ГЛАВА 2. КУЛЬТУРА И ТВОРЧЕСТВО

Продумывание идеи культуры, выявление содержащихся в ней смыслов с неизбежностью приводит к идее творчества. Идея творчества в общем-то гораз­до древнее идеи культуры. Тысячелетиями творчество осмыслялось человеком таким образом, что оно ничего общего не имело с тем, что впоследствии станет мыслью о культуре. Дело здесь в том, что идея культуры неотрывна от человека. Она возникает по-настоящему только тогда, когда человек начинает мыслить все существующее через призму собственных преобразовательных усилий по отно­шению к природе. Идея же творчества, начиная с первобытной эпохи и вплоть до Возрождения, соотносилась исключительно со сверхчеловеческими существами, с богами (Богом). Человек, выступавший с творческими претензиями, тем самым брал на себя функции божества. Маг мог выступать как существо, господствую­щее над природными стихиями, подчиняющее их в собственных целях. Но имен­но поэтому он нарушал меру человеческого, его деятельность не была законной, маг стремился войти в сферу сверхчеловеческой реальности, он был соперником богов, если можно так выразиться — богом-самозванцем. Когда в новоевропейс­кую (ренессансную и послеренессансную) эпоху идея творчества соединяется с человеком, когда он начинает воспринимать себя творцом, только тогда и возни­кает в своей основе идея культуры. В первоначальном смысле.идея культуры — это идея человекобожия, человеческого самообожествления. И совсем не слу­чайно, что в эпоху Возрождения ей неразрывно сопутствует представление о бо­жественном достоинстве человека. Прежде чем вытеснить, сделать неактуаль­ными всякие представления о Боге, человек помыслил себя если и не прямо Бо­гом, то в Его роли.

Утверждение о том, что идея творчества очень древняя, следует понимать в ограниченном смысле. Это так и не совсем так. Если все свести к самой общей и простой схеме, то тысячелетиями в сознании и подсознании человека господ­ствовали два типа представлений о творчестве. Оба они равно неадекватны, од­новременно и раскрывают нечто существенное в творческом акте и в не меньшей степени затемняют его.

Первое из них, так или иначе, отождествляет творчество с порождающим началом. Во-первых, сотворить — значит родить. Роды лежат в основе всего су­щего. Рожают не только матери своих детей, животные — детенышей. Весь мир есть огромное космическое тело и все в нем возникающее, так или иначе, рожде­но материнским началом. Во-вторых, творчество мыслилось как зачатие. Вроде бы различие здесь не существенно, нам представляется естественным: чтобы родить, нужно предварительно зачать. Но архаическое первобытное сознание не отождествляло напрямую зачатие и роды. Не только рождение, но и зарождение всецело относилось к материнскому началу, перенесение акцента на зачатие выд­вигало на первый план мужское начало, связанное с активностью, а не с чистой спонтанностью.

Особо нужно отметить, что во многих мифологиях тема творчества связана с образом смерти, распада, расчленения некоторой первоначальной целостности бытия. Скажем, для германцев, индийцев, египтян и т.д. мир-космос творится в процессе убийства и разделения на части предшествовавшего миру первосуще-ства.

Все перечисленные модификации идеи творчества объединяет главное: они носят натуралистический характер, творчество в них является естественно-при­родным процессом.

Второй тип представления о творчестве исходит из уподобления творче­ства производящей активности человека, хотя его субъектами и являются боже­ства. Очень распространена аналогия с ремесленным производством: акт твор­чества предполагает разум, замысел, искусность. Это уже сверхприродный про­цесс. Человек уподобляет творчество не тому, что ниже его, а тому, что вровень ему как человеку. Может показаться, что представление о творчестве как произ­водящей активности более адекватно, чем другие. Ведь в нем выражен момент разумности, последовательности действий, целеполагания. Существеннее, од­нако, то, что оба типа представлений о творчестве объединяет главное. И в од­ном и в другом случае новое (а творчество всегда несет в себе новизну и уникаль­ность) как бы заранее присутствует. Или нечто эмбриональное выявляет себя во всей полноте — первый тип представлений, или продукт творчества сводится к комбинаторике заранее существующего (замысел в голове творца, его умение, материал преобразовательной активности) — второй тип представлений.

Как видим, изначальные мифологические образы творчества самого суще­ственного в нем и не схватывают. Они не отвечают на главные вопросы: откуда берется сотворенное, в чем состоит создание ранее не бывшего, как происходит процесс перехода от небытия к существованию? Не найден ответ на эти вопросы и за пределами мифологических представлений — ни философией, ни научным знанием. Культурология не является здесь исключением.

И дело не в несовершенстве философского или научного знания. Нужно отдавать себе отчет в том, что тема и образ творчества, будучи исконно связан­ными с миром божественным, тем самым мыслились и представлялись как нечто сверхъ-естественное. В любой религии Бог или боги непостижимы в силу того, что между божественной и человеческой реальностью существует пропасть. Со­ответственно непостижимо и творчество как атрибут божества. Ведь творчество и творение — это обращенность Бога к миру, имеющая своим результатом возник­новение наряду со свёрхъестёствённо-бЬжественной реальностью и реальности естественно-природной. Результат возникновения человеку дан, концы процесса у него перед глазами и в руках, а вот начала, истоки теряются в недостижимой высоте божественного мира. Достигнуть их человек может только став Богом. Если же у человека нет претензий на самообожествление, для него всегда будет со­храняться представление о непостижимости творчества. Таково оно, в частности, в христианстве.

Христианский взгляд на творчество — это понимание его как творения. Бог творит мир из ничего, из чистого абсолютного ничто. Стоит христианству сделать уступку и хоть как-то допустить, что Бог творит из Самого Себя (скажем, из вечно присутствующих в нем идей) или из некоего подобия первоматериала, какой-то реальности, существующей помимо Бога, и самые основания христианского ве­роучения будут поколеблены. Наряду с тринитарным вопросом (триединством Бога) с проблемой богочеловеческой природы Христа идея творения из ничто — основа основ христианства. В Символе Веры рождение и творение разведены. Бог порождает только Бога. Он — Его Сын. Люди же по природе тварны, рожда­ются они в Боге по благодати.

Но если понять и сколько-нибудь отчетливо помыслить_идею творения из
ничто нё1*6зможи6',;,то можно приблизиться, ощутить какими-то мгновениями ее
присутствие. И jjin^o.^ceu^qHaji^BrvicKaej^^JuQSb — првдёдЗ§л^веческого.
Можно сказа"ть~так: щея_т<^нешъ^&^ше\^шшшне\л^гпуб\лне тождественна*
идее_т^05ения_из^ hj^o,;^^ jjja4i^4Tq_o^^ ее недо-

ступность вовсе не завораживала и не парализовала ум и волю христианина. Идея творения так невероятно богата и неисчерпаема своими следствиями, она открывает.такие горизонты перед человеком, так пронизывает мир жизнью и смыс­лом, что более чем достаточно исходить из нее, а не вперять в нее обезумевший от бессильного напряжения взор.

В основе человеческого творчества лежат те же акты опредмечивания (воп­лощения) и рд£прйдмечивания (развоплощения). В равной мере, хотяТГйа свой лад, оба они являются творческими, хотя на обыденном уровне мы привычно называем творчеством прежде всего или даже исключительно акт опредмечива­ния. Когда человеческая уникальность внутреннего мира становится внешним бытием, новой, доселе не бывшей предметной реальностью произведения искус­ства или философского текста, творчество в этом случае есть не что иное, как изменение способа индивидуально-личностного бытия. Из подвижно-текучего мира образов, представлений, идей оно переходит в застывшую форму, отделенную от I личности. Творче^в^_т^1^с^]^ы^о^начает не тол^ко_п^р^^од,_ох_шУ1Веннего со-стояния^о^нешнее, но и прояснение, упорядочение, гармонизацию того, что было \ внутренним миро^_тв£рцак_Для идеи культуры очеТн"|Гв1ажЖ^^ ^человеку"какТтв^щуу~в потенции. Идея культуры не знает непреложного разделе­ния людей по принципу "принадлежности или непринадлежности к культуре. Qj-1 сюда и всеобщность творческой природы человека. Одна из неразрешимых про­блем культурологии состоит в том, что творческая природа человека в огромном большинстве случаев не актуализируется. Потенциальные творцы не выявляют своего уникального внутреннего мира, он не становится произведением, остава­ясь душевным состоянием, аморфным и непроясненным. Вероятно, наиболее впечатляющим свидетельством творческой природы человека являются снови­дения. У очень многих людей они представляют собой царство гармонии, звуков, красок, линий. Их отличие от гениальных произведений в одном. Эти сны не ста-

овятся предметной реальностью, оставаясь принадлежностью внутренней, ду­шевной жизни человека.

Творчество как опредмеяетвание можно обозначить как продуктивное^ На­ряду с ним, хотя это и мМее очевидно, существует еще и творчество как самосо­зидание. В основе его лежит распредмечивание (развоЬпощенп^гВшт&^ас^- ^v предтяечивания (например, чтение книги) человек делает свеим внутренним дос­тоянием предварительно опредмеченныи в тексте внутренний мир другого чело­века. В результате он в буквальшм-смыслв-таодит. Только в отличие от продук-тивного^гО"тв"ор^"ество^нагГравлено_не_вовне, а внутрь_С£мрго человека, он творит.хамо1О.с^бя. Ведь та же прочитанная книТаГесли она действительно прочитана, нечто изменяет во внутреннем мире человека, происходит сдвиг в его мировоз­зрении, оказываются затронутыми ранее не прозвучавшие душевные струны и т.д.

Наряду с двумя упомянутыми видами творчества, продуктивными и само­созиданием, творческий момент несет еще и общение (коммуникацию). В процес­се общения люди ^о1д^юТтгперпесоздаютее1я"И-тех_г-С кем общаются. Общение включает в себя моменты опредмечивания и распредмечивания стой только осо­бенностью, что они непрерывно переходят одно в другое. Так, в разговоре как разновидности общения сказанное слово (опредмечивание) непосредственно ста­новится состоянием того, к кому оно обращено, т.е. распредмечивается, стано­вясь внутренним миром собеседника.

.Общение не только может быть и является творчеством, но и оказывает, о 'tpfit/iftdes; ^ йёйцЙайышхе бще влияния ffa ■■'другаУцшдьг jnnjv4(*bxfta_Qfipa щение к историко-культурному материалу свидетельствует о том, что прбд-учсшвнае твор-, чество слишком часто образует лишь верхушку айсберга, подводная часть кото­рого — творчество каккоммуникацияГ Наглядным свидетельством сказанного слу­жит устойчивая особенность продуктивно-творческой деятельности. Творческие прорывы на протяжении столетий и даже тысячелетий осуществлялись через деятельность культурных общностей, немыслимых без непрерывного общения, •^ кружков, canojbLOB, союзов, братств и т.п. Платоновская и флорентийская Ака­демии, Йенский кружок романтиков, объединение "Мир искусства" — во всех этих небольших, более или менее замкнутых общностях происходило приблизитель­но одно и то же. Предварительно проговаривалось, прояснялось, высвечивалось то, что потом становилось продуктом деятельности творца-одиночки. Конечно, он не просто записывал, запоминал, но во всяком случае в нем в процессе общения нечто решающей степени важности стимулировалось и инициировалось. То, что вне общности так и осталось бы душевной темнотой, чем-то не оформившимся в акте выявления и выражения. Поэтому очень часто индивидуальный творец вов­се не является самодовлеющим и самозамкнутым субъектом творчества. Скорее он оформитель, довершитель, интерпретатор того, что возникало совместно в процессе коммуникации.

Для понимания существа творчества очень важно учитывать, что оно не только совпадает с культурой, образует ее ядро, но возможны и реально имеют место противоречия между творчеЪтБЬТГйПкультурой. Для их уяснения еще раз обратимся к идее культуры.

До сих пор говоря о культуре в ее отделенности от природы, о культуре как единстве опредмечивания и распредмечивания, мы оставляли в стороне тот момент, что существование культуры предполагает гармоническое устроение чело­века. Будучи субъектом культуры, в своих преобразовательных усилиях человек творит "вторую природу" (свою собственную и внешнюю, его окружающую) как некоторую высшую, по сравнению с чисто природной, гармонию. Ведь идея куль­туры тогда только и возникает, когда человек ощущает себя не просто творцом, но и существом, способным в процессе творчества создать мир более возвышенный и прекрасный по сравнению с тем, который застает.

Именно по пункту гармонии возможны самые острые противоречия между творчеством" и культурой.Так ил и~й"наче, в течение послед нйЗГдвух столетий иде-ал творчества и творца сводился к созданию абсолютно совершенного произве-

дения,Тиедё^р^71^ы1Ж словами, к воплощению в продукте творчества высшей истины, добра и красШьТГТДц^л_ку_льтуры — это саммчеловек как в его предмет­ном воплощении, jajLy в деятельностном измерении. С точки зрения культуры человек не можетбыть всецело подчиненным тому, что он творит, что опредмечи­вает в продукте. Какие бы великие произведения ни создавались, они создаются для человека и вне его не имеют никакого смысла. Более того, они должны спо­собствовать его гармоническому и всестороннему развитию — таково требование культуры по отношению к творчеству, таков культурный идеал. Другой вопрос, в какой мере он достижим для творчески продуктивной личности. Далеко не во всем, не всегда и не у всех. Обратимся к свидетельствам самих творцов. Оба они не только крупнейшие писатели XX в., но и люди, размышлявшие над проблемой творчества.

Первая характеристика творчества принадлежит В. Набокову. "Я не раз за­мечал, — пишет В. Набоков в своем автобиографическом романе "Другие бере­га", — что стоит мне подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства, и она начинает тускнеть и стираться в моей памяти. Благополучно пере­несенные в рассказ целые дома рассыпаются в душе совершенно беззвучно, как при взрыве в немом кинематографе"¹. Попробуем перевести чеканную прозу На­бокова на язык культурологии. "Подарить вымышленному герою живую мелочь из своего детства" — ведь это и есть опредметить, объективировать свой внутрен­ний мир в его уникально-личностном, интимном аспекте. "Целые дома рассыпа­ются в душе". Не идет ли речь о том, что опредмеченное перестает быть моим внутренним миром? Он истощается и оскудевает. В душе возникают провалы не­бытия. Где уж тут гармоническое и всестороннее развитие творца в процессе и результате творчества? Его нет. Есть бытие культуры для другого, для читателя. У него несомненно произойдет акт распредмечивания, созданного большим рус­ским писателем.

Второе свидетельство о творчестве в его соотнесенности с культурой со­держится в письме Т. Манна к исследовательнице его творчества: "Не без жеста стыдливого отрицания замечаю я порой, например, что на основании моих книг меня считают прямо-таки универсальным умом, человеком энциклопедических знаний. Трагическая иллюзия. На самом деле я для писателя... всемирно извест­ного невероятно необразован. В школе я не обучался ничему, кроме как чтению и письму, маленькой таблице умножения и немного латыни. Все остальное я отвер-гал с тупым упорством и считался закоренелым лентяем — преждевременно; ибо позднее я проявлял отличное прилежание, когда требовалось подвести научную базу под какие-либо поэтические произведения, т.е. набраться положительных знаний, чтобы их литературно обыграть... Так я поочередно был образованным медиком и биологом, хорошо подкованным востоковедом, египтологом, мифоло­гом и историком религии, специалистом по средневековой культуре и поэзии и т.п. Плохо, однако, что как только произведение, ради которого я шел на такие науч­ные расходы, закончено и отставлено, я с невероятной быстротой забываю все выученное на этот случай и с пустой головою пребываю в жалком сознании пол­ного своего невежества, так что можно представить себе горький смех, каким от­вечает на эти дифирамбы моя совесть"¹. Учтем, что в письме Т. Манна есть изве­стная доля самоиронии и преувеличения. К тому же, что он преувеличивает, нуж­но отнестись со всей серьезностью.

Прежде всего обращает на себя внимание наличие у немецкого писателя мотива, сходного с Набоковым: творчество-опредмечивание опустошает худож­ника, когда после создания произведения он "с невероятной быстротой забывает все выученное" и "остается в жалком сознании полного своего невежества". Есть у Манна и дополнительные акценты. Так, у него отчетливо звучит мотив несов­местимости творчества с универсализмом, т.е. всесторонним развитием личнос­ти. И другой мотив: человек прикован к своему творчеству, творчество владеет им, а не он творчеством. Человек подчинен некой вне его пребывающей силе. А это уже несовместимо с таким важным для идеи культуры идеалом самонаправ­ленности и высшей ценности личности. Творческим актом этот идеал колеблется и подрывается. Если задаться самым простым вопросом, что предпочтительнее — "все свое носить с собой", ощущать в себе присутствие тех знаний, идей, обра­зов, которые приобретены образованием, или каждый раз забывать их, отдавая воплощенному в произведении, —то с позиций культуры одинаково важно и то и другое: и внутреннее богатство личности, и ее реализация в творческом продук­те. У Т. Манна выражен другой опыт, опыт забвения, а значит, умирания души, потому что жизнь личности состоит равным образом в сиюминутных, здесь и те­перь длящихся впечатлениях и в способности помнить и вспоминать.

Как уже отмечалось, противоречие между продуктивным творчеством и куль­турой относительно недавнего происхождения. Особо остро оно дает о себе знать в XX в. Его можно отнести к одному из симптомов кризиса культуры. Но были эпохи, которые этого кризиса не знали. В частности и потому, что продуктивное творчество-опредмечивание было более уравновешено творчеством-самосози­данием и творчеством-общением. Сам творец не сводил свою жизнь к все подав­ляющей цели воплощения своего внутреннего мира, а стремился жить целостно и разносторонне. Более того, нередко творчество-самосозидание или, как говори­ли еще в прошлом веке, "самосовершенствование" ценилось не менее, если не более высоко, чем продуктивность.

ГЛАВА 3. КУЛЬТУРА И РЕЛИГИЯ

Связь между культурой и религией по-своему не менее существенна, чем связь культуры и творчества. Если последнюю точнее всего обозначить как серд­цевину или смысловое ядро культуры, то религия является своего рода "сверх­культурой". Исторически религия предшествует культуре как культ. С другой сто­роны, в своих предельных достижениях культура тяготеет к религии, в ней обна­руживаются выходы в реальность религиозного порядка.

Сказать, что проблема соотношения религии и культуры — это одна из клю­чевых проблем культурологии, недостаточно. Нужно учитывать, что в течение долгих десятилетий она не ставилась и не могла быть поставлена во всей своей сложности и глубине. Все варианты ее решения находились в пределах идеоло­гии, а вовсе не философского и научного знания.

Так, в 20—30-е гг. проблема "религия и культура" решалась наиболее ради­кально и однозначно. В религии вслед за Лениным видели "нарост на живом де­реве человеческого познания", за ней не признавалось никакой роли в развитии культуры. Религия рассматривалась как извечный противник, которого культура начала побеждать только с возникновением марксизма (это ее теоретическое ору­дие) и победой социалистической революции (она дала в руки новой культуре практические меры воздействия на религию). К началу 40-х гг. всерьез предпола­галось в нашей стране искоренить и тем самым навсегда решить проблему "рели­гия и культура".

В последующий период (40—70-е гг.) к религии отношение было более тер­пимым. В ней уже не видели чистого варварства или неизвестно как и почему возникшего и тысячелетиями неистребимого "нароста". Религия хотя и признава­лась "опиумом для народа", но акцент делался на то, что исторически она неиз­бежна, а следовательно, в прошлом сыграла свою позитивную роль в культуре. По мере приближения к современной эпохе эта роль уменьшалась и для сегод­няшнего дня религия стала чем-то отсталым и периферийным. Она доживает свой век. Считалось, по крайней мере официально, что ей нужно дать спокойно отжить и отмереть в перспективе нескольких ближайших десятилетий. К тому же офици­альная идеология и по существу тождественная с ней "марксистско-ленинская теория" признавали наличие отсталых слоев, скажем, малообразованных старух, для которых религия может служить пустым и иллюзорным, но утешением. Ведь и опиум по своей природе двойствен. У одних он разрушает организм, для других в определенный период и определенных дозах служит лекарством.

К 80-м гг., когда начались перемены в, казалось бы, навсегда окостеневшем обществе, отношение к религии на официальном уровне выглядело терпимым, за церковью даже признавалась положительная роль в борьбе за мир. В массо­вом же сознании религия воспринималась уже не только терпимо, но и с неуклон­но растущими симпатиями.

Сам по себе этот процесс не может не быть оценен иначе, как позитивно. Дело, однако, в том, что было совершенно утеряно всякое подобие адекватного представления о том, какую роль религия играла по отношению к культуре, чем она для нее была, может и должна быть. И это несмотря на то, что к концу 80-х гг. от неприятия религии не осталось и следа, ее приветствовали как наверху, так и внизу, но с разными акцентами и оценками. Очень распространилось, например, мнение о том, что религия должна заполнять образовавшийся идеологический вакуум, играть ведущую роль в деле нравственного воспитания и т.п.

Подобного рода позиции по сути своей можно охарактеризовать как неволь­ную попытку задушить религию в своих объятиях. Прежде всего потому, что рели­гии в данном случае навязывается инструментальная роль, роль средства в дос­тижении внешних по отношению к ней целей. Но сведение ее до инструмента и средства будет означать выхолащивание в ней самого существенного, того, что религию делает религией. Подобные попытки идут "от простоты", от того, что за семь десятилетий у общества отшибли память, утеряна была не только религиоз­ность, но и способность непредвзятого и незашоренного взгляда на соотношение религии и культуры.

Каково же оно на самом деле, вне идеологических предпочтений и подтасо­вок? Однозначного и общепринятого ответа на этот вопрос не существует. Если отвлечься от наличия промежуточных взглядов, нюансов, способов обоснования приблизительно одних и тех же взглядов, то можно говорить о двух подходах и точках зрения на соотношение религии и культуры. Первая из них безрелигиоз­ная, в своем пределе атеистическая. Вторая точка зрения характерна для тех мыслителей, кто не просто религиозен, а усматривает соответствие своей религи­озности тем фактам и аргументам, которые доступны философскому и научному знанию.

В соответствии с безрелигиозной точкой зрения религия представляет со­бой элемент более широкого целого — культуры. В ней культура выражает себя наряду с искусством, философией, наукой, образованием, нормами и формами бытового поведения и т.д. В той или иной интеллектуальной традиции, у тех или иных мыслителей безрелигиозный взгляд на место религии в культуре достаточ­но существенно варьируется. Сегодня, оставаясь в пределах культурологическо­го знания, никто не рискнул бы утверждать, что религия для культуры незначима, тем более никакой убеждающей силой не обладает отрицание всякой позитивной роли религии в культурном развитии. Разброс мнений касается другого. Прежде всего современного значения религии для культуры и перспектив ее существова­ния. Слишком много говорит в пользу того, что влияние религии падает, что дея­тели культуры в огромном своем большинстве творят, никак не соприкасаясь с опытом религиозной жизни. Если исходить из сегодняшней культурной ситуации, то может показаться, что разделаться с религией несложно. Остается только от­дать должное ее заслугам в прошлые эпохи развития культуры и констатировать неуклонное сужение религиозности, замещение ее другими формами и видами культуры.

Подобного рода выводы представляются поспешными, не учитывающими в общем-то известные реалии истории человечества. Действительно, в XX в., да и в предшествующие ему столетия, религия производит впечатление одного из элементов, части культуры, причем элемента все менее "крупного" и значимого. Но стоит обратиться к более глубокой толще исторического времени, и обнару­жится, что многие тысячелетия религия не была частью культуры, пускай и очень значимой. Культура и религия совпадали за счет того, что культура, вся без остат­ка и изъятия, являлась религией. Иными словами, все, что можно отнести к куль­туре, скажем, первобытного общества, одновременно было культом. Причем если мы хотим что-то понять в первобытной культуре, нам нельзя упускать из вида всеобъемлющий характер культа. Культ не замыкался в определенных простран­ственных и временных рамках, как это может показаться. Ему принадлежало все время человеческой жизнедеятельности. Приведу один только пример. Нам не­трудно представить, что первобытный охотник или земледелец обрамлял культо­выми действиями добывание средств своего существования. Например, охоту и земледельческие работы предваряли и завершали красочные и продолжитель­ные обряды. Но все дело в том, что обрядом, культом, религиозным действием была сама охота или обработка земли. Первобытный земледелец обрабатывал землю вовсе не под знаком голой пользы. Добыть себе средство пропитания, конечно же, было всегда значимым. Нельзя только упускать из виду, что пища для земледельца не воспринималась как плод своих собственных усилий. Она была даром богов, а если идти глубже, сама была божественна.

Представим себе первобытного земледельца, осуществляющего посев или жатву. Засевая землю или собирая урожай, он ощущал себя перед лицом двух объемлющих мир реальностей. Перед лицом Матери Сырой Земли и Небесного Отца. Небесный Отец совокупляется с Матерью Землей (посев), и в результате порождается, творится все сущее (в нашем случае зерно). Земледелец в его пред­ставлении был участником мистерии порождения всего сущего, а вовсе не работ­ником-функционером, выполняющим свое скромное "производственное задание". Нам очень трудно вообразить и тем более почувствовать изнутри, что каждый охотник или земледелец каждой, как нам кажется, заброшенной и захолустной общины ощущал себя в центре мироздания, сопричастным непрерывно дляще­муся процессу манифестации божественных сил и сущностей. Сам первобытный охотник или земледелец не был в собственном представлении кем-то внеполо-женным свершаемому божествами. Тот же земледелец, бросая зерно в землю, видел в этом свою необходимую роль посредника между небесным богом и зем­ной богиней. В его земледельческих работах было нечто от действий жреца-свя­щенника. Он служил своим богам, целиком пребывая в сфере религии. Разли­чать в его действиях культуру и религию бессмысленно.

Как бы мы ни относились к религии, получается, что связь ее с культурой не так проста и однозначна, чтобы уложиться в схему "часть (религия) — целое (куль­тура)". Это неверно для первобытной эпохи (а на нее приходится от 90 до 99 % всего периода существования человечества), неверно и для последующих эпох. В самом деле, для Античности или Нового Времени сравнительно просто проде­монстрировать, что религия представляет собой нечто локальное и отличное от искусства или науки, увидеть в религии такой же элемент системы культуры, как искусство и наука. Но подобный взгляд, как нам представляется, скользит по по­верхности. Реально и для таких эпох, как Античность и Новое Время, не говоря о Средних Веках и тем более Древнем Востоке, религия оставалась почвой и осно­ванием того, что в своих наглядных проявлениях может показаться не имеющим ничего общего с ней.

Показательным примером здесь является восприятие времени и простран­ства новоевропейским человеком. Для нас и сегодня самоочевидна и аксиомати­чески ясна, т.е. не требует специальных доказательств, необратимость времени и обратимость пространства. Между тем первобытный и античный человек равно воспринимали время как нечто обратимое и в этом вполне подобное простран­ству. Векторность, т.е. направленная из прошлого в будущее необратимость, вре-мени также ни о чем не говорила первобытному и античному человеку или пока­залась бы ему странной, как для нас странно и неприемлемо восприятие време­ни, имеющего круговую "траекторию", времени в качестве вечного возвращения. То, что для европейского человека время векторно, а для античного циклично, — это элементарный историко-культурный факт. Далеко не так элементарно, хотя в основе своей и объяснимо, то, как совершился переход от циклического восприя­тия времени к векторному. В этом переходе важно понять, что он менее всего явился переходом от донаучного (мифологического) представления к научному, от религии к науке. Самое примечательное в том и состоит, что и циклический и векторный взгляд на время в равной мере имеют религиозные истоки.

Религия в античную эпоху носила естественно-природный характер, боги, которым поклонялся античный человек, кого воспринимал как основу мирозда­ния, были персонификациями природных сил. Природа же для него существова­ла в наглядно очевидном ритме смены и возвращения времен года. Весна, лето, осень и зима образуют замкнутый и регулярно возобновляющийся цикл времени. Никакого другого нет и быть не может.

Переход от циклического (кругового) к линеарно-векторному времени свер­шился через крушение античного язычества и торжество христианства. Никогда никаких научных открытий, позволяющих сделать вывод о том, что время не зам­кнуто, а разомкнуто и направлено, не было. Науки, равно и естественные, и гума­нитарные, опираются на то, что произошло около двух тысяч лет назад на религи­озной почве. Христианин в отличие от язычника перестал верить в то, что "все кружит, исчезая во мгле". Для него стало внутренне достоверным, что мир имеет точку творения (возникновения из ничто). У него есть центральная временная точка — Боговоплощение, крестная смерть и Воскресение богочеловека Иисуса Хрис­та. Наконец, по словам апостола, "времени больше не будет", наступит светопре­ставление и бытие в вечности. Таким образом, все в мире имеет место быть одно­кратно, мир движется в определенном направлении, он направлен. Векторность времени для христианина так же очевидна, как цикличность для античного языч­ника.

Впоследствии, по мере секуляризации (обмирщении) культуры, религиоз­ные основания линеарно-векторного восприятия времени были подорваны. Они начали казаться основанными на опыте, разуме и науке. Однако, если уже в XVIII в. мысль о творении мира из ничто, т.е. о его начальной точке, потеряла свое господство, точно так же перестала убеждать мысль о конце света, то совершен­но необъяснимой стала направленность времени. Ведь оно движется ниоткуда в никуда. О какой же тогда необратимости и направленности можно говорить? Оче­видно между тем другое, то, что посылки, лежащие в основании науки и всей новоевропейской культуры, по своим истокам религиозны. Их связь с религией отдаленна и опосредованна, но от этого не менее реальна. Религия выступает здесь чем-то более весомым и значимым для культуры, чем один из элементов. Очевидно, что культура уже не равна религии, давно вышла за ее рамки, но она от нее не оторвалась и не стала объемлющим религию целым. Как минимум, в культуре сохраняется от религии нечто оказывающее на нее глубокое воздей­ствие. На этом, как мне представляется, могли бы сойтись как безрелигиозная, так и религиозная точки зрения на культуру. Для характеристики последней оттол­кнемся от предложенных ниже схем.

На первой из них показана рассмотренная уже безрелигиозная позиция, в соответствии с которой религия есть часть культуры. Сама же культура представ­ляет собой высшую по отношению к цивилизации и природе реальность. Реаль­ность, выше которой ничего уже нет. Вторая схема отражает христианский взгляд на культуру и ее связь с религией. Его своеобразие состоит в том, что культура здесь хотя и стоит над цивилизацией и природой, в свою очередь, имеет над собой более высокую реальность. Она уже не увенчивает все существующее, ее положение срединно в том смысле, что, будучи сверхприродной, культура в то же время является реальностью, производной от Бога как сверхъестественной ре^: альности. Религия же с христианских позиций уже никак не может быть осмысле­на в качестве элемента (части) культуры. Точнее будет обозначить ее как сверх­культуру. С одной стороны, религия может быть отнесена к культуре, так как она представляет собой человеческую деятельность и ее продукты. Скажем, молит­ся, читает проповедь и осуществляет богослужение человек. Но,.с другой сторо­ны, для верующего его религиозные действия имеют смысл только тогда, когда он входит в соприкосновение с Богом и миром сверхъестественного (ангелами, святыми). Тем самым религиозная жизнь имеет не только естественное измере­ние. Она есть связь и переход из одной реальности в другую. В своем пределе религиозность и религиозная жизнь богодухновенна. Таковым с христианской по­зиции было, например, создание Евангелий. У них есть авторы Матфей, Марк, Лука, Иоанн. В своем человеческом, т.е. культурном, измерении Евангелия отли­чаются с точки зрения языка, стиля эпохи и авторов. В измерении сверхъесте­ственном они содержат в себе смыслы, которые не могут исходить от человека, недоступны его самостоятельным творческим усилиям и являются результатом Божественного Откровения. Поэтому Евангелия как феномен религиозный долж­ны быть отнесены одновременно и к естественно-человеческому и к сверхъесте­ственно-божественному, они плод содеятельности человека и Бога. Религия же в целом с позиций христианства предстает как человеческая форма, человеческое выражение сверхчеловеческой реальности.

Религиозный и внерелигиозный подход к культуре равновозможны и реали­зуются в культурологических работах! Важно, однако, исходное осознание того, в чем они состоят, продумывание предпосылок и следствий каждого из них. Что противопоказано культурологии, так это совмещение несовместимого, эклекти­ческое смещение точек зрения.

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: