Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







IX. РЕЛИГИОЗНЫЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ УБЕЖДЕНИЯ ФРЕЙДА





Интересный вопрос: каковы были собственные религиозные и политические убеждения Фрейд*? Что касается религиозных убеждений, ответ прост, поскольку он совершенно ясно его изложил в различных произведениях, особенно в книге <Будущее одной иллюзии>. В вере в бога он видит фиксацию на фигуре отца-охранителя, выражение желания получать помощь, быть спасенным, хотя в действительности человек способен если не спастись, то по крайней мере помочь себе, лишь пробудившись от детских иллюзий, используя собственные силы, разум и умелость.

Политические воззрения Фрейда описать труднее, так как он их нигде систематически не излагает. Они и более сложны, и более противоречивы, чем его отношение к религии. С одной стороны, у Фрейда очевидны радикальные тенденции. Как было указано выше, дружба в школьные годы с Генрихом Брауном говорит о вероятном воздействии на него социалистических идей. Когда перед поступлением в университет он намеревался изучать право, чтобы получить возможность сделать политическую карьеру, его энтузиазм, конечно, питали идеи политического либерализма. Теже симпатии чувствуются в его интересе к

loo

Дж. С. Милан), труды которого он переводил; скорее всего, он сохранился в 1910 г., когдэ Фрейд раздумывал о присоединении вместе с другими аналитиками к Международному братству за этику и культуру.

Но несмотря на эти ранние либеральные или даже социалистические симпатии, образ человека, созданный Фрейдом, никогда не выходил за рамки представлений среднего класса XIX в. Всю его психологическую систему нельзя оценить в полной мере, пока не выявлена та социальная философия, на основании которой эта система была построена.

Рассмотрим сначала фрейдовское понятие сублимации. Как полагал Фрейд, элита, в противоположность черни, отказываясь от удовлетворения своих инстинктивных желаний, <накапливает> психический капитал достижений культуры. Вся тайна сублимации, которой Фрейд нигде не дал адекватного разъяснения, - это тайна образования капитала в соответствии с мифами среднего класса XIX в. Так же как богатство есть продукт накопления, культура есть продукт инстинктуальной фрустрации.

Другим элементом представлений XIX в. о человеке, также полностью принимаемым Фрейдом и переведенным на язык его психологической теории, является образ человека изначально агрессивного и соперничающего. Эти идеи Фрейд очень ясно изложил в своем анализе культуры, в книге <Недовольство культурой>.

<Homo homini lupus* - у кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт жизни Человек человеку волк (лат.) - Прим-ред.

и истории? Этой агрессивности нужна малейшая провокация; она вмешивается даже при борьбе за какую-нибудь цель, которая могла бы быть достигнута и иными, более мягкими средствами. При благоприятных обстоятельствах, когда устранены психические силы, обычно ее тормозящие, агрессивность проявляется спонтанно: спадает покров, скрывающий в человеке дикого зверя, которому чуждо милосердие к представителям собственного рода>*.

От этой природной агрессивности человека Фрейд переходит к его другой черте - главной в обычном для того времени образе человека, - к врожденной склонности к конкуренции. <Гражданское общество всегда находится под угрозой распада из-за изначальной враждебности людей друг к другу>*. То, что эта враждебность основанана экономическом неравенстве, - лишь видимость. <С уничтожением частной собственности человеческая агрессивность лишается одного из своих орудий, безусловно сильного, но наверняка не сильнейшего>. Что же тогда является источником человеческого - или, скорее, мужского - соперничества? Это - мужское стремление иметь неограниченный и беспредельный доступ ко всем женщинам, которых они только ни пожелают. Первоначально - это соперничество между отцом и сыновьями из-за матери; затем - среди сыновей из-за всех имеющихся женщин. <Даже с устранением личных прав на материальные лага остаются еще привилегии в области сексуальных отношений, которые могут сделаться ис-

Fteud 5. Civilization and Its Discontents. P.86-87. ' lbid. P.85-86.

точником сильнейшего неудовольствия и саманрезком вражды среди люден, в остальном уравненных>*.

Для буржуазных мыслителей времен Фрейда человек был изначально изолированным и самодостаточным существом. Если он нуждается в каких-то товарах, то должен отправиться на рынок, чтобы встретить там других индивидов, которым требуется произведенное и продаваемое им и которые продают необходимое ему, - этот взаимоприбыльный обмен составляет сущность социальных связей. В своей теории либидо Фрейд выражает ту же самую идею, только не в экономических, а в психологических терминах. Человек в основе своей - машина, движимая либидо и саморегулирующаяся благодаря необходимости уменьшать болезненное напряжение до какого-то минимального порога. Редукция напряжения и составляет природу наслаждения. Чтобы получить удовлетворение, мужчины и женщины нуждаются друг в друге. Они взаимно удовлетворяют либидоиозные нужды, и в этом заключается их интерес друг к другу. Тем не менее по сути своей они остаются обособленными, подобно продавцу и покупателю на рынке; хотя их притягивает друг к другу необходимость удовлетворять инстинктивные желания, они никогда не выходят за пределы этой основополагающей обособленности. Для Фрейда, как и для многих мыслителей того времени, человек был социальным животным лишь в силу необходимости взаимного удовлетворения своих нужд, а не благодаря первичной потребности в общении с себе подобными.

aid. P.88-89.

Описание связи между образом человека в психоанализе и мировоззрением буржуазии XIX в. будет неполным, если не упомянуть существенный момент теории Фрейда - <экономический аспект> либидо. Для Фрейда либидо всегда представляет собой фиксированное количество энергии, которую можно так или иначе потратить, но оторая подчинена законам материального мира: потраченное уже не восстанавливается. Эта идея лежит в основе таких его концепций, как учение о нарциссизме (либидо либо обращено вовне, либо направлено вовнутрь на собственное Я) или теория деструктивности (либидоиозные импульсы направлены либо на других, либо на себя самого). Она скрыта и за фрейдовским отрицанием возможности братской любви. Ранее уже цитировался отрывок, где в терминах фиксированных комплексов обосновывается абсурдность заповеди <Возлюби ближнего своего>.

<Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я не могу безответственно ею разбрасываться... Это было бы и несправедливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как предпочтение, и приравнивание к ним чужака было бы несправедливо по отношению к ним. Если я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто потому, что он населяет землю - подобно насекомому, дождевому червю или ужу, - то я боюсь, что любви на его долю выпадет немного. Во всяком случае, меньше, чем я, по здравом размышлении, имею право сохранить для самого себя>*. Вряд ли тут требуется комментарий: Фрейд

lbid. P.81-82.

рассужддет о любви так, как люди его времени говорили о собственности или капитале. По сути это тот же аргумент, что часто используют против плохо понятого социализма: если все капиталисты разделят свои деньги среди бедняков, то каждому достанется очень мало.

Такое предстаьление о человеческой природе было призвано доказать и экономисту, и обывателю XIX в., что современный им капитализм наилучшим образом решает проблему человеческого существования, поскольку он удовлетворяет влечения, укорененные в природе человека. Идеологи любого общества преследуют эту цель, они вынуждены это делать, так как принятию данного общественного порядка в огромной мере способствует вера в то, что этот порядок является естественным, а потому необходимым и наилучшим. Фрейд не выходил за пределы понятия о человеке, обычного для его общества. Более того, он даже придал дополнительный вес этим традиционным понятиям, показывая, что они коренятся в самой природе и способе действия либидо. В этом отношении Фрейд был психологом общества XIX в., доказывавшим, что предположения о природе человека, лежащие в основе экономической системы, правдоподобны даже в большей степени, чем это могли вообразить себе экономисты. Его концепция homo sexual* была углубленной и расширенной версией концепции homo economicus** экономистов. Лишь

* Человек сексуальный (лат.). - Прим-ред. ** Человек хозяйственный (лат.). - Прш.ред.

в одном Фрейд отходил от этой традиционной картины: он заявлял, что уровень подавления сексуальности, считающийся нормальным в его время, был избыточным и тем самым порождал неврозы. Он и тут не ставил под вопрос базисный образ человека, но, как и все либеральные реформаторы, пытался уменьшить лежащее на человеке бремя - в рамках той же традиционной картины.

Поскольку теоретическая картина человеческой природы была той же, что и у большинства его современников, не было отличий и в политических установках, по крайней мере в отношении к первой мировой войне - а это был наивысший тест не только для сердца, но и для разума и реализма людей того времени. <Непосредственная реакция Фрейда на объявление войны, - пишет Джоне, - была неожиданной. Можно было предположить, что миролюбивый savants пятидесяти лет встретит ее просто с ужасом, как многие другие. Напротив, его первой реакцией был скорее юношеский энтузиазм, пробуждение воинственного пыла его отрочества. Он даже высказался о безрассудных действиях Берхтольда (австрийский министр иностранных дел. - Э.Ф.) как об <освободительном, снимающем напряжение мужественном деянии> (<Das Betreiende der mutigen Tat>) и заявил, что впервые за тридцать лет он почувствовал себя австрийцем... Его все это так захватило, что он ни о какой работе думать не мог и проводил время, обсуждая события дня со своим

Ученый (франц.). - Прим-ред.

братом Александром. <Мое либидо отдано Австро-Венгрии> - так он выразился тогда>*.

Характерны его сравнения военных событий с битвами внутри движения. В письме Хитшману он замечает: <Мы выиграли кампанию против швейцарцев, но было бы чудом, если бы германцы победоносно завершили войну, а мы смогли продержаться до этого времени. Мы должны изо всехсил на это надеяться. Германская ярость кажется тому гарантией, и возрождение Австрии обещает многое>*.

Для идолопоклонства Джойса, да и вообще для ортодоксально-фрейдистского взгляда характерно то, что моральная и политическая проблема этого воинского энтузиазма камуфлируется <истолкованием>, будто мы имеем здесь дело с < юношеским энтузиазмом, пробуждением воинственного пыла его отрочества>. Джоне, должно быть, сам был несколько изумлен такой реакцией Фрейда, а потому он пишет, что <это настроение, однако, длилось совсем недолго и Фрейд через неделю пришел в себя>*. Но это не соответствует тем фактам, которые приводит сам Джоне. Прежде всего, он <пришел в себя> лишь в отношении того, что касалось энтузиазма по поводу Австрии, да и мотив этого нельзя признать самым разумным. <Довольно любопытно, - пишет Джоне, - что перемену в чувства Фрейда внесло отвращение к той некомпетентности его новообретенного отечества, что проявлялась в кампании против

Janes Е. Op.clt. Vol.2. Р.171 (письмо Абрадаму от 26 июля 1914 г.).

Ibidem. (Письмо Хитшману, август 1914 г.). Ibidem.

сербов>*. Пока речь шла о Германии, потребовалось еще несколько лет, а не <пара недель>, чтобы прошел энтузиазм. В 1918 г. Фрейд еще желал победы Германии, хотя к тому времени она казалась ему маловероятной*. Только в самом конце войны он преодолел свои иллюзии. Но, в отличие от многого другого, опыт первой мировой воины и самообмана оказал глубокое воздействие на Фрейда и многое ему прояснил. В начале ЗО-х годов в замечательном обмене письмами с Альбертом Эйнштейном по вопросу о возможном предотвращении войн он говорит о себе и об Эйнштейне как о пацифистах и не оставляет никаких сомнений по поводу своего отрицательного отношения к войне. Хотя Фрейд считает, что готовность люден участвовать в воине коренится в инстинкте смерти, по его мнению, вместе с ростом цивилизации деструктивные тенденции интернализируются (в форме Сверх-Я). Он выражает надежду, что мысль о возможности положить конец всем войнам в не столь уж далеком будущем благодаря интернализации агрессии и ужасу перед разрушительной сплои навой воины, баыть может, окажется не столь уж утопичной'".

Но в то же самое время письмо к Эйнштейну свидетельствует, что в политике Фрейд находится на крайнем правом фланге либерализма - эта позиция отчетливо выражена и в <Будущем одной иллюзии>. Он заявляет, что деление людей на

" aid. Р. 1 7 2.

Письмо Абрахаму от 22 марта 1 9 1 8 г. Пит, по Джойсу. см.: Janes Е. Op-cit. Vol.3. Р.195.

" Ср: Freud 5. Why War?// Collected Papers. 1932. Vol.5. P.273-288.

вождей и подчиненных относится к конституции человека, неравенство - ее неотъемлемая часть. Подавляющему большинству людей нужна власть, принимающая за них решения, которой они должны более или менее безусловно подчиняться. Единственная его надежда состоит в том, что эта правящая элита будет сформирована из избранных людей, способных пользоваться своими мозгами и бесстрашных в борьбе за истину. Идеальным является <сообщество людей, подчиняющих свою инстинктивную жизнь диктатуреразума> * *.

Вновь мы видим здесь главный идеал Фрейда: господство разума над инстинктом, соединенное с глубоким неверием в способность среднего человека принимать решения и определять собственную судьбу. Такова одна из трагических сторон жизни Фрейда: за год до победы Гитлера он отчаивается в возможностях демократии и в качестве единственной надежды предлагает диктатуру элиты мужественных, отчаянных людей. Не было ли это надеждой на то, что лишь психоаналитическая элита может направлять и контролировать праздные массы?

lbid. Р.284.

итоги и выводы

С помощью предшествовавшего анализа мы стремились показать, что целью Фрейда было ос>нование движения за этическое освобождение человека, созддние новой светской и научной религии для элиты, призванной вести за собой человечество.

Но мессианство Фрейда не превратило бы психоанализ в Движение, не будь в этом потребности у его последователей, а равно и у широкой публики, восторженно принявшей его учение.

Кем были его первые преданные ученики, владельцы шести из Семи Колец? Городские интеллектуалы с глубокой потребностью в идеале, в вожде, в движении, но уже лишенные всяких религиозных, политических или философских идеалов и убеждений; среди них не было ни одного социалиста, сиониста, католика или ортодоксального иудея (у Эйтинстона могли быть размытые симпатии к сионизму). Их религией было Движение. Растущий круг аналитиков принадлежал к той же среде; в подавляющем большинстве это были интеллектуалы - выходцы из среднего класса, без религиозных, политических или философских интересов и увлечений. Гигантская популярность психоанализа на Западе, особенно в Соединенных Штатах, начиная с ЗО-х годов, без сомнения, имеет тот же социальный базис. Это был

1 10

средний класс, для которого жизнь утратила смысл. У таких людей нет политических или религиозных идеалов, но все же они заняты поиском смысла, идеи, которой они могли бы себя посвятить, объяснения жизни, которое не требует ни веры, ни жертв и при этом удовлетворяет потребность в чувстве сопричастности движению. Движение удовлетворяло всем этим требованиям*.

Однако новая религия разделила судьбу большинства религиозных движений. Первоначальный энтузиазм, свежесть и спонтанность скоро ослабли; верх взяли иерархия, добывающая себе престиж <правильным> толкованием догмата, наделенная властью судить - кто верен и кто не верен религии. Догмат, ритуал, превращение вождя в идола заняли место творчества и спонтанности.

Вряд ли необходимо доказывать чрезвычайность роли, которую в ортодоксальном психоанализе играет догмат. За последние полвека теоретическое развитие, если не брать новшества самого Фрейда, было сравнительно незначительным*.

Э.У.Пьюнер очень кратко останавливается на этом в своей биографии Фрейда, см.: Purler H.W. Op.clt. Р.104.

Единственное крупное изменение, ревизию психоаналитического мышления - понятия инстинкта жизни и инстинкта смерти - привнес сам Фрейд: они никогда целиком не принимались ортодоксальными психоаналитиками и не получили дальнейшего развития. Сам Фрейд так и не предпринял решительного пересмотра своих прежних механистичных понятий, чего, по моему мнению, требовала его новая теория. По этим причинам и ввиду ограниченности объема данного исследования я вел речь только о том, что составляло основу теории Фрейда на стадии, предшествовавшей дискуссии об инстинкте смерти.

В основном речь шла о применении Фрейдовых теорий к клиническому материалу, аэ еще всегда с целью доказать, что Фрейд был прав, почти без мысли о других теоретических возможностях. Да>же самое независимое развитие в эго-психологии - это скорее перефразирование многих хорошо известных наблюдений в терминах Фрейдавой теории, не открывающее новых перспектив. Помимо относительной стерильности <официальной> психоаналитической мысли, ее догматизм проявился в реакции на всякое отклонение. Один из самых ярких примеров я уже приводил - реакция Фрейда на идею Ференчи о том, что пациент нуждается в любви как условии исцеления. Но то же самое происходило в движении повсюду. Аналитики, открыто и публично критиковавшие идеи Фрейда, изгоняются из паствы, даже если у них нет намерения основывать собственные <школы> и они лишь делятся результатами своих наблюдений и размышлений, опираясь наидеи Фрейда.

Столь же очевиден и ритуальный элемент ортодоксального психоанализа. Кушетка и стул позади нее, четыре-пять встреч-сеансов в неделю, маячащий за спиной аналитик - за исключением того момента, когда он дает <истолкование>, - все это из полезных средств сделалось самоцелью, священным ритуалом, без коего ортодоксальный психоанализ попросту немыслим. Самым выразительным конечно же является кушетка. Фрейд выбрал ее, поскольку <не хотел, чтоб на него глазели по восемь часов в день>. Затем добавились иные резоны: что пациент не должен знать реакции аналитика на свои слова, а потому лучше, если аналитик позади; либо что пациент чувствует себя свободнее, расслабленнее, когда не смотрит

на аналитика; либо, как это стали подчеркивать позже, что <ситуация кушетки> искусственно создает ситуацию раннего детства, которая необходима для лучшего развития переноса. Какими быни были достоинства этих аргументов (лично я думаю, что они их лишены), в любой <нормальной> дискуссии по терапевтической технике должна существовать возможность свободного их обсуждения. Для психоаналитической ортодоксии отказ от использования кушетки уже есть признак отступничества и свидетельство prima foe*, что такого еретика нельзя считать <аналитиком>.

Многих пациентов влечет именно этот ритуализм; они чувствуют себя частью движения, испы тывают чувство солидарности со всеми ранее проанализированными и превосходство по отношению к тем, кто не испытал этого. Зачастую их куда больше занимает не лечение, а радостное чувство найденного духовного прибежища.

Превращение Фрейда в идола дополняет эту картину квазиполитического характера движения. Я кратко указал здесь на идолопоклонство Джойса, отрицающего и стремление Фрейда к общественному признанию, и его авторитаризм, да и вообще всякие человеческие слабости. Другим хорошо известным симптомом того же комплекса является привычка ортодоксальных фрейдистов начинать, завершать и насыщать свои научные писания замечаниями о том, <что уже отмечено Фрейдом>, даже если в данной работе нет и малейшей нужды в частом цитировании.

Я старался показать, как замышлялся и как развивался психоанализ, ставший квазирелигиозным

Прежде всего, сразу же (лат.) - Прим-ред.

движением, основывающимся на психологической теории и реализующимся в психотерапии. Само по себе это совершенно оправданно. Критика на этих страницах была направлена против ошибок и ограниченности на пути развития психоанализа. Он страдает в первую очередь как раз оттого порока, от которого намерен исцелять, - от подавления. Ни Фрейд, ни его последователи не признавались (ни другим, ни самим себе) в том, что цели у них выходили за пределы научных и терапевтических достижений. Они подавляли свои амбиции завоевателей мира, мессианский идеал спасения, а потому пришли ко всем двусмысленностям и нечестностям, связанным с такого рода подавлением. Вторым пороком движения был его авторитарный и фанатичный характер, воспрепятствовавший плодотворному развитию теории человека и приведший к укреплению позиций бюрократии, унаследовавшей мантию Фрейда, но лишенную и его творческого настроя, и радикализма его первоначальных концепций.

Но еще важнее содержание идей. Конечно, великое открытие Фрейдом нового измерения человеческой реальности, бессознательного, остается одним элементом движения, нацеленного на реформы. Но само это открытие увязло в трясине. Оно применялось к одному, ограниченному сектору реальности, к либидоиозным стремлениям и их подавлению, но в малой мере или вовсе не применялось к более широкой реальности человеческого существования, к социальным и политическим явлениям. Большинство психоаналитиков - это относится и к Фрейду - слепы по отношению к реалиям человеческого существования и к бессознательным социальным феноменам так же, как и любые другие представители их социального

1 14

класса. В известном смысле они ддже более слепы, поскольку веруют, будто нашли единственный ответ на вопросы жизни в формуле подавления либидо. Но нельзя видеть ясно в одних областях человеческой действительности и оставаться слепцом в других. Это верно в особенности потому, что весь феномен подавления - социальное явление. Индивид любого данного общества подавляет осознание тех чувств и фантазий, которые несовместимы с образцами мышления его общества. Силой, вызывающей это подавление, является страх изоляции, страх сделаться изгоем из-за тех мыслей и чувств, которые с ним никто не разделяет. (Крайним случаем страха полной изоляции является не что иное, как страх безумия.) С учетом этого императивом для психоаналитика должен был бы стать выход за пределы образцов мышления своего общества, критический взгляд на них, понимание реалий, производящих эти образцы. Понимание индивидуального бессознатеммого предполагает и требует критического анализа общества. Тот самый факт, что фрейдовский психоанализ едва ли выходил даже за пределы либерально-буржуазного взгляда на общество, составляет одну из причин его узости и, в конце концов, стагнации в области исследований индивидуального бессознательного. (Имеется странная связь, пусть случайная и негативная, между ортодоксальным психоанализом и ортодоксальным марксизмом: фрейдисты видят индивидуальное бессознательное и слепы по отношению к социальному бессознательному ортодоксы-марксисты, наоборот, остро чувствуют наличие бессознательных факторов в социальном поведении, но они совершенно не видят их, когда речь идет о мотивации индивидуального поведе-

1 15

ния. Это ведет к вырождению теории и практики марксизма, точно так же как противоположный феномен ведет к упадку психоаналитическую теорию и терапию. Такой результат неудивителен. Говорим ли мы об изучении индивида или общества, всегда речь идет о человеческих существах, а это значит, что мы имеем дело с их бессознательными мотивами; человек-индивид неотделим от человека-участника социальной жизни, и если их разделить, то нельзя понять ни то ни другое.)

Какую же роль играл психоанализ Фрейда с начала нашего века?

Прежде всего следует заметить, что в первое время, с 1900 по 1920-е годы, психоанализ был куда радикальнее, чем потом, когда он обрел огромную популярность. Для буржуа викторианской эпохи утверждения Фрейда о детской сексуальности, патологических результатах сексуального подавления и т.п. было покушением на табу, и требовалось мужество и независимость характера, чтобы эти табу нарушать. Но тридцатьлет спустя, после того как 20-е годы принесли волну сексуального либертинизма и произошел массовый отказ от викторианских стандартов, теже самые теории уже никого не шокировали и никому не бросали вызов. Так психоаналитическая теория была широко принята во всех тех секторах общества, где испытывали отвращение к истинному радикализму (то есть <доходящему до корней>), но все же были склонны покритиковать консервативные нравы XIX в. и уйти от них. В этих кругах, иначе говоря, среди либералов, психоанализ выразил желанную половинчатость, колебание между радикальным гуманизмом и викторианским консерватизмом. Психоанализ стал сур-

1 16

рогатом удовлетворения глубоко заложенного стремления человека к обретению смысла жизни, к подлинному соприкосновению с реальностью, избавлению от искажений и проекций, набрасывающих покрывало на реальность и на нас самих. Психоанализ стал суррогатом религии для городской буржуазии, которая не желала предпринимать более радикальных усилий. Здесь, в движении, они нашли все им необходимое - догмат, ритуал, вождя, иерархию, чувство, что истина у тебя в кармане и ты сам стоишь выше того, кто не прошел инициации. И все это без особых усилий, без глубокого понимания проблем человеческого существования, без критического видения собственного общества и того, как оно калечит человека, и при этом не будучи вынужденным менять собственный характер в том, что затрагивает нечто существенное, - а именно, избавляться от жадности, злобы, глупости. Все, на что они решились, - отказ от некоторых либидоиозных фиксации и их перенос, и если это иной раз и имелозначение, то уж никак не вело к тем характерологическим переменам, что необходимы для полного соприкосновения с реальностью. Из передовой и смелой идеи психоанализ превратился в безопасное кредо для тех перепуганных и изолированных представителей среднего класса, которые не нашли себе царства небесного в той или иной традиционной религии или социальном движении своего времени. Упадок либерализма находит свое выражение и в упадке психоанализа.

Часто говорилось, будто перемены в сексуальных нравах, произошедшие после первой мировой войны, сами по себе были результатом ростапопулярности психоаналитических доктрин. Я считаю такое предположение целиком ошибоч-

1 17

ным. Нет нужды вспоминать о том, что Фрейд никогда не был глашатаем сексуального либертинизма. Наоборот, он был, как я пытался показать это выше, человеком, чьим идеалом был контроль разума над страстями и который, включая и его личное отношение к сексу, жил согласно идеалам викторианских нравов. Он был реформатором-либералом, пока критиковал викторианскую сексуальную мораль за ее избыточную суровость, приводящую иной раз к неврозу* но это нечто совсем иное, нежели возвещенная 20-ми годами сексуальная свобода У этих новых нравов было много различных корней, важнейший из которых - развившаяся в последние десятилетия установка современного капитализма на всевозрастающее потребительство. В то время как главным принципом буржуа XIX в. было накопительство, средний класс XX в. подчиняется принципу непосредственного удовлетворения в потреблении, принимая правила потребления и не откладывая исполнение любого желания долее, чем это абсолютно необходимо*. Эта установка относится как к потреблению товаров, так и к удовлетворению сексуальных потребностей. В обществе, строящемся на основе максимального и непосредственного удовлетворения всех потребностей, не проводится больших различий между сферами этих потребностей. Психоаналитические теории были скорее не причиной такого развития, а удобной рационализацией этого процесса, пока речь идет о нуждах сексуальных. Если подавление влечений и фрустрация могут быть причиной невроза, то следует

Это прекрасно отразил Оадос Хаксли в своем <Храбром новом мире>; ср. также с обсуждением этого вопроса в моей книге <Здоровое общество>.

1 18

всеми средствами избегать фрустрации - а именно это проповедуют все те, кто занят рекламой. Этой страсти к потребительству и обязан своей популярностью психоанализ - как провозвестник сексуальной свободы, а вовсе не потому, что он был причиной новой сексуальной морали.

Если считать целью движения помощь человеку в разумном контроле над иррациональными страстями, то злоупотребления психоанализом свидетельствуют о трагическом крушении надежд Фрейда. Хотя либертинизм 20-х годов впоследствии уступил место более консервативным нравам, развитие сексуальной морали, как это мог заметить Фрейд на протяжении своей жизни, вовсе не вело к тому, что он предсказывал как желаемый эффект данного процесса. Но еще трагичнее тот факт, что разум, это божество XIX в., торжеству дела которого были посвящены все усилия психоанализа, проиграл великое сражение между 1914 и 1939 гг. Первая мировая война, победа нацизма и сталинизма, начало второй мировой войны - вот этапы отступления разума и душевного здоровья. Фрейд, горделивый вождь движения, видевшего свою цель в установлении мира разума, оказался свидетелем всевозрастающего социального безумия.

Он был последним великим представителем рационализма, и трагична судьба, завершавшая его дни в то время, когда рационализм был побежден самыми иррациональными силами, какие только знавал Запад со времен <охоты за ведьмами>. Однако, хотя лишь история может вынести окончательный приговор, я убежден, что трагедия Фрейда, уходившего из жизни во время безумия гитлеризма и сталинизма, в преддверии бойни второй мировой войны, все же имеет более личный ха-

1 19

рактер, нежели провал его миссии. Хотя его движение выродилось в новую религию для искателей прибежища, столь необходимого человеку в этом полном страха и смятения мире, западное мышление пропитано открытиями Фрейда, и будущее его немыслимо без плодов этих открытий. Я говорю здесь не только об очевидном факте, о том, что он дал новое основание психологии, открыв бессознательное, модусы его действия в сновидениях, симптомах, чертах характера, мифе и религии, обнаружил значимость опыта раннего детства для развития характера и многие другие, менее фундаментальные открытия, но его воздействие на западную мысль в целом.

Хотя теория Фрейда представляет собой кульминацию рационализма, в то же время он нанесему фатальный удар, Показав, что истоки человеческих действий лежат в бессознательном, в глубинах, которые почти всегда скрыты от взгляда наблюдателя, что сознание лишь в малой мере контролирует человеческое поведение, он подорвал тот рационалистический образ человека, где безраздельно доминировал интеллект. В этом отношении - в видении сил <подземного царства>, Фрейд был наследником романтизма, пытавшегося проникнуть в сферу нерационального. Историческую позицию Фрейда поэтому можно определить как синтез двух противоположных тенденций, рационализма и романтизма, господствовавших в западной мысли XVHI-XIX вв.

Но для того чтобы полностью оценить историческую функцию Фрейда, нам нужно сделать еще один шаг. Целостный подход Фрейда к человеку был частью - а возможно, и вершиной - самой важной тенденции в западной мысли начиная с XVII в.: стремления уловить реальность, избавить

человека от иллюзии, скрывающих и искажающих реальность. Спиноза заложил основы этого подхода, предложив новое понятие психологии, которая имеет дело с человеческим умом, являющимся частью природы и работающим согласно ее законам. Естественные науки с их новым видением материального мира шли другим путем к тойже цели. Кант, Ницше, Маркс, Дарвин, Кьеркегор, Бергсон, Джойс, Пикассо - вот имена, коими отмечен тот же подход к неискаженному и непосредственному соприкосновению с реальностью. Сколь бы ни были велики различия между ними, у всех нашел выражение страстный порыв западного человека отринуть ложных богов, избавиться от иллюзий и воспринять себя самого и мир как часть тотальной реальности. Такова цель науки в интеллектуальном плане, в плане опыта - это цель чистейшего и самого рационального монотеизма, в особенности в форме восточного нетеистического мистицизма.

Открытия Фрейда являются частью этого освободительного движения. Хотя они превратились в новые рационализации испуганного поколения, утратившего страстное желание уловить реальность, которым был преисполнен Фрейд, будущее развитие человечества, если только оно переживет нынешний темный период иррационализма и безумия, зависит и от новых воззрений, в формирование которых Фрейд внес свой вклад.

Завершая эту книгу о личности и миссии Фрейда, мы можем бросить взгляд на его возвышенную фигуру, забыть все легенды, идолопоклонство, враждебность, которые затемняют картину, увидеть его таким, каким он был.

Мы видим личность со страстной жаждой истины, беспредельной верой в разум, неотступным

мужеством в утверждении своей веры. Мы обнаруживаем человека, глубоко нуждавшегося в материнской любви, восхищении и протекции, полного уверенности в себе, когда они были, угнетенного и терявшего надежду, когда они отсутствовали. Эта незащищенность, эмоциональная и материальная, заставляла его искать способы контролянад другими - чтобы от него зависели те, от кого был зависим он сам. Она могла быть и тем фактором, который направлял его энергию на обретение почета во внешнем мире. Он думал, будто ему все равно, будто он стоит выше стремлений к признанию, но эта потребность в признании и славе, ожесточенность, когда эти надежды не исполнялись, были мощными движущими силами его личности.

Его атаки были решительны, его защита на флангах быстра и проницательна. Он смотрел на жизнь как на интеллектуальную игру в разгадки, в которой он решил одержать победу силами своего высшего интеллекта. Его рабочие идеи были нацелены на поиск более глубоких ценностей и смыслов. Внутренняя борьба между амбициозностью и видением ценностей, которые часто вступали в конфликт, активизировали его агонизирующую душу. Было и чувство меланхолии: все достижения не стоили той цены, которую приходилось платить.

Он был наделен способностью действовать, восторженно расходуя всю имевшуюся энергию, аравно и ненасытным экспериментаторством во всех областях и отношениях. Он часто самоутверждался в мелочах и мелких дрязгах с теми, кто не приветствовал его идей и не помогал ему. Инстинктивно он ощущал, что чересчур впечатлителен и, пытаясь показать себя более независимым, чем

был на самом деле, ссорился с теми, кто производил на него сильнейшее впечатление.

Силы и амбиции всегда воюют друг с другом. Враждебность и гнев мешали ему сильнее, чем заурядной личности, несмотря на то что он был наделен и незаурядным самоконтролем. Фрейд мог быть и дипломатом, и идти на уступки, хотя он был одним из невообразимо недипломатичных людей, упрямым, готовым иной раз сделать что-то лишь затем, чтобы потом посмотреть на фейерверк.

Способность концентрироваться, овладевать сразу множеством вещей в лучших проявлениях приближает его к гетевскому универсальному человеку* в худших же делает дилетантом. Но даже в худших случаях она позволяла ему возвращаться из всех блужданий не с пустыми руками. Он был чуток к общему и объективному, интересовался и воодушевлялся ситуациями, требующими широкого кругозора и высокого умственного потенциала, но ему недоставало метода в их независимом изложении. Он яростно отвергал всякое заимствование, что иной раз вело к немалой эксцентрике или подлогу, и все же одновременно в его стиле нашло отражение умение тонко соприкасаться с предметом, способность читать мысли своего оппонента и упреждать его действия. Он колебался между безграничностью кругозора познания и безнадежно предвзятым и фантастическим подходом к людям и идеям. Он мог возбуждать в других энтузиазм и слепое поклонение себе, вызывать драматические эффекты, действуя то как гений, то как фанат. Удивительным было его свойство доводить вещи до завершения, беспощадно отбрасывая и все посторонние интересы и занимающие время личные привязанности.







Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.