Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Рассказ Ильи Ивановича. Кубинское наследство.





Было это уже незадолго до моей отставки. Я уже тогда был и офицер, и дворянин. Ходили мы за одним секретным товаром, по государственной необходимости, в город Гавану, на Кубе. Ну, стало быть, прибыли в порт. Пока товар отгружали, бумаги по нему выправляли, наш консул с местными властями рассчитывался — мы вдоволь в Гаване разгулялись, груз-то секретный, только я имел право знать, что это. А Куба — земля жаркая, южная, красочная. Нам по казенной военной надобности не часто в таких краях тогда случалось бывать, только, разве что, как раз до этого, в Сирию ходили, помогать султану турецкому против египетского паши, но то особый сказ. Ну да еще когда я до своего офицерства, рулевым, ходил с Лазаревым и Беллинсгаузеном к Южному материку, да и когда уже боцманом с тем же Лазаревым к Русской Америке ходил, я тёплых стран насмотрелся, а большинству матросов, да и офицеров, всё это в диковину.

Ну вот, ходим, смотрим, удивляемся. Матросы, и те закупились бананами, апельсинами, сахарным тростником, да прочей экзотикой, в России и слов-то таких не знают, фрутобомба, гуанамба, маракуйя. Обезьяну даже купили, одну на всю команду. Ну, я тогда еще не думал, что вы у меня случитесь, поэтому обезьяной не запасся… Я тогда себе попку купил, который и сейчас жив. (Попугая Магеллана, жившего у батюшки в кабинете, дети любили и даже как-то побаивались: казалось, что он за ними следит и все их шалости потом пересказывает отцу.)

И вот, вечером сижу я в тамошней таверне. И все хорошо: музыка красивая, танцовщицы яркие, еда-питьё сносные. А мне вдруг такая тоска на сердце пришла! Что, думаю, я делаю тут? Что я за пёс сторожевой при казённом грузе? Пока другие моряки новые страны-острова открывают, я взад-вперёд вдоль Африки да по Атлантическому океану бегаю — это когда российские реки не пройдены, не описаны, что мы знаем чужие моря лучше, чем родную страну! И какой от меня миру и Господу прок?

Чуть не заплакал я тогда. И вот тут подсел ко мне один туземец. Улыбчивый такой, услужливый, но говорит явно по-испански —Куба ведь принадлежат испанской короне, поэтому местный народ любого европейца за испанца считает. Лопочет, лопочет, а я испанский знаю чуть да маленько, только и понимаю, что он меня куда-то зовёт. А куда, зачем, что ему от меня надо или что он мне предложить хочет — непонятно. Я, что по-испански знал, вспомнил и как-то ему изъяснил, что-де твоего языка не разумею, может, хоть картинку нарисуешь, что тебе от меня нужно. Он, ничего, понял, притащил откуда-то пальмовый лист (бумага для него, видать, была дороговата) — и давай на нём чертить острой палочкой. И так складно все нарисовал — без слов понятно. Вот эта таверна, в которой я сижу, а вот я, и между нами с таверной стрелочка, а у меня лицо, будто кислого наелся, стало быть, не нравится мне здесь. И дальше — большая стрелка к какой-то точке, ровно как к перекрестку дорог. У этого перекрестка снова моя физиономия, в мундире и в форменной фуражке, но уже радостная. Стало быть, там, в этом каком-то месте ждёт меня радость и удача. А в конце каждой из дорог, что от этого перекрестка отходят — тоже картинки: у одной — как бы две скрещенные сабли, у другой — женская головка, у третьей — явно монеты. Я прямо былину про Илью Муромца вспомнил, и про камень на перепутье: «Направо поедешь — богатому быть, налево — женатому быть, а прямо поедешь — убитому быть!» Но да откуда ж на Кубе знать эту былину. И кой пёс мне по этим дорогам идти? Может, самому туземцу что нужно. Я ему жестами объясняю, что вот ты, вот я, а вот эта твоя картинка, и для чего тебе, чтобы я по этим трём дорогам пошёл. А он, анафемская рожа, улыбается эдак умильно и меня всё манит к выходу, чуть за рукав не тянет. «Ладно, — думаю, — кортик и пистолеты при мне, в портовых переделках бывать уже приходилось, не пропаду, а так — хоть тоску развею!»

Вот идём мы с ним, и уже богатые кварталы и торговые кварталы позади, да и рабочая, так сказать, Гавана за спиной осталась. Вышли в какое-то предместье, чуть ли не в деревню их тропическую, под пальмами да из соломенных хибар. И перед нами пустырь, а посреди пустыря — будка. Я, опять-таки жестами, моему туземцу объясняю, что если там, в будке что недоброе мне встретится, то и ему, собаке, будет туго. А он все улыбается, кивает и на эту будку показывает. Ладно! — взвожу курки на всякий случай и иду. Туземец вперед забегает, дверь отворяет. Вхожу — там всё чистенько, хоть и небогато, и похоже на какую-то контору. Вот шкаф, вот стол. За столом сидит совсем европейский господин, в бумагах копается. Туземец к нему, и по-испански лопочет. Европеец тоже умильно улыбается, но не по-туземному, а как, прости Господь, лошадь или вот хотя бы кот. Встаёт, протягивает мне руку, и по-английски: удобно ли вам, сударь, меня понимать, какой вы нации и правильно ли мой агент говорит, будто вас хандра одолевает? Я ему отвечаю честно, что-де русский морской офицер, в отпуске на берегу, проводил время в таверне такой-то, и что правильно понял ваш человек, взгрустнулось мне, но почему и отчего, это уж моё дело. И какая у вас, сэр, во мне нужда? Он опять улыбается и говорит: у нас-де аттракцион для благородных и смелых кавалеров, именно что для развеяния тоски. Есть три балагана, в которых вы-де сегодня пощекочете нервы и испытаете себя на прочность. Можете хоть в одном, хоть во всех трёх сразу. Оставляешь денежную ставку — и идёшь в балаган. Там — испытания. Если их проходишь, то забираешь залог и еще выигрыш. Я спрашиваю: а что за испытания, расскажите? Он вообще чуть не до ушей разулыбался. В одной точке, говорит, вы себя как воина покажете, в другой — как дамского угодника, а в третьей — как честного человека. Я думаю: ну, про первый балаган, вроде, понятно, что там за испытание меня ждёт, про второй — хоть догадаться можно, а вот что в третьем может быть, и как это так они мою честность проверят? Однако, думаю, уж если пришёл в такое странное место, грех его до конца не посмотреть. Да и стыдно будет, дескать, испугался, что не сумею себя показать. Ладно, говорю, согласен, развлекусь у вас! Вношу ставку за все три точки сразу — ох, и накладной для моего тогдашнего жалованья была та ставка, но отступать уж вовсе неприлично. И выхожу из будки. А от неё — ну натурально, три дороги, как у Ильи Муромца! И в конце каждой — огонёк светится. Как-то не по себе стало, хоть я и не робкого десятка. Но виду не подаю. Иду прямо, одна рука на кортике, вторая — на пистолете. Подхожу — ну, тростниковый балаган, довольно большой, и черный вход в него. И только я через порог — сразу с двух сторон какие-то руки, да такие ловкие, цап кортик из ножен и цап пистолет из-за пояса, да мои руки пальцами хитро и больно поддели, я и отпустил рукояти. И меня сразу в спину пихают, лечу наземь кубарем. Поднимаюсь, промаргиваюсь — со всех сторон обступили меня какие-то тёмные фигуры, и ко мне идут, и явно по силуэтам видно, что нечто в руках держат, и навряд ли это подарки праздничные. Тут не до боевого этикету — я кинулся на четвереньки да между ног у двух громил прошмыгнул — и руки о какую-то палку ударились. Да это и была палка, целый даже шест. Но я уже днём в городе посмотрел, как местные акробаты с такими палками обращаются, прикинул, что и я, если уж когда-то полярного мишку багром уложил, могу кой-какие фортели сделать. Схватил — а они уж на меня всей гурьбой бегут, в угол зажать стремятся. И повел я этой палкой в одну и в другую сторону. Тоже как в былине: влево махнул — улица, вправо — переулочек. Да там хоть и темно, а сталь поблескивает, так я стараюсь бить чуть пониже блеска, чтоб оружие из рук вышибить. Ох, как я там с ними ратовал, сам уж не все помню, ведь это было быстро, запоминать некогда — жизнь на кону стоит! Вскоре уже перехватил у кого-то саблю, отбросил шест — ну, показал разбойничкам, каково это — лезть на российского моряка. Словом, кого оглушил, а кого и упокоил. Дальше — выдрал из стены клок тростника, нашел в кармане серники, сделал факел — гляжу, двенадцать разбойников кто замертво лежит, а кто в уголке сидит да скулит жалобно. Рассмотрел, который из них меня лишил оружия, отобрал у него да и вышел из балагана прочь. Иду к перекрестку, а сам оглядываюсь. Но всё тихо, никто за мною не гонится.

Не доходя перекрестка — нагоняет меня слуга-туземец! Суёт в руку какой-то мешочек, судя по звону — мой заклад и премию за выигрыш. В общем, справедливо, опять же как в былине: прямо ходил, а убит не был! А туземец мне уже дальше, налево показывает. Вот там тропинка, и в конце её тоже огонёк светится.

Я уже ко всяким подлостям готов. Я-то думал, что испытание моего воинского искусства будет в поединке, один на один, на конвенционном оружии. Еще спасибо, что шест подбросили. Да и то — скорее, не подбросили, а просто забыли. Сколько там у них таких джентльменов и сеньоров, кто желал себя показать и тоску развеять, полегло — Бог весть! Но меня уже злость теребит: пройду всю вашу круговерть, нигде не оплошаю, а наутро в полицию доложу!

Вот подхожу — там уж не тростниковый балаган, а милый эдакий каменный домик, европейский, но, как говорится, в колониальном стиле. Вхожу — прибранная прихожая, светильники, какие-то даже росписи или картины на стенах. И встречает меня красавица. Говорит тоже только по-испански, но с ней как-то и жестами объясниться получается. Я, грешник, тогда не только не женат был, но и с матушкой твоей, Мишка, не познакомился. Думаю: проведу ночь, а там, если что, и увезу ее с собой, договорюсь с капитаном грузового судна, чтобы взял пассажиркой. А она уже меня тащит умыться в чистеньком таком умывальнике, а потом ужинать. Я уже проголодаться успел, так что всё кстати. Свинина с кислым соусом, какие-то тропические овощи-фрукты, словом, было чем наесться.

И вот после ужина ведёт она меня почивать, в отдельную спальную комнату. И тут меня Бог спас: как она меня встретила да ужинать повела, я, признаться, размяк, разлакомился, осторожность потерял. А тут, за два шага до спальни, вспомнил тростниковый балаган и едва не передёрнулся. Ну, думаю, ухо нужно и здесь держать востро.

Истинно так! Только глянул на кровать, гляжу — а она с подвохом. По тому, как постель лежит, видно: посередине как бы сгиб, наверное, на шарнирах. Ту половину, которая к стене примыкает, можно или поднять вверх, или опустить вниз. И ножки — только спереди, у стены их нету, и нет креплений, которыми задняя часть кровати может быть к стене прицеплена. И я уж не стал разбираться, вверх она поднимается или вниз, и что за тем следует. Только понимаю — мне туда никак нельзя! Но и спутницу туда, если что, кидать, не по-христиански выйдет. А по ней уже видно — она избоченилась, чтобы меня вперед пропустить, а затем подтолкнуть.

Тут я уж, каюсь, без церемоний — разом ее за талию хватаю, силой опускаю на переднюю часть кровати, и сам с нею же рядом сажусь, а на заднюю половину бросаю кошелек, который мне от слуги-туземца достался.

Как было думано — так и сталось! Вторая половина кровати — вниз, а там, под нею, яма с водой, а из воды пасти торчат, вперемешку с эдакими серыми бревнами. Крокодилы, любимая тропическая казнь — чтобы к ним живого человека кинуть. Ну, мой кошелек им вряд ли по зубам вышел.

Я аккуратно подобрался, половину кровати обратно поднял — а моя дама плачет-заливается. А её ни отругать, ни успокоить, ни узнать, что это за дьявольское канальство. Я ж по-испански не умею, а она — ни по-английски, ни по-французски, о русском языке и говорить нечего. Только и осталось, что ее по волосам гладить да ласково эдак шептать по-русски: не бойся, не бойся, красна девица, перемелется — мука будет. Что там она из этого поняла, не знаю, но как-то поменьше стала хныкать и носом шмыгать.

А тут шаги по коридору. Я даму в сторону, а сам наизготовку встал. Смотрю — заглядывает давешний англичанин, или кто он там, словом, европеец. Ах, думаю, гад, проверить пришёл, можно ли мой заклад забирать! И тут такая меня взяла злость — и за даму эту, и за себя, что в их бесову игру ввязался, и за потерянный кошелек — что думаю: уж тебя-то к крокодилам отправить точно не грех!

Я сначала затаился, а потом хвать шандал, да ему, этому ироду, к ясному личику! Он, понятное дело, ослепился, заморгал, замахал руками. А я шандал бросил — ничего, пол каменный, не загорится! — рукой его, как даму, за талию, а другой в карман. Вынул его бумажник с ассигнациями — хоть какая-то отплата за мои потерянные деньги! — а самого со всего размаху на кровать и швырнул, до самой стены. И уж им-то крокодилы, надо думать, наелись…

А я после этого оборачиваюсь на даму — она бледная и опять ревет. Опять успокаивать надо, да, видать, и серьёзнее, чем в прежний раз. Ведь я её, может быть, места службы лишил, угробив этого негодяя. Эх! — махнул рукой и отдал ей весь бумажник, да еще в карманах пошарил и сверху золотых червонцев насыпал. Ничего — меня на судне накормят и напоят, а там уж и следующее жалованье придёт. Она сначала смотрит на меня, будто не понимает, только глазками хлопает. А потом — снова разревелась, но уже видно, что радостно. Все пытается мне руку поцеловать, а я отдёргиваю. Что я за митрополит или папа римский, чтобы мне руки целовали, ишь, какое баловство!

Ну, вывел я её из этого дома — и вижу, что будка-то, от которой мои три дороги вели, пылает ярким пламенем, и тростниковый балаган тоже горит. Видно, кто-то из дружков этого хозяина здешнего, который крокодилам на ужин достался, за нами наблюдал, решил, что дело табак, и скомандовал запалить всю конструкцию, чтобы следов не осталось. А у меня в голове мысль: а ведь там в балагане раненые! Разбойники не разбойники, а всё люди! Так-то я их бросил, я ж не милосердный самарянин. Если оправитесь от ран — ваша фортуна, нет — не взыщите. А тут им — верная смерть. И побежал я их спасать, дамочку оставив. Ну, там уже всё тлеет, тростник ведь споро горит. Несколько душ отошли к Господу, но кой-кого я вытащил. Выкинул их на траву, пощупал, что дышат, размял им грудь, подул в рот… Ладно, думаю, сеньоры разбойнички, большего для вас не смогу сделать, если выживете, и за то мне вашей католической Мадонне молитесь. Ведь зарево далеко видно, не ровен час, колониальная полиция нагрянет, а мне при этом совсем неприлично быть.

Поискал глазами дамочку — а вот она. Уж её надо спасти. Если кто-то из этих бандитов остался жив, её точно перехватит, и в лучшем раскладе деньги отберет, а в худшем — к тем же крокодилам бросит. Она чуть не сомлела уже. Хвать её за талию — и дай Бог ноги. «А всё же, думаю, налево ходил — а женат не бывал, и на этой сеньоре — точно женат не буду».

Я и забыл, что третья точка, третий балаган есть. Да она сама о себе напомнила. Всё дотлевает, в каменном домике огонь не горит — а вот в стороне что-то еще светится. Единственный ориентир — ну что ж, пойдем на него.

Подходим. Там — эдакая каменная часовенка, только чудная, то ли полуразрушенная, то ли просто древнего, забытого строения. Может, когда после Магеллана испанцы занимали острова, тут так и строили… Что там рассуждать! Дамочке велел за моей спиной строго держаться, а сам заглядываю.

Часовня как часовня: статуи святых, росписи, правда, совсем уже плохонькие, несколько свечей горит. И сидит там католический монах или священник, словом, «падре». По лицу видно — из местных, потому что вроде и не чёрный, но смуглый и лицом на негра похож. И сидит не по-европейски, а на полу, на стенку опираясь и ноги вытянув, как будто под пальмой. Но в католическом монашеском одеянии. И лицо — безмятежное, как у их католического святого Франциска, коего они весьма почитают.

Поднял на нас глаза — и как-то так хитро-недобро ухмыльнулся. Ну, говорит — по-английски, что важно! — вот ты и пришел, кого я ждал. И потом на дамочку: а ты что тут? Ну-ка, немедленно к себе. Я вступился. Ей некуда идти, говорю, потому как я всё ваше злодейское предприятие покончил, а этой сеньоре хочу дать денег на честную жизнь, так без меня ее из-за этих денег убьют. Падре вскинул глаза, вскочил, выглянул из часовни. Ну, а там уже все дотлевает, и натурально уже экипаж с колониальной полицией приехал. Он вернулся, будто и не расстроенный, только удивленный. Что-то дамочке по-испански сказал, она поклонилась и отошла в сторону. И исчезла, как будто там какая потайная дверь была.

Ну, говорит падре, давай теперь с тобой толковать. То, что ты этого английского прохвоста отправил на Суд Божий, это меня не касается. Я тут сам по себе, а он так, мной пользовался. Я, говорит, великий грешник, и уже пятнадцать лет в монахах, и даже усугубил свой грех, поддавшись местной колдовской ереси, и отставал от святой католической веры, переходил в иную, и вновь с покаянием возвращался — а всё не чувствую покоя. В чём мой грех, тебе знать не надо, и рассказывать долго, скажу только, что был я пиратом, и в этом-то совсем не каюсь, а сделал другое, что ни пират, ни солдат, ни мирный человек делать не должен. Ну, словом, есть у меня сокровища, и большие. И все они здесь, в драгоценных камнях. Ларец маленький, да за каждый камушек там можно особняк себе построить. Унести будет легко. Я думал, что надобно эти сокровища пустить на добрые дела — но из-за моего греха Господь то не вразумляет меня, куда эти средства потратить, то лишает случая. И так вот сижу я здесь два года, только за пропитанием выхожу, и жду человека, который бы моё сокровище мог взять и действительно на добро израсходовать. И вот ты пришел — да еще этого проходимца, который решил меня частью своего капитала сделать, на тот свет отправил, да эту женщину, которую он мучил и заставлял на душу грех брать, пожалел. Ты, наверное, тот человек и есть, который мои сокровища обратит в добро.

Я, признаться, смутился, и сколько-то времени даже просто молчал, думал, что ответить ему. Наконец, отвечаю: спасибо, отец святой, за твое ко мне доверие, но откуда ж ты знаешь, кто я и откуда. Я офицер, притом, из простого народа, только недавно дворянином сделался, и родом я из России. Там, конечно, тоже добрые дела нужны, но ты понимай, что сокровища твои я там буду тратить, на русских людей и их нужды и радости. А к тому же — вдруг я совсем стану офицером и барином, и эти твои рубины с изумрудами попросту проиграю?

Он помолчал, тоже подумал. Поднимает глаза, говорит: нет, сударь, я тебе почему-то верю. А то, что потратишь деньги не на кубинцев, не на испанцев, а на русских — ну что ж, всё это люди Божьи, и вы тоже христиане. Да если бы потратил хоть на китайцев, хоть на дикарей в Африке, я бы в обиде не был, потому что те, кто не знает Христа, несчастнее нас, христиан, и им-то помочь как раз нужно. Потом, говорит, все равно ты даже на самые большие дела будешь мои сокровища долго тратить. Родятся у тебя дети — ты им часть сокровищ передай, с тем же благотворительным условием, а уж они, может быть, и до здешних островов доберутся…

Ну, говорю, тогда давай. Но — он отвечает — поклянись сперва на Евангелии и на Святом Кресте, что не обманешь и не на свою частную выгоду сокровища используешь, а на себя, за труды свои, только десять камушков из двух сотен возьмешь. И того тебе на скромную, но достойную жизнь хватит, и детей хватит поднять.

Я говорю — с радостью поклянусь, да мой молитвослов на судне, а крест у вас католический. И сам думаю — вот болван, ну что с того, что тысячу лет назад наши Церкви разошлись, святое Евангелие и Крест от того не стали у нас и у них разными. И он эту мою мысль по лицу видит, улыбается и говорит: ничего, сударь, вот католическая Библия и католический крест, клянитесь. Случись мне поклясться на ваших православных святынях — поклянусь, как на наших.

Ну, целую крест, кладу руку на Писание и произношу клятву, что вот-де получаю огромное богатство, но из оного только десять камней беру себе, а все остальное обращаю на вдов, сирот, бедных людей, а еще на то, чтобы поддержать мудрую и добрую мысль, сделать жизнь честнее, обустроить наш мир по Божьему промыслу… Говорю, сам своими словами, грешный, заслушался, а краем глаза слежу за падре. А он мне все в глаза глядит, и эдак пристально. А руку где-то под рясой держит.

Поклялся я — и сам руку на кортик, а другую на револьвер, жду, что католический отец будет делать. Только он выпрямился, руку из-под рясы выпростал и ушел куда-то в сторону. Вернулся — и протягивает мне дивный ларец старой работы, с солнцем и месяцем на крышке. Открыл его — и зарябило у меня в глазах от камушков! Рубины, изумруды, алмазы — да чего только нет, и сколько их тут! А я уже до того с этими камнями имел дело, и враз поверил — на один такой у нас год целый уезд кормить можно, а то и не один год.

Закрываю крышку, кланяюсь ему, он мне. И пришло на ум у него спросить: а как это вас тот негодяй, с которым меня Бог привел разделаться, использовал? Падре усмехнулся и говорит: не столько он меня, сколько я его. Он ко мне направлял людей, а я им предлагал мои сокровища для добрых дел. И уговор у нас был: кто согласится взять мой клад, а по лицу будет видно, что обманет и себе заберёт все камни, тому я тихонько под одежду запущу змею жарарака. И вынимает из-под рясы, показывает, а сам её цепко за шею держит. Змейка, говорит, невеличка, да укусит — меньше дня на свете проживёшь, отойдёшь на Суд Всевышнего.

Меня аж заколотило. Почему же, говорит, я этой смерти избежал? Он пожимает плечами: у тебя, говорит, лицо искреннее, ты не обманешь. Тебе верю, другим верить никак не мог.

Я уж и не знаю, что сказать, но только вот вспомнил дамочку. Как с ней быть, говорю. Он отвечает: не тревожься, я себе кой-чего всё же оставил, о ней позабочусь и твоего дара у неё не отберу. И так спокойно, с таким открытым лицом говорил, что и я ему поверил на слово. Дамочки той я с тех пор не видел.

Вывел он меня через какой-то лаз на улицу, показал рукой: вон по той тропинке вдоль рощи иди, через два поворота огни увидишь, там поселок, а за ним — край порта. Скажешь, что смотрел порт, да решил свернуть к тропическому лесу, тебе и поверят.

Но — вдруг он прямо глазами блеснул — если всё же тебя лукавый с пути собьёт, и решишься ты или дети твои больше положенного из шкатулки не на добро, а на себя или на свою блажь потратить — помни, что змеи во всем мире есть, и у вас, в России — тоже. Не спрашивай, как, но я с ними знаюсь, и уж сам буду жив — их на вас напущу, а мертв буду — змеиный царь за меня справится!

Снова поклонились друг другу, распрощались, он меня даже перекрестил по-католически. И пошел я, как он велел, и вскоре вышел, куда нужно, едва сообразил обмотать шкатулку пальмовыми листьями, так и пронес на корабль, как некий колониальный товар.

И падре этого с тех пор я не встречал, и со змеями столкновений не имел. Да и с чего бы? По частям, чтобы не вызвать подозрений, вложил средства в банки, кое-какие камни сразу поменял на деньги. И уж потом вышел в отставку, потому как флотская служба не много денег даёт добро творить. Купил деревеньку, женился на твоей, Мишка, маме, с коей ещё до того похода познакомился. От тех десяти камушков, что нам положены, еще четырех мы не потратили, а теперь и свои доходы идут.

Батюшка замолчал. Молчали и дети. Да не просто было придумать, что тут нужно сказать.

— Батюшка, — несмело спросила всё-таки Надя, — а он, наверное, был несчастным человеком, этот падре?

— Думаю, что так. Счастливый человек со змеями знаться не станет.

— Батюшка, — снова спросила Надя, — а как отличить, какое дело доброе на самом деле, а про какое ты думаешь, что оно доброе, а оно не доброе, а твоя блажь? Как это понять?

— Тут только сердце подсказывает, — развел Илья руками. — На нас змеи не нападали, видать, меня оно пока не подвело!







Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.