Глава 6. Дети Ильи Несиделова

Ещё через год родился Юрий Ильич. И Михаила Ильича Татьяна Сергеевна приняла как родного сына, не намекала ему ни разу, что растёт без родной матери, шлёпала, бывало, по малолетству и конфетами по малолетству же одаряла.И, когда мальчик уже достаточно подрос, чтобы понимать речь, читала хорошие русские сказки, Пушкина и Ершова, сказочные романтические баллады Жуковского (не все, конечно, поскольку понимала, что от какого-нибудь «Лесного Царя» мальчик мог бы навеки испугаться и сторониться любого леса, как огня),некоторые былины из «Сборника Кирши Данилова» 1804 года издания. Читала сама, не доверяя няне. Читала скорее для того, чтобы мальчик проникся звуками речи и строем языка, чем для того, чтобы он что-то узнал и понял.

А Юрий чуть ли не с первых дней показал характер, вполне соответствовший фамилии, оказался непоседой. Даже спал, как говорила повитуха Кондратьевна, куда более, чем доктор Миронов, разбирающаяся в малых детях, раза в два меньше, чем обычно спят младенцы. И сразу, когда малышам настаёт пора сидеть, научился сидя ползать, временами объявляясь в коридоре и тем пугая рисковавших на него наступить слуг.

Старший тоже был непоседой, но уже года в три по-своему, по детски, уже понимал, что он старший сын и наследник, и старался изображать из себя рассудительного. О Татьяне Сергеевне он говорил, что во всех сказках мачехи злые, а Татьяна Сергеевна хоть и не родная, но добрая. А отцом он просто любовался. И не красой и статью, и не пышными флотскими усами, за которые трепать он ещё в три года был горазд. А могучими руками, которые могли согнуть подкову или скрутить узлом кочергу. И бородой, которую Илья Иванович отпустил, когда решил, что отцу уж двух детей быть безбородым несолидно. Иногда Илья Иванович казался сыну тем самым былинным Ильёй Муромцем, из книжек с картинками, которые читала ему Татьяна Сергеевна, или из лубков, которые часто рассматривали слуги в людской.

Миша очень любил отца, хотя и старался держаться с ним сдержанно, как подобает мужчине. А еще, что греха таить, он немножко отца побаивался. И не столько за показную суровость, когда отец учил отпрыска, начиная с трёх лет, верховой езде и стрельбе, пусть пока из детского пистолетика, когда тренировал по гимнастике и плаванию. Там бывали и окрики, и даже выволочки, если отпрыск капризничал или ленился. Но это было ожидаемо, хотя и обидно.

Его смущала странная ссора отца с мамой. Мишка знал, что мама жива и здорова, но почему-то уехала, видел её портрет в монашеском облачении, присланный дедушкой из Екатеринослава, и это как-то не укладывалось в его разумении.

А когда ему шёл уже четвёртый год, и младший братец Юрочка уже вполне освоил бег (кажется, бегать он научился раньше, чем ходить), а Татьяна Сергеевна ждала ещё одного будущего Несиделова (или Несиделову), отец взял Мишу в поездку к деду и иной екатеринославской родне. Они навестили и матушку, жившую в монастыре недалеко от города, на берегу Днепра. Предполагалось, что такие поездки станут ежегодными, может быть, с кем-то из слуг, а когда мальчик подрастёт, то станет ездить и самостоятельно.

Мама души в нем не чаяла, хоть монахине это и не подобает, не чаять в души в ком-то, кроме Господа, но о том, почему рассталась с отцом и надела черное одеяние, никогда не говорила. И поэтому у Миши оставалась тревога — вдруг отец разозлился на маму на что-то такое непоправимое, что она, должно быть, сделала и из-за чего ушла от мира. И теперь может подумать, что и он, Миша, несёт в себе что-то плохое, и может внезапно отмочить «штуку». Миша прислушивался к себе и ничего плохого — ну как, ничего, что было бы хуже обычного мальчишеского озорства, упрямства, известной разболтанности, которую отец, как мог, упорядочивал — не находил. И всё же тревога нет-нет да и сосала под ложечкой.

Отец же часто, посматривая на старшего сына во время занятий и игр, во время семейных трапез, где и Юрий уже сидел, правда, за отдельным детским столиком и под присмотром няньки, тоже тревожился и размышлял.

Его тревожило, что сын может его осуждать за то, что растет без матери. Да как же не осуждать, в той поездке очень отчётливо было видно, каксын её любит. Временами ему казалось, что он сам мало оделяет сына лаской —хотя времени уделяет изрядно, воспитания характера и обучения основным навыкам, полезным сыну офицера и помещика, независимо от того, какой жизненный путь он себе изберёт, повзрослев. И за то, что не сложились отношения с Варварой Васильевной, что не смогли они быть, как сказано в Писании, единой плотью, частенько себя укорял.

Миша временами тосковал, слыша украинские песни. Здесь Татьяна Сергеевна ничего не могла поделать, она понимала, что язык колыбельных родной матери — это не всегда тот язык, на котором разговариваешь каждый день. Но она и не пыталась играть, специально изучать фонетику и грамматику этого близкого, но так не похожего языка. Согласилась, что для мальчика оба языка должны стать родными, и медленный, текучий северный язык отца, и быстрый, но вместе с тем напевный язык матери.

Впрочем, во время страды и сентябрьской охоты времени на мрачные мысли оставалось мало. К тому же вскоре по возвращении из Екатеринослава Мишка учудил. Отец не знал, то ли всыпать отпрыску по первое число, ну, фигурально, конечно, до телесных наказаний Илья Иванович и в боцманскую свою бытность не опускался сверх устава, да для протрезвления нерадивых матросов, то ли радоваться, что сын растёт и вот его уже на подвиги тянет. Как и Татьяна Сергеевна, прознав про всю историю, не знала, плакать или смеятся и только говорила: «Охохонюшки! Растут детушки!» Так же, впрочем, она говорила, когда в первый раз горничная доложила ей, что Юрий начал выползать в коридор.

Вот что сотворил этот, с позволения сказать, малыш. Ему захотелось поиграть в не то в богатырей из былины, не то в донских казаков из какой-то старой казачьей песни. Эти старые песни часто слушали в людской: курьеры между Черкасском и столицами следовали частенько, и многие получали приют на ночь в несиделовском доме.

Он подбил на то своего сверстника Серафима, поповича, и пару ребят из дворовых. Вооружившись палками, ребята пошли искать врага, чтобы его немедленно одолеть.

Таким врагом оказалась опытная делянка, организованная Ильёй Ивановичем и Татьяной Сергеевной, новая попытка укоренить в местном климате растения, присущие более южным губерниям. Огород с теми же томатами, кои почему-то севернее Позбавина пока не приживались, целебными травами и травами, используемыми для приправ, такими, как кориандр, до этого в сушёном виде завозившийся позбавинскими армянами с Кавказа. Бахча, где кроме арбузов, выращивались и дыни, завозившиеся до этого так же с Кавкаха. И особая гордость, грядки подсолнечников. Оказалось, что при должном употреблении навоза и защите молодых посевов соломой всё это и в Несиделовке растёт неплохо, только б о льших хлопот требует, да особого поощрения крестьян, не привыкших возиться с навозом.

Дыни, травы и овощи не особо ребят заинтересовали, но были слегка потоптаны в ходе смелого набега. А вот арбузы оказались головами могучего войска подземных волшебников, из которых при ударах во все стороны разлетались кровь и мозги, а подсолнухи — стражами или передовым отрядом этого войска, кровь и мозги из их голов не разлетались, зато эти головы можно было рубить. Что ребята с радостными криками и визгами азартно и делали.

Никому, конечно же, не приходило в голову выставлять к опытной делянке сторожа. Благо, Ерофеич, вышедший подремать на солнышке после обеда, был разбужен визгами и криками, и значительная часть посевов была спасена от потравы и разорения. Дети дворовых были отлуплены тут же, благо крапива вдоль забора росла в изобилии, и больно жглась даже через холщовые рубахи, и побросав палки, разбежались ныть и чесаться. А дети, так сказать, благородных сословий были за шкирку, как котята, вместе с орудиями преступления доставлены в барскую гостиную, где как раз случились отец Роман с матушкой Фетиньей, зашедшие к барам почаёвничать.

О первой реакции Ильи Ивановича и Татьяны Сергеевны мы уже сказали. О реакции представителей духовного сословия на деяния своего отпрыска мы скажем позже, тем более что основное произошло уже дома, а пока детей просто отправили отмываться в лохани от арбузных и томатных брызг и переодеваться.

Но далее Илья Иванович задумался. Можно было взять дело в свои руки, начать учить сына иным азам военного дела, кроме верховой езды и стрельбы, а заодно и других ребят, но малы ребята, и жизнь нынче такая, что ещё навоюются. Потому нужно их как-то учить азам мирной жизни. Но как? Это он, взрослый человек, когда-то решил, и не без внутреннего сопротивления, превратиться из военного моряка в мирного помещика и плотно заняться хозяйством. А вот как малышу, в общем, ещё не видавшему жизни, объяснить, что война нужна не сама по себе, а чтобы мирная жизнь была более мирной?

Тут как раз случилась оказия. От Усова пришло письмо: молодой офицер, к тому же уже заявивший себя на литературном поприще, следующий из столицы на Кавказ, в действующую армию, сетует на то, что светской жизни он уже навидался и пресытился и желал бы по дороге остановиться у простого, но умного и образованного барина. И что он-де, Усов, никого, кроме Ильи Ивановича, не может предположить, разве что Никиту Дмитриевича, но тот совсем на отшибе живёт, а Несиделовка как раз по дороге на юг.

Илья Иванович догадался, о ком идёт речь. Действительно, молодой гусарский офицер, чьи стихи на смерть Пушкина вызвали недовольство самого государя, постоянный предмет столичных сплетен, отголоски которых доходили и до южной губернии, вполне мог бы подходить под такую характеристику. И ответил через нарочного просто: «Пусть приезжает!»

Молодой офицер, представившийся, как и было ожиданно, Михаилом Юрьевичем, прибыл на следующий же день. Был он в походном пехотном мундире, в самый раз для дальнего путешествия, но чувствовалось в нём и определённое столичное гусарство. Он согласился на баню вечером, но прямо по прибытии, только выпив с дороги чай — в компании Татьяны Сергеевны, Илья Иванович как раз в это время завёл себе обычай проверять ход жатвы — попросил почистить мундир от дорожной пыли,асам взялся приводить в порядок особой щёточкой свои усы, чтобы в должном виде явиться к обеду.

Любознательный Мишка тут же проскочил в отведённую гостю комнату и с удивлением наблюдал священнодействие, тем более что офицер после приведения в порядок усов иной особой щёточкой не спеша протёр ногти. Был он сейчас одет в халат, но не стёганый, какие Мишка уже видел, когда с отцом бывал в гостях у окрестных бар — те, бывало, даже к обеду не стеснялись выходить в таком халате.

Офицер, будто только что заметив посетителя, разглядывающего узоры на халате, улыбнулся:

— Персидский! Настоящий! Очень удобен, не стесняет движений! А ты кто есть будешь, дитя?

— Михаил Ильич Несиделов, сын Ильи Ивановича Несиделова, хозяина здешних мест — ответил Мишка с удивительной ему самому взрослой интонацией. — А вы — господин столичный поэт Михаил Юрьевич? На Кавказ, в действующую армию следуете?

— Ну всё тебе про меня известно! — улыбнулся офицер. — Ну, здравствуй, тёзка, считай, что познакомились. А мне про тебя тоже кое-что известно. Рассказывай, как устраивал военную кампанию против вражеских овощей!

Мишка рассказал, офицер особо посмеялся над тем, как из зелёных с полосками голов вражеских великанов разлетались кровь и мозги.

— Эх, не видел ты настоящих мозгов с кровью. Ну, даст Бог, на твою жизнь войны уже не придётся, Кавказ замирим, турок и перс нас боятся, а с Европой мы вроде как нынче в дружбе.

Только Мишка хотел возразить,что де войны и на его жизнь хватит, пусть не с чеченами, так ещё кто-нибудь найдётся, офицер продолжил:

— Я думаю, сам понимаешь, что зелёная голова великана — очень вкусный десерт. А кавказцы им вовсе жажду утоляют. Так что биться с великаном — интересно, но не велик почёт, а с чеченами тебе пока что рановато. «Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал» — это терское казачество пусть такие песни своим младенцам поёт.

В глазах гостя вдруг мелькнула злость и озабоченность, но быстро сменилась вновь улыбкой.

— А что, какие-нибудь по-настоящему волшебные места у вас водятся? Вот бы хоть одним глазом глянуть. Там, где я вырос, всё волшебство давно извели, а в столице так и вовсе одни черти, мне про чертей несподручно, это вот господин Гоголь про них пишет. А мне давно хочется написать какую-нибудь добрую и волшебную сказку.

— Говорят про Петровский лес, где никто не решается бывать, кроме егерей. Что там всякие огни странные зажигаются, и что там есть овраг, где какой-то казак Булавин уже сто с лишним лет в засаде сидит, ждёт, когда царь Пётр мимо проедет. А так — не знаю. Вы, Михаил Юрьевич, у взрослых спросите.

— О, как раз сейчас мундир принесут! Да и время, я так понимаю, как раз к обеду.

За обедом говорили сперва о делах взрослых, о том, что происходит в Петербурге, каково настроение в гвардейских полках, о том, каково действительное положение дел на Кавказе, Илья Иванович гордо рассказывал о своих хозяйских успехах и обещал провести гостя по селу, показать, как постепенно устраивается крестьянский быт.

И вдруг гость весело улыбнулся и спросил про Петровский лес. Илья Иванович пересказал всё, что знал, и было решено, что наутро гость совершит туда экскурсию, конечно, в сопровождении егеря, знающего безопасные тропинки. Может быть, и поохотиться на лесную дичь удастся. Но ничего волшебного в этом лесу, вроде как, нет, так, малопроходимые места, да, действительно странные свечения, но очень похоже на гнилушки или описания выходов болотного газа.

— Как ничего волшебного? — возмутился Мишка и начал пересказывать пересуды и байки, слышанные в людской. Было решено, что и он отправится туда на экскурсию, под присмотром, конечно же, егеря и Михаила Юрьевича.

Сперва всё было спокойно. Отправились после раннего завтрака, верхами. Мишка уже прилично держался в седле, но всё равно взрослым приходилось часто останавливаться и его ожидать.

Лошадей, по настоянию егеря, стреножили и оставили пастись у опушки. И пустились по тропке, ведущей как раз к Булавинскому оврагу. Изначально тропинка казалась понятной и простой, как в обычном лесу или даже в парке. Решили, что как закончится, так и назад вернутся. Даже пару глухарей подбили, и не сезон им токовать, а всё одно — птица глупая и невнимательная.

Но постепенно лес становился всё более мрачным. Там, снаружи, был яркий летний полдень, а здесь редкие снопы света прорывали листву и переплетшиеся ветки. Там было тепло и уютно, а здесь прохладно, сыро и как-то зябко. Вроде бы на ровном месте почва под ногами стала чавкать. И вдали завиднелся какой-то свет. Сиреневатый, не похожий на солнечный. И что-то заухало, не похоже на голос знакомых лесных птиц или зверей.

— Дальше я ещё ни разу не заходил. — Ровным голосом предупредил егерь. — Говорят, опасно. В прошлом году сюда сбёг беглый из соседней Дуровки. Думал, схоронится. Да там псарня знатная, сразу вынюхали. И вот бежит он по тропке, псари догоняют, но псов с поводка не спускают, чтобы не порвали, чтобы споймать и честь по чести наказать уже в имении. И вот видят его уже, и вот десять шагов до него добижать, а он — чпок — и проваливается. Как будто земля его засосала. А ведь никаких болот, вроде, на взгорке. И псы подошли, место обнюхали, а как будто ничего, как будто и не было здесь человека. И почему-то взвыли все, хвосты поджали и побежали к псарям. А где-то здесь это и было! А, вот даже ленточка повязана, дескать, дальше — ни-ни!

— Ни-ни? — удивился офицер. — А дай-ка, я попробую.

И было шагнул вперёд. Но тут же, поперёк тропы, почти рядом, упало дерево. Вроде, не гнилое ещё. Офицер даже для пробы пнул дерево сапогом, но сапог даже ни кусочка коры не сколол. Крепкое было дерево, а с чего упало, непонятно.

А сиреневое свечение как будто проступало сквозь лес, и что-то продолжало ухать. Егерь всем своим видом показывал, что он тут не при чём, если уж офицеру захотелось погеройствовать, то пусть геройствует сам.

— Всё, возвращаемся, — скомандовал. Нервно вытер усы.

— А знаешь, я боюсь. Я честно говорю, что я боюсь идти дальше! Не стыдно бояться того, что ты не понимаешь и не можешь одолеть! Стыдно — не попытаться понять. Вот тебе это, пожалуй, и предстоит, а мне далее на Кавказ, не бояться выстрелов, засад, погонь, самодурствующего начальства. Это-то нам, военным, дело привычное и понятное.

Возвращались молча, даже радостное птичье чириканье и солнце, прорвавшееся сквозь ветки, не порадовали. Всю обратную дорогу Михаил Юрьевич бормотал какие-то стихи, то злые, то грустные. Мишка ничего не понимал, лишь много позже до него дошло, что исследовать такие опасные места и придумывать, как сделать их безопасными, может быть, гораздо важнее, чем смело кидаться в атаку. А пока что до него дошло лишь, что бывает в жизни такое, о чём никто ничего не знает. Ни Илья Иванович, видавший разные земли от Арктики до Антарктиды, с умными людьми общавшийся и много книг читавший. Ни отец Роман, закончивший семинарию и тоже читавший много книг. Ни Михаил Юрьевич. И, может быть, вообще никто на свете.

За ужином Илья Иванович вспомнил и подземные схроны, где люк прикрывается дёрном и открывается по нажатию тайного рычага, и огни святого Эльма. Пояснил, впрочем, что природа огней святого Эльма до сих пор наукой не изучена. Хорошо, додумались громоотводы на мачты в грозу ставить. А эти огни той же электрической природы, но откуда они появляются, почему именно на кончиках рей и на ноках, отчего таким странным светом светятся и куда исчезают, никто не знает. И почему компасы в грозу норовят с ума сойти, и, тем более, почему компас у штурвального и компас в командирской каюте показывают разные направления, никто научно не объяснил.

Громоотводы Мишка видел, они и на колокольне были, и на господском доме, и на недавно выстроенной, на случай если кто что в селе нечаянно подпалит, каланче. Даже отец Роман объяснил ему, что гроза вовсе не есть гнев господень, а, напротив, естественное явление, электричество, вот как железной расчёской в темноте причёсываться, потом искры видно будет. А молния — та же искра, но небесная и потому куда как более сильная, и любит бить во всякие возвышенные места, потому правы те, что железом, по божиему наитию великого Ломоносова, искру эту с возвышенных мест в землю отводят, там она не опасна.

Огни святого Эльма Мишка тоже видел — бывшие сослуживцы недавно прислали Илье Ивановичу эскиз молодого, но уже входящего в моду, живописца Айвазовского, увлёкшегося морскими и корабельными видами — «бриг Скорый в шторм». Там действительно светились огоньки странного цвета, не сиреневого, как в лесу, скорее, белого, не похожего ни на солнечный свет, ни на свет свечи или лампады.

И он только хотел спросить подробнее, но взрослые тем временем говорили снова о хозяйстве и политике. Ничего из этого Мишка, конечно, не понял, и почти ничего не запомнил, запомнил лишь фразы, произносившиеся с особой страстностью.

— Вы, Михаил Юрьевич, — с особой страстностью, но не своим обычным страстным басом, а с особым ласкающим укутыванием, — обо всём, на мой взгляд, судите правильно, а вот вывод делаете скверный, может быть, и логичный, но непрактичный!

— А что есть практичный вывод? Вот я из своего практичного вывода еду на Кавказ. — Михаил Юрьевич говорил громко, как будто всех хотел перекричать. — Страна рабов, страна господ, немытая Россия! Уж лучше голову сложить под пулей кавказца, чем здесь выслуживаться да прислуживать!

— Не вся Россия немытая. Что внутри, что снаружи. Уж поверьте мне, архангельскому мужику! Да и на флоте — сам знаю, полно офицеров, у которых снаружи весь корабль сверкает, а на душе тьма беспросветная, без единого проблеска. Но и там не все, ох, далеко не все такие! И вы уж поверьте мне, я и в Наваринском деле был, и в иных, помельче, уж как проще под обстрелом выстоять или геройски погибнуть, чем души изо дня в день чистить! Хотя снаружи это, конечно, кажется мелкими хлопотами по хозяйству или даже вовсе сутяжничеством…

— Мужчины, всё бы вам о политике, — вмешалась Татьяна Сергеевна. — Я слышала, вы за последнее время написали несколько достойных переводов и лирических посвящений, а в нашу даль не всё так легко добирается… Может быть, вы сами что-то почитаете?

И Мишка уже в полусне слушал про летучий корабль, про сосну на голой вершине, про парус, ищущий бури…

Этот парус ему и приснился. Отдельный парус, без корабля, который зачем-то искал бури. Наверно, той, которая его с корабля сорвала.

Михаил Юрьевич отбыл ни свет ни заря. Как объясняла Марфа, он решил с господами не прощаться, поскольку уж очень, на самом деле, торопится, и задержка ему была не особо позволительна, спросил вяленого мяса и хлеба, чтобы позавтракать в дороге, и наполнить одну фляжку свежей водой, а другую — хорошим вином… Пока разбуженные слуги выполняли это приказание, отписал записки, отдельно хозяину и хозяйке, отдельно «Тёзке Михаилу».

Марфа даже прочитала эту записку, пока Мишка одевался. Сам, хотя и путаясь в рукавах, но твёрдо решив взять пример с офицера, который в считанные минуты переоделся из персидского халата в мундир по форме.

«Друг мой Михаил. Я рад, что у столь достойного отца подрастает столь достойный сын. Учись, и стрелять, поскольку войну никто на самом деле не отменит, и строить, поскольку мир уж тем более никто не отменит. Понимать, отличать хороших людей от плохих. И читай. Ни в мире, ни на войне образование никто не отменит. Твой друг, М. Ю. Л. (росчерком).»

Позже, конечно, Мишка, а потом уже взрослый Михаил Ильич Несиделов, многократно переписывал это письмо. Даже велел сделать дагерротип, когда бумага начала ветшать и рисковала рассыпаться.

А сейчас, действительно самостоятельно одевшись — Марфе осталось только восстановить перепутанные пуговицы — сразу же, за завтраком спросил, у кого ему можно было бы быстро научиться читать, и серьёзно, а не как дворовые лубки рассматривают и знакомые буквы вспоминают.

Илья Иванович судорожно вспоминал, как он осваивал «Аз, буки, веди» у дьячка, и понимал, что этой премудрости сам он каким-то образом научился, но сына ему будет проще учить на коне скакать, стрелять, парус ставить, да даже и счёту, но не грамоте.

А Татьяна Сергеевна намедни, когда у мужчин были свои приключения, общалась с матушкой Фетиньей и узнала, что отец Роман наложил такую вот удивительную епитимью и на супругу, и на отпрыска. На супругу, что за сыном не углядела, а на сына — что недостойным делом занялся, крушением, а не созиданием. Велел матушке быстро обучить сына грамоте. И не церковной, а современной, чтобы хоть одно стихотворение господина Пушкина мог бы с листа прочитать, а не по памяти наизусть, как иные прочие.

И матушка Фетинья уже преуспела. Пару дней назад они всей семьёй были в Вознесенске, и Серафим уже почти вывески без ошибок прочитал, из тех, конечно, что по-русски. Посему Мишка, наскоро допив бодрящий утренний шоколад, побежал в избу настоятеля.

И вскоре полностью был увлечён чтением, к Покрову испросил у Татьяны Сергеевны сочинения господина Пушкина, не сказки, знаемые им наизусть, и из взрослого. Прочитал на обложке. «Евгений Онегин. Роман в стихах.» Открыл наугад. «Паду ли я стрелой пронзенный иль мимо пролетит она». Потом ещё пролистал. «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит». Запятые интонировать он ещё не умел, ну и ладно, за такой-то короткий срок, подумала Татьяна Сергеевна.

А потом ей пришлось объяснять, что малиновый берет — это не берет из малины, а берет, похожий цветом на малину. А потом ещё рисовать, что такое берет, ни в Несиделовке, ни в Екатеринославе береты никто не носил. И кто такой посол испанский, чем он отличается от посола огурцов. И мысленно благодарить Михаила Юрьевича за то, что в смышлёном, но в целом ориентированном на простые впечатления мальчике он пробудил вот такую книжную любознательность.

Много лет спустя в воспоминаниях Михаила Ильича Несиделова очень много занимал этот блистательный, хоть и ссыльный, офицер, к тому же известный поэт.

А сейчас, когда урожай был снят, арбузы и дыни съедены, для подсолнухов мастеровые готовили пробный пресс, Мишка самозабвенно учился читать, Илья Ильич делал выводы. Из всех смутных размышлений и подозрений, а потом и приключений прошедшего лета.

К Покрову Илья Иванович вовсе осознал до конца, что вот-вот появится третий отпрыск, и вдруг родится девочка — с ней вовсе не гораздо быть просто старательным, заботливым, но строгим и на ласку не тароватым. И Юрий уже в сознательный возраст входит, скоро и его уже мужским наукам учить. И негораздо детям в чернозёмном приволье расти сдержанными и с виду холодными, как те, кто растёт на берегу самого Ледовитого океана.

Татьяна Сергеевна до последнего перед родами ухитрялась быстро бегать по усадьбе,тетёшкалась с Юрием, читала сказки Михаилу. Лишь накануне Казанской Божией Матери, как раз когда отмечали четырёхлетие старшего, за семейным обедом, не дожидаясь десерта, сообщила мужу, что дитя уже столь просится в мир, что ей и ходить, и в креслах сидеть, невмоготу.

Илья Иванович тут же отправил бричку в Вознесенск, за заранее предупреждённым доктором Мироновым, и посыльного в село, за бабкой Кондратьевной, её и предупреждать не нужно было, опыта сорок лет, и у самой внучки уже заневестились. Первый раз, когда родился Мишка, дипломированный доктор ещё ворчал на приглашение повитухи, что это-де ни к чему и вообще варварство. Но с тех пор оценил её опыт, сперва когда она простыми народными средствами спасла и Мишку, и Варвару Васильевну от случившейся с ними болезни, а затем помогла ему в нескольких сложных случаях и с роженицами, и с новорождёнными.

Ночьюбыло не до сна.К тому же сама погода, кажется, забеспокоилась. Ясный, уже немного морозный, но безветренный день поздней осени сменился ледяным дождливым вечером. А к ночи разыгралась настоящая буря.

Ветер ломился в окна, стучал в двери, завывал в трубах, трепал ветви яблочного сада, срывал с изб дранку, а с мазанок солому и дёрн, даже звонил в колокола на церкви. Ветер шёл издалека, с Азовского моря, и добежав до Вороновской губернии, конечно, терел часть своей силы, но только часть, и поэтому еще гоношился, показывая удаль и непримиримость.

Юрий, не понимавший по малолетству, что происходит, видел, что взрослые как-то особенно суетятся, решил, конечно, что это такая игра, смысл которой состоит в том, чтобы попадаться взрослым под ноги как можно чаще. Посему наньке было велено запереться с ребёнком в детской, и всячески его если не убаюкивать, то останавливать, петь песни про зверей и птиц, сказки рассказывать, картинки показывать.

Зато Михаил уже понимал, какое предстоит событие. По обычаю выставленный из спальни супруги, Илья Иванович бродил по коридору между ней и гостиной, взад-вперёд. С ним рядом вышагивал Миша. Серьёзный человек, как никак, четыре года уже, и сестра младшая вот-вот родится, а за сестру отвечать куда более, чем за брата, нужно будет.

Что сестра, он не сомневался. Раз так отец сказал, значит, так и будет. Илья Иванович, конечно же сомневался, но очень хотел, чтобы после двух сыновей теперь была дочь. Татьяна Сергеевна тоже. Случившиеся тут же, а не судачившие, как иные слуги, в людской Марфа и Ерофеич рассказывали о своих гаданиях на будущее прибавление семейства. О некоторых Илья Иванович знал ранее, но сегодня, как только началась тревога и беготня, они спрятались и гадали особо рьяно.

Марфагадала и так, и эдак, и на луну, и на квасную гущу, и на воду в блюдце, Ерофеич раскладывал пасьянсы, хотя отец Роман ранее и сулил им за то муку вечную и геенну огненную — и по всему выходило, что родится дочка. Илья Иванович как человек образованный гаданью не слишком верил, но помнил поморских гадалок, и как им удавалось угадывать. Да и за свои морские походы видал он разное, науке не известное, и не только всяких шарлатанов, но и мастеров, творивших чудеса внушения и угадывания.

И внутри себя решил, что не всякое это дело пустое и не всякая магия — ложная. Есть просто вещи, которые Господь по промыслу Своему людям пока не открывает, или открывает немногим. Будет Его воля — откроет и нам, несмышлёным, а пока — всё обдумывай, да кое-что и на веру принимай. «Тяни-тяни, да и отдай», как говорят во флоте. Теперь же он окончательно решил для себя — будет дочь. И сейчас с известным даже трепетом ждал, как уж там судьба распорядится.

— Отец, — негромко спросил Миша, по-прежнему вышагивавший рядом с отцом, — а как мы сестричку назовём?

— Надо подумать, — так же вполголоса ответил отец. —Запамятовал, сегодня по святцам у нас кто?

— Не помню, — признался Миша и сразу загорелся: — Сбегать за календарём?

— Не нужно пока, — задумался отец. — Подождём, подумаем. Церковь разрешает крестить любым христианским именем.

Миша солидно кивнул, и они продолжили вышагивать.

Практически одновременно раздался пронзительный детский — новорожденный! — писк и восторженный крик Миши. Он козликом поскакал к двери спальни и опомнился только, когда едва не уткнулся в неё лбом.

Прошло время, пока вышел доктор Миронов и с ним Кондратьевна.

— Всё благополучно, Илья Иванович, — предупреждая немой вопрос, застывший в глазах у Ильи, размеренно произнёс доктор. — Татьяна Сергеевна хоть и ослаблена родами, но состояние её хорошее.

— Да дитятко, дитятко-то какое крепкое да звонкое! — восторженно затараторила Кондратьевна. — Уж личиком-то в матушку, а уж силой-то, по голосу судя, в отца-батюшку пойдет.

— Стало быть, мальчик? — спросил Илья, услышав про силушку и едва подавив досадливый вздох.

— Нет, нет, барин Илья Иванович, не все тебе себе сынов-наследников плодить, надо и жене дать отраду, — вовсе разулыбалась бабка. — Доченькой тебя наградил Господь, как ты и думал-гадал.

— Дочкой! — Илья так и рванулся радостно в комнату к жене, но доктор предостерегающе выставил руки: нельзя, нельзя ещё, пока всё прибирают. — Стой, Кондратьевна, а как же ты говоришь, что силой она в меня пойдёт? Криком, что ли, богатырским?

— Уж не знаю, батюшка барин, а только сколько годков при родах да при роженицах, и уж верно знаю: какое дитятко так кричит, у того силушки будет в избытке. Обычно парнишки мне такие попадались, а ведь раз с пять и девки бывали, которые, слышь ты, ещё даже в рост не шли, а жеребца могли на скаку за узду перехватить и застопорить, или криком стаю волков распугать. Одна, помнится, в горящую избу полезла, когда её меньшой братец там уже задыхаться начал, а мать перед избой криком кричала да ничего сделать не могла. И спасла, и ей ничего, только сарафан тлел, из вёдер заливали.

— Ну-ну,— успокоился Илья Иванович и продолжал, ведя доктора под руку в столовую, где был готов для него обед и графинчик вишнёвой наливки. —Ничего, дединька Афанасий говорил, что и в нашем несиделовском роду бывали эдакие богатырки. А и то сказать — у нас на Севере даже и бабе куда слабой быть, когда мужик по месяцам на промыслах. И век наш просвещенный девятнадцатый, как сдаётся мне, еще такие фортеля заложит, что и барышне, и барыне сила ох как понадобится.

А шебутник Миша всё же не утерпел и боком-краем пробрался в комнату к мачехе и новорожденной сестрёнке. Поклонился мачехе, та улыбнулась, бледными губами, устало, но с какой-то счастливой искоркой. Марфа хотела было выпроводить барича, но он, как умел, просительно посмотрел снизу вверх в лицо.

Татьяна Сергеевна едва прошелестела губами:

— Пусть будет, Марфуша, пусть поглядит на сестру.

И брат подступил к люльке, в которой уже не кричало, а огромными, как ему показалось, глазищами, любопытно-любопытно, смотрело на мир маленькое создание. Как все новорожденные, красное и сморщенное, но уже экое падкое до жизни! И какое глазастое!

Миша, как мог широко и радостно, во весь свой четырехлетний молочнозубый рот, улыбнулся сестрёнке. И она переведя глаза на него, тоже ему улыбнулась.

— Привет, — торжественно прошептал он. — Вот ты и… ожила. Будешь теперь жить с нами, в Божьем мире.

Почему-то слово «родилась» у него даже заранее из головы вылетело.

А дальше —чуть не случилось страшное. Ну, точнее, то, что случилось, было заведомо страшным, но, слава Богу, кончилось благополучно. И ознаменовало если не всю судьбу новорожденной и пока безымянной Несиделовой, то уж точно весомую ее часть.

Весь дом спал. Илья Иванович, чтобы не тревожить роженицу, ушел спать в свой кабинет, в котором он и так просиживал до поздней ночи то над бумагами по хозяйству, то над книгами, а то и над некоторыми дерзновенными прожектами, ещё дерзновеннее тех же каналов. Сыновья спали в детской. Спали слуги — кто в людской, кто на конюшне, кто, особо доверенных, по своим отдельным комнатам.

Только Кондратьевна настояла, чтобы ей ночевать при барыне и при кроватке новорожденной.

— Нечистый, он никогда не дремлет, а в такую бурную ночь самое время ему, рогатому, пакости строить! — приговаривала она, неся кружку подогретого молока с мёдом, для укрепления сил, Татьяне Сергеевне да стакан чаю с лимоном для себя, чтобы если и заснуть, то сразу проснуться. Эту морскую привычку Ильи Ивановича Кондратьевна оценила, ещё когда ждали первого меньшого Несиделова, и с тех пор, когда в зажиточных семьях, тем более в дворянских, роды принимала, обязательно настаивала.

Буря продолжалась. Это в усадьбе такую ночь хорошо проводить, или в крепкой избе, а Илья вспомнил, как приходилось проводить подобные ночи в море, и настоял, чтобы доктор под пургой и ветром не тащился по стремительно белеющей степи в открытой бричке. Теперь уже швырял в окна отломанные молодые ветки, апри попытке открыть окно в жарком и довольно накуренном кабинете ворвался морозным туманом и чуть не сдул бумаги со стола.

На всякий случай, доктор тоже испросил себе комнату поближе к роженице.

И вот спит в своей мягкой кровати под балдахином барыня Татьяна Сергеевна, спит рядом с ней в колыбельке маленькая девочка, у которой даже имени пока нет. Спит рядом с колыбелькой, сидя на скамейке, прислонившись спиной к стене, повитуха.

Непогожие сны снились Кондратьевне в непогожую ночь. Всякая пакость лезла, всякие какие-то рожи с рылами и рогами, но не на голове, как у нормального, путёвого черта, а на носу, на самом рыле. И слышался визг, и скрипение — уж вот он какой, скрежет-то зубовный, обещанный грешникам после Страшного Суда! — и потом снова какой-то писк и стук, и кто-то из рож не постеснялся провести по ногам бабки своим поганым хвостом! Она охнула, и начало «оха» было во сне, а уж конец — въяве. Открыла глаза, помотала головой, глянула на колыбельку — и обмерла! Куда дитятко делось?!

Дрожащими, еле двигающимися руками бабка нащупала на прикроватном столике подсвечник, серники, зажгла свет. Татьяна Сергеевна, намучавшаяся при родах, что-то простонала и слегка отвернулась от света, но не проснулась. А бабка повела глазами по комнате — и закричала в голос.

Дитятко было стащено самым наглым образом из колыбельки, и теперь лежало на полу. Странным образом, оно молчало, не голосило, как ему бы следовало, и теми же самыми широко раскрытыми глазами глядело на тех, кто его захватил.

А были это две крысы, но такие здоровые, каких бабка не видела и на выгребной яме в Вознесенске, а уж там крысы откармливались в добрых поросят! Одна нюхала ребёнка своим поганым носом, а другая уверенно и напористо пыталась распутать пелёнки.Бабка схватила со стола лежавшие там щипцы для снятия нагара со свечей и со всей силы швырнула в угол. Крысы только хвостами дёрнули. Татьяна Сергеевна застонала сильнее и, кажется, начала просыпаться.

В коридоре послышались шаги, видно, доктор услышал стук, крик и проснулся. Бабка тем временем озиралась по сторонам в поисках еще чего-то тяжелого; не найдя, решительно двинулась на ночных разбойниц:

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: