Несколько мыслей о понятии регрессии

В научной фантастике нередко возникает тема времени, когда автор в интересах своего повествования должен перенести героя на несколько тысячелетий в прошлое или будущее. Помимо машин для путешествия во времени, которые регулярно бывают не в порядке, один из расхожих литературных топосов состоит в утверждении, что существуют пласты времени, которое течет одновременно по разным линиям. Якобы в одном и том же месте одновременно действуют разные временные измерения, которые никак не сообщаются между собой, что позволяет герою перемещаться из одного времени в другое и менять ход истории, используя в одном измерении знания, полученные в другом. Переход из одного времени в другое, остается ключевой проблемой: он обычно совершается посредством «временных порталов»; несколько таких «порталов» рассеяно по поверхности плане-

ты, и их отыскание является фабулой многих фантастических романов. Придя через такие «порталы», завоеватели из других эпох вторгаются в эпоху, о которой говорит рассказчик. Они же открывают перед литературными героями возможность шагнуть в неизвестное, переместившись во время, которое не является их временем.

Так, наряду с линейной концепцией времени, преобладающей в наших мыслительных привычках, появляется некая другая концепция, тоже выдуманная людьми, которая утверждает одновременное существование разных временных измерений в одном и том же пространстве. Эти измерения не сообщаются между собой, а если это происходит, то только в исключительных обстоятельствах.

Лет пятнадцать назад мне захотелось рассказать франкоязычным гештальт-терапевтам о жизни и творчестве Пола Гудмена и его роли в гештальт-те-рапии, и я отправился по его следам и переговорил с большим числом людей, хорошо знавших его лично, чтобы собрать их воспоминания⁴⁶. Среди этих людей оказался Ирвин Польстер, который обратил мое внимание на понимание Гудменом проблемы времени. Тем самым он глубоко изменил мой образ мысли, открыв передо мной другие перспективы, нежели та, которой я подспудно придерживался и считал само собой разумеющейся. Он сказал буквально следующее: «Есть много вещей, которым я научился от него [Пола Гудмена] и которые представляют его фигуру в особом свете. Одна из таких вещей касается места детства в жизни человека. Как он обычно говорил, взрослая жизнь — это не то, что сменяет детство, а то, что бывает помимо детства».

⁴⁶ Robine J.-M. Un album d'entretiens a propos de Paul Goodman // Gestalt, 1992, №3.

Внимательный читатель книги Перлза и Гудмена⁴⁷обнаружит, что такая логика присутствует на ее страницах: логика «в то время как», а не логика «вместо того, чтобы». Т. е., говоря схематично, быть пятидесятилетним не значит перестать быть сорокалетним, двадцатилетним, трехлетним. Это значит, что если вам пятьдесят, то одновременно вам сорок, тридцать, двадцать, десять, пять лет и два года. С такой точки зрения, если мы ведем себя как двухлетние дети, это не надо рассматривать в терминах регрессии, потому что нам два года, невзирая на наш возраст. Как в научно-фантастических романах, линии времени наслаиваются друг на друга и действуют одновременно.

Использование термина «регрессия», как это рассматривается многими психотерапевтами, далеко не избавлено от оценочных суждений. То, что думали об этом Перлз и Гудмен, можно расценить как приглашение к регрессии: «Ощущения детства важны не потому, что они составляют прошлое, которое необходимо преодолеть, а потому что они составляют некоторые из самых удивительных сил взрослой жизни, и речь идет о том, чтобы их заново открыть: непосредственность, воображение, прямота мыслей и действий. То, что надо, как говорил Шахтель, это заново открыть способ, которым ребенок приобретает опыт мира»⁴⁸.

Одна из главных трудностей, с которой сталкивается психотерапевт, связана с необдуманным употреблением понятий, взятых из клинической практики. Парадокс? Сфера клиники строится на основе феноменологии пациентов. Описание и анализ собранных данных по большей части вписываются в «психологию одного лица», то есть в индивидуалистичес-

⁴⁷ Perls К, Hefferline R., Goodman P. Gestalt-therapie. Bordeaux, 2001. ⁴⁸Ibid.,ch.V.

кую перспективу. Дело выглядит так, как если бы собранные таким способом данные могли быть расценены как объективные и не зависели бы от «клинициста», который их собирает. Однако в перспективе поля сама терапевтическая встреча и выступает инструментом, который производит ту или иную патологию опыта, и, разумеется, психотерапевт не может отрицать, что его присутствие сказывается на полученных им данных. Кроме того, намерения обеих сторон в терапевтической ситуации не могут быть такими же, как, например, в клиническом обследовании.

Мое убеждение заключается в следующем: если какие-то понятия доказали свою уместность в клиническом или патопсихологическом подходе, это не означает ipso facto их пригодность в психотерапевтической сфере. На самом деле они могут структурировать мысли и чувства терапевта таким образом, что это идет вразрез с идеей психотерапии. Например, в педагогике многие исследования показали, что определение уровня учащихся («диагностика») влияет на отношение преподавателей и, как следствие, на успеваемость, которая тем самым подтверждает первоначальную диагностику. Так что я думаю, что «диагноз» в терминах регрессии (например, когда говорят о «полярностях», «внутренних объектах» и т. д.) противоречит самому принципу терапии.

Что бы мы не имели в виду, простое упоминание термина «регрессия» рождает у нас представления о возвращении в некое предшествующее состояние. Хотя Фрейд на протяжении своего творчества использует это понятие не только для описания «регрессии во времени», но говорит также о «регрессии места», «регрессии формы», а позднее о «либидозной регрессии», сама идея протекания, развития и, стало быть, темпоральное™ составляет суть данного понятия.

Понятие развития само рождается из представлений, которые являются элементами нашей антропологии и, соответственно, наших теоретических и методологических установок. Как я уже сказал, в теории гештальт-терапии с самого начала была заложена идея, согласно которой развитие — не только последовательность, но и одновременность. Взрослая жизнь не прилагается к детству как его простое продолжение. Отсюда вытекает тот факт, что в каждый конкретный момент прошлое, настоящее и планы на будущее определяют настоящее и переживание.

Тем не менее, отдельные эпизоды терапевтических встреч заставляют терапевта вспомнить понятие регрессии. То, что предстает глазам последнего, кажется, устойчиво напоминает формы функционирования, свойственные более ранним стадиям развития. Единственное, что можно воспринять феноменологически, — это повторяемость. «Регрессия» не является опытом, доступным феноменологическому наблюдению, ибо она есть интерпретация, односторонняя реконструкция смысла опыта другого. Вопрос, к которому я подбираюсь, приобретает в логике поля следующий вид: «Если эта повторяемость существует, то что есть такого, о чем я до такой степени не хочу слышать? В чем заключается «id ситуации», что оно не может развернуться? Или я мешаю ему развернуться?» Понятие «повторение» (la repetition) при этом возвращает себе свое этимологическое значение «повторной просьбы» (la nouvelle petition). В такие моменты субъект, кажется, не в состоянии употреблять некоторые формы ориентирования и действия, чтобы развернуть построение гештальта (как сказали бы некоторые: «зрелые формы»), и используют тогда формы, которые представляются ему в данный момент наиболее подходящими.

В «Метапсихологическом дополнении к учению о сновидениях», как уверяет Р. Руссийон, Фрейд предложил модель, которая может служить альтернативой модели регрессии. Как человек, который идет спать, снимает очки, накладные волосы, зубные протезы, необходимые ему в жизни, так и терапевт должен открывать перед пациентом возможность «деконструкции защитных структур, которые маскируют его истинное отношение к самому себе и своей истории»⁴⁹. Будучи гештальт-терапевтом, я бы к этому добавил: «... и маскируют возможности контакта с миром вообще и с другим человеком, в частности».

И эта идея снятия мне прямо напоминает идею катарсиса. Действительно, эпизоды, которые квалифицируются в качестве регрессивных, зачастую соединяются в катарсическую абреакцию*. Абреакция должна создавать что-то вроде дыр в устойчивых переживаниях, выметать вспомогательные конструкции, подобные протезам, открывая тем самым доступ к неоконченным ситуациям и навязчивым идеям и позволяя вернуть им подвижность. Если продолжить аналогию с научно-фантастическими романами, на катарсическую абреакцию можно взглянуть как на одну из возможных «дверей времени», которая открывают доступ к иным линиям времени.

Фасилитация абреакции — к тому же, одна из составляющих ситуации групповой терапии (через разыгрывание аффекта, взаимную поддержку, позволяющую пойти на риск, через — не всегда уместную — деконструкцию «протезов», через редукцию игр переноса). Мы должны изучить заложенные в ней побуждения к регрессии.

⁴⁹ Roussillon R. Voyager dans le temps // Revue Francaise de Psychanalyse, LVI, Oct.-Dec. 1992.

Завершая эти вариации на тему, мне приятно спрятаться за некоторые высказывания Даниэля Стерна, который по-новому ставит вопрос о связи клиники и терапии: «Важно напомнить, что оценка клинических теорий на основе прямого наблюдения грудных детей не позволяет сделать никакого заключения относительно их пригодности в качестве терапевтических конструкций»⁵⁰. Или еще: «Классические вопросы... развития не были рассмотрены как происходящие из одной особенной точки или на особенном этапе в ходе развития. Эти вопросы были рассмотрены здесь как линии развития — т. е. этапы, относящиеся ко всей жизни, а не как фазы жизни»⁵¹.

Размышления над употреблением таких понятий, как регрессия, интересны тем, что они рождают вопросы об эпистемологических основаниях психотерапии. Мне кажется, пришло время отделить регрессию в психотерапевтическом смысле от регрессии клинической и психопатологической, не для того, чтобы ее игнорировать или критиковать, а чтобы ее дифференцировать, лишить ее статуса «прикладной психопатологии» и укоренить ее в ее специфике — ситуации встречи, понятой как первый инструмент развития.

⁵⁰ Stern D. Le monde interpersonnel du nourrisson. P., 1989, p.
292. Межличностный мир младенца.

И пока он на нее смотрит, Он зачинает ей ребенка души.

«Один старый отец на смертном одре позвал трех своих сыновей и оставил им свое имущество: семнадцать верблюдов. Старший сын должен был получить половину, средний — одну треть, младший — одну девятую. И с этими словами старик испустил дух. Наследники остались в недоумении. В конце концов, они нашли мудрого человека, который был столь же умен, сколь беден. У него был всего один верблюд. Три брата позвали его в надежде, что он поможет им решить вопрос о разделе наследства, который казался неразрешимым. Мудрец всего лишь прибавил своего верблюда к семнадцати другим. После этого разделить имущество в соответствии с волей покойного

смог бы и ребенок. Старший сын получил половину от восемнадцати верблюдов, то есть девять; средний сын треть, то есть шесть; и, наконец, младший двух, то есть одну девятую часть. Девять, шесть и два равно семнадцати, сколько верблюдов и было у покойного отца. И, таким образом, восемнадцатый верблюд, принадлежащий мудрецу, автоматически исключается. Он был нужен только конкретный момент, и больше в нем нет надобности»⁵³.

Медард Босс приводит эту арабскую легенду, которая, по его мнению, помогает представить себе роль аналитика и кладет предел тому, что он называет «всякой болтовней по поводу «переноса»». Без введения другого ситуация является безвыходной; без щедрости этого другого, без его дара — необходимого, которое быстро перестает быть необходимым, — ситуация остается в тупике. То же можно сказать о присутствии психотерапевта. То же самое происходит в ходе терапевтической встречи.

Клинический и психопаталогический анализ опыта другого человека, насколько он вообще возможен, может произойти только в процессе встречи. Между тем, по словам самого Хайдеггера⁵⁴, именно этого не хватало Бинсвангеру, который так же, как и Медард Босс, долгое время пытался разрабатывать теорию психотерапии в русле феноменологии. Более десяти лет Хай-деггер по нескольку раз в год устраивал в доме Босса в Цолликоне семинары, на которые собирались студенты-медики и психиатры. Он разоблачал «полное непо-

нимание» своей мысли со стороны Бинсвангера: непонимание состояло в том, что аналитика Dasein («здесь-бытия») не имеет ничего общего с солипсизмом и субъективизмом, а должна быть рассмотрена в связи с «бытием одного вместе с другими». Он любил повторять: «Dasein вытекает из меня для вас и из вас для меня». К психотерапии необходимо подходить как дисциплине двух человек⁵⁵, и надо строить ее теорию исходя из этого. Неужели это возможно? Тысячелетняя традиция описания другого так, как будто он существует вне обращенного на него взгляда, сформированного ситуацией, созданной общими усилиями, вынуждает нас подходить к другому, как если бы он являлся мне вне меня, вне моей точки зрения и вне нашей встречи.

Гудмен предлагает модель психотерапии, которая идет наперекор этой традиции. Парадигма поля организм/среда, которая является ключевым положением книги, написанной им вместе с Перлзом⁵⁶, постулирует изначальную недифференцированность переживания «я» и «ты»: «Опыт предшествует «организму» и «среде», которые являются абстракциями опыта»⁵⁷. Это отправной пункт работы, осуществляющийся в ходе терапевтической встречи, а для меня — отправной пункт моей статьи.

Многие авторы в области социальных наук сегодня сходятся во мнении, что личность настолько зависит от ситуации, в которую она вовлечена, что не мо-

⁵⁴ Heidegger M. Zollikoner Seminare. 1987. Цит. по: Dastur F.
Phenomenologie et therapie: la question de Г autre dans les Zol
likoner Seminare//Courtine J. F. (ed.). Figure de la subjectivite.
P., 1992.

жет быть извлечена из нее полностью и реагирует на ситуацию только изнутри этой ситуации. В одной из предшествующих работ⁵⁸ я подчеркивал, как важно было для основателей гештальт-терапии данное понимание ситуации. Нередко даже кажется, что в своих размышлениях понятию «поля» они предпочитают обращение к «ситуации». Психотерапия является прежде всего выстраиванием ситуации, и к ней вполне подходит определение, данное Ж. Дебором: «Конкретное выстраивание моментов жизненной среды и их трансформация в переживание»⁵⁹.

Социальная ситуация является структурой возможностей, я создаю ее при участии другого и которая создает и меня и его. По всей видимости, терапевтическая ситуация определяет мое присутствие и мою интенцию психотерапевта, а также присутствие и особенности самовыражения моего клиента. Ситуация не вынуждает моего клиента сообщать мне свой рецепт приготовления кролика в горчице, но, может быть, она подводит его к этому. По традиции мы можем рассматривать это событие как сопротивление или иную форму нарушения контакта. Но взглянем на вещи иначе, возможно, будет столь же естественно спросить себя о том, что думает наш пациент, в чем состоит его интенция, а также то, чего добиваемся мы.

«Я есть» пациента, в парадигме self, выступает одним из результатов его опыта, и, тем не менее, и в своей основе является игрой репрезентаций и риторических позиций. Нарративная идентичность, как ее обозначают сегодня, если и может обозначить одну из возможных форм self, не охватывает целостности. Совершая крутой вираж, гештальт-терапия лишает понятие self пространственной локализации и вменяет

ему временнэю⁶⁰. Нарративная идентичность, напротив, охотно рассматривается как статичная; она зачастую понимается как структура или характер и характеризуется устойчивостью. Эта устойчивость, по меньшей мере, достаточна для того, чтобы мы переживали ее как постоянную и непрерывную во времени. Справедливо или нет, я считаю «себя» тем же самым, чем я был несколько десятилетий назад. Но это и позволяет Йонтефу определять структуру в качестве «очень медленно развивающегося процесса»⁶¹. Эта потребность в стабильности и непрерывности часто закрывает доступ к новизне ситуаций и ведет к повторению опыта, включая самый прискорбный.

Ситуации, в которых оказывается субъект, рассматриваются им в свете нарративной идентичности, и визави пациента — психотерапевт — охотно рассматривает себя в другой нарративной идентичности, которая чаще всего является имплицитной и связана с допущениями и потребностями субъекта. Допущения обладают большей «реальностью», чем наблюдения; восприятия или ощущения в ситуации не являются тем, что в полной мере заслуживает доверия.

—Я хотел бы задуматься над этим, — говорит мне пациент, — но боюсь...

—Не могли бы вы определить, что я сделал, что вы испугались?

—Вы здесь ни при чем... Дело во мне! Мне всегда страшно говорить о таких вещах...

Этот общий взгляд на взаимодействие, типичный в силу своей распространенности, рождает представления, которые пациент имеет о себе и в которых он на-

⁶¹ Yontef G. Comments on Boundary Processes and Boundary
States // Gestalt Journal, vol. XI, №2, p. 25-35.

ходит для себя опору. Это предполагает априорное отрицание того, что другой может оказывать какое-либо влияние на уровне переживаемого опыта в момент ситуации. В 1960—70-х годах определенная форма психотерапии, гештальт-терапии в частности, отстаивала идею «принятия ответственности» за то, что пациент думает, чувствует, ощущает, делает и проживает. Мне кажется, эта идея расходится с принципом поля, так как приводит к тому, что я назвал бы «преждевременной дифференциацией», поскольку основывается на столь же преждевременной индивидуализации.

Хотя процесс дифференциации и индивидуализации зависит от психогенеза каждого и формируется прогрессивно и главным образом в первые моменты жизни, мне кажется, что каждая ситуация, каждый опыт реорганизуют его настолько, насколько субъект готов к тому, чтобы встретить нечто отличное, новое, неопределенное, неизвестное.

Термин «интенциональность» был разработан Гуссерлем, который сделал его центральным понятием своего творчества. Еще ранее во второй половине XIX века его ввел в психологию Брентано⁶². Идея Брен-тано состояла в том, чтобы выделить психологию из наук о природе. В этой связи он рассуждал о развитии такой психологии, которая должна была отказывалась рассматривать психику как объект, схватываемый методами естественных наук, а основываться на «опыте». Таким образом, Брентано был одним из первых, кто заговорил о внешней стороне психической жизни, попытавшись построить «психологию без души», которая была бы психологией восприятия

и опыта. Потому не без основания в Брентано видят одного из предшественников гештальт-психологии и феноменологии. Сто тридцать лет спустя начинание Брентано трудно назвать успешным ввиду псевдо-на-учной склонности — распространенной до сих пор — подходить к душе другого как объекту исследования.

«Всякий физический феномен, — писал он, — отличает то, что в средневековой схоластике назвали интен-циональным присутствием, и то, что мы сами могли бы назвать... отношением к содержанию, направленностью на объект... или имматентной объективностью. В дальнейшем Гуссерль отточит понятие интенциональ-ности (когда он уточнит, что сознание не является неким вместилищем, а представляет собой значимую интенцию), определив его как усилие сознания направленное то, что оно подразумевает. Он резюмировал эту идею в формуле, ставшей с тех пор знаменитой: «Обладать смыслом («иметь что-нибудь на уме») — это основной характер сознания вообще»⁶³. Настоящий момент содержит в себе свое будущее, некую ориентацию, некое направление. Это стоит сопоставить с тем дополнением к знаменитой формуле «здесь и теперь», которое сделал Гудмен: «and Next». Здесь, теперь и затем.

Хотя дальнейшее развитие понятия «интенциональность» больше всего коснулось сферы ментального и, в частности, мира представлений, некоторые авторы расширили его поле приложения. Так, Мерло-Понти в своей «Феноменологии восприятия»⁶⁴ утверждает, что всякое значение и всякий речевой акт

⁶³ Husserl E. Idies directrices pour une phenomenologie. Т. 1.
P., 1999, p. 185 (русск. пер.: Гуссерль Э. Идеи к чистой фе
номенологии и феноменологической философии. Т. 1. М.,
1999, с. 200).

⁶⁴ Merleau-Ponty M. Phenomenologie de la perception, P., 1945
(русск. пер.: Мерло-Понти М. Феноменология восприятия.
СПб., 1999).

укоренены в интенциональности тела. Левинас⁶⁵, а затем Серл⁶⁶ привлекают внимание к области ощущений. Сегодня настала очередь клинической психологии, чтобы, устами Ж. Шемуни, заявить претензию на «интенциональность» как свое определение⁶⁷.

Выбор понятия подразумевает базовый принцип, согласно которому человеческое существо не может быть редуцировано к своей физической природе («организму»), но всегда находится в отношении с «объектом» — реальным или воображаемым. Он всегда направлен к чему-то, например — к объекту. Он не обладает ни существованием, ни «объективным» смыслом, но приобретает смысл и существование благодаря интенциональности, которая его подразумевает. Действительно — и клиническая практика это замечательно показывает, — существование объекта, который представлен или который можно себе представить, не является существенным условием интенциональности. Иногда можно говорить об «интенци-ональном состоянии или содержании без интенцио-нального объекта»⁶⁸. Чтобы объект смог встретиться с интенциональным состоянием, в самом деле, часто бывает необходима та или иная работа раскрытия.

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: