Where do we draw the line? / Где нам провести эту линию?

Дверь открылась. На пороге стоял папа в майке, старых потёртых штанах и резиновых тапках. В руках видимо машинально взятый с собой пульт от кухонного телевизора. Глядя на меня, промокшего, наверное, до костей, он удивлённо поднял брови и, не сказав ни слова, вернулся на кухню, оставив дверь открытой.

Я аккуратно снял туфли, взял их с собой, и прошёл в ванную, оставляя мокрые следы на паркете. Сбросив рюкзак на пол, я включил воду и начал щёткой счищать с туфлей грязь, медленно и беспощадно. Несколько мелких камешков даже забились внутрь.

Закончив с туфлями, я вытащил содержимое карманов пиджака и снял сам пиджак. Телефон был в чехле и не пострадал от дождя, деньги были чуть влажными, ну а железным ключам ливень не угроза. Сам костюм был вполне чист, за исключением низа брюк, грязь с которого была тут же тщательно оттёрта. Вымыв лицо и руки, и развесив остальные вещи над ванной, я взял рюкзак и зашёл в комнату. Бутылка колы и плитка шоколада отправились в дальний шкаф, подальше от посторонних глаз. Покопавшись в шкафу, я извлёк оттуда штаны и футболку, и надел их на себя. Я собирался уже включить компьютер, но в комнату внезапно зашёл папа, застав меня с протянутой к кнопке включения рукой. Всё так же безмолвно он остановился на пороге, поманил пальцем за собой, развернулся и вышел в коридор. Полный самых мрачных предчувствий, я отправился за ним.

Папа зашёл на кухню и сел за стол, на то самое место, где он находился во время последнего разговора. Я опасливо присел на край углового кухонного дивана. В глаза мне бросилась необычная пустота на столе. Не было ни кастрюль, ни чашек, ни хлебницы, ни ёмкостей для соли, сахара и прочего. Всё это было убрано неизвестно куда, а стол протёрт до блеска — ни крошек хлеба, ни пятен кофе, ничего. Ничего, кроме двух пустых блюдец и разделочной доски, на которой лежал свежеразрезанный напополам гранат. Красные капельки сока блестели на лезвии ножа, а на доске даже образовалась небольшая лужица. Я смотрел на блестящие сочные зёрна, стараясь не встречаться с папой взглядом.

- Ешь. Витамины, для здоровья полезно – и сделал какой-то неловкий жест рукой.

И чтобы подать пример, взял чуть меньшую по размеру часть, и вгрызся в сочную мякоть, не утруждая себя извлеканием зерён. Я же, взяв оставшуюся часть, избрал другой подход, медленно выковыривая зёрнышко за зёрнышком, аккуратно вскрывая кожуру. Чистить гранат — на редкость увлекательное занятие. Ты отрываешь толстую корку плода, делаешь осторожные надломы и прямо-таки отклеиваешь тонкую плёнку, закрывающие спелые зёрна. Потом достаёшь каждое зерно, стараясь их не давить и не разбрызгивать сок. И снова точные надломы, ювелирные вскрытия и снайперские извлечения. Только после того, как гниль и кожура отделена от спелости, когда не осталось ни одного стоящего зерна, ты откладываешь мусор в сторону.

Именно это я и проделывал в тишине, нарушаемой лишь папиным причмокиванием, короткими плевками и свистом высасываемого сока. Проделывал, уткнувшись лицом в тарелку. Воздух от напряжения словно стягивался в струны и над пространством стола, над пространством между нами их натяжение было максимальным. В общем, это походило на что угодно, но только не на совместную трапезу отца и сына.

Я наконец-то закончил чистить гранат, и теперь у меня в тарелке возвышалась целая куча кроваво-красных зёрен, истекающих столь же красным соком. Разумеется, обойтись без сокопролития не получилось. Пальцы покраснели и неприятно слипались, но не мыть же их прямо сейчас. Я взял в руку горсть зёрен и уже открыл рот, чтобы их туда положить, как вдруг понял, что чмоканий и плевков я не слышал уже секунд десять-пятнадцать. Я поднял голову, а если бы сделал это раньше, то заметил, что эти же десять-пятнадцать секунд папа смотрит на моё лицо, задумчиво прищурив левый глаз.

Я едва не выронил всё зёрна разом, рука задрожала и непроизвольно сжалась, по запястью потёк сок. И хотя я уже через пару секунд взял себя в руки, ответ на вопрос можно было не давать. Да, я даже сохранил вполне обыденное выражение лица, но круговорот удивлённых вопросов, пронёсшийся в глазах, и припадочное дёргание переводили папин вопрос в разряд риторических. Нет, покер — не моя игра. Даже в тёмных очках. И шпионом-разведчиком мне не быть. Да к чёрту покер, к чёрту разведку! Какое уж там сокрытие тайн, когда у меня глаза как прозрачное стекло в двери ванной комнаты: вроде бы не позволяют рассмотреть совсем уж все подробности, и даже запотевают при должной выдержке, влажности и температуре, а сути вещей всё равно не скрывают. Только кто же будет ставить себе в ванную комнату прозрачные стёкла? А вот непроницаемые глаза и железную волю на заказ не подберёшь.

Словом, я проиграл. Один внезапный вопрос в нужный момент — и ты обезоружен, связан и подан на блюдце — разве что заживо не разделан. Но это ещё успеется…

Конечно, смысла возражать не было. Папа с торжествующей хитростью смотрел на меня, уже явно прочитав всё по глазам. Шумно перехватив дыхание, словно мне не хватало воздуха, я задал лишь один вопрос:

- Как?– и в этом вопросе выразилось всё хриплое удивление, охватившее меня.

Действительно, как, учитывая, что после “диванной сцены” мы не вообще не разговаривали и встречались лицом к лицу как можно реже? Я был даже больше готов к его рыданиям и искренним извинениям, что было чистой фантастикой, ибо этот человек на моих глазах ни разу ни перед кем не извинялся, но столь коварного вопроса не ожидал никак.

- Ну что же, давай посмотрим, как – папа откинулся на спинку стула и вытянул под столом ноги во всю длину – смотри. Во-первых, по утрам ты теперь просыпаешься гораздо бодрее обычного. Почти исчезла утренняя унылость и неприветливость, а фирменного хмурого взгляда, от которого чай стынет, я не видел уже месяца два. Хотя… взгляд ещё вполне может вернуться. Во-вторых, из школы ты возвращаешься в… весьма приподнятом настроении, как правило. Сегодня эту приподнятость явно сбили ливень и моё маленькое ухищрение, но отдельные дни значения не имеют.

Увлечённый разъяснением, папа уже выпрямился на стуле, подобрав ноги под себя, и говорил теперь с необыкновенной живостью лица, коротко протыкая указательным пальцем воздух на отдельных словах.

- И что весьма интересно, этой приподнятости хватает на полчаса, от силы на час. А что потом? Правильно — ты закрываешься в комнате и часами о чём-то размышляешь. Уж точно не о домашнем задании, не так ли? И размышляешь, слушая эту мерзкую новомодную, так сказать, музыку.

“Не такую уж и новую” – подумал я. “Какого там года последний по времени альбом из моей коллекции, навскидку? 2011-го, кажется. Вот, восемь лет ведь прошло, о какой новизне тут можно говорить?”

Замечание о музыке меня кольнуло, но я промолчал и продолжил слушать.

- А в-третьих, начиная с середины субботы и до вечера воскресенья, от тебя прямо-таки разит унынием. Что подтверждает версию о влиянии школы.

Да, воскресенья превратились для меня если не в пытку, то в вынужденную и неудачную паузу между неделями. Я отсыпался по максимуму, отыгрываясь за бессонные будни, а остальное время сгорал от безделья и распирающего, кипучего желания перевернуть и перестроить всё, начиная с понедельника. Конец таких намерений был немного предсказуем.

- Продолжим. Последнее обстоятельство существенно сужает круг поисков. Что такого могло заинтересовать тебя в школе? Тяга к познаниям? Ну уж вряд ли – папа усмехнулся. Друзей у тебя там отродясь не было, и я сомневаюсь, что они внезапно появились…

“- О да, однажды наш герой пришёл учиться в обычный учебный день, встретил своего соседа по подъезду и они, внимание, разговорились! И в этот весенний день между ними проскочила молния, зародившая новое сильное чувство! Чувство глубокой дружбы! И ведь они стали друзьями, хорошими друзьями! А потом все эти совместные чаепития, походы, игра в голландский…” – этой внезапной тирадой разразился мой внутренний собеседник, в последнее время напоминавший о себе реже обычного.

Уж не знаю, от внезапности ли высказывания, или просто для снятия нервного напряжения, но к горлу подкрался смех, который я скрыл громогласным чихом. Двумя чихами, если быть точным. Папа на мгновение прервался, но увидев, что ничего необычного не случилось, продолжил свой монолог, нить которого я неосторожно потерял.

- …и наконец, доказательство последнее – с этими словами папа приподнялся и извлёк из кармана штанов какой-то предмет, держа его между двумя сжатыми ладонями.

И снова “бум”, снова в голову, но всё-таки гораздо слабее первого. На ладони лежал обычный тетрадный лист, сложенный вчетверо. Лист этот совершенно точно был абсолютно чистый, без всяких надписей — по крайней мере, до тех пор, пока не попал в руки к папе. Узнал я листок, едва увидев, скорее даже по запаху. Да, тому самому запаху. Листок я взял у неё без всякой задней мысли около недели назад, но для записей он как-то не пригодился, и я вечером выложил из рюкзака. А потом меня как будто током прошибло, стоило только услышать её аромат в таком неароматном месте, как моя комната. Не то чтобы там стоял какой-то плохой запах — там вообще никакого запаха не было. И от этого временами наворачивалась какая-то вязкая грусть.

Листок был уложен в средний ящик стола, и периодически оттуда извлекался. А вчера я, по всей видимости, вернуть его на место забыл. Но неужели запах привлёк и папино внимание?!

А сколько ещё подобных вещей было в её, например, сумке? И не только в сумке. И не только вещей…

- Каков запах, а? – папа потряс у меня перед носом листком – это тебе не какой-нибудь освежитель дыхания или одеколон! Это именно что природа. А если кто-нибудь скажет, что человек от природы не может приятно пахнуть, то пусть первым ткнёт меня носом в опровержение!

“Хм, чего это он, вы же ведь не знаете природу этого запаха. Может быть, это, к примеру, хорошие духи”, – внутренний голос всё чаще подрабатывал именно голосом разума, а не праздно разглагольствовал. И я всё чаще благодарил его за эту разумность.

“Ты бы этот листок неделю назад понюхал. А лучше бы посидел рядом недельку по пять часов в день” – я мрачно глядел на папу. Мои мысли были направлены в несколько другом ключе.

“И всё же, не преувеличивай. Тебе не запах нужен, а человек”.

“Ага. И человек, и запах, и улыбка, и тёмные волосы, резинкой собранные в хвост. Заверните, сдачи не надо”.

“Переплатить!” – захохотал голос внутри как-то даже и не собой – “Правильно, правильно, переплачивайте, раскошеливайтесь, активнее, граждане!” – голос надрывался в истерическом припадке – “Нет, вы взгляните на него! Сегодня он, значит, вкладывается, переплачивает, весь такой радостный, довольный, счастье так и прёт. А что потом? Крушение идеалов, самая настоящая фрустрация и консервированное разочарование в соку надвигающейся депрессии. Вот что будет потом. И никогда, слышишь, никогда не плати за вещи больше, чем они стоят!” – голос выплеснул это всё прямо-таки на одном дыхании, и теперь шумно переводил дух, создавая шум в ушах.

“В этом-то всё и дело. Проблема не в вещах, проблема в людях”.

- Итак – папин голос вернул меня на кухонный диван – насколько же глубоко ты влип?

- Влип? – переспросил я в полном непонимании.

Его лицо значительно посерьёзнело. Ближе друг к другу придвинулись брови, ухмылка больше не играла на губах, морщины врезались ещё глубже, и даже голос стал ниже и глуше, полушутливое разъяснение кончилось, надвигался “серьёзный разговор №…”. Да я уже сбился со счёту.

Папа тяжело вздохнул и придвинулся ближе. “Где-то мы уже это проходили” – промелькнула тревожная мысль в голове.

- Знаешь ли ты, что такое любовь? Впрочем, я и пытаться объяснить не буду. И в моём случае это было прекрасно. Поначалу. Затем — сомнительно, тягостно и отчаянно. Как будто пытаешься наполнить порожний сосуд, а твой-то далеко не пуст, но совсем не бесконечен. Потом сосуд опустел. И знаешь, что было на дне? Самая мерзость, которую не то что трогать, на неё смотреть противно. А вот нет уж, мерзость зацепил и взволновал. Только на место её укладывать одному и совсем не в том прекрасном мире.

На кухне ощутимо похолодело. Сейчас я слушал папу внимательнее, чем когда-либо.

- А ведь на самом-то деле – горько усмехнулся папа – любовь — это чистая химия. Это не дар свыше, потому что некому его посылать. Это не проклятие, потому что некому нас проклинать. Мы сами создаём себе идеалы в подсознании. И когда находится человек, который этим идеалам хоть какой-то частью соответствует, — потому что людей, полностью соответствующих нашим идеалам, не существует, что бы мы ни думали — начинается реакция. Сердце стучит, кровь течёт. Только кровь эта уже с ударной дозой гормонов, так-то.

Я чувствовал, что покрываюсь мурашками. Снова это чувство возникшей необходимости что-то сказать.

- Но если – я медленно начал, и с удивлением отметил, что папа смотрит на меня так же пристально, как до этого я смотрел на него – если это действительно та самая любовь, о которой писали, говорили, пели и рассказывали, которую восхваляли и прославляли, то такая любовь должна поглощать людей без остатка, утягивать на самое дно омута, а если она безответна — то и сжигать дотла. Неужели это всё чистая химия?

- Химия, химия… – папу внезапно бросило в другую крайность, он как-то рассеянно смотрел мимо меня, обхватив голову руками.

Так прошло секунд двадцать. Наконец он выпрямился и убрал руки от лица:

- Помнишь… тогда, неделю назад или около того… здесь, на кухне…

- Ну… я сказал. Ей, – и уткнулся взглядом в собственное колено.

И тут папа неожиданно ударил кулаком по столу так, что я чуть не подпрыгнул.

- Жалость! Проклятая жалость! – от его рассеянности не осталось и следа. Жалость — вот уж действительно мерзкое чувство! А всё из-за чего? Когда ты боишься кого-либо — ты ставишь его выше себя, когда любишь или ненавидишь — ты делаешь человека равным себе, когда ты жалеешь кого-то — ты ставишь его ниже. Жалость — пожалуй, худшее, что можно испытывать по отношению к человеку. Никогда. Не позволяй. Себя. Жалеть.

Теперь из состояния лёгкой рассеянности вышел и я, подёргивая затёкшими ногами.

- Знаешь, что я тебе скажу напоследок? Лучше всего остановиться. Прямо сейчас, пока не поздно. Спрыгнуть с поезда, пока он не на полном ходу. Ушиб ребра лучше лёгкого, проколотого из-за перелома этого же самого ребра. Человеческая психика — это всё-таки тонкая вещь, сломать можно любой её вид, если верно подобрать инструмент.

С этими словами папа медленно поднялся, хрустя суставами, и вышел из кухни.

Уже позже, глубоким вечером, я лежал в ванне, под струями горячей воды из душа, и думал обо всём, случившемся за этот день. О сильнейшем ливне и первом нашем человеческом разговоре за долгое время — в особенности. Остановиться. Нам всем сейчас не помешает остановиться и подумать. Только поезд уже давно на полном ходу, я всё так же летел по спирали вниз, и скорость нарастала с каждым днём.

И даже если останавливаться, то где? Где нам провести эту линию?

“- Нам? Ты сказал ”нам”? Кого же ты имел в виду?”

Я не знаю. Я действительно не знаю, где теперь часть меня.

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: