образом, «политическая нация» Речи Посполитой была её сувереном и владела такими правами, как личная свобода, монополия на земельную собственность и власть над крестьянами, свобода выражать и представлять свои интересы при помощи государственных институтов. Лица неблагородного происхождения подчинялись феодалу, государству или церкви и трудились в их владениях. Они не имели права на самоуправление, но в то же время были единственными в стране налогоплательщиками. Тем не менее, идея предопределённого с рождения неравенства людей считалась всеми слоями непривилегированного населения естественной. Стремительная полонизация (столица всё же была в Кракове) привела к тому, что термин «польское» получил двойное значение. Он обозначал как этнических поляков, так и всех жителей Речи Посполитой, независимо от происхождения и языка. Ополячивание руской аристократии существенно осложнило впоследствии формирование белорусской нации.

Накануне разделов нацией себя считали правившие страной элиты, уже овладевшие польской идентичностью, а кульминацией польского нациостроительства в XVIII веке была Конституция 3 мая 1791г., сигнализировавшая о переходе от сословного к классовому обществу. Старая шляхетская политическая нация превращалась, по подобию французской модели, в политическую нацию граждан, владеющих определённым имущественным цензом. Эта Конституция была принята от имени нации и провозглашала, что вся власть происходит от нации, и даже крестьянство было названо «самой многочисленной частью нации». Конституция не отвергала концепцию общественных сословий, но утверждением, что все они создают нацию, придавала понятию «нация» современное значение. Только крах государственности в результате разделов страны воспрепятствовал превращению всего его населения в новую польскую нацию.

Идея нации в её современном измерении институционально, культурно и политически существует в сознании и поведении европейцев по крайней мере с XVIII в. Это следует, например, из «Энциклопедии» Дени Дидро, написанной и изданной в период между 1751 и 1766 годами. В ней народ выступает в качестве части нации («сам класс людей, которые составляют народ, более и более сужается…Теперь эта часть нации ограничивается рабочими и землепашцами»), хотя ещё в начале XVIII в. Ш.-Л. Монтескьё категорически заявлял, что нация состоит из дворянства и духовенства. Впрочем, и И. Кант народ (popuvlus) разделял на «нацию» (gens) и «чернь» (vulgus), причём члены последней не могут признаваться гражданами.

Нация как моральная категория стала основной идеей, которую французские просветители противопоставили прежней идеи государства, легитимность которой имела трансцендентное происхождение (т. е. недоступное человеческому познанию). В изданной в 1789 г. брошюре под названием «Что такое третье сословие?» аббат Сийес выдвинул новую, революционную идею нации: из трёх сословий, образующих общество, т. е. духовенства, дворянства и «третьего сословия», т. н. простых людей, благосостояние всего общества обеспечивается именно трудом третьего сословия. Из этого следует: первое и второе сословия не являются частью нации, поскольку не способствуют её благосостоянию; нацию составляет только третье сословие, народ: «Что такое третье сословие? Всё! Нация – это сообщество единомышленников, которые подчиняются одному праву и репрезентуются одним законодательством».

Только народ образует нацию, и только этот народ – нация может в дальнейшем легитимировать государство и власть. Это новая нация даёт начало всему. Её воля всегда законна, поскольку она сама закон. Нация даёт государству его конституцию, из неё вырастают все ветви государственной власти, нация в виде свободного народа является сувереном, что и утвердила Декларация прав человека и гражданина 26 августа 1789 года: «Нация является фундаментальным основанием любого суверенитета. Органы и индивиды не вправе осуществлять власть, если она не исходит от народа».

Итак, легитимность этой основанной на новой и более абстрактной форме социальной интеграции «нации – общности»превосходила легитимность государства и выступала большим моральным авторитетом по сравнению с ним. После Французской революции «нация – народ» как политическое сообщество решительно вытеснило на второй план прежние общественно-нравственные авторитеты: монархию и церковь. Связанные с ними представления угасли. Власть, постепенно освобождаясь от прежних религиозных обязательств, стала инструментом защиты коллективных светских и всё чаще национальных интересов (их понятие как раз и зарождается в это время), а преданность нации становится более высоким долгом, чем повиновение самодержавной власти.

Значимость последствий Французской революции для Европы можно сформулировать следующим образом: а) она утвердила суверенитет личности в обществе; б) поставила на повестку дня вопрос национального мировоззрения; в) дала толчок для создания наций на остальных частях Европы.

Французская революция положила начало не только новой идеологии, но и новой разновидности коллективной идентичности. Её новое понятие не было связано только с такими признаками, как общая культура, язык, происхождение или даже история. Это не немецкий Volk, объединённый единством расы или культуры, к которому индивиды принадлежат независимо от своей воли. Это сообщество создано самосознательными гражданами, которое существует только благодаря их добровольному участию в своеобразном общественном договоре, т. е. их объединяет не раса, язык или история, а права и обязанности.

Так понятный народ (а не дворянская нация, как ещё столетие тому назад) является сувереном, и его отдельные члены не подданные, а «граждане». Правовая и рациональная идея гражданства была одной из самых глубоких идей Французской революции. Кстати, отголосок этих двух концепций нации (французской и германской) можно видеть в современной политике натурализации иммигрантов во Франции и Германии: если в первом случае основанием для получения гражданства является продолжительное проживание в стране, то во втором – этническое происхождение, из-за которого турецким гастарбайтерам отказывали в гражданстве, хотя этнические немцы из бывшего СССР получали его без особых хлопот.

С конца XVIII века «нация» начинает ставить общие политические задачи и даёт жизнь национальному государству, где гарантирует права всех, кто принадлежит к нему. Нация становится единственным легитимным источником власти, и лишь принадлежа к ней, можно пользоваться правами и свободами гражданина. Свобода теперь относится к компетенции общества, независимость которого отстаивается не руками наёмников, а кровью «сынов нации». То, что апелляция к революционной солидарности нации была не только абстрактной конструкцией, но и оружием в политической борьбе, инструментом успешной мобилизации масс, показывают военные успехи французской революционной армии.

Идея национального суверенитета по французской модели не воспринимается однозначно во французской юридической и политической науке. Например, современные учёные А. Демишель, Ф. Демишель, М. Пикемаль [721, с. 9-10] такое «правление от имени народа» критикуют достаточно жёстко.

Они пишут о том, что авторы конституций ограниченных монархий и разного рода республик избрали термин «национальный суверенитет» лишь для того, чтобы избежать употребления ясного и чёткого термина «народный суверенитет». Нюанс этот важен и не сводится, по их мнению, к простой игре слов. Если суверенитет принадлежит народу, то все граждане, в своей совокупности его составляющие, обладают частью этого суверенитета, что предполагает всеобщее избирательное право. Если же сувереном является Нация – абстрактное юридическое лицо, чьё существование не зависит от составляющих его индивидов – то Нация может по своему усмотрению доверить определённому кругу лиц право избирать национальное представительство, другими словами, становится юридически возможным введение ограниченного избирательного права.

Понятие национального суверенитета, таким образом, «представляло собой теоретический барьер, возведённый против всеобщего избирательного права. Тем не менее и это понятие имело исторически прогрессивное значение. Оно позволило вернуть суверенитет социальным коллективам и тем самым опровергнуть господствующую при старом режиме доктрину, согласно которой источником суверенитета являлась некая внешняя власть и он вверялся одному человеку (монарх божьей милостью). Основным условием демократии стало следующее: коллектив не может управлять собой, если он сам не обладает суверенитетом» [721, с. 10].

Необходимо здесь уточнить, что Французская Конституция 1791 г. была всё же основана на существенном компромиссе между властью демократического происхождения – законодательным собранием и монархической властью, держащей в руках исполнительную власть. По замечанию французского исследователя О. Бо, «самое чёткое конституционное выражение этой сделки состоит в сходной квалификации этих двух органов, которые оба именуются «представителями нации» (Раздел III, введ.; ст. 3). Но принимая такую квалификацию, нужно одновременно признать, что речь идёт о двух различных представительствах: представительство короля сверху (монархическая законность) и представительство собрания «снизу» (демократическая законность). Такая первоначально заложенная двойственность привела к взрыву при противостоянии короля собранию» [82, с. 23].

Как известно из истории, с 20 сентября 1792 г. по 23 июня 1793 г. Франция переживала переходный период, когда действовали только исключительные положения. Страной управляет национальный конвент, пришедший на смену законодательному собранию. И вот здесь уже говорят о «правлении конвента», чтобы охарактеризовать эту форму диктатуры, при которой собрание монополизирует всю власть.

Впоследствии, как показал ход исторических событий, «суверенитет нации» сходит на нет. В частности, Конституция 22 августа 1795 г. восстанавливает избирательный ценз, отменённый декретами от 20 сентября 1793 г. Чтобы быть гражданином (гражданином-избирателем), уточняется в ст. 8, нужно, например, оплачивать «прямой земельный или личный сбор», если только человек не является борцом за «установление Республики» (статья 9).

После захвата власти Бонапартом в результате переворота 9 ноября 1799г. и конца Директории идея «национального суверенитета» получает новое прочтение. В знаменитом обращении к французам от 24 фримера в целях принятия Конституционного проекта подтверждается приверженность идее «национального суверенитета», но в этом вопросе произошёл разрыв с революционной традицией. Хотя, как и его предшественники, Бонапарт согласен с принципом суверенитета народа вопреки монархическому правлению, он отходит в основополагающем моменте – представительство этого суверенного народа. Ведь революционная традиция предоставляла монополию представительства собранию, а Наполеон считал себя единственным представителем нации.

Согласно статье 1 сенатус-консульта от 28 флореаля XII (о создании империи) «правление Республикой доверяется императору, получающему титул императора французов». Иначе говоря, правительство, главой которого Наполеон являлся, представляет нацию. О. Бо приводит весьма показательное свидетельство самого Наполеона, так сформулировавшего свою доктрину представительства: «первый представитель нации – император. Если бы имелся представительный (законодательный) корпус, то он был бы суверенным. Представителями были Учредительное собрание, Конвент, даже избирательный корпус. Отсюда все наши беды. Представлять нацию перед императором – химерная и преступная претензия» [82, с. 27]. Несомненно, уверен учёный, такая концепция представительства предполагает, что народ, теоретически являющийся сувереном, ограничивается возложением своего доверия на фактического суверена, своего руководителя, который в лице Бонапарта последовательно был первым консулом, пожизненным консулом и императором.

В такой ситуации народ – избирательный корпус были низведены до второстепенной роли назначения уполномоченных их представлять. Аббат Сийес сказал так: «Доверие идёт снизу, а власть идёт сверху». Конечным результатом наполеоновских конституций стало фактическое безвластие представителей, отныне «отрезанных» от народа. Эпоха Бонапартизма и эйфории военных побед закончилась, как известно, низложением генерала-императора (декрет Сената о лишении полномочий от 3 апреля 1814г.) и возрождением монархии, для которой основной конституционный принцип – это суверенитет короля.

Подводя итог противоречию, подрывавшему наполеоновский режим, О. Бо приходит к выводу [82, с. 29], что данное авторитарное правление разрывалось между двумя противоположными видами законности. При рождении этого режима его основатель ясно ссылается на революционное наследие и суверенитет народа. Представительство идёт снизу. Но по мере эволюции в сторону всё более «персонализированного» режима обнаруживается явное сползание к монархии. Провозглашение наследственной империи указывало на рождение новой трансцендентной легитимности, полностью противоречащей первоначальной демократической легитимности.

Краткий экскурс в европейскую историю демонстрирует нам, как под воздействием политических причин и обстоятельств происходили метаморфозы с теорией и практикой «национального суверенитета» по его французской модели, формировался и корректировался образ нации-суверена. Но факт остаётся фактом, что многие европейские народы (в том числе Речи Посполитой) очень многое черпали из французского опыта, который становится своеобразной осью, вокруг которой вилась вся конституционная мысль XIX века (справедливости ради сюда не отнесём английский опыт, который, судя по всему, является успешно найденным противовесом французским событиям, т. к. благодаря парламентскому режиму демократический переход осуществился без революции).

Действующая Французская Конституция торжественно провозглашает свою приверженность Правам Человека и принципам национального суверенитета, как они были определены Декларацией 1789 г., подтверждённой преамбулой Конституции 1946 г. Таков текст преамбулы (во Франции, в отличие от Беларуси, преамбула содержит нормативные положения) Конституции 1958 г., на основе которой строится конституционная защита прав и свобод. Как указывает Франсуа Люшер, «ныне оба термина – «суверенитет» и «национальный» - слиты в одно целое, и их трудно разъединить», «в Конституциях 1946 и 1958 гг. был осуществлён симбиоз понятийных категорий 1789 и 1793 гг., что нашло своё выражение в формуле «национальный суверенитет принадлежит народу», «нация, народ как собирательные понятия есть не что иное, как конструкции человеческого разума, точно так же как и верховенство граждан. То обстоятельство, что нация состоит из совокупности всех граждан и в то же время не отождествляет себя ни с одним доказательством того, что по своей сути нация лишь юридическая конструкция, порождённая человеческим интеллектом» [1181, с. 342].

Такая формулировка концепции нации позволяет говорить о ней как о политической категории, в то время как немецкая модель нации опирается на принципы этнического и языкового единства.

Представители последней понимали нацию как культурную общность людей, связанных одним языком, культурой, «духом». У них господствовало культурное понимание понятия «Volk», основанное на общем языке, общих обычаях и совместной истории. Иоганн Готфрид Гердер, Адельберт фон Шамиссо, Иоганн Готлиб Фихте были убеждены в цельности, древности и биологической природе наций. Язык рассматривался как мышление, развивавшееся лишь в социальной среде, а воплощённое в языке мышление представляло собой уникальную культурную особенность конкретной социальной группы, владевшей и иными этнографическими и культурными кодами. Отсюда делался вывод о том, что поскольку каждая нация уникальна, необходимо вернуть её в естественное состояние, отождествив культурную нацию с политической и добившись её национального самоопределения.

Например, И.-Г. Гердер [65] отождествлял нацию с народом, но не на основе политики, а на основе языка и поэзии, которые являются настоящими основаниями нации и народа. Язык – базовый элемент национального сознания, и именно благодаря ему общество цементируется, превращается в единый коммуникативный коллектив. Мир представлялся Гердеру огромным садом, в котором нации развиваются подобно растениям по особым, таинственным Божьим законам. Одна нация не обладает преимуществом перед другой, но каждая отличается от остальных. Каждому человеку суждено быть членом своего народа, с рождения принадлежать к нации, с которой он сохраняет всю свою жизнь благодаря родному языку. Нация существует, чтобы исполнить возложенную на неё историческую миссию, т. е. каждый народ имеет своё назначение в мировой истории (греки – для философии, римляне - для права).

Академические идеи Гердера имели не только научный, но и общественный резонанс. Например, И.-Г. Фихте свои «Речи к немецкой нации» заканчивает призывом ко всем немцам (цит. по В. Булгакову [26, с. 80]: «…если вы исчезните, то исчезнет всё человечество без надежды на будущее воскрешение». Благодаря своей необыкновенной духовности и коллективной воле немцы не только успешно противостояли «романской цивилизации», но и создали «германскую» (понятие «германской цивилизации» широко употреблял и Гегель). Особую историческую миссию немцев, по мнению Фихте, подчёркивает их уникальный «национальный характер». Наконец, кроме божьего промысла и культурных категорий нацию сплачивает общая правовая культура.

Итак, нациостроительство по Германской модели охватывает три элемента: осознание языкового и этнического единства, историческое сознание и понимание собственной исторической миссии. Не случайно поэтому в Европе XIX века наблюдается победное шествие исторической науки и национальной историографии.

На юридическую мысль большое влияние оказала немецкая историческая школа права, представленная Густавом Гуго (1764-1844), Фридрихом Карлом фон Савиньи (1779-1861), Георгом Пухта (1789-1846). Работы этих учёных привлекли внимание к исторической обусловленности и эволюции политико-правовых институтов, к их национальной специфике, способствовали активизации историко-правовых исследований. Их взгляды строились на непринятии рационалистических схематизма и антиисторизма, характерных для большинства идеологов эпохи Просвещения. Вместе с договорной теорией происхождения государства они отбрасывали идеи свободы, равенства, республиканизма и конституционализма. Преобразования, подобно французским (т. е. осуществляемые законодательным путём), с их точки зрения могли лишь нарушить естественную, органическую эволюцию политико-правовых институтов. Историческую школу права можно рассматривать как реакцию на вызов идей и практик Французской революции с её концепцией «политической», а не «исторической» нации.

Наряду с исторической школой права германскую модель нации утверждали в европейской юриспруденции XIX в. и сторонники теории социальных организмов. Наиболее видные представители – И. Блюнчли (1808-1881) и О. Ф. Гирке (1841-1921). За основу ими была взята теория реального существования юридических лиц, согласно которой признаётся существование юридических лиц, и притом не в качестве фикций, а как действительных, реальных лиц, так же реальных, как и отдельные живые люди. Это учение, видящее в юридических лицах особого рода организмы высшего (индивидуального) порядка, т. е. социальные организмы, одарённые волей и правоспособностью, полностью соответствует по своему характеру и направлению органической (биологической) школе социологии и государствоведения.

Как было отмечено в своё время русским юристом Л. И. Петражицким (1867-1931) в работе «Теория права и государства» (1909), это учение «называют также германистическим, потому что главными его представителями являются корифеи науки национального германского права – германисты (Безелер, Блюнчли, Гирке и др.), в отличии от романистов – специалистов по науке римского права. Притом выдающиеся представители этого учения видят в признании реальных и живых общественных организмов особенность и великое преимущество германского национального духа и права перед римским: в римском праве, по их мнению, юридические лица были безжизненными фикциями, бестелесными тенями; напротив, германское национальное сознание выработало и признаёт в области юридических лиц реальные, жизнеспособные и живые существа, реальные социальные организмы. Отсюда восторженный тон защиты этой теории» [159, с. 315].

В своей работе «Общее государственное право» И. Блюнчли (сам будучи швейцарским правоведом) особое внимание уделил проблеме различения нации и народа. Вот что он писал: «Произвольно скопившаяся или собранная масса людей ещё не составляет нации. Равным образом путём соглашения между известным числом индивидов никогда не возникали ни народ, ни государство. […] На образование нации самое могущественное влияние оказывает дух… В средние века соединение единоверцев в новую нацию и выделение иноверцев происходило иногда под влиянием религиозного духа. Но сильнее и резче соединяет и разделяет нации дух языка. Общность языка есть вернейший признак национальной общности. Она выражает единство духовной культуры. Только как посредствующие принципы сюда присоединяются общение нравов и права. […] Только тогда, когда нация успела передать свои особенности нескольким поколениям, является национальная раса с её достоинствами и недостатками в духе, характере, равно как физических качествах. Понятие «нация» относится к культуре; народ же есть понятие государственного права. Только в государстве и при посредстве государства нация становится народом.

Нация может быть названа лицом только в естественном, а не юридическом смысле, потому что в языке она выражает единство своего духа. Но общение её нет надобности замыкать юридическими нормами. Нация не есть субъект государственного права. Напротив народ, нашедший в государстве общую организацию, делается через это и юридическим лицом. Но народы суть также органические существа, поэтому они подчиняются естественным законам всякой органической жизни» [181, с. 73-75].

Во второй половине XIX в. в процессе нациостроительства была также высказана идея о том, что для нации наиболее конкретным и осязаемым стремлением является требование территориального единства и организованности. В самой простой форме это предполагает требование для всех членов этнического сообщества собраться на одной территории, которая и является их «родиной».

Здесь находит отзвук «органическая» идея, согласно которой сообществу необходима своя собственная земля, чтобы выявить себя и своё внутреннее существования правдиво и результативно. По мнению английского учёного Энтони Смита, наиболее обострённо это чувствуют изгнанники, которые не имеют надежды на диаспору. Например, Бен Иегуда в 1880 г. писал о возвращении евреев в Израиль: «Нация не может жить нигде, кроме как на своей собственной земле, и только на этой земле она может возродиться и принести дивные плоды, как в былые дни» [256, с. 60]. Главное здесь – найти и воспитать у соотечественников чувство исторического самосознания.

Возвращаясь к теории Гердера стоит отметить, что им славяне воспринимались скорее как «этническая нация», чем как совокупность наций. Гердер доказывал, что порабощённым и угнетаемым славянам ещё далеко до государственно-политической зрелости: «Этот «голубиный народ» «занимает на земле больше места, чем в истории» [65, с. 470]. Он противопоставлял немцев и славян,







Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.