Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







ПРО КУРИЦУ, ЯЙЦО И ТИПИЧНЫЕ ВОЛОСЫ





Эти споры о том, что важнее: наследственность или среда... Они похожи на древний спор, что было раньше: курица или яйцо.

Хороший рабочий у станка не задается вопросом, что важнее: добротная конструкция машины или бережное отношение к ней. Он знает, важно и то и другое. Недо­четы, если они не слишком существенны, удается испра­вить и на ходу, конструкцию можно даже улучшить, но есть тот предел недоделок, за которым начинается пря­мой брак. Хороший портной и из неважного материала может сшить сносный костюм, а плохой...

Нас не удивляет, когда у слабоумных родителей один за другим рождаются плохо развивающиеся дети. Если прадед, дед и отец — тяжелые алкоголики, нас мало удивляет, когда становится алкоголиком сын.

Но вот у матери, страдающей легким, сравнительно безобидным неврозом, растет ребенок с тяжелыми эпи­лептическими припадками. У психопата отца и матери, страдающей шизофренией, растут дети совершенно нор­мальные, здоровые и более того — одаренные. У психи­чески здоровых родителей двое из трех детей заболевают психически. Юноша с тяжелой формой шизофрении; врач узнает, что двоюродная тетка его когда-то недолго лечилась по поводу неврастении. Родители — слегка странноваты, но не больше. Мать, может быть, чересчур беспокойна, суетлива и требовательна; отец, наоборот, сохраняет удивительное в этой ситуации спокойствие. Но все это лишь намеки, нюансы, а в общем-то совер­шенно обычные люди.

Статистика подтвердила общее впечатление психиат­ров: в семьях душевнобольных психически больные род­ственники встречаются чаще, чем в семьях психически здоровых людей.

В одних случаях это одни и те же заболевания: есть семьи «эпилептические», «шизофренические», «маниа­кально-депрессивные»; есть случаи, где в родословных больных прослеживается связь нарушений психики с сосудистыми расстройствами; есть, наконец, «семейные» старческие психозы. Но чаще картина складывается по типу известной печальной шутки: «два брата-дегенерата, две сестрички-истерички, два племянника-неврастеника, два племянника-шизофреника...» Очень часто в одних и тех же семьях мы встречаем душевнобольных, психопа­тов и людей высокоодаренных. Не столь редко это со­четается и в одном лице.

Наибольшее сходство в психике и психических нару­шениях обнаруживают, естественно, однояйцевые близ­нецы, которые, как кто-то хорошо сказал, являются дву­мя стереотипными изданиями одного человека.

Картины сходства достаточно красноречивы.

У каждого есть свой «личный темп». Этот показа­тель определяется просто. Испытуемому предлагают стучать пальцами или кулаком по столу с той скоростью, какую он считает для себя естественной. Эта скорость, как выяснилось, довольно постоянна у каждого, где бы, когда и по какому поводу он ни стучал. Оказалось, что однояйцевые близнецы по скорости стука отличаются между собой не больше, чем каждый от самого себя в разное время. Это как будто мелочь, во всяком случае, чистая физиология. Но есть и совпадения других уров­ней. Известен случай, когда близнецы, ничего друг о дру­ге не зная, примерно в одно время женились, развелись, в один год заболели психически и покончили жизнь са­моубийством. Другие близнецы, жившие много лет по­рознь, в один год приобрели собак одинаковых пород и назвали их одинаковыми именами. Вряд ли это было чисто случайным совпадением.

Но вот и иное: у двух близнецов обнаружили почти полное совпадение по тестам на беззаботность, гибкость, решительность, настойчивость и так далее. Все совпало, и, судя по тестам, это должны были быть в высшей сте­пени схожие в жизни люди. Оказалось, однако, что один из этих близнецов — положительный гражданин, зани­мает почетное положение в обществе, а другой — уго­ловник-рецидивист.

Мне пришлось наблюдать случай: одна из сестер-близнецов болела шизофренией, а другая страдала ал­коголизмом и истерией. Жили они вместе, пока одна из сестер (вторая) не вышла замуж. До этого обе были здоровы и во всех отношениях удивительно схожи. Вскоре после замужества второй сестры у первой возник приступ шизофрении с бредом преследования; до­вольно быстро психоз привел ее к инвалидности. У за­мужней сестры истеричность и алкоголизм развивались исподволь. В конце концов она развелась с мужем. Се,-стры сохранили хорошие отношения, но психически от­личались друг от друга все больше. Вторая трогательно заботилась о первой. Она пошла работать сестрой в пси­хоневрологический диспансер, но наконец и ей пришлось лечь в психиатрическую больницу. Ей удалось помочь: она прекратила пить и смогла снова устроиться на рабо­ту. Состояние первой так и осталось без перемен.

Трудно сказать, что было бы, не выйди замуж одна из сестер. Но случай этот, как и многие другие, показы­вает, что в наследственность чаще всего переходит не сама психическая болезнь, а какая-то предрасположен­ность, что-то скрывающееся за болезнью и делающее ее появление более вероятным, чем у других. Это «что-то» может проявиться вовне в формах, которые психиатры ныне считают либо за одинаковые болезни, либо за со­вершенно различные; но может и вовсе не проявиться; лишь иногда промелькнет, как тень, даст легкую, едва уловимую окраску поведению или совсем ничего...

Генетическое «что-то» проявляется и во внешности. Если поработать в психиатрии хотя бы год-другой, не­пременно заметишь, что некоторые лица, вернее типы лиц, у больных как бы повторяются. Память бессозна­тельно фиксирует эти повторения и потом проявляется в виде интуиции: встретишь, например, на улице челове­ка и уже по лицу видишь, что это «то». И в самом деле, часто эти предположения оправдываются (я иногда да­же специально себя проверял). Часто, но не всегда...

Одна знакомая врач-психиатр уверяла меня, что у больных шизофренией типичные волосы, и точно обрисо­вала какие (не выдам секрета). Я, действительно, часто убеждался в ее правоте. Но по крайней мере в одном случае она ошиблась.

Не приходится сомневаться, что люди рождаются психически неодинаковыми даже в одной семье. Но ос­новной вопрос, видно, не в том, что играет главную роль — наследственность или среда, а в том, как проис­ходят взаимодействия между ними. Эти взаимодействия не являются просто количественным сложением сил, они рождают какие-то новые качества.

Небольшими могут быть и различия в наследственных свойствах и в условиях жизни и воспитания. Но ма­ленькой искры хватает, чтобы поджечь порох, легкой за­зубрины довольно, чтобы ключ не открыл дверь, неболь­шой промашки достаточно, чтобы две руки так и не встретились в рукопожатии.

ВРЕМЯ НЕ ЖДУТ

Маленький тамбур возле палаты. Мимо то и дело снует сухонький бормочущий старичок. Сейчас он опять подойдет и опять с тем же выражением и интонацией задаст тот же вопрос. Минуты две-три нужно, чтобы си­туация в его мозгу повторилась.

Два соседа в палате. Один говорит преимущественно о политике, другой о врачах и о том, как он себя чувст­вует. Оба приятные люди, по видимости вовсе не сумас­шедшие

Обещал подойти врач.

Время замедлило ход.

У него было все — блистательный интеллект, эруди­ция, находчивость, остроумие, самоусиливающиеся дары судьбы, были две страсти: работа и женщина, гармонич­ная семья, где быта словно не существовало. И успех, и известность, и эта уверенность, рождавшая у некото­рых зависть и раздражение. Это было закономерное про­явление силы, естественное стремление атлета поиграть и покрасоваться мускулами ума, брызги фонтана психи­ческого здоровья. Он, одаренный физик, был твердо уве­рен в себе. Он работал и жил темпераментно, с наслаж­дением, не задумываясь о причинах, дававших ему этот высокий жизненный аппетит. «Пусть радуются хорошо рожденные!» Превосходное чувство реальности и тонкая ориентировка позволяли ему предвидеть и с легкостью предупреждать трудности, неизбежные в путанице взаи­моотношений. Тактичность и доброжелательность, уме­ние уступить и признать чужие заслуги и безжалостность только там. где начинается умственное соревнование. Он ощущал себя воином мыслящей армии, где все за всех и все против всех. В сущности, единственное, чего он требовал от себя и других, — это полной отдачи. Он не представлял себе, как можно жить без отдачи, у него самого это происходило непринужденно.

Что же произошло? Почему в это утро здоровый, сорокашестилетний мужчина в первый раз ощутил, что в нем что-то погасло?

Никогда до сих пор он не откладывал исполнения на­чатого и задуманного. Еще не было случая, когда он не чувствовал себя хозяином положения. Он мог сомневать­ся в своих выводах, в постановке проблем и их разреши­мости, но не смел сомневаться в себе, как не смеет сом­неваться боксер перед выходом на поединок. («Я могу не суметь? Это смешно. Непредставимо».) Он не умел не уметь.

Доклад, уже подготовленный, не был сделан.

Как естественное избавление, как нарастающее вле­чение, заставляющее забыть обо всем, как рефлекс — бегство в небытие...

Успели. «Не нужно об этом».

Пассивное подчинение.

Запись в сестринском дневнике: «Строгий надзор».

«Меланхолия, — писал один старый психиатр,— это такое состояние души, при котором человек твердо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий...»

...В поисках причины болезни врач придирчиво обо­зревает весь жизненный путь; не найдя опоры для диа­гностики, подходит к последним нескольким месяцам, предшествовавшим катастрофе.

Были некоторые волнения: переезд в другой город по рабочим делам, потом выезд обратно из-за ухудшения здоровья жены: ей не подошел климат. Ему там тоже было не очень по себе. Но ничего сверхобычного, все это жизненно, ординарно. Это могло быть только щелчком, камешком.

Изнутри? В каких-то инструкциях, генов, содержащих регламент мозговой химии, допущен просчет и мина, под­ложенная в мозг, взорвалась?

Строго говоря, антидепрессант лишь помог времени, обычно рано или поздно возвращающему таких боль­ных к жизни. Маятник не может быть бесконечно в од­ном положении, слышите, не может!.. Но сколько ждать? Кто установил срок наказания? А если он неисправи­мо испортился?.. Вдруг год, вдруг пять, вдруг всю жизнь? Рано или поздно... А если1 слишком поздно? Как раз им-то, депрессивным, труднее всего дождаться этого возвращения: бездна Ада застилает будущее чер­ной бесконечностью. Так погиб, покончив с собой, за­мечательный физик, ученый с блестящим критическим умом, Поль Эренфест. И мой больной, конечно, знал это и теперь понимал лучше меня.

Это было спасение и потому, что слишком длитель­ная задержка в клинике означала гласность. Как смеш­но это и страшно — бояться, что на тебя будут косить­ся. Поймите: здесь находятся совершенно разные люди, как в жизни все совершенно разные! Здесь и те, чей разум глубоко помрачен; и люди вполне разумные, но переутомленные или потрясенные; здесь н те, кто попал в лапы наркотиков, и ослабленные телесным недугом, и те, кого завели в тупик обстоятельства или заблуж­дения; здесь и заурядные, и талантливые. Здесь лечи­лись Есенин и Врубель, и в этом нет ни позора для них, ни особой чести для клиники.

«Фон настроения снижен..»

Как просто было бы, если бы существовал только один вид депрессии — скажем, этот классический, с за­торможенностью действий, решений и мыслей, с измене­нием всех телесных функций, заставляющих думать о каком-то глобальном гормональном сдвиге, может быть, каком-то атавистическом возвращении зимней спячки, только спит один Рай.

Но нет, реальность депрессии — это бесконечные ад­ские переливы в пространстве и времени, сумбурные, пе­ременчивые сочетания мук. Вот депрессия возбужден­ная, мятущаяся, тревожная — ни минуты покоя, сплош­ное движение. Вот раздражительно-ворчливая, гранича­щая с обыкновенным занудством. Вот депрессивный Ад, облекающийся в массу мучительных телесных ощущений. Потеря чувства «я», болезненное психическое бесчув­ствие. Только бессонница, упорнейшая бессонница с фиксацией на ней как на главной причине. Наоборот, бесконечная сонливость, слабость и вялость. Состояния, похожие на маниакальные, с бесконечной говорливостью и эксцентричными поступками, и, однако, это тоже де­прессии. Тусклые, матовые, беспросветно монотонные, на­крапывающие серым дождичком однообразных жалоб. Имеющие вид нерегулярных запоев. Депрессия обман­чиво общительная, обаятельная, прозрачно-светлая — самая страшная, самая чреватая самоубийством. А сколько путей загоняет сюда извне?

Здесь Ад питается творческим кризисом. Обстоятель­ства, обстоятельства... Как много их наслаивается, как тягостно и неразрешимо сгущаются они над воспален­ным Адом, и с какой легкостью расправляется с ни­ми Рай!

— Ну как?

— Абсолютно нормальное и хорошее состояние!

Вопрос был излишен: входя в отделение, я уже слы­шал его взлетевший голос, видел блеск глаз и изменив­шуюся осанку. К утреннему обходу он уже успевал поработать; для этого ему были нужны перо и бумага.

Если бы уметь рассчитать точно, если бы математи­чески вычислить оптимальное наложение кривой хими­ческой поддержки и собственного тонуса. Так много неучитываемых влияний. Одно из них — сами эти спа­сительные драже: ведь я не могу предвидеть, что они сделают, наложатся ли удачно и погасят качку или просто сдвинут и перепутают?

Он не верит в новое падение, не верит изнутри: праздничный напор Рая вытесняет эту возможность из его ума, как тусклую абстракцию, — это неодо­лимая эмоциональная иллюзия вечности наличного.

Я не хочу верить тоже, но обязан быть тусклым тео-г етиком.

Первый рецидив был страшнее первого приступа, ибо стало очевидно, что падение не было случайным не­доразумением. И опять разговоры были бесполезны, пока их не подкрепили маленькие нерассуждающие мо­лекулы. Наступило время, когда он сам смог прочесть мне лекцию о прогностической перспективе эмоций. Он прочел ее еще двум соседям по палате, за что я ему благодарен, из его уст это прозвучало весомее (больной для больного авторитетнее самого уважаемого врача, ибо свой брат). Теперь надо было опять искать дозу и график.

ПО ДВИЖУЩИМСЯ МИШЕНЯМ

От легких дневных успокоителей, которые наспех глотают перед ответственными выступлениями или после скандалов, до мощных тяжелых снарядов, неожиданно просветляющих психику самых, казалось, безнадежных больных...

Нет, не зря говорят о психофармакологической рево­люции. Химией атаковали мозг испокон веков, но тако­го изобилия, такого могущества, такого увлечения еще никогда не было.

Облик психиатрических больниц изменился. По-на­стоящему невменяемо буйных теперь немного. Эпизоды возбуждения кратки, ибо химическая картечь способна в считанные минуты обуздать расходившийся Ад. Конеч­но, это еще не победа над болезнью, а только нокаут симптома. Еще бывают случаи опасного возбуждения вопреки всем препаратам, профессия психиатра пока со­пряжена с риском, но эта опасность уже не тех мас­штабов, что раньше.

Но не это главное, разумеется.

Те, кого в прежние времена приходилось держать под замком в больницах, могут жить дома. Кто прежде был обречен на психическую инвалидность, ныне рабо­тают и не только не отстают социально, но и продвига­ются.

Сколько таких?

Сказать «много» — значит сказать неправду.

Сказать «мало — значит тоже сказать неправду,

Конечно, еще остается темное поле практической безнадежности, от неостановимых катастроф психическо­го распада до мелких, злостно упорных психических бо­лячек, однако сейчас можно уже энергично возразить тем, кто по традиции считает, что психиатрия «много объясняет, но мало помогает». Так говорят люди, не­знакомые с современным положением дела. По числу неизлечимых хроников психиатрия сейчас вовсе не пре­восходит терапию или дерматологию, да и хирурги мо­гут похвастаться немногим больше. Особенность пси­хиатрии, создающая иллюзию плохой помощи, в том, что объект-то ее лечения — психика (или, по-старому, душа) — очень тонок, требования к ней несравнен­ные. Поломки микроскопические, неуловимые, а по­следствия...

Как это ни парадоксально, психиатрия сейчас неред­ко удивительным образом помогает, не умея еще объяснить почему. Не знаю, что за болезнь, но лечить умею...

Но что значит — умею лечить?

Никакой реально мыслящий врач не питает иллюзий, будто он способен дать пациенту пилюли счастья. Хоро­шо уже, если между реальностью мира и химической реальностью мозга отыскивается приемлемый компро­мисс. Хорошо, если успокоители принимаются не после скандалов, а перед. Компромисс — всегда временный, всегда относительный.

Артист Н. лечился от бессонницы. Нашли после не­скольких проб помогающий препарат и дозу. Все нала­дилось, выписали. Через некоторое время вернулся силь­но расстроенный.

— Не могу играть. Не работают чувства.

— Вы чувствуете изменение настроения?

— Нет, все как и раньше. Но когда дело доходит до перевоплощения, не могу. Не включается что-то...

В США недавно был выпущен очередной психохими­ческий препарат. Он многим помогал, но потом появи­лись сообщения об опасных, не предусмотренных в ин­струкции осложнениях. Выяснилось, что осложнения на­ступали только у тех, кто включал в свой рацион сыр. Оказалось, что одна из аминокислот сыра, взаимодей­ствуя с препаратом, образует в организме ядовитый продукт. Кто мог это предвидеть?

Приходилось наблюдать, как отмена помогавшего средства неожиданно резко улучшала психическое со­стояние.

Проходит какое-то время, и помогавшее лекарство оказывается недейственным, помогает же то, от чего раньше пришлось отказаться. Новая химическая ситуа­ция в мозгу... Если бы молено было предугадать ее с той же точностью, с какой автоматическая следящая уста­новка предсказывает ближайшие точки траектории са­молета. Пока же мы, устраивая сражения молекул в мозгу, еще редко знаем, стреляем ли из пушек по воро­бьям или пытаемся убить дробинкой слона.

Почти несомненным становится: каждая нейронная система, имеющая свое «лицо» в организме, имеет и свою химическую индивидуальность, свое особое топливо, в основе родственное другим, но чем-то тонко отличаю­щееся. Если адреналин — несомненный агент тревоги, страха и тоски («адреналиновая тоска»), то норадрена-лин, отличающийся расположением лишь одного атома, оказывается уже агентом гнева и ярости, а оба они вме­сте очень нужны для глобального действия систем бодр­ствования: не случайно многие стимуляторы химически похожи на адреналин.

Чуть ли не каждый месяц — новые препараты, пло­ды усилий химиков и фармацевтов, физиологов и клини­цистов, а за ними стоят мучения и гибель сотен безы­мянных четвероногих испытателей.

Олдзовская модель, обнажившая Рай и Ад, вошла в обиход нейрофармакологов. Через микроскопические пи­петки, вставленные в мозг, крысы охотно производят химическое самораздражение Рая веществами, которы­ми лечат депрессивных больных, и... как ни странно, опять же адреналином. Да, еще разбираться и разби­раться. Трудность в том, что между животными и людь­ми нет полного психохимического соответствия, лишь весьма приблизительное. С алкоголем как будто вес ясно: пьяные крысы становятся малочувствительными к адской стимуляции, зато, едва держась на четырех лапах, вовсю самораздражаются. Но вот морфин, весьма серьезный наркотик. В опытах на крысах, которые про­водил Макаренко, морфин устранял и самораздражение, и адскую реакцию. Где аналогия человеческой эйфории этого явного преобладания Рая? Правда, и у некоторых людей морфин вызывает только апатию и сонливость. Аминазин, родоначальник «больших» успокоителей, действует на крыс так же, как и морфин: уменьшает и охоту к самораздраже­нию. Тоже как будто пол­ная аналогия тому без­различию, которое вызы­вает аминазин в клинике. Но ведь субъективное са­мочувствие человека под действием морфина и аминазина различно...

Пестрота пока и в са­мой клинике. Тот же аминазин на многих больных дей­ствует так, как и требуется: уничтожает страх, тревогу и напряженность, эти злостные производители бреда и галлюцинаций, дает приличное самочувствие, превос­ходный сон. Но у некоторых больных уже в первые дни, а у других через месяц-другой появляется «нейролепти­ческая депрессия» — то с тревожным возбуждением, то с тягостной вялостью. Эффекты могут комбинироваться и сменять друг друга. Уже в типичном действии одно­кратной дозы алкоголя отчетливо видна фазность: пер­воначальное легкое оглушение, потом возбуждение, дальше «развозит», сон. Протрезвление, похмелье, от­машка маятника с раздражительностью и беспокой­ством. Может быть и иная последовательность, многое зависит и от того, в какую ситуацию попадешь в этом виде.

Препаратов, дающих «чистый» предсказуемый эф­фект, практически нет; каждый из них имеет некий ве­роятностный спектр действия, и можно говорить лишь о статистическом преобладании каких-то его частей. Очевидно, у разных людей один и тот же препарат хи­мически «притягивается» разными нейронными систе­мами. Значит, существует и какой-то спектр психохими­ческих индивидуальностей. Это очень вероятно, если вспомнить, что такие наследственно-популяционные спектры имеются почти по всем системам организма, например по биохимическим группам крови. Быть мо­жет, здесь вскоре найдут какие-то реальные аналогии. И тогда, прежде чем назначать лекарства, будут про­изводить тесты на индивидуальную совместимость пре­парата с той нейронной системой, на которую нацелено действие.

ГИМН СУХОМУ ВИНУ

Удивительное дело наука: организуют институты пси­хофармакологии, созывают симпозиумы, пишут статьи и монографии, а сравнительным изучением действия раз­личных концентраций этилового алкоголя занимаются почему-то частные лица, публикуя данные главным об­разом в милицейских протоколах. Между тем какой это грандиозный, многовековой, многонациональный психо­фармакологический эксперимент!

Психохимия, видимо, влияет на человечество глубже и тоньше, чем мы привыкли себе представлять. Какую картину мы бы увидели, если бы мысленно вычеркнули из истории человечества наркотики и алкоголь? Это трудно представить, но можно предположить, что общая картина нравов отличалась бы от современной в той мере, в какой психика среднего трезвенника отличается от психики среднего пьющего. «Пиво делает людей глу­пыми и ленивыми», — заявил Бисмарк, правитель стра­ны, где пива пьют больше, чем где бы то ни было. Что же сказать о странах, где употребляют менее разбавлен­ный алкоголь?

Пропадает несметная масса исследовательского ма­териала. Взять хотя бы типы умеренного опьянения: хотя все пьяные в чем-то здорово одинаковы и даже, как заметил Ильф, поют одним и тем же голосом одну и ту же песню, не бывает двух одинаковых пьяных. Один ве­селеет, другой мрачнеет, один становится общительным и болтливым, другой агрессивным, третий угрюмо замы­кается, один обвиняет в своих несчастьях инстанции, другой бьет в грудь самого себя. Очевидно, и в опьяне­нии проявляется индивидуальность, и психохимическая и социально-психологическая, и это так же верно, как то, что опьянение всякую индивидуальность стирает, превращая человека в одурело-одинокое животное.

Малодейственность противоалкогольной пропаганды не более удивительна, чем самые низкие цифры алкого­лизма в местах, где производят и пьют больше всего вина (например, в Молдавии, в Грузии). Но сухого.

Наверное, мудрая вещь это сухое вино. Оно сполна дает то, что требуется от вина, но не более, если только нет повышенной или извращенной индивидуальной чув­ствительности. В нем соблюдена какая-то золотая сере­дина. Спиться трудно, ибо надо слишком усердно и долго его пить, чтобы перейти меру. Оно не лишено полез­ных свойств и располагает к неспешному ритуалу за­столья. Конечно, тут и традиции: уважающий себя кав­казец не станет разливать в подъезде на троих и опохме­ляться в автомате. Но главное, думается, все-таки в том, что сухое вино щадит эмоционально-тонусный маятник. В обычных дозах оно лишь слегка подталкивает его, быть может, даже тренирует на небольшие отклонения и саму тягу к алкоголю, как говорится, спускает на тор­мозах. Но только не у алкоголиков! Мудрость Пара-цельса «все яд и все лекарство, только доза делает тем и другим» применима и к духу виноградной лозы. Но ал­коголик с дозой поссорился навсегда. Как и всюду, в этом деле происходит отбор. Подавляющее большинство крыс — трезвенники. Только некоторые выродки обнару­живают непонятную склонность к пьянству. Их отбирали и скрещивали между собой. Так получили чистую ли­нию крыс-алкоголиков.

Но можно пойти другим путем. Взять непьющую крысу и лишить ее витамина В[. Или давать слишком много поваренной соли. Или вводить вещества, подавля­ющие щитовидную железу, разрушающие печень. И кры­са запьет.

Есть и еще один способ споить крысу, самый прямой и эффективный. Сотрудники Московского института психиатрии вводили животным электроды в системы Ада и раздражали их током. Как только начиналась такая жизнь, крысы немедленно переходили с воды на водку. Ну конечно, противоадие! Они продолжали опохмелять­ся и после того, как опыты прекращались. Был найден только один надежный способ вернуть их в лоно трез­вости: раздражать зоны Рая, и достаточно интенсивно. Помогал и элениум, расхожее противоядие нашего быта, в опытах он уменьшал у крыс адские реакции и увеличи­вал райские.

Да, несомненно, биологическая подоплека наркома­ний — сам принцип устройства эмоционального аппара­та — ловушка Двуликого Януса.

Где истоки пагубной страсти отчаянных валериано-манов — котов? Какой смысл в этом влечении, застав­ляющем опьяненных животных исступленно кататься на месте, где пролито несколько капель настойки? Надо ду­мать, кошки до приручения их людьми не встречались с валерианой в природе, иначе они бы не выжили. Это испытанное, безобидное для людей успокоительное за-(мавляет кошек неистовствовать и забывать обо всем, как олдзовских крыс — электрод, вживленный в моз­говой Рай. Чем это объяснить? Думается, только тем, что молекула валерианы обладает сильнейшим хими­ческим тяготением к кошачьему мозговому Раю. Это слу­чайное природное совпадение, очевидно, ждало своего часа. Не является ли слабое валериановое успокоение человека — приглушение Ада — бледной тенью оргии Рая у кошек?

В своей книге «От пчелы до гориллы» Реми Шовен рассказал об одном роковом пристрастии муравьев — ломехузомании. В муравейник с корыстными целями за­бираются крошечные жучки-ломехузы. Трудно себе пред­ставить более коварное насекомое. «Ломехуза всегда готова поднять задние лапки и подставить трихомы — влажные волоски, которые муравей с жадностью обли­зывает. Он пьет напиток смерти. Привыкая к выделени­ям трихом, рабочие муравьи обрекают на гибель и себя и свой муравейник. Они забывают о превосходно нала­женном механизме, в котором были колесиками, о своем странном крошечном мирке, о тысяче дел, над которыми нужно корпеть до самого конца, для них теперь не существует ничего, кроме проклятых трихом, заставляющих их забыть о долге и несущих им смерть...»

Читая о муравьях, так и видишь людей. От ломеху-зоманов-муравьев, через слонов и обезьян, разыскиваю­щих опьяняющие плоды в джунглях, идет прямая био логическая линия к курильщику опия, сидящему в тай­ном притоне, к горькому пьянице, валяющемуся под за бором...

Основной механизм тот же, только у животных он работает обнаженно, в чистом виде, а у людей всегда включен в хитросплетения социальных отношений и лич­ных судеб.

Немалую роль играет врожденная индивидуальная предрасположенность. Есть люди, становящиеся нарко­манами буквально «с одного укола», и есть люди, для которых стать наркоманами или алкоголиками практи­чески невозможно. Эю два крайних полюса, определяе­мые, видимо, крайними пределами индивидуальной хи­мической чувствительности мозга. Между этими крайни­ми полюсами — гамма постепенных переходов. (Такой статистический ряд из индивидуальностей, от крайности через «среднюю норму» до другой крайности, можно, вообще говоря, построить по любому человеческому ка­честву, будь то объем бицепсов или обыкновенная поря­дочность.) Средний, обычный человек имеет, видимо, и среднюю дозу, при которой возникает угроза нарко­мании.

Но, кроме индивидуальной химической чувствитель­ности и силы самого наркотика, имеют значение и об­щее состояние психики и организма в отрезок времени, когда возникло пристрастие, и степень общей психиче­ской неуравновешенности, и, конечно, условия жизни, воспитание, стечение обстоятельств.

У наркомании (и алкоголизма в первую голову) — масса внешних и внутренних физиономий. Один пьет потому, что у него без этого болит голова, и это не толь­ко оправдание, это правда. Другой — потому, что, толь­ко выпив, ощущает себя физически полноценным муж­чиной (и это тоже правда, пока не наступает алкоголь­ная импотенция). Третий — потому, что не находит нуж­ным отказывать себе в удовольствии. Четвертый — пото­му, что пьют те, с кем ему приходится общать­ся. Пятый — потому, что скверное настроение и во­обще...

Если же отвлечься от калейдоскопа индивидуально­стей (при лечении от него отвлекаться нельзя), то мы увидим два главных этапа на маятнике райско-адской оси, между двумя физиономиями Двуликого Януса.

Первый этап: «Выигрыш во что бы то пи стало». Только на это время, очень важное, решающее, я буду принимать стимулятор. Надо столько сделать, столько успеть, теперь или никогда. Надо поставить рекорд, сделать жизнь. Потом, конечно, брошу... А сейчас я дол­жен быть на высоте, и только это средство даст мне необходимый подъем сил. Успокоительные таблетки нуж­ны мне, чтобы быть рассудительным и хладнокровным, чтобы свободно общаться и с легкостью делать свои де­ла. Да, я сознательно выпиваю, чтобы чувствовать себя уверенно и раскованно, чтобы сбрасывать балласт со­мнений...

Максимизация Рая и минимизация Ада с самого на­чала сливаются, но на первом этапе мотив максимиза­ции преобладает. Однако Ад тут как тут: его скрытая избыточность выступает тем явственнее, чем сильнее расходуется избыточность Рая.

Все вещества, резко и быстро меняющие внутренний баланс Ада и Рая, могут вызывать опасное пристрастие Учащаются случаи пристрастия к снотворным, к без­обидным на первый взгляд успокаивающим, к стимуля­торам, к крепчайшему чаю и кофе. Бальзак был, по-ви­димому, одним из первых кофеиноманов и, наверное, не самым тяжелым, потому что случаи психических нару­шений от кофеиномалин появились лишь в последние годы

Пристрастие начинается с малоопределенного ощу­щения «мне плохо» (говорит Ад). А память тут же ус­лужливо подсказывает испытанный выход «мне плохо без этого» Вот и влечение. Все меньше задержек само­контроля, с каждым приемом зловещий путь проторяет­ся. Возникает зависимость* алкоголики — это люди, которые уже не сами распоряжаются своим желанием вы пить, а желание выпить распоряжается ими

Второй признак — приходится с каждым разом повышать дозы Одно из возможных объяснений организм приспосабливается к яду, нейтрализует его Другое, более вероятное: химическое топливо Рая при искусствен ном подхлестывании начинает перегорать. Искусственное топливо вытесняет естественное, портятся не только кратковременные оперативно-тактические системы, но недолговременные, стратегические, и поэтому Ад действует все сильнее, все дольше Беч поддержки извне Рай отказывается работать Все большие дозы требуются, чтобы подхлестывать его, и в конце концов он, как загнанный конь, сдает окончательно

Наступает второй этап- «из двух зол меньшее», где главный мотив — минимизация Ада Водка (наркотик) не дает приятного возбуждения, не веселит уже, просто оглушает, расквашивает, но без этого я и вовсе не че­ловек: худо мне, слабость, тревога, черно, свербит, жжет, разрывает, об этом все мысли И без этого плохо, и от этого плохо, но с этим хоть чуточку забываешься, при­тупляешь невыносимость. Каким угодно способом до­быть, спастись, только спастись — сейчас, сию минуту, а там будь что будет.

В этой стадии многие наркоманы говорят, что им не хочется жить, что они мечтают лишь об одном ничего не чувствовать.. Наркоман опускается, деградирует и идет на все, лишь бы достать наркотик. Открывается путь к преступлению. Наркоманы часто заменяют одно средство другим, и это еще одно доказательство, что де­ло не столько в химии самого наркотика, сколько" в нарушении химического баланса мозгового Рая и Ада.

Страшны и унизительны все наркомании, но безум­нее всех, конечно, те, в которых наркотический голод наиболее связан с химическим балансом Ада и Рая. Судя по всему, именно такое прямое попадание имеет сильнейший из наркотиков — героин, наркотик одной дозы. Видимо, он бьет прямо в Рай, с огромной силой сжигая его нейронное топливо, и так же, наверное, дей­ствует алкоголь на наследственных «ядерных» алкого­ликов.

Однако связь между действием вещества и химией Рая и Ада не всегда прямая. Кофеин сам по себе едва ли сильно действует на райские центры (наоборот, в больших дозах он вызывает тревожную напряженность), но действие его на бодрственные тонусные центры не­сомненно. И человек, предпочитающий быть бодро-дея­тельным, а не сонно-вялым, естественно, вместе с бод­ростью получает и райскую надбавку: его возможности расширяются. Связь эта становится все прочнее, соот­ветственно все более адской становится бескофейная вя­лость... Мало райского, особенно поначалу, и в табаке. Никотин действует на множество органов и систем: и на желудок, и на сосуды, и на дыхательный центр, он тор­мозит импульсы, исходящие от внутренних органов, а эти импульсы играют немалую роль в физиологической ме­ханике эмоций. И вот наступает момент, когда доза яда, с которой организм успел свыкнуться, резко идет на убыль. Этого достаточно, чтобы возникли беспокойство, раздражительность, неопределенные неприятные ощуще­ния и, конечно, та или иная степень удовольствия при их устранении.

Лечение наркоманий, от алкоголя и больших опио­мании до широчайшей малой наркомании курения, — дело трудное и неблагодарное.

Если зашло далеко, то единственный способ, даю­щий надежду вырвать человека из рабства химическо­го пристрастия, — длительная насильственная изоля­ция с полным лишением наркотика. В ход идет и вну­шение, и трудовое отвлечение, и химические препараты.

Изыскиваются средства, вызывающие отвращение к наркотикам, вступающие с ними в ядовитые соеди­нения, безопасные «заменители», но, увы, пока дей­ственность этих средств недостаточна. В тяжелых слу­чаях в начале лечения определенную лечебную роль должен играть сам наркотик. Резкий обрыв приема вызывает у наркоманов тяжелейшее состояние—гак называемую абстиненцию: невыносимые муки н иногда даже психозы с бредом, с галлюцинациями, затемнени­ем сознания. Я наблюдал случай сильнейшего эпилеп­тического припадка у одной женщины-наркоманки. Это случилось на третий или на четвертый день после ли­шения наркотика. Прежде не было никаких признаков эпилепсии. Видимо, причиной эпилептического разряда стала сверхсильная работа адских нейронов, которые крикнули во все горло, что в овладении эмоциональ­ным маятником нужна постепенность.

Полгода, год, иногда больше требуется, чтобы хими­ческий ритм эмоций как-то уравновесился. Даже очень длительное воздержание нередко заканчивается реци­дивом: искуситель заползает в самые отдаленные глу­бины подсознательной памяти, таится и ждет удобного момента, чтобы выскочить наверх и продиктовать со­знанию предательский выход из Ада. Время ослабля­ет пристрастие, но одновременно и притупляет бди­тельность.

Мой бывший сокурсник, хирург, человек незауряд­ной воли и способностей, имел несчастье пристрастить­ся к болеутоляющим наркотикам. Все началось с невы­носимых болей в культе ампутированной ноги. При­страстие подкралось коварно: потребность в новых дозах проявляла себя именно болями, хотя рана давно зажила. Когда он осознал это, было уже поздно. (Оче­видно, в этом случае «Ад вообще» говорил языком Ада боли — так бывает не только у наркоманов, но и у не­которых других больных.) Года три он кололся панто­поном и морфием, скрывая это







Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.