Глава 14. Воронов в змеиной осаде

Губернаторская затея с отобранием у мужиков припасов больно ударила не только по самим мужикам, но и по городским ремесленникам, и по мелким торговцам, да даже и по сравнительно зажиточным купцам. Крестьянам стало нечего привозить в город на продажу. Только Несиделовка и те деревни, которые со своим «летучим отрядом» объезжал или сам Илья или его помощники, что-то возили в губернский город. Этот отряд днём исправно реквизировал продукты — а ночью возвращал их крестьянам, да к тому же защищал их от дуровцев, под тем предлогам, что «из этих поселений мы уже всё выгребли».

Генерал регулярно рявкал на Илью уже не как медведь, а как лев Фердинанд из зверинца, когда ему давали вчерашнее мясо: «Почему не сдаёте реквизированное? Воровать-с? Не позволю-с! Сам! Я сам вас разорю-с!»

Илья, имевший дело и не с такими «драконами», мило улыбался и отвечал, что все в целости, но только везти зерно и прочие припасы малыми толиками накладно, у него всё-таки подводы не казённые, чтобы их, как челнок, гонять туда-сюда, а вот в конце лета он непременно всё доставит, чем обеспечит военное ведомство на все нужды кампании против безбожных европейских бунтовщиков. Генерал переставал реветь и только фыркал, уже не как лев Фердинанд, а как кот Васька.

Возили припасы в город и деревни, из которых реквизиторов прогнали, вроде имения барина Катарцева. Да «кулаки», как уже тогда стали называть тех зажиточных крестьян, что нажили богатство обманом и ростовщичеством, выгребли из потайных закромов запасы, а кроме того, приналегли на должников, будто им и без того не хотелось лезть в петлю; в итоге, они тоже выставили продовольствия, но по таким ценам, что даже купец средней руки не раз досадливо крякал, давая кухарке денег на покупку провизии.

Те господа, которые уже начали «окупечиваться» и всё больше продавать на сторону продукт барщины и оброка, тоже привозили кое-чего, но этого «кое-чего» до нового урожая и до нового оброка было уже очень мало. К тому же, львиная доля даже будущего урожая была уже заранее законтрактована купцами, торговавшими с заграницей через Таганрог и Одессу. И эти крохи тоже выставлялись на рынок по кромешным, несоразмерным ценам.

А после появления змей подвоз продовольствия почти вовсе иссяк. Только, опять же, несиделовцы да крестьяне удалых бар,вроде Катарцева и Уховского, что-то привозили, и то не свои, а барские припасы, и ехали, закутав руки, ноги и лица во всевозможные платки и шали, вооружившись палками и флягами с самогоном, который якобы отлично пользовал от змеиного укуса. И уже во многих простых ремесленных семьях краюху хлеба, которую раньше съедал один только глава семьи, и то за одним лишь обедом, делили на все рты на целый день по маленькому кусочку, да безнадежно ковырялись в огороде, в надежде в середине лета посеять хоть еще немного лука сверх того, что вырос.

Огороды, конечно, должны были спасти город от полного голода. Но все равно — без хлебушка как? А без мяса, хотя бы на праздники? Своя скотина была далеко не у всех, особенно коровы. А без маслица как быть?

Горожане всё больше серчали, ходили с какими-то изнутри светящимися, злыми глазами, откровенно грубили городовым, а когда грубияна тащили в участок, нередко его отбивали товарищи, и городовые уже боялись сопротивляться, хоть и были при форменных, тупых правда, шашках. Губернатор смотрел на это — и отчасти радовался, поскольку вот, назревал столь желанный им бунт, который можно было заранее даже подогреть, а потом торжественно и успешно подавить, и отправить в Петербург на казнь тех, кого назначили бы зачинщиками крамолы.

Но с другой стороны, поджилкиу его превосходительства слегка тряслись. Что, если бунт не удастся подавить, по крайней мере, сразу? Страшно представить, что это мужичье сделает с губернатором после всех издевательств! Да и из Петербурга летела депеша за депешей, одна грознее другой, не про бунт, а про змеиное бедствие и про то, чтобы немедленно его удалить. А если не станет змей — не станет и голода, не случится и бунта.

Мастеровые, во главе с купцами третьей гильдии, несколько раз приходили к губернатору с депутацией. Просили смиловаться если не над ними, то над малыми детушками, и послать воинскую команду на «усмирение» змей. Губернатор кряхтел, отделывался туманными намёками, после чего, по обыкновению, начинал рявкать:

— А вы кто такие, чтобы мне указывать, что делать? Сам знаю, как со змеями быть, а вас — вот, в бараний рог согну, со змеями и без змей! Разбаловались, господа податные сословия! Вон отсюда!

Пошла и новая депутация, почти без купцов, но во главе со старостами ремесленных слобод — Кузнечной, Кожевенной, Гончарной, Ткацкой. Они просили открыть казенные магазины и выставить зерно и иные припасы на продажу по Божеским ценам:

— Ведь, ваше превосходительство, случись голод или по недоеданию нашему мор, — государь взыщет…

Губернатор вовсе взбеленился, изошел на крик, велел гнать делегатов прикладами ружей.А как же — ведь они намекнули на то, чего он больше всего боялся — на государево неудовольствие его рвением. К тому же — ах, шельмецы, на казенное добро покусились, которое припасено для будущей войны с безбожными западными вольнодумцами. А у нас тут и своих вольнодумцев — о Господи! — полные слободы вокруг городов.

Дальше, во время одного из ритуальных конных объездов города для проверки, все ли в добром благочинии, губернатору и его свите буквально перегородили путь ремесленники, уже без старшин. Впереди, спокойный, строгий и трезвый, стоял чернобородый кузнец Архип Сергеев, хоть и не староста в своей слободе, но один из наилучших в городе мастеров не только кузнечного, но и слесарного дела.

— Ваше превосходительство, господин губернатор! — по-ученому, почтительно, но без всякого подобострастия, начал Архип. — В последнюю крайность город пришел с этими змеями. Они хоть людей и не кусают, да лучше бы кусали, хоть не столько бы нам мучиться на сём свете. Ведь все дороги к городу перекрыли, ровно как какая орда татарская, в бывальщинах про старые времена. Хлебушка нету, зеленью с огорода долго не продержишься, репу не каждый растит, да не у каждого и огородец есть, теснимся же в слободах, как пчелы в улье. Вы солдатиков разогнать тех змей не посылаете — ну, на то у вас свои губернаторские резоны. Вы казенные магазины людям открыть отказались — ну, на то тоже у вас свои резоны и Господь вам в том судья. Но дозвольте хоть тогда нам, бедным людям, самим разделаться с ползучими гадами. Дозвольте собрать охочие отряды и выдать нам из казенного арсенала хоть сколько-нибудь ружьишек, пуль и пороха. Сами пойдем и змей обратно в норы загоним!

Губернатор не рявкал, губернатор молчал, и это молчание было страшнее самого свирепого рёва. Его плоское лицо с длинными брыльями щек постепенно наливалось кровью, от нежно-розового цвета до ярко-пунцового. Казалось, у него побагровели даже седеющие усы, нарочно похожие по фасону на усы императора.

— Распроканальи! — губернатор даже не заревел; он зарокотал с таким грохотом, как будто тысяча дубовых бочек с камнями катилась по булыжной мостовой. — Запорю! Сгною! Всех арестовать! Всех взять! Всех переписать поименно! Ах, мерзавцы! Ах, изверги рода человеческого, преступники государевы! Да как вы посмели! Оружие себе просите! Отряды! Сегодня змей стрелять будете, а завтра — в меня!

— А оно бы, пожалуй, стоило, — не произнес, только прошевелил губами кто-то из мастеровых помоложе.

— Вон! Вон с глаз моих! Прочь с дороги! — губернатор выхватил саблю.

Свита, и в том числе жандармский уполномоченный в губернии только крутили головами, не понимая, что им делать — арестовывать эту депутацию или гнать её прочь.

Губернатор решил проблему, очертя голову направив коня прямо на людей и со свистом разрубая воздух саблей. Мастеровые едва успели расступиться. Гремя подковами по брусчатке, кавалькада промчалась вперед и скрылась за углом дома.

— Ну, ребята, давайте-ка врассыпную, пока нас, всамделе, не догнали и не переписали, — бросил Архип. — А вечером соберемся в кабаке у старой верфи да покумекаем!

— Стой, дядя Архип! — кто-то из парней показал на мостовую. Там лежал сбитый-таки губернаторским конём и втоптанный, хорошо, в песок, а не вбрусчатку, шорник дедка Севостьян, один из самых старательных и уважаемых мастеров в городе, к тому же — хороший певец, знавший немало сказаний.

— Дышит! — обрадовано проговорил пегий, но обычно, и сейчас тоже, чёрный трубочист Ерофей Стасов, приподняв деда и прислушавшись. Дедка застонал. — Но уж ребра-то, кажись, сломаны.

— Сымай верхнее, растягивай да клади дедку! — распорядился Архип. — Да несите ко мне, положу в баньке на огороде. А там — пошлем к «мужицкому барину», у него иноземный доктор поселился, который, говорят, никакому бедняку не откажет.

— Вот цари-ироды! — проскрежетал кто-то зубами. — Поплатятся же они за это.

— Погоди, — остановил его Архип. — Нам надо, чтобы город в порядок пришел, а о расплате после подумаем. Стало быть, братцы, вечером — в кабаке, а там решаем.

Мастеровые унесли почти бездыханного дедку Севостьяна в баньку к Архипу, договорились встретиться в уединённом кабаке у заброшенной верфи, той самой, которую Пётр Великий заложил для строительства флота и которой воспользовался позже Потёмкин. Потом разошлись справлять свои дела, ладить товар, исполнять свои заказы, размышляя, правда, о том, что пока они делают вид, что привычная жизнь продолжается, что-то важное они упускают. А тем временем у губернатора собрался малый совет.

Отойдя от уличного рёва, или, вернее, грохота, губернатор постепенно приобретал из пунцового обычный, человеческий цвет лица.Процесс шел все скорее, по мере того, как губернатор выкушивал одну за другой рюмку «зверобоя». Он, конечно, прибыв в свой дом, вспомнил, что надо было не смять опасных бунтовщиков лихой атакой, а схватить их и либо выявить действительно готовившееся восстание, либо выдать этих мастеровых за зачинщиков беспорядков. Снова заревел, отправил в погоню всех чиновников особых поручений и самого жандармского полковника, который, хоть был фигурой и независимой от губернатора, робел его рёва и старался ему угождать. Но погоня, конечно, нашла уже ветер в поле, вернее, на улице, и не больше того.

Теперь подле губернатора сидел его верный денщик Афонька, седой усатый солдат со слезящимися глазами, а напротив — гвардии поручик господин Дуров, доверенное лицо губернатора, молодой титулярный советник Алексей Михайлович Шальварный, служивший в канцелярии губернатора и пользовавшийся его большим доверием, губернский казначей Степан Харитонович Прохомоин.

— Ну, господа, — губернатор так утомился, что даже говорил нормальным голосом, не рявкая. — Как будем?

— Змей нужно убрать, — развел руками Шальварный. — Или, по крайней мере, показать, что вы для этого всё сделали.

— Убрать? — снова взвился губернатор. — Да как? Да вам легко советовать! Да змеи нас гарантируют…

И, что было для него небывало, осекся, видя, что ни одно лицо из находившихся перед ним не исказилось и не убоялось. Все, даже наглец и одновременно ловкий угодник Дуров только печально потупились и кивали: да, да, мы понимаем, что змеи доводят народ до столь нужного нам бунта, но воля государя — превыше наших расчетов. К тому же, столь желанный бунт может принять совсем нежеланный оборот, дескать, верный царю народ устал ждать, когда губернатор исполнит царскую волю, и сам взялся за это. Ведь с этой мастеровщины станет пойти на змей с какими-нибудь дубинами; да, половину искусают, но половина-то вернётся и нас потом этими дубинами припечатает!

— Хорошо, — глухо сказал губернатор. — Завтра отслужим молебен — и отправим воинскую команду усмирять змей. Как думаете, Алексей Михайлович, усмирим?

Шальварный, тучный, но миловидный юноша, сконфуженно развёл руками:

— Не знаток ни воинского дела, ни естественных наук, ваше превосходительство. Я всё больше по праву да по администрированию…

— Не усмирим, — глухо и отрывисто произнёс Дуров. — Чушь и чепуха — идти на змей в сомкнутом строю, со штыками наперевес, и даже с пальбой. Это не такой же строй неприятеля, по копошащемуся клубку не выстрелишь прицельно. А пока будешь их колоть штыками — одну заколешь, а три в тебя вцепятся. Вы солдатам, ваше превосходительство, хоть какие щитки ограждающие выдайте, на лица и на руки…

— Когда я их вам сделаю! — снова начал краснеть губернатор. — Пусть идут, как идут, они присягу давали, сгинут от змеиного яда — так за веру, царя и отечество!

— А они нас на штыки не поднимут? — вдруг бесстрастно спросил Прохомоин. — Ведь они вскоре поймут, что их на верную смерть послали… Солдат у нас — один батальон, а змей — не сосчитать. И господин Дуров прав, ружья и штыки — против змей не оружие, тут уж палками сподручнее, и то не любыми…

— Солдаты наши вымуштрованы и покорны, — гордо и непоколебимо произнес губернатор. — Сказано — смерть принять, так и примут.

Его собеседники тускло промолчали, побарабанили пальцами по столу и, видимо, решили, что уж если его превосходительство так уверен в хотя бы безвредности завтрашней операции против змей, то — его воля.

— А бунт? — прервал молчание Дуров. — Если мы надеемся на бунт, то лучше, чтобы он случился завтра, иначе, ежели у солдат каким-то чудом получится отогнать змей, почва для бунта исчезнет.

— Ты бы получше крестьянские закрома выгребал! — ощерился, но не рявкнул губернатор. — Тогда и почва бы была. А так — нашумит, накуражится, нагуляет — не щурь, не щурь глаза свои бесстыжие, я-то всё знаю! — и дело кончено, а то, что ему мужики шиш с маслом на подводы погрузили, а зерно и скотину припрятали, это ему и на ум не идёт!

Дуров потупился, может быть, в первый раз в жизни. Оправдываться было особенно нечем.

— А может, всё-таки не надо бунта? — жалобно произнес Шальварный. —Ведь государь нас за него похвалит, только если за бунтом обнаружится заговор с участием заграничных революционеров и поджигателей. А такого заговора мы не представим. И если кто взбунтуется, значит, мы недоглядели.

— Не представим заговора? — всё-таки рявкнул губернатор. — А ты тогда, Лёшка-блошка-мелкая сошка, на что, если не составишь бумаг, кои обоснуют, что заговор был? Найдём гувернёра-француза, бонну-немку, скрипача-итальянца, да хотя бы болгарина с обезьянкой, вот тебе и иностранные агенты.

— В Болгарии нет революции, — безнадёжно заметил Шальварный, но осёкся и кивнул. — Хорошо, изобретём и заговор.

— Бунт нужен, — авторитетно кивнул Прохомоин. — В противном случае, мы… Ну, в общем, сложно будет иные расходы по губернии и потери в государственном имуществе показать, если какая ревизия нагрянет.

— Ну и как мы этот бунт завтра устроим? — уже не рёвом, а почти что жалобно спросил губернатор.

Повисло тягостное молчание. А в самом деле, как, если главное-то чаяние народа завтра и будет исполнено — пойдут солдаты штыками и огнем прогонять окаянных змей.

— Тут нужно, чтобы народ пришёл в полное отчаяние, — задумчиво проговорил Шальварный. — Поэтому, пусть солдаты выступают незаметно, чтобы никого не обнадёжить.

— Резонно, но бунт-то откуда вылезет? — пожал плечами Прохомоин.

— Поджечь ремесленные слободы? — предложил Дуров. — Якобы случайно, но чтобы народ видел, что их мои молодцы поджигают. Народ их кинется бить, а тут мы его и прищучим: а по какому праву летучий отряд бьете? А кто видел, что они поджигали? А может, вы сами и сожгли, да летучий отряд примешали? А вот вас в кнуты!

— Тогда не летучий отряд, а жандармы должны поджигать, —покачал головой Прохомоин, и Шальварный кивнул ему в унисон, дескать, истинная правда. — Летучий отряд —не власть, драка с ним — гражданское, может, уголовное дело, не политическое.

— А жандармы у нас на такое все же не пойдут, — добавил Шальварный.

— Да уж придумайте, как мне за шею взять этих каналий, это мужичье! — вспыхнул губернатор, но остаточной уже вспышкой, как почти откипевший самовар. — А то ишь, умыслили — открыть им казенные склады, кормить их зерном, кое на святое дело порядка собрано! Да я им…

— Эврика! — страшным шепотом произнес Шальварный.

Даже губернатор замолчал и недоверчиво посмотрел на него.

— Это так древние греки говорили, когда им в голову приходила идея, — объяснил Алексей Михайлович. — Надо, чтобы продуктовые склады сгорели. Вот тогда народ точно поднимется.

Губернатор хотел было возвысить голос на значительную громкость, указать молодому борзописцу, что этот провиант, как он, впрочем, уже не раз говорил, должен послужить усмирению западного вольнодумства. Но вдруг понял, что Шальварный прав, что за эти склады, как за несбыточную надежду сытости, мастеровые будут горло грызть. А раз так — гори они огнём, империя большая, на великое дело порядка в Европе соберём зерна! А вот Прохомоин был недоволен.

— Народ кинется тушить склады, а не бунтовать. В крайнем случае, унесут пару мешков муки да пару бочек солонины, какой же это бунт!

— А вот какой, господа! У меня в голове этот пасьянс сошелся-с!

Все заинтересованно обратили взоры в его сторону.

— Надо поджечь склады, — принялся объяснять Дуров, — притом, так, чтоб было неизвестно, кто это сделал. Ну, у меня есть такой один паренёк на примете, который и у меня в отряде пока не числился, и, тем паче, к государственной власти отношения не имеет, я его живо снаряжу. Вот склады горят! Вот мужичье бежит их тушить, а чтобы уж точно побежало, мы рассылаем по слободам вестников. Среди тех, кто побежит тушить, побегут и мои люди, в чуйках да поддевках, и уж они будут грабить и бесчинствовать. А дальше — приходят солдаты, приходит полиция, и тех, кто тушит, берём тёпленькими: а, голубчики, а что это у вас грабят? А не вы ли подожгли? А что подожгли именно они — мои люди на следствии покажут. И потом любезный Алексей Михайлович сочинит обоснование, почему надоумили всех на поджоги мятежные французы и мадьяры!

Все с восхищением глядели на Дурова, даже его тайный недоброжелатель (боявшийся его конкуренции в сердце губернатора) господин Шальварный.

— Ну, голова! — протянул его превосходительство Чайка. — Вот, учитесь у гвардии, господа, как башкой-то нужно работать!

Дуров для виду потупился — и вдруг помрачнел.

— Имеется одна каверза в этом всем, — сказал он. — Солдаты. Они ведь в это время будут со змеями воевать. А жандармов немного. Даже если инвалидов околоточных собрать.Кто будет мужиков, тушащих пожар, брать тёпленькими, как поджигателей?

— Стало быть, так, — стукнул вдруг по столу кулаком губернатор. — Солдаты идут на змей. Воюют с ними ровно до полудня. В полдень трубим отбой, и солдаты резво бегут в город, как раз к казенным складам. Стало быть, поджог надобно осуществить в за четверть до полудня, а мужикам и вашим, Сергей Николаич, агентам, прибыть к складам, не позднее опять же полудня. А с четверти до получаса пополудни ваши люди должны исчезнуть из расположения, чтобы не быть случайно зацеплены солдатами.

— Предлагаю сверить наши часы, одинаково ли они идут! — деловито предложил Шальварный, которому как раз завтра никакой работы не предстояло и, случись что, он выходил бы чистеньким.

Всё бы, наверно, так и случилось, и независимо от того, что решили бы мастеровые в трактире у верфи, участь простого народа в городе была бы незавидной.

Но вышло так, что Домовой, живший и хозяйничавший у Несиделовых, хотя на памятном собрании с Ильей Ивановичем и Хлопушиным и было решено не устраивать губернатору козней, рассказал обо всём своему товарищу, отвечавшему за губернаторский дом, просил быть готовым к решительным действиям и держать ухо востро.

— А то — наши хозяева славные, но добрые, — бурчал несиделовский Домовой. — Как хоть немного дело на лад пойдёт, так и снова айда умные мысли думать да простому народу помогать, до той поры, пока снова эти волки в человеческих шкурах не начнут всех грызть. Так что надо нам, батюшка Нафаня, быть начеку, чтобы твой хозяин не учинил козни!

— И-и, Кузенька, какой он мне хозяин! — замахал руками «губернаторский» домовой. — Я здесь с царицы Екатерины домовничаю, с той поры, как этот дом построили, и уж этот у меня — то ли четвертый, то шестой такой хозяин! А им что — сегодня они здесь, а завтра в Вологде или в Омске, или вовсе их пересадили в министерство какое в Питере. Дом не блюдут, вклада в него не делают! Пес бы побрал такого хозяина. Если ему показать его истинный облик — это и наш единый Господин поймет и не осудит.

— Ну, показывать ему его облик свинячий пока обождём, а вот если какую каверзу задумает — то дай знать, батюшка Нафаня!

И вот сейчас батюшка Нафаня услышал о такой козни, от которой аж застонал! Ах, плохо! А вот что делать?

В казенных складах домовых нет — не дома это, не живут там люди. Домовые у мастеровых — чем помогут, разве что удержат хозяев дома? Да и то ненадолго, и не всех.

Надо бы кому-то из людей рассказать, что этот волк в шкуре человечьей придумал, а уж там сами что-то решат. Да только вот кому? Домовые, как и все «батюшки-хранители», одним лишь детям могут являться, а взрослым — только в крайнюю беду. Может быть, это крайняя? Домовой Нафаня прислушался к своим ощущениям — нет, кажется, не крайняя.

И вдруг прислушался к дымоходу. Ну, так и есть! Работает трубочист, Ероха Стасов, но сейчас он наверху, а в трубе точно, на верёвке, которую тятька сверху держит, его сынишка Васятка! Нафанин давний приятель.

Опрометью кинулся Нафаня в печь, оттуда — в трубу. Пришлось даже подсветиться чуть-чуть, что потом аукнулось болью во всём теле — а как же, это Кузька всего-то с Ивана Грозного домовничает, а он, Нафаня, еще с Ярослава Мудрого, годы дают себя знать. Но Васятка его увидел и сам засверкал улыбкой:

— Батюшка Нафаня! Вот ладно, что посветил, сейчас я эту раковину окаянную в трубе, где сажа копится, враз найду и тяте скажу!

— Васька! — небывало серьёзно прикрикнул батюшка Нафаня. — Обождёт гублинатор, чтобы ему, зверю срамному гадаринскому, трубу чистили. Пулей наверх, да скажи тятьке, что внизу худое против всего мастерового обчества деется, пусть он сам спустится да послушает, да сегодня же обчеству доложит!

Васька вылупил глаза и явно не мог сообразить, всерьёз ли говорит Нафаня. Тогда тот, не церемонясь, взял его за шкирку и двинул ниже, благо, ввиду лета печь не топилась.

— А на всякий случай, — услышал Вася голос губернатора, — посты в слободах мы выставим. Если что-то не сложится у складов — ну, тогда подожжем сами слободы, семь бед — один ответ. Жандармов туда кидать не будем, городовых хватит.

Васька — в темноте трубы это было видно — побледнел и бешено задергал веревку, чтобы отец его поднимал. Весьма скоро к выходу из печи спустился уже сам трубочист Ерофей Стасов и услышал как раз изложение Прохомоиным и губернатором «сухого остатка» по плану на следующий день.

Всё было ясно — прежде всего, что надо бежать в слободы, а лучше, сперва к Архипу, и всё обсказать. А там — хоть в стремя ногой, хоть в пень головой, лучше смерть, чем жизнь под такими аспидами — хуже тех змей, что залегли вокруг города, ей-Богу!

Кабак у старой верфи был обычным городским кабаком, только что — удалённым от шумных улиц и от городских застав. В него ходили в основном мужики из окрестных слобод — Кузнечной, Плотницкой, Полотняной. Верфь окончила свою бытность еще сразу после Петра, а ремесленники, надобные флоту, как поселились вокруг неё, так и оставались жить, выполняя уже совсем сухопутные работы и заказы. Чужой, не слободской человек, в этот кабак редко заходил, даже заказчики, если желали после дела промочить горло, спешили в городской центр, где можно было съесть наваристых щец или украинского борща, или же холодной, терпкой окрошки, а закусить ветчиной. В кабаке у верфи всё было беднее — так, полупустые зеленые щи, вяленое мясо, сушеная рыба, иногда только — уха, правда уж уха самая вкусная во всей губернии.

Но мастеровые туда ходили не хлеб насущный вкушать, а разговоры говорить и думу думать, или, если припекало, душу изливать. Это был, как бы мы сказали, клуб, а еда и даже хмельное питье — всего лишь сопутствовали и укрепляли совместное времяпрепровождение.

Ватага, собравшаяся вокруг кузнеца Архипа, вошла в кабак не вся сразу, а по одному человеку, оглядываясь. Хозяин был хоть и свой человек, а всё одно уже не мастеровой, не своими руками кормился, а оборотом звонкой монеты, поэтому, по разумению мастеровых, легко мог и продать за ту же самую монету. Но всё было слава Богу: закопченный потолок, деревянные столы и скамейки, стойка, обитая чем-то зеленым для солидности, чтобы, видимо, было похоже на присутственное место. Кучка мужиков за одним столом, кучка за другим, всё — знакомые лица из слобод, разве только двое-трое заезжих, да и те — чьи-то кумовья или сваты.

Вот только за столом в дальнем углу, чуть ли не под образами, сидело двое совсем чужих людей. Но не таких, как чиновники или жандармы, чужих, просто — чудных и явно не вороновских и не из какой-то близлежащей губернии. Один был в господском сюртуке, правда, довольно потертом и как-то чудно скроенном, уж очень сильно приталенном, а также в широких штанах, чернявый, усатый, с блестящими, слегка калмыковатыми глазами. Покуривал короткую глиняную люльку и нервно стучал пальцами по столу. Другой, рядом с ним, напоминал малороссов,или, как их справедливее всего называть, украинцев, которые чуть ли не сплошняком заселяли южные уезды губернии. Но здешние украинцы всё больше носили свитки и смушковые шапки, а этот был в светлом безрукавом кожухе, снизу подбитом овчиной, а сверху еще и вышитым какой-то затейливой тесьмой, и возле него лежала не смушковая шапка, а шляпа с пером, чуть ли не как господская. Усы подковой при бритой бороде, да особым манером вышитая рубашка (и всё же — не совсем так вышитая, как у вороновских украинцев) — вот всё, что выдавало в нём, видимо, украинца. А может, то был поляк? Или вообще — болгарин (но нет, те чернявые и одеваются точно иначе).

Впрочем, рядом с непонятными субъектами сидел и уже ждал компанию её старый соучастник, Афонька Журбенко. Сам он себя, правда, называл Панасом или Опанасом, но в слободах его кликали Афонькой, и ни он, ни слобожане, не имели претензий. Мастер Журбенко, недавно переехавший в губернский город из южного Позбавинского уезда, был портной и жил на другой окраине города. Но все, кого уже за горло взяли змеи, и больше змей — губернатор, а если припомнить, то и купцы, и богатые заказчики, и сборщики налогов, и еще много кто — все они стягивались сюда, в кабак у верфи. Чтобы вместе думу думать и как-то дело делать, потому что больше ничего не оставалось.

Журбенко подмигивал всем входящим, но никак иначе не подавал вида, что они знакомы. Надо было подождать, когда соберется более-менее все «обчество» или, как выражался Панас-Афонька, «товарыство».

Наконец, скопилось уже довольно мастеровых, которые друг про друга знали, что все они думают про сложившееся положение одно и то же, и все готовы идти что-то делать, чтобы стало хоть как-то лучше, если придётся, то даже и бунтовать, хотя это и было страшновато, а как же — против власти, поставленной самим государем! Они потихоньку стали сдвигать столы и усаживаться рядом. Кабатчик принёс большой пузатый штоф, берестяные стопки, миску капусты с яблоками, соленых грибов. Потом махнул рукой, и принялся разносить мастеровым глиняные кружки с пивом, расщедрился.

Подсел к компании и портной Журбенко. Его нездешние спутники оставались за своим столом в углу.

Наконец, в компании перемазанного трубочиста Ерохи Стасова и еще какого-то рыжего парня в потертой полотняной рубахе, вошел Архип. Двигался он медленно, дышал тяжело.То ли потому, что между встречей с надёжей-губернатором и этой сходкой еще успел намахаться молотом в кузнице и надышаться жаром от горна, а то ли потому, что чуял на плечах ношу, которую всё никак не хотел до конца на себя брать, а притом чуял, что она, окаянная, сама вползает на плечи.

— Ото ж и дочекалыся тебе, ковалику! — радостно проговорил он. — Не лякайся, нияких шпигунов десь немае, мы тут с гостями-добродиями вже килька годын сидимо, та ни одного собаки-шпигуна не бачилы!

— Откуда ж ты, сударь-мастер, знаешь, что те, кто тут проходил, не шпионы? — усмешливо, но по-доброму осведомился Архип. — Они тебе грамоту в том показывали?

— Ось ядовыта людына! — сразу закипятился Журбенко. — Ни хлибу, ни пыва йому не треба, тильки бы жартуваты! В доброй людыны очи як солнце — стоять та й стоять, а в шпигуна як ти змиенята, бигають, швырк-швырк, з краю до краю!

Еще поязвили, поподкалывали друг друга, но — немного. Всем было тревожно, и шутками только пытались эту тревогу чуть отогнать. Получалось погано.

Сели за стол, сперва чинно отхлебнули пива, взяли пальцами по горстке капусты.

— Не разбавил кабатчик, — усмехнулся кто-то, — стало быть, тоже с нами, стало быть, и ему это крапивное семье да козье племя сала за шкуру залило.

— Поглядим, с кем он, — серьёзно ответил Архип, — может, просто с теми, за кем сейчас он шкурой своей силу чует. А мы, товарищи, выпьем за то, чтобы всем своё место: портному стол, столяру верстак, кузнецу горн, змее — яма под корягой, а цепному псу — цепь да ошейник, да плеть хозяйская.

— А медведю-шатуну — рогатина! — крикнул кто-то с края стола.

Все тоже усмехнулись, но этот выкрик как-то разом всех вернул к грустным думам.

— Ну так что, Архип Сергеич? — обратился к нему чернобородый плотник Демид. — Если не ждать нам, что его сходительство войском прогонит от города гадюк, так соберемся, как сами думали, с палками и трещотками, да сами попытаем удачу? Все равно, хоть тебя змея укусит, хоть ты в голодную зиму помрешь.

— А может, и не укусит! — проговорил корзинщик Филимон и вынул из торбы, которую держал под столом, выложил на стол что-то лубяное, плетёное.

Если бы мастеровые до этого были в Несиделовке, они бы видели изделия тамошних парнишек и девочек и опознали бы их в штуках, которые показал Филимон. Это были сходные лубяные маски, наручи, поножи, которые вряд ли бы прокусила змея. Но если деревенские ребятишки делали их косо, криво, лишь бы щелей не осталось, то изделия Филимона, явно со товарищи, даже не грешно было на себя надеть и покрасоваться. Желтая, коричневая, белесая древесина смотрелась почти как позолоченный или посеребренный панцирь на императорском кирасире.

— Ах, яка важна штука! — охнул мастер Журбенко. — Золоти руци та золота голова в тебе, Филю!

Другие тоже передавали маски и поножи из рук в руки, царапали пальцами, примеряли, толковали между собой с оживленными жестами — и как будто просыпались, будто загорались изнутри. С Филимоновыми гостинцами им начинало казаться, что-де еще посмотрим, кто кого — гады нас снизу, или мы их сверху!

Архип тоже посмотрел, поцарапал ногтем, невесело улыбнулся — и отложил в сторону маску и наручь.

— Добрая работа, Филя! Спасибо тебе от души, рукам твоим, а прежде всего, ясной голове. Но она нам сгодится не завтра, а послезавтра или еще когда потом. Тут нашлись заботы более важные.

— Что такое? — крякнул дюжий — как только не рвал своими ручищами свои тонкие нити — ткач Данила.

— Двуногие змеи что-то готовят, — мрачно покивал головой слесарь Тимофей.

Незнакомые люди за столиком в углу совсем, кажется, впились глазами и слухом в эту беседу.

— Ты, Тимка, всё правильно сказал, — тряхнул головой Архип. — Губернатору-надёже, вишь ты, надо нас до крайности довести, чтобы мы поднялись, как бы против царя, а он бы нас силой задавил да о себе потом раструбил, какой он верный пёс государев!

— Он и так уж в этом преуспел, — проскрежетал кто-то. — На последних нитках терпёж держится, скоро порвется.

— Вот он завтра и учинит каверзу в надежде, что она порвет наш терпеж, — не сказал, а буквально выдохнул Архип. Душно было ему, и совсем невмочно, только привычка и спасала: терпи, рядом с Богом будешь.

Ероха вышел вперёд стола и, волнуясь и сбиваясь, рассказал то, что слышал в губернаторском дымоходе.

Компания взорвалась. Матерная брань, стук кулаками о стол, вздымание кулаков к потолку. Кто-то вскочил, выдохнул: «Ну, будет этому черному медведю рогатина!» — снова сел в изнеможении.

Кабатчик нервничал и, кажется, думал: то ли угостить мастеровщину-матушку еще пивком, то ли дешевле бежать за полицией. Ведь разойдутся — первым долгом кабак разнесут, только потом за губернатора примутся.

Архип, кажется, отдышался и со всей силы двинул кулаком по столу.

— А теперь потише шумите, добры молодцы! Орать — каждый из вас богатырь!

И все как-то, пусть не сразу, а как волна, отхлынувшая от берега, но — стихли, присели и подняли глаза на Архипа.

Архип немного помолчал — казалось, снова стало ему в груди тесно. Но совладал с собой, кашлянул:

— Так вот что, братцы, товарищи, господа мастеровые! Если губернатор хочет, чтобы мы, как дурные рябчики, под его выстрел полетели — мы ему в этом шиш должны предоставить. Слышите? Шиш с маслом.

— Что, стоять и смотреть, как зерно горит, которое, может, хоть государь нам пожаловал бы?

— Ты совсем, Митрий, из ума вылез, — спокойно ответил Архип. — Коли мы на эти зерно, муку, солонину расчёт имеем, а власть, коя Богом и царем назначена эти запасы хранить и людям в нужде давать, хочет всё на распыл пустить, значит, нам и нужно браться и сохранять наше добро.

Повисла пауза. Ремесленники, какими бы ушлыми и сметливыми не были в своей работе, не привыкли слушать эдакие книжные речи. Они морщили лбы, пытались дойти до Архиповой мысли.

— Да попросту скажу! — сплюнул Архип на немытый, засаленный кабацкий пол. — Берём завтра те же дубины, а еще топоры, вилы, у кого есть рогатины на медведя, то и рогатины, косы торчком насаживаем — и идём караулить склады. Всё — не губернаторское это добро! Не сторож он ему, если решил на ветер пустить! А хозяин этому добру — царь, а мы царю — верные слуги, уж повернее дворянского козьего племени!

— Это, стало быть, встанем в цепь да и встретим поджигателя смертным боем? Вот это ты важно, Архип Сергеич! Уж мы ему, ироду, бока намнем, на том свете почесываться станет!

— Нет, — властно, и откуда у него взялась такая властность, отрезал Архип. —Ну, то есть, так и есть, встанем в цепь, чтобы и мышь не прошмыгнула. Но бить ирода будем только до полусмерти. На что нам его жизнь? Мы, его поймавши, с ним пойдём не к губернатору, а прямо к царю-батюшке, и вещественно наши обиды покажем! А до этого — со всего города запись соберём, что этот-де прохвост хотел припасы пустить дымом на ветер. И уж тогда царь даст острастку нашему псу-начальничку, так даст, что тот поплывёт Доном до моря, а морем — за море, вот какую острастку ему государь даст!

Мастеровые разом поняли план и повеселели. Снова загуторили, но уже не со страстью, а со смаком, стали обсуждать, как им будет ловчее встать, кто с кем хочет быть локоть о локоть, кто что с собой из дому возьмет для обороны припасов, это же еще бабка надвое сказала, один ли будет поджигатель или всё же налетит весь летучий отряд Дурова.

За угловым столиком встал господин в приталенном сюртуке и что-то выкрикнул на совершенно непонятном, басурманском каком-то наречии. Воронов, по торговле зерном, скотом и кожами, знавал и англичан, и французов, и немцев, но этот господин не был никем из них.

Журбенко обернулся, охнул и уже совсем по-украински обратился к господину в вышитом меховом кожухе. Тот ответил вроде бы тоже по-украински, но с какими-то другими звуками, чем Журбенко, и почтительно обернулся к господину в сюртуке, на его неудобопонятном наречии. Тот хлопнул себя рукой по лбу, покраснел и подошел к столу.

— Кажи ему, Юрко — но, сидайте, пане Иштване! — обратился Журбенко к господину в кожухе.

После перевода, господин сел, но чувствовал себя еще как-то неуверенно, видно было

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: