Глава 20. Змей во сне и в человеческом облике

В канун Ильина Дня, как водится, все Несиделовы отстояли всенощное. Служба была устроена в довольно раннее время, поскольку Илье нужно было ещё поработать с бумагами, по не иссякающим уже делам фактического соправителя губернии.

Хлопушин на удивление быстро сумел отодвинуть от серьёзных решений, по крайней, мере, наиболее вороватых чиновников. А за наиболее злыми барами негласный надзор учредил Колобков. Но всё равно было множество тонкостей, деталей, за коими нужен глаз да глаз. Да и про змей ходили слухи, что они снова начинают подползать к уездным городам, выползают на дороги.

После службы удивительно быстро отужинали, Мишке как старшему разрешили немного кагора со взрослыми. Илья Иванович велел подавать чаю, непрерывно, и удалился в кабинет, работать с бумагами.

Дети ещё выпили молока, ради праздника, с мёдом.После чего —отправились спать.

И странные сны снились в ту ночь детям…

Наде приснилось, что она одна на поляне. Вокруг только змеи. И не кусаются, а как бы ластятся, как будто котята, щенята или жеребята. Но все как-то молча, по змеиному, шепчут: — Идём с нами, царицей будешь...

А у Нади от их ласк вроде ноги и руки сами собой волдырями начинают покрываться, как от крапивы. И это не щекотное щекотание юной шёрстки, это как что-то гибкое, твёрдое и шершавое... Надя один раз проводила пальцем по наждачной шкурке. Так вот то же самое, только раз в сто противнее. И в десять раз противнее, чем через крапиву идти.

И вот она не сама идёт, а два полоза полозьями под её ноги подползают, и едет она, как на лыжах или коньках. И всё равно противно, пятки босые, привыкшие к гладким половым доскам или щекочущей траве, к сырой или мокрой, по погоде, земле, к туфелькам или валенкам, но не к этому.

И ей не страшно. Ей неудобно, противно. Но она пытается сойти, соскочить, спрыгнуть, хотя бы даже упасть с полозов, а не может, она как бы приклеена, а если даже завалиться набок пытается — как бывает при неудачном лыжном спуске — змеи сами разъезжаются, чтобы она равновесия не потеряла.

И вот въезжают они в какое-то очень странное место. Очень похоже на зал, вроде даже, горят свечи, только это гадюки на стенах, и у каждой во рту гнилушка светящаяся. Но как-то всё это длинно, что-то посередь между залом и коридором. И в конце, как водится, трон. Надя чувствует, что она одним концом себя видит сон, а другим понимает, что это происходит во сне.

И сидит там, в этом зале, какое-то чудо зелёное. Огромное, телом, как змея, только лапки коротенькие, как у ящерки, глаза как у стрекозы, из кусочков сложены, и крылья какие-то непонятные, кажется, двойные, стрекоза и летучая мышь. Нижние кожаные, расправленные заранее, но неподвижные. А верхние — прозрачные, узорчатые, с отливом, и бьющиеся.

И молчит это чудо. Только Наде слышится:

— Я давно себе такую ищу. Правдивую. Правильную. Справедливую. Я никого уже не хочу похищать, будет! Стар я, тридцать веков живу. Только дай одно обещание. Не дашь, отца твоего и братьев не убью, а тебя навек несчастной сделаю, не будешь ты никого любить, а во всех будешь меня видеть.

Помолчал, а Надя хочет спросить: «Какого ж ты от меня обещания ждёшь?» — а язык как будто к гортани прирос, даже не шевелится.

А чудище продолжает:

— Обещай, что станешь взрослой, и выберешь себе любимого человека, похожего на меня! Человека — а притом Змея, такие бывают!

И тут у Нади включается голос. Как она кричит — гадюки со стен падают, гнилушки в труху рассыпаются и гаснут...

— Нет! Никогда! Пусть навсегда буду несчастной с людьми, только не счастливой со змеем...

И они уже, вроде бы, в лесу.

— Ага, змей смрадный, гнида болотная, свистулька серная! — кто-то бросается на чудище с мечом. С другой стороны — кто-то другой.

Змей пытается полыхать огнём, у него выходит маленькая вспышка, как будто от сырых спичек, только зелёная.

Звучит снова, молча:

— А почему я вас не могу убить?!

И, с двух сторон:

— Потому что мы честные! Потому что мы братья! Потому что мы любим друг друга и сестру! —И дальше крики: — Берём, берём с двух сторон! Илья пророк! Святой Георгий, помогите!

И тут на облачке появляется... На отца похож. Только какой-то очень сухой, и глаза глубокие-глубокие, как будто уже совсем всё про жизнь знает.

Кричит как-то на всё небо — раз живём, раз возносимся!

И рука об руку хлопает.

Молния, грохот, чудо поганое горит зелёным пламенем.

И последняя фраза, раскатом удаляющейся грозы — мы же тебя любим, девочка... Как же нам, на небе, без надежды? Без Надежды!

…В ту же ночь Мишке снилось, что он — архистратиг Михаил и поставлен, чтобы не пустить нечистого в рай. А нечистый, как и в день искушения, змием обернулся и яблоко в зубах тащит, и щурится так ехидно. Михайло его огненным мечём дубасит, а змею ничего. И тогда Михайло вспоминает, что есть у него брат и сестра, тоже из ангельского войска, и когда вспоминает, девочка с таким же яблоком начинает змею щуриться ехидно, а мимо проносится всадник с копьём и змея бьёт.

А Юрию снилось, что он, римский центурион, то есть, по-нашему, сотник, приехал в провинцию, где творятся всякие непотребства. Змей на какой-то языческий праздник требует по девушке, непонятно зачем, только никто их потом не находит. И что одна девушка, дочка градоначальника, по жребию на это дело попала. А она христианка, мало того, что христианам все эти языческие праздники — дело бесовское, так раз христианка — так его сестра! И с криком — за сестру — кидается бить змея. А сама сестра стоит, улыбаясь, как сама жизнь, и Юрий понимает, что саму жизнь от непонятного змея защищает.

* * *

Илья же Иванович в ту ночь почти не спал. Поработав с отчётами от уездов, он листал книги, всё больше Евангелие да любимый, уже совсем потрепанный старый сборник былин Кирши Данилова — зрело у него в голове какое-то новое, яркое, как солнце в зените, и ясное, как то же самое солнце, понимание, что вообще происходит в губернии, при чём тут змеи и как их надлежит побороть. Но обсудить он это мог только с отцом Романом — даже не с магистром, который, всё же, был слишком светский человек.

Сначала Илья поскакал к храму, но там заспанная матушка Фетиния сказала, что отец Роман еще днём уехал в консисторию, и раньше, чем через два дня, назад не сулился. Илья учтиво извинился за ночную тревогу и направил коня через проселок к Вороновскому прямоезжему тракту.

Тракт, уже привычным для губернии образом, был переполнен змеями и змейчиками. Но, кажется, они уже не ползли. «Спят, что ли?» — подумалось Илье Ивановичу. И тут осознал, что они — лопаются! Лопаются под копытами его коня, как шутихи.

Это было противоестественно, конь негодовал, но Илья гнал и гнал его по дороге.

Не проскакал он и полдороги, а навстречу встретилась ему кавалькада. Включавшая магистра Кнезовича, отца Романа и одного из уездных приставов, в темноте было трудно разглядеть.

— А вы знаете, змеи ушли от Вознесенска! — сказал весело пристав. — Делись!

— Слава Богу, — сказал отец Роман. — Значит, у нас есть свои не прославленные пока святые, по чьим молитвам чудо свершилось.

— Кажется, я знаю, кто эти святые и во что им это обойдется, —жестко сказал магистр. — Илья Иванович, кажется, больше всего в этой истории замешаны ваши дети. Как, пока не понимаю, считайте, что это на меня дух снизошел, возможно, даже ваш, здешний, черноземно-великорусский народный дух. Быстрее скачем в Несиделовку, ваш голос для детей может быть нужен не меньше, чем моя врачебная помощь. Отец Роман, если можете скакать быстро, присоединяйтесь. Возможно, если я правильно всё понимаю, будет нужен экзорцизм. Господин пристав, если Вас не затруднит, скачите в Вознесенск и сообщите врачу, что он может понадобится... О Господи, если я всё правильно понимаю, меня на троих может не хватить.

— Уж понял, сделаю! — козырнул пристав и, не тратя времени, развернул коня, чтобы через ближнюю рощу выехать на Вознесенский шлях.

—Касательно быстрой скачки — я сам из донских казаков, из-под Черкасска, и уже почти было поверстался, да так случилось... словом, пошел в семинарию, — с достоинством ответил отец Роман. — Джигитовку хорошо помню. Но и вы, магистр, не томите, расскажите, что случилось.

Илья высказал тот же самый вопрос не словами — глазами. Он и тревожился о детях, и понимал, что здесь какая-то тайна, связанная и с тем, что змейчики лопались под его копытами с эффектом шутих.

Они мчались, насколько это позволяли кони и интуиция ночной сказки, облегчавшаяся звёздным небом и полнолунием.

— Этизмеиные рати… Дети мне рассказывали, что они управляются, как будто, единой волей, —сказал магистр настолько внятно и размеренно, насколько дикая гоньба по ночной дороге позволяет. — Да, современный реализм отрицает, что бывает воплощённое зло. Он считает зло чисто духовным понятием. Иногда попускает зло в человеческих поступках, неровён час, когда об определённых социальных устройствах будут говорить, как о воплощениях зла... А раньше или так не было, или так не считали. Вспомните, за что Ирландия почитает святого Патрика?

— Пиво? Или изгнание змей?

— Пиво варила вся северная Европа. А змеи были бедствием именно для Ирландии. Как-то так святой Патрик помолился... Мои друзья, бывшие в Ирландии, утверждают, что там есть один провал, из которого пахнет серой и селитрой и который там считается прямым входом в Ад. Туда змеи и ушли, в итоге.

— Магистр, но это же... Это же язычество!

— Не в большей степени, чем домовые, лешие и банные. Вспомните ещё подвиг Георгия Победоносца. Трудно отнести к язычеству сюжет, который стал гербом столицы Третьего Рима!

— И действительно!

* * *

— Мы доскакали — сухо сказал Илья, когда за краем холма показалась маковка несиделовской церкви. — Велеть приготовить вам постель, магистр, или...

— Или —бросил магистр. — Отца Романа я попрошу побыть рядом с Юрой. Сам пойду к Наденьке. Вас, Илья Иванович, попрошу скомандовать мне кагор и виноград, а отцу Роману — что он посчитает должным, и навестить своего старшего. Ему, сколь я понимаю, легче всех пришлось, но ему тоже может быть плохо.

— Я правильно понял? — шепнул отец Роман магистру в коридоре, когда Илья направился в людскую. — В сюжетах о змееборцах были архангел, не пускающий змея, воин, убивающий змея, но все юные девы умирали?

— Почти во всех сюжетах, почти! И я должен понять, эта ваша, точнее, уже наша история, из всех или из почти всех. И тут хорошо случилось, что я и медициной, и теологией, и фольклористикой владею.

Отец Роман благословил мэтра и скрылся в комнате Юрки.

Его ждало потрясение. Когда он осторожно отворил дверь, то увидел, что мальчик, явно до этого метавшийся на постели, судя по оброненным на пол одеялу и подушке, пребывает теперь в успокоенном, хоть и нервном, судя по частому содроганию, состоянии. А в окно просовывается некий серый шланг и то и дело поглаживает Юрия.

Через мгновение отец Роман сообразил, что этот тот знаменитый несиделовский слон, который Юрию был большим другом. Но что он делает здесь? Да всё просто — открыл свой дом и вышел, и побежал, его ведь не запирают. Господи, так значит, ты и эту тварь просветил насчёт той битвы, которую каким-то образом вели эти отроки!

Отец Роман погладил хобот, тот в ответ благосклонно погладил его по голове и лицу. А потом просто сел рядом с постелью и начал шепотом молиться.

«Старый слон, старый Дон, Дон-Батюшка! — так потом его будут называть, в честь реки, ставшей ему второй родной, после Ганга. И только 15 лет спустя Юрий, уже известный зверолов и знаток животного мира, уже начавший труды по организации в губернии настоящего зоосада, доставит ему слониху, с которой у него родится детеныш.

…Надя была в жару. Руки и ноги были покрыты волдырями, как будто она часами ходила по зарослям крапивы, а не была вчера дома, а потом с семьёй на службе.

— Ну где же эти слуги? — подумал магистр, когда в комнату вошла совсем юная барышня.

— Кагор, изюм, как вы просили? Что ещё?

— Первач. Или медицинский спирт, но первач у вас проще найти. Корпию. Или просто кучу старого сухого, главное, чтобы чистого, тряпья. Библию. И кого-то, кто готов со мной дежурить до утра.

— Дежурить?

— Мы снимем горячку, протерев девочку спиртом. Первач сойдёт. Если она будет бредить, нужно будет читать Библию. Если у ней снова поднимется жар, нужно будет снова протирать. Может случиться, это придётся делать одновременно.

— Я поняла.

Девушка исчезла. Но всё поняла правильно, не только кагор и стопка, но и крепко заваренный чай с двумя стаканами, штоф первача и уже смоченные в перваче тряпки.

— Ожоги пока нельзя трогать, — сказал магистр. —К утру посмотрим. Протирайте ей бёдра, грудь и плечи. Протрите отдельно... Ну, женское. Если я всё правильно понимаю...

И крик — Люцифер, Люцифер, ты меня слепишь!

— На веки положите что-нибудь тёмное, — строго сказал магистр. — И продолжайте протирать.

А сам — вместо того, чтобы действовать по канону, ну да, он же не рукоположен, хоть и сто раз читал и слышал экзорцизм, открыл Библию на первом попавшемся месте. Как это часто в Германии делают протестанты.

— И свет во тьме светит, и тьма не объяла его... — начал он.

Девочка во всяком случае расслабилась. Глаза перестали бегать под веками.

— Продолжайте, продолжайте, только волдыри не трогайте, — сказал магистр. И сам продолжал читать первую главу Иоанна, читал так, как будто в первый раз в жизни.

Потом он замолчал.

Надя уже спокойно сопела, даже волдыри маленько начинали проходить.

— А сейчас нам именно что дежурить придётся. Чай, кагор, это тонизирует и настраивает на нужные мысли.

Они даже успели выпить за именины хозяина дома. Запить чаем.

Когда в комнату, кто через дверь, кто через окно, влетели несколько птиц. Включая попугая Магеллана. И белого аистёнка, совсем ещё вылупыша, но уже вполне гордую птицу. Птицы чинно сели у изголовья.

— Теперь я уверен. Но для очистки совести, до утра, надо подежурить.

Сидели до утра. Магистр рассказывал про детство на Балканах и молодость в германских университетах. Девушка, она даже впопыхах не представилась — про крепостное детство, про то, как матушка была взята кормилицей для Нади и она сама оказалась в барском доме, про вольную от Ильи, про то, девушка сама не воспользовалась вольной, осталось в услужении не столько при Илье, сколько при его детях.

Под утро Надя сказала, очень уверенно, и не просыпаясь:

— Не сапогами, босыми ногами травить, не муфтяной, босой душой разлюбить!

Температура ещё немного поднималась, её сняли быстро. Волдыри прошли, осталась краснота, которую на всякий случай тоже смазали.

— Катарсис — сказал магистр. — Ну что, кидаем монетку, кому дежурить дальше?

Надя проснулась к вечеру. Абсолютно здоровым и живым ребёнком. Никто ещё не догадывался, что ей предстоит вот-вот испытать наяву.

* * *

Дуров дурил.

После истории со змеями он, кажется, вовсе «с хустку сгвазднулся», как говорят украинцы. Или, по-русски, с печки брякнулся, или вообще ночью с коврика упал.

Престарелая бонна Элиза Фергиссмайннихт, выписанная губернатором из Кёнигсберга для воспитания юных Чаек в истинном духе орднунга, говаривала, ни стесняясь ни самого губернатора, ни его супругу, ни своих подопечных — «Пфуй, пфуй, берите пример, как не нужно: ни один приказ не будет выполнен, если это приказ дереву расти вниз, а воде течь вверх!»

Инвалид Наваринской битвы Майкл Шарп, служивший смотрителем в колледже, где учился Хлопушин, и приглашённый воспитать детей Хлопушина в истинно английском духе, говорил — Темзу можно запрудить, невозможно заставить Темзу не течь!

Ну и многие другие высказывались в том же духе.

Как бы ни потешались над ним — он дурил.

* * *

Дурость состояла в том, что он уже не грабил, только издевался. И не в сёлах, которые хоть кому-то да принадлежат, а на межах, на ничейных землях, на дорогах.

Схватят мужика на дороге, штаны снимут, выпорют, всё, что в телеге, вывалят, а дальше — собирай, мужик, дальше поехали!

Или девку, или бабу на меже поймают, заголят и всей компанией забавляются.

Временами решал на меже сухостой поджечь. А тут же понятно, чуть перекинется — и поминай, как звали, урожай, село, а то и лес!

Илья пытался хоть как-то просчитать, но эти действовали то там, то здесь.

А когда губернатор выяснял, в чём дело, Дуров пояснял — надобно на мужичков страху навести, а то уже ничего не боятся.

Губернатор, медленно отходил от истории, из которой он понял только (в силу некоего помрачения разума, немудрено, когда служебное рвение в таком количестве соединяется с коньяком в таком количестве), что солдаты каким-то странным образом превратились в ежей, штыки стали иголками, в итоге все всех победили. Когда он спрашивал, с чего это к нему приставлены мелкопоместные баре да чиновники, Хлопушин отвечал, практически искренне: — для угляду, Ваше Высокоблагородие, для угляду! Личным государевым попечением, как бы Вы, Ваше Высокоблагородие, на государевой службе не переутомились да не надорвались!

— Вот хитрюги! — говорил губернатор своему неизменному денщику Афоньке (как был Афонька, попав рекрутом в денщики к юному поручику, так, состарившись и поседев, когда его сверстники уже внуков нянчили, да и его бы Афанасием Петровичем называли, оставался Афонькой при генерале). — Про меня самому государю кляузу состряпали, я де переутомился! Да я посильней многих буду! Я же так наору! Выпьем, Афонька, тошно мне, везде крамола, один Дуров верный…

Афонька уже привык, Афонька уже не возражал. Пили много. Афонька укладывал потом барина спать, а сам велел квас с утра, мундиры да сапоги погладить-почистить, и сам спать шёл, чтобы по денщицкой привычке с утра барина разбудить — Ваше Высокоблагородие! Донесения с мест! Свежая почта от императорского двора и министерства внутренних дел!

В то утро ещё добавилось: – к вам поручик гвардии господин Дуров изволили пожаловать`c! И, далее, капитан-лейтенант флота господин Несиделов! Велеть принять?

— Капитан-лейтенант флота в отставке — привычно поправил губернатор. — Вели обождать, а мне принесть квасу, капусты, потом кофею для приличия и для гостей… А далее согласно рангам. Представителя действующей гвардии в первую очередь, отставного флотского офицера — во вторую.

Эту новость в табели о рангах ввёл лично Чайка, но все подчинённые её соблюдали.

Похмелившись, закусив капустой, Чайка в домашнем ещё платье, не переодеваясь в мундир, велел кликать Дурова.

— Что-то Вы, милостивый государь гвардии поручик, не то и не так делаете! — начал он орать ещё с порога. — Где обещанный народный гнев? Где обещанная народная злоба? Где обещанное приведение мужичков к послушанию, наконец? — Наливая себе кофе — что стоишь, садись да наливай кофе, а то как неродной вовсе! Ишь, испугался, и поорать на тебя нельзя!

Минут через пять.

— Ну что, милостивый государь, расскажешь? Удумал что?

— Вот что! Девку несиделовскую опозорим. По рукам пустим. Ей тогда или топиться, или в монастырь. Девка малая ещё, скорее, утопится. И старого Несиделова совесть загрызёт, что не уберёг, да и братцы её наобум кинуться, тут мы их всех…

— И верно, надоел мне этот ваш старый Илья со своими советами! А у тебя с ним личные счёты, да?

— Да, личнее не бывает.

— Ну, действуй!

И потом губернатор приобрёл благообразную позу и велел кликать Несиделова.

Пока Илья обсуждал с губернатором, нарочито затянувшим со своими асессорами уточнение каждой запятой и каждого ятя, рескрипты и отчёты на имя государя императора и министерства внутренних дел, составленные Алексеем Леонтьевичем и Хлопушиным не только грамотно, без сучка и без задоринки, но и хитро, Дуров уже мчался к меже у Петровского Бора.

* * *

— Алёнка, а ты что тут?

— Цыц, Надюха, спугнёшь!

Надя сама увидела, самая в непослушная сельском стаде корова, единственная у старой Никифоровны, к тому же ждущая приплода, бредёт в сторону леса. То-то Никифоровне будет двойной убыток, а она уж и сена напасла, когда сама, когда парней под будущий доход нанимала.

Алёнка кралась, кралась, а Надя смотрела из травы.

— Пеструшка, домой пойдём, тебя Никифоровна заждалась…

Так гладить коров в Несиделовке только Алёнка и умела.

И тут налетели, человек десять, в масках. Что-то орали, то грубое, то непристойное, то непонятное. Бежать к отцу, доносить? Ну отдаст он Никифоровне денег, за корову и за будущего телёнка, а если с Алёнкой что случится?

Кажется, это тот самый змей. Змей, который вбирает в себя всё. Надя вспоминает былину про Добрыню Никитича, про хвост змеев, вспоминает, что говорили Илья и мэтр про охвостье змеево. Про то, что лучших людей змей забирает, и или в своих превращает, или они от отвращения умирают.

Пусть уж лучше случится со мной, подумала Надя. Своей ей не стать. Но умереть от отвращения… Пусть Алёнка живёт, пасёт коров, растёт, выходит замуж, пусть у неё будут красивые и сильные дети!

И, схватив какую-то суковатую палку, бросилась к всадникам.

— Себя жалко? — подумала ещё на бегу — нет, не жалко!

Помолилась. И воткнулась палкой в бок какому-то всаднику и его коню.

Её повалили. Кажется, били по голове. Кажется, она кого-то кусала.

Очнулась, когда её нервно бросили на пук сена. Верно рассчитали, и больно, и лишнего не переломали.

— Ну, что будем делать?

То ли темно, то ли зрение после ударов ещё не восстановилось.

— Она меня укусила! — орал кто-то.

— Она мне бок продрала, я сейчас кровью изойду! — орал кто-то другой.

— А где та, с коровой? Ушли? Так и не поужинаем нормально?

— Никшни! А вы ещё не поняли, кто перед нами и ради чего мы всё это затеяли?

Сознание снова куда-то потерялось.

* * *

Надя очнулась ночью.

Болело, кажется, всё. Нет, не всё. Руки и ноги двигались. И голова уже практически не болит, соображает. Да, есть синяки и царапины, но мало ли с ней такого бывало, когда она с братьями карабкалась через овраги? А вот где она?

— Ух-ух-ух!

В комнате было окно, через которое, несмотря на облачную ночь, светила временами луна. А за окном был сыч.

— Ух-уууу-ух! — сперва Надя ответила, уже потом вспомнила, что что по-совиному это означает — Как твои дела? — Дела мои плохи.

Сыч кинул гнилушку, чтобы не совсем темно было, и улетает. Явно кого-то звать.

В комнату вошли двое. Луна опять скрылась за облаками, но их даже в свете гнилушки было хорошо видно. Один из них — барин Дуров. Другой — кто-то из его егерей. Не тот ли, кого Юрий подстрелил, когда Кирюху пытались спасти, уж больно злой?

Они вели торопливый диалог.

Надя их не очень различала по голосам, в голове ещё порядком шумело, а смотреть на них вовсе не хотелось.

— Сейчас?

— Сдохнет же. Слабенькая ещё. А скажут, что мы убили. Нам это не нужно.

— Когда?

— Дня через два-три. Здесь её ни Несиделов, ни сам чёрт не найдут. А когда она чокнутой дурочкой будет по уезду шарахаться… Всё. Оставь ей краюху хлеба, да кувшин браги…

— Может быть, воды принести?

— Браги, я сказал, браги! Много ли такой пигалице нужно? А она должна чокнутая по уезду бродить, всем в назидание! А если утопнет, по своей воле, так нам ещё полезнее!

— Изверг Вы, барин!

— Сам ты, Федька, изверг!

— За что я Вас и уважаю!

Сознание куда-то снова пропало. Да, магистр говорил, первый признак при сотрясении мозга. Это когда юный конюх сверзился с необъезженного жеребёнка, магистр объяснял, что — по возрасту — глинтвейн или грог и дать отлежаться.

Здесь, кажется, ни глинтвейна, не грога не будет. А брага — так всегда называли плохое пиво. Хлеб поесть? Пить захочется. А брагу — нельзя. Сколько раз и батюшка, и мэтр, и отец Роман, и уездный пристав, и врач говорили — это они от браги одурели. Или — это они от первача одурели. От кагора, от шампанского, от коньяка почему-то никто не дурел. Значит, пить нельзя. Да и пахнет как-то… А пить уже хочется.

Кто-то пищит. О, полёвки! И каждая с тростинкой. Не вникая, Надя понимает, что каждая тростинка накопила в себе озёрную влагу, и пьёт, одну за другой, и говорит — Спасибо, мышки! — и самую смелую нежно гладит.

Всё. Надо бы поспать. Только снять платье, на нём слишком много крови. То ли её, то ли чужой, но она не Жанна д`Арк, которую так любит Мишка. Она готова пойти на костёр, но не готова спать в платье, залитом кровью. Уж лучше голой, закутавшись в сено.

И снять платье аккуратно, и поставить туфельки сил уже не хватает. Ох, и корили бы её… И теперь честно засыпает.

— Пр-роснисссь! Пр-росниссь! Магеллан командует!

Надя просыпается. Кажется, в самом деле поспала. Гораздо легче, чем когда сознание временами проваливается. На дворе уже светло. Откуда здесь Магеллан!

— Ух-ух-ух! — радостно вскрикивает сыч.

Каким-то образом взламываются решётки. Да, это же бивни! И хобот её нащупывает, она сама встаёт и дружественно пожимает хобот.

Слон аккуратно обнимает её, но окно очень маленькое. А Надя уже не очень маленькая. Слон понимает, суёт в окно жердь, Надя карабкается по этой жерди — ну и что, что занозы — и когда она уже наполовину вылезает из окна, слон подхватывает её, а кладёт себе на спину и придерживает ещё хоботом.

Отлёживается в слоновнике, Магеллан даже вынимает из кожи занозы, а кто-то из птиц — видимо, из совсем добровольцев, обчистили пугало огородное, сарафан, драная шуба да малахай. Но сарафан вполне нормальный, а раз лето, можно и босиком.

* * *

А в это время.

Стук в дверь. Открывает заспанный и явно с похмелья сторож. Перед ним — бравый полицейский офицер, уже не первой молодости, даже с ранней сединой в усах, но с отличной выправкой и озорным блеском в уголке глаза. Рядом — человек пять хмурых, но решительных нижних полицейских чинов.

— Губернский исправник Колобков! С кем имею честь?

— Э… Кого?

— Егоркин, нахлобучь на него хоть ушанку, чтобы честь по форме отдать мог!

— Ой, не надо… — Куда-то сбегает, и, как был, в нижнем белье, но во флотской бескозырке, только без ленты, пытается доложить по форме и даже честь отдать. — Осмеюсь доложить, господин исправник, — имею быть рядовой летучего отряда Усач!

— Господин рядовой Усач, у вас по уставной форме принято в исполнем ходить? — иронизирует Колобков. В это время урядник Егоркин ловит Усача, приговаривая — не сметь засыпать, когда с тобой разговаривает офицер!

— Ага! С утра по уставной, вечером расхристанные, а который сейчас час, ваш-бродь?

— Девять!

— А раз девять, так спать пора, что это Вы, ваш-бродь, на ночь глядя, или экстраординарное нешто?

— А есть два экстраординарных фактора. Во-первых, сейчас девять утра, а не вечера. Во-вторых, у нас есть ордер на обыск вашего, с позволения сказать, егерского домика и, при обнаружении улик, дела о похищении и возможном убийстве мадемуазель Надежды Ильиничны Несиделовой.

— Ой! А вы ж меня в участок свезёте? Вдруг подумаете, что я спьяну убил? Можно, я оденусь хотя бы подобающе.

— Валяй!

Колобков уже зашёл внутрь. Егоркин, как человек опытный в облавах, а не в боевых операциях, двоим велел патрулировать окна. Ещё двоим — с собой внутрь, и держать всё под прицелом.

Вот комната, в которой на дорогой кровати, и под балдахином (правда, изъеденном блохами) спал господин Дуров. Вот комната, где на матрасах, раскидав и портупеи, и ружья, и недопитые бутылки, валялись егеря.

— Оружие реквизировать и описать, бутылки вылить и также описать, всё приобщить к вещественным доказательствам!

Вот запертая дверь. Пока её взламывали, Дуров проснулся и начал сперва звать каких-то Петрушку и Гаврюшку, потом палить наобум. В описи позже было отмечено: «Револьвер системы Кольт. Новейшее американское изобретение.» А потом и сам вышел, выяснить, кто чего и зачем у него ломает.

— Э… Кто… Чего? — спрашивал он примерно так, махая разряженным кольтом.

Колобков отступил на свет, чтобы было видно форму.

— Имею сообщить Вам, милостивый государь, что Вы либо кто-либо из ваших слуг обвиняются в похищении и возможном убийстве Надежды Ильиничны Несиделовой, дворянской дочери. Попрошу оставаться на месте, а при наличии улик дать показания.

— Мне! Оставаться на месте! Да вот я вас, я вчера с губернатором…

И остался на месте, то есть, попросту упал.

— Эх, ваше благородие, — иронично протянул Колобков. — Меня многие, бывало, пугали, и даже поедом ели. Да я и от семейной опеки ушёл, и от нашего атамана с его придурями — я ведь из сибирской офицерской казачьей семьи — ушёл, и от ума-маразма, когда учился в юнкерском, сумел уберечься, и от тысячи кавказцев как-то ушёл…. А тут — попробуйте-ка вы от меня уйдите!

Дверь, тем временем, оказалась хлипкой. Хотя и с серьёзным амбарным замком снаружи. Как раз, для того, чтобы крестьянских, а может быть, и дворянских девчонок содержать.

Сенник. Рядом с сенником — платье. В потёках крови. Серьёзное, парижского покроя, с парижской же меткой о пошиве. Туфельки. Недорогие, наверно, по дворянским меркам, однако из благородной кожи и с итальянской меткой о пошиве.

На сеннике — тоже пятна крови.

Рядом — какая-то жердь. На ней тоже пятна крови.

Окно выбито.

Видно, что в окне была решётка, её обломки валяются на полу.

Всё аккуратно заносится в протокол…

— Господин Дуров, извольте объяснить, каким образом платье, выписанное господином Несиделовым из Парижа, и башмачки, выписанные из Турина, для своей дочери, оказались у вас?

— Ну, подарила кому из крепостных…

— Господин Дуров, извольте объяснить, откуда на платье кровь? И чья кровь на платье?

— Ну, поранилась, наверно, когда вылезала… Ну, когда решётку выламывала…

— Господин Дуров, я уже не прошу объяснить, для чего вам решётка, за вашими извращёнными наклонностями наш департамент давно наблюдает, но извольте объяснить, каким образом девочка в возрасте девяти или десяти лет могла забраться на два метра и без инструментов сломать железную решётку? Вы можете сочинить мне сейчас историю о том, что Надежда Ильинична подарила своё платье одной из обезьян их семейного зверинца — кстати, у них в зверинце нет крупных обезьян, которые могли бы такое сделать — что ваше извращённое половое влечение распространилось с пейзанок на обезьянок… А вот как вы объясните, почему Вы, не выяснив, кто пришёл, палили в нас из американского револьвера?

— Господин исправник, это не я, это Усач!

— Ага, то есть Усач сидел за дверью вашей комнаты и палил, а потом вынудил Вас выскочить из комнаты в одном исподнем и с разряженным револьвером? Хороших слуг Вы себе набираете, господин Дуров, а ещё образцовым помещиком считаетесь… Вы как предпочитаете, здесь очную ставку устроить или в уезд поехать?

— Всё. Вычислили. По следу. Зря эту дурищу с её коровой отпустили. Мне сам губернатор добро разрешил. Несиделову-девчонку с ума свести, и чтобы утопилась. Или иначе себя решила. Вот как она ушла — не знаю, кто помог. Кровь её, платье — её. Только я не сам, это с соизволения губернатора…

— Хорошо, милостивый государь, хорошо… Револьвер мы оформим отдельным делом… Может быть, кваску, да чем зажевать… Вы прилягте, если так проще. Так что там интересного про господина губернатора? Знаете ли, из Петербурга не всегда успевают смотреть, не переутомился ли кто на служебном рвении, империя наша, как известно, обширна! Ну что, будем рассказывать, откуда скачка до вашей избушки в десять конских следов галопом, почему платье девочки у вас оказалось, зачем палили, при чём тут губернатор?

— Да я… Да я вас всех в Сибирь!

— А что Сибирь, повторяю же, империя наша необъятна, я сам из Красноярска, Енисейской губернии, одна моя тётушка замужем в Томске, другая в Тобольске, сестрица родная замужем в Иркутске. Братья служат кто где, вот я на Кавказе в юности, до ранения, служил. Так что будете в наших краях, заходите в гости…

И тут же поменял интонацию.

— Ну что, господин хороший, сейчас всё расскажете, или вас, да ваших непроснувшихся егерей, да Усача этого вашего — и где таких берут — на телеги да в участок?

* * *

— Батюшка! Да вы уж за меня не бойтесь — говорит Надя, просыпаясь при светлом лесном дне и видя лицо отца. — Со мной уже всё в порядке!

— Ох, девка, вся в меня, хуже, чем сыновья — говорит Илья кому-то снаружи. — Мы уж тебя отпевать готовились, как слон тебя принёс, на тебе живого места не было, и кровь, и синяки. Магистр освидетельствовал, что мышцы да кости в порядке, дал глинтвейн, чтобы всё нормально…

— А где я?

— Да там же, в слонятнике. Лежи пока. По флотскому опыту знаю, когда так по голове бьют, это с первого раза чуть-чуть кажется. А потом, бывает, здоровый матрос через несколько дней на ровном месте валится.

— Хорошо, батюшка… А кто меня… Это?

— Вестимо, Дуров. Я лучшего в нашей губернии исправника по его следам отрядил. Хорошо, Алёнка всё как есть рассказала. И бабка Никифоровна, в благодарность, кринку молока тебе передала. Пей-пей, Пеструха особой породы, у неё молоко самое питательное!

— А Дурова теперь?

— Ну на цугундер вряд ли, не того полёта птица, только будет он сидеть теперь тише воды ниже травы… Особенно, когда посмотрит, на какой цугундер его дружков отправят. Сочтут невменяемым, устроят опекунство над имением. Опекунами мне да господину Катарцеву, видимо, быть.

— Опекунами — это как?

— Ну, чтобы без дури — чтобы не было историй с потравами, с реквизициями…

— Батюшка, а то, что он — или кто-то другой — меня по голове бил?

— Вот здесь, извини, дочь, и я, и законы Империи бессильны. Как говорится, не пойман, не вор… Вот если бы тебя мёртвую или, грех подумать, снасилованную в его избе нашли — он и то выкрутился бы — мои, дескать, слуги, а я и не ведывал. А тебе что лучше, быть живой?

— Лучше, конечно!

— Значит, пока живая, сама можешь отомстить. Мне проще, на флоте знаешь, как бывало, то бревно кто невзначай отпустит, а то турок зарядит… Турку ещё можно мстить, но не судиться же с каждым бревном?

— И то верно… А подскажи, батюшка, где справедливость?

— В сердце, доченька, в сердце… Умном и добром сердце.

Засыпая, Надя ещё вспоминала любимую фразу магистра, которую он, может быть, сам придумал, но упоминал со ссылкой на герра Фихте: Дела й в деле суть, а меру сути даст мудрое сердце.

И засыпая, просматривала как бы лубок про свои поступки и понимала, где, когда и почему она так делала.

* * *

Синяки и царапины прошли быстро. Когда Надю привезли в Несиделовку, первой прибежала обрадованная и заплаканная Алёнка. С криком:

— Спасибо, а то бы они со мной такое сделали!

И Надя ответила, почти автоматически:

— Не в наших силах сделать всех свободными. Но, поверь, с такими, как ты, они теперь уже ничего не сделают.

Какое будущее ей теперь представилось?

Надя сидела в своей комнате, которая теперь была как бы уже не совсем своя.

Михайло и Юрий уехали проверять гипотезу про африканскую птицу, которая российских лягушек в болоте умеет находить.

В комнату зашёл магистр. Зашёл, скорее, на правах семейного врача, сперва церемонно постучал и дождался ответа. Осмотрел синяки на лице и руках, покивал, спросил:

— Не возражаешь, если поговорим?

Надя не возражала.

Говорили они много и о разном. И о случаях в горах, и о погибшей невесте мэтра, и о том, почему быть умным оказывается важнее, чем уметь стрелять или колоть… Когда Надя поняла, что разговор в целом закончен, она задала вопрос:

— Но вы же научите меня, и братьев, как такое можно понимать? Вот Вы и учёный, и врач, и монах, но и не то, не другое, не третье, как так?

— Научу. А сейчас, судя по шуму в коридоре, есть новости.

В коридоре звучало:

— Хорошо, за дело взялся сам исправник Колобков. Обнаружено костей… Двадцать детских скелетов. Трудно понять, давали обгладывать собакам.

— Чёрт возьми, не при детях. Что говорит Дуров?

— Как обычно, отнекивается. Дескать, знать не знал, ведать не ведал.

— Про Наденьку тоже не знал?

— Колобков его сейчас по этому поводу возит по просёлкам. С пристрастием. Знаете, есть у него такая метода. Сам-то он из Сибири, верхами тысячи вёрст наскакал, да еще и на Кавказе служил, он в седле сутки прожить мож

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: