Глава 22. Меры по спасению дел и Совет Птиц

После собрания, Илья Иванович предложил друзьям на день отъехать из губернского города в Несиделовку и там в спокойствии обсудить, как же можно — если только можно! — исполнить такое странное и уж наверняка опрометчиво данное обещание. Так и сделали. Кунфи остался в городе, объяснив это тем, что в случае неприятных неожиданностей как-нибудь сможет уговорить народ не терять голову и не громить всё огульно и напропалую. С ним напросился остаться и Мишка. Илья Иванович несколько испытующе и с известной грустью посмотрел на сына: «Год-два — и ему уже свою стезю по жизни придётся выбирать, и что, если это будет тернистый путь народного заступника или трибуна? И в Европе-то таких людей не слишком жалуют, что уж говорить о России…». Но только благословил, оставил денег и перебросился с Кунфи парой слов по-французски, о том, чтобы не давал отпрыску соваться, куда не стоит.

Магистр был мрачен, свободной от поводьев рукой теребил и наверчивал на палец свой длинный ус, что-то бурчал себе под нос по-сербски. Алексей Леонтьевич ехал молча, лицо его было насуплено, он размышлял о том, как всё славно было устроено, и из-за одного неосторожного действия молодого карьериста рассыпалось, и поди теперь пойми, что со всем этим делать. Илья Иванович в самом начале пути обозначил, есть у него одна идейка, но смутная, не созревшая, что он додумает её по дороге домой и всем обскажет.

В Несиделовку приехали уже затемно. Младшие дети, однако, не спали — ждали взрослых с вестями из губернии. Илья Иванович поймал себя на том, что даже не подумал на них и на гувернёров поругаться за такой беспорядок. «В конце концов, — подумал он, — чего это ради рано делаются взрослыми только парижские бродячие мальчишки, у которых просто нет другого выбора, у которых, некоторым образом, отобрали детство? Можно ведь, наверняка можно, рано повзрослеть и в благополучной жизни, но когда, известным образом, ты уже наигрался в игрушки и уже готов, что те же игры происходят всерьёз…». Однако времени на рассказы было не много. Коротко сообщив Юрке и Наде «сводку событий», наскоро поужинав, Илья Иванович затворился с друзьями и магистром в кабинете.

Идея Ильи Ивановича состояла в следующем:: нужно, во-первых, чтобы мужики выкупили у господ их право суда и расправы, во-вторых, чтобы мужики стали сами по себе сильнее господ со всеми их плетьми и псарнями.

— Отличная теорийка, — хмыкнул Алексей Леонтьевич, — но извини, Илья, именно что теорийка.

— Да почему теорийка! — с энтузиазмом вскидывается Никита Дмитриевич. — Ты сам рассказывал, сколько у нас имений в залоге! А что если этот залог перепродать крестьянам? Кто тогда будет чьим хозяином?

— Никита, душа моя, ну откуда у мужика возьмётся столько денег, я еще раз тебе повторю — столько денег! — удивился Алексей Леонтьевич, посчитавший это высказывание удивительно безрассудным для друга. Никита Дмитриевич хотел было ответить, но Илья Иванович его опередил:

— А вот это-то и фокус! Если мужик овладеет теми промыслами, которые, по мысли наших господ и купечества, только в Европе знают, если научится делать ткани, посуду, безделушки, дорогую еду и питьё не хуже, чем у иноземцев, тогда уж он, не стеснённый таможенными пошлинами, загребёт себе всё то золото, которое пока утекает в Лондон, Париж, иногда — в Турин, Милан и Мадрид!

—Нет, Илья, — подумав, сказал Никита Дмитриевич, — это бы хорошо, но — когда мужики смогут всем этим заняться, если их будут гонять на барщину по шесть дней в неделю? И ведь господа могут просто запретить им заводить такое хозяйство.

— Демагогически, кстати, неплохой приём, — бросил Алексей Леонтьевич. — Посулить мужикам, так сказать, светлую дорогу в грядущее, они поверят и на время успокоятся, ну а мы тем временем усилим полицию и наведём порядок. Но только если не пытаться всё это совершить всерьёз. И тут дело не в законах и законодательных сдержках, потому что указа государя императора Павла Петровича о трехдневной барщине никто не отменял, и то, что о нём все прочно забыли, не должно быть препоной для его применения в руках надзирающей власти! Не говоря уж о наших «Временных правилах управления губернией». Законы государственные — да ерунда, братцы! Законы природы — вот что мы не прейдем же!

— В каком смысле? —недоумённо спросил Илья Иванович.

— Да в простом! — уже совсем рассердился друг. — Что, мужик научится разводить шелкопряда и ткать шелковую ткань? Да ему полотно бы научиться ткать такое, чтобы не стыдно было утереться салфеткою из такого полотна! Мужик или хотя бы мещанин сумеет шить барынькам платья, не хуже парижских? А он хоть математику знает, больше четырёх правил арифметики, он сможет скроить так, как надо, а не так, как отец-дед, если они портные, обучили? Тёмен и неграмотен мужик, и поэтому он никогда не станет таким вот искусником, как ты хочешь и какому за его искусство платят золотом!

— А пусть учатся, — спокойно ответил Илья Иванович. — И в этом мы его удовлетворим.

Тут Алексей Леонтьевич зашёлся смехом, дружелюбным, но уж очень горьким:

— Илья, не смеши меня больше так никогда, слышишь! Если ты им скажешь про учение, тут они вконец озвереют и за неимением при себе вил забросают камнями с мостовой. Это сколько же ждать, пока выучишься! А им хочется жить по своей воле сейчас!

Магистр, до сих пор молчавший и по-прежнему мрачный, высказывается насчёт того, что можно, уже можно придумать, как научиться хитрому делу быстро, были бы мастера этого дела, и люди, способные завязывать в человеческой голове способность к мышлению. Впрочем, еще притчи, как из Писания, так и из мусульманских традиций, и, как пишут миссионеры, из традиций китайских и японских буддистов, уже тысячи лет назад были тем волшебным ключиком, который открывал дверь в Мышление. Словом, он, магистр, готов переговорить с несколькими примеченными им в губернии толковыми учителями, чиновниками, попами и дьяками и организовать такие вот «быстрые», «летучие» школы — были бы мастера. И проблема-де не в этом, а…

— За мастерами дело не станет! — обрадовано кричит Илья Иванович.

Наскоро он напомнил друзьям и магистру обо всех тех энтузиастах новых, полезных, добрых вещей, которым помог, дал дорогу, убедил в здравости их замысла за последние десять с лишним лет.

— Как ты их сейчас соберёшь, если они уже рассеялись на много губерний окрест,, а многие даже и до сих пор не твёрдо со своим делом встали на ноги? — спросил Алексей Леонтьевич.

— Уж это придумаем, как, были бы люди!

Здесь магистр сказался слишком уставшим, для приличия похвалил замысел Ильи Ивановича и покинул совещание, перешедшее уже в чисто инструментальную, говоря военным языком, тактическую плоскость. Но пошёл он не к себе в комнату, а к Наде. Почему-то теперь она была ему очень нужна — ну, хотя бы для того, чтобы посмотреть в её задорные и притом добрые глазёнки, погладить по волосам и понять, что хотя бы дети могут быть целостными и прекрасными существами.

* * *

Когда магистр вошёл, Надя с радостью соскочила с кровати, к нему навстречу, но он сделал успокаивающий знак рукой, и девочка с явной неохотой снова легла и даже демонстративно натянула одеяло под самый подбородок. После чего — ласково и вопрошающе уставилась на магистра: для чего он пришёл и что он ей сейчас расскажет?

А магистр поначалу просто хотел посидеть с девочкой, рассказать ей какую-нибудь сербскую сказку или пересказать что-то из братьев Гримм, и после этого решить внутри себя, как жить и действовать дальше. Но Надя, как только он коснулся её головы, снова ототдвинула одеяло, привстала в кровати на одном локте и встревожено спросила:

— Магистр… можно, я вас буду просто называть по имени, Симеоном? Вам плохо? Почему?

И магистр, махнув рукой на сказки, рассказал ей о своих сомнениях.

— Понимаешь, Наденька, — тщательно подбирая слова, чтобы его непростая мысль стала понятна ребёнку, объяснял он, — люди полагают, что жить по своей воле можно, даже если ты толком эту свою не понимаешь и не чувствуешь, если принимаешь за неё свои капризы, свои обиды, свои страсти или же привычки. Допустим, твоему батюшке удастся сделать так, что каждый крестьянин сможет быть богаче своего барина, давать этому барину то, о чём тот мог только мечтать, и тем самым держать его на коротком поводке. Я уже наслышан о некоторых крепостных — правда, они всё больше из подстоличных деревень и с Верхней Волги — которые заработали миллионы, платят своим господам оброк в двадцать и более тысяч рублей, и господа дают им жить, как хотят. Хотя, рассказали мне и о таком крепостном миллионере, которому господин не даёт вольную, даже если тот отдаст за неё все свои миллионы. Ну, это как если твою собаку выучат медицине, ты, скорее всего, просто порадуешься новому удачному качеству твоей собственности, а не признаешь её равной себе и не отпустишь вести частную врачебную практику. А российские помещики, как ты уже могла видеть окрест, часто мыслят крепостных такими вот двуногими говорящими собаками…

Он горестно вздохнул, молча покрутил ус, продолжил:

— Допустимвсё же, что крестьяне смогут без бунта добиться права на самостоятельные решения и поступки, на собственную жизнь без вмешательства господина. Допустим, что вмешается добрый волшебник, наколдует бурю, и та унесёт всех злых помещиков далеко-далеко на необитаемый остров в океане. Самое трудное тогда только начнётся! Потому что только тогда мужики поймут: не умеют они жить своей жизнью! И дело не в нескольких веках рабства, хотя и в них тоже. Дело в том, что люди вообще, даже лично свободные и даже знатные, не очень-то готовы быть собой, хотя бы потому, что они вряд ли знают, кто это такой — «я сам». Они живут, как привычнее, как удобнее, а не как лучше для них — вот лично для них как для неповторимого образа и подобия Божия! Они точно знают, что для счастья нужен надел на три поля, конь с сохой и телегой, коровка, хорошая изба-пятистенок, ну и так далее. То, что выгоднее вести многопольное хозяйство, то, что землю лучше пахать плугом, — они не думают. Потому как они — не готовы думать о том, что же им на самом деле надобно, и какая жизнь для них — вот именно для них! — будет лучше.

— Но, может, они этому научатся? — простодушно спросила Надя. — Вот смогут жить по своей воле — и начнут думать, как именно им хочется жить. А уж если они овладеют ремёслами и искусствами, которые дадут им богатство, уж тут точно им придётся думать, куда свои деньги девать!

— Ты ещё дитя, — усмехнулся магистр. — Ты еще не сталкивалась с тем, как меняет людей именно обладание богатством, и насколько золото порабощает своего владельца — куда там барину с арапником, богач сам становится собственным угнетателем и палачом. Ведь разбогатевшим человеком сразу овладевают страх и жадность. Страх — что он сможет потерять своё благополучие, жадность — до новых и новых богатств, до того, чтобы подчинить себе всё и вся, собрать у себя бесконечно много золота. Это загадочное явление, но о том, что оно есть, знали еще в седой древности. Стоит человеку почувствовать, что у него есть больше, чем ему нужно каждый день для еды, питья и веселья, понять, что теперь нужно специально придумывать, как потратить свои богатства — как он почему-то начинает желать умножить их во сто крат. Древние греки сложили сказку про одного царя, который, маясь такой же жадностью, попросил у богов дара обращать в золото любой предмет, к которому бы он прикоснулся рукой. В итоге, этот царь умер от голода, потому что даже еда, которой он касался, становилась золотой, а значит, несъедобной. Но так же и человек, которым овладевает страсть к богатству, уже не радуется ни еде, ни хорошей одежде, ни умной книге, в общем, ничему из того, на что, собственно, и стоит тратить деньги, он начинает хотеть их преумножить.

— У батюшки есть большое богатство, — наморщила лоб Надя. — Но он не стал таким, как этот глупый царь!

— Потому что твой батюшка знает, чего хочет в жизни, — кивнул магистр. — В том и дело — он-то может жить по своей воле, потому что может ответить на вопрос о том, кто он такой и чего хочет. А большинство мужиков… Они хорошие, честные и в основном добрые люди, пока они находятся в привычных для них обстоятельствах, в которых известно, как и что делать, а решать приходится, главным образом, как половчее отбиться от барщины или что купить жене на ярмарке, если завелись деньги. Но необходимость решать нечто большее может так их напугать, что они совсем перестанут думать, начнут ждать, что их поведёт какая-то внешняя сила. И она поведёт — но, поскольку, немногие из них в этом ожидании провожатого будут готовы молиться, то это будет сила не Божья. Это будет таинственная, слабо пока — пока! — доступная науке сила памяти предков, тех диких древних людей, почти зверей, от которых произошли все мы. Почему-то, когда мы прогоняем от себя разум, дикий предок внутри нас начинает нами командовать, или даже не командовать, а просто говорить, что и как делать, и мы с готовностью начинаем его слушать, потому что, действительно, его советы звучат как самые простые и самые внятные. Если что-то получил — получи больше, и будешь обеспечен на трудные времена. Если ты силён — закрепи свою силу и заставь ближних быть твоими рабами. Если ты увидел что-то непонятное — постарайся его уничтожить или хотя бы от него убежать, поскольку оно, как неизвестный тебе хищник, может быть опасным. А твой батюшка предлагает им обогатиться, да не просто, а через овладение новыми, небывалыми ремёслами, которые поставят их вровень с господами. Уж тут им придётся непрестанно принимать решения, и большинство их этого груза не выдержит и призовёт дикого предка изнутри себя. И как этот дикий предок решал свои дела дубиной и каменным топором, так же они станут использовать свои ремёсла — даже если сумеют их освоить! — и заработанные деньги. Скупать имущество того, кто победнее, воровать секреты ремесла у конкурентов, обвинять соперников во всех земных грехах, подчинять себе менее удачливых сотоварищей. Какая уж тут «своя воля»…

— Но как? — в отчаянии крикнула Надя, вскочив на кровати. — Как им помочь узнать, кто они такие и чего они хотят?

— Науке это пока не известно, — развёл руками магистр. — Лучшие умы только-только дошли до того, что не каждый человек сознаёт своё назначение, и то, что он этого не сознаёт — плохо. Хоть, впрочем, некоторые греки каким-то образом это знали тысячелетия назад… но это для тебя будет совсем сложно…. А может, и нет, ведь это, если вдуматься, тоже сказка.

— Неужели нет выхода? — Надя уже давно не плакала, а теперь, кажется, была готова.

Магистр почувствовал себя негодяем: пришёл пожелать ребёнку доброй ночи и рассказать добрую сказку, а в результате вывалил на него груду своих слабопереваренных мыслей и, кажется, почти сделал несчастным. Он попытался увести разговор в сторону и ободрить Надю, правда, ободрение с самого начала получилось каким-то грустным

— Начнём с того, что мастерами-то в мыслимых твоим батюшкой прибыльных делах эти мужики вряд ли станут. Это простое и всем известное дело можно неплохо исполнить просто ради денег, даже если ты в этом деле не силён, и оно тебе не греет душу. Ну вот можно наняться в бурлаки — не представляю, как можно чувствовать призвание к тому, чтобы ломать спину в лямке, но платят там хорошо, и в целом понятно, что от тебя требуется. Или можно подрядиться рубить лес — тоже дело не хитрое, хотя и походящее временами на разрушение храма, и жалованье лесорубу идёт приличное. А новое, небывалое в наших краях дело, сулящее в своём итоге такие изделия, которые раньше привозили к нам лишь из-за моря — здесь без желания и интереса к этому делу ничего не случится! Нельзя научиться искусству, если ты не хочешь творить прекрасное. А подобные тонкие дела — даже выведение тонкорунных овец, даже изготовление пенковых трубок — это тоже своего рода искусство, требующее, по крайней мере, интереса и чувства. Иначе — будут жалкие подражания, за которые покупатель даст не золота, а по морде.

— Я не совсем понимаю, почему в одном ремесле достаточно желания заработать, а в другом нужны те самые «интерес и чувство»?

— Когда-то давно один из тех мудрых греков, которые еще очень давно понимали, какое это горе для человека — не знать себя, придумал такую сказку. Он, правда, считал, что это не совсем сказка, что она описывает реальное положение человека в мире.

И он пересказал Наде знаменитый миф о пещере, сперва просто о скованном внимании и о том, что всё, что видит человек, лишь тени действительных вещей, а потом, когда Надя спросила, что будет, если кто-то из этих несчастных людей вырвется и проберётся к выходу, на солнышко, рассказывает миф до конца. Добавил ещё про судьбу Сократа, казнённого именно за то, что осмелился помочь согражданам увидеть вещи, как они есть. Надя задумалась, еще сильнее наморщила лоб. Но глазки совсем просохли и заблестели — правда, магистр слегка испугался этого блеска, уж больно он был не детский.

— А если так? — как-то вдруг и каким-то тоже почти взрослым голосом сказала Надя. — Если кто-то из этих людей будет, пока смотрит на стену пещеры и на тени, ковыряться руками по полу и отыщет там кремень, а потом будет играться с ним от нечего делать — им ведь скучно! — и выбьет искру. И огонь зажжётся уже прямо перед ними!

— Ну, боюсь, что в этой пещере неоткуда взяться ни труту, ни соломе, — засмеялся магистр, и сразу же осёкся, задумался сам.

Пока Надя — даже не обидевшись, снова наморщила лобик, чтобы продолжить думать, магистр что-то прикинул и сказал, даже как-то торжественно:

— Но знаешь, история человечества знает немало подобных историй. И это были подлинные звёздные часы человечества, и люди внезапно начинали видеть вещи не в земной оболочке, а, что называется, по существу. Люди начинали дерзать и стремиться воплотить в своих делах Божий замысел. Словом, они почти выходили из пещеры. Так было, говорят, в той же самой Греции, во времена её расцвета, и потом, во время походов Александра Македонского. Так было у народов Европы в неизвестные нам века, когда они складывали свои предания и былины. Так было у арабов во время расцвета их культуры. Жалко, что огонь, зажженный перед ними, быстро угасал, и на стене вновь проступали тени… Но если бы такое случилось сейчас в России — как знать, не заткнёт ли бы действительно мужик за пояс лучших английских и французских фабрикантов!

— А как? — зачарованно прошептала Надя. — Как это получалось, что люди начинали дерзать?

— Если какой-то историк это поймёт, — улыбнулся магистр и погладил девочку по голове, — он будет признан величайшим, после «отца истории», грека Геродота. Это тоже пока тайна. Как видишь, Надя, у науки больше вопросов, чем ответов в наше время. Что до меня, я пока вынашиваю гипотезу, что суть дела — в моих любимых сказках. Ну или мифах. Не зря греков во времена их расцвета вдохновлял Гомер, а европейцы на заре средних веков знались с эльфами, троллями и драконами. Не зря арабский расцвет окрасился, кроме прочих ярких цветов, «Тысячью и одной ночью». Люди видели сказку, как жизнь, и сами начинали жить, как в сказке, сами делались богатырями и волшебниками. Но пока это — красивая гипотеза дикого серба, получившего немецкое образование.

…Какую-то сказку магистр Наде всё-таки рассказал, правда, едва ли до середины, потому что девочка уже утомилась и заснула.

* * *

Наде приснился сон, в котором одновременно присутствовали знакомые ей по книжкам и рассказам отца, Мишки и магистра Персей с летучими сандалиями и головой Горгоны, король Артур с волшебником Мерлином, Алладин со своим джинном. А потом появились Афродита и Шехерезада, и всё растворилось в их улыбках и их красоте…

Два следующих дня Надя провела в деревне, наблюдая за крестьянами в их делах. Они свои, у них и глаза чёткие, умные и весёлые, у них работа спорится. Но нет-нет, да и заметила Надя, что ту или эту работу они делают, как будто не думая, хорошо она у них исполняется или плохо, слышит разговоры о том, что-де надо бы измыслить новые верши, глядишь, рыба наконец и попадётся — как будто до сих пор не дошло, что нужно договориться с водяным и умерить жадность.

Заметила и то, что многие как будто не замечают своего же соседа, или замечают, но смеются над его гнилой крыше. Что даже не задумаются, что гниль может переползти на их кровлю, не предложат вместе починить (хотя хватало и таких, которые предлагали помощь в похожих случаях). И это несиделовцы, которые вообще слыли в губернии «особенными»! Даже в них Надя нет-нет, да замечала «допотопного человека», а в ком-то он обретал совсем гибкую шею, совсем плоскую голову и становился неуловимо похож на того, с кем она, казалось, покончила счёты в ночь на Ильин день.

На третий день, после обеда Надя вызвала на встречу в Дом Слона Лешего, Домового и Водяного. Долго упрашивала их явиться людям и сделать для них явной Сказку.

Духи были настроены скептически:

— Мы им уже являлись! — фыркнул Домовой. — Так являлись, что долго нас помнить будут. Да только что с того толку! Блюдечко с молоком — ставят, как дань, прости Творец, царю татарскому, а на том и всё.

— Мне чёрного петуха по весне кидают, — прибавил Водяной. — Стало быть, верят, а только рыбью молодь от этого не перестают ловить.

Вердикт духов гласил: пускай люди сперва подумают, как перед ними извиниться, чтобы они снова стали к ним добрыми и милостивыми.

— Если смогут извиниться, — прибавлил Водяной, — тут и не нужно им никакую сказку никак особливо показывать. Это само по себе будет — Чудо!

На прощание, Леший заботливо погладил Надю по плечу и сказал:

— А ты, Наденька, гляди веселей! Тут не мы тебе нужны, чтобы с людьми то случилось, о чём уважаемый магистр говорил. Он же тебе про Пещеру ясно втолковал? Ну вот, и в жизни так: люди по земле ходят, в землю уставились, а нет бы — в небо посмотреть, ведь там, за синевой и за облаками — самая ширь, самый разлёт уму и сердцу, другие миры, созданные Творцом, словом — высвобождение от этих-то привычек и этого самогнетения. Понимаешь, к чему клоню?

— Нет, — заморочено покачала головой Надя.

— Совет Птиц тебе поможет, — пояснил Леший.

— А что за Совет Птиц? — удивилась Надя.

— Ну, должен же кто-то и пернатыми управлять, чтобы и в небе, как и в лесу, и в доме, и в реке порядок был. Вот и собираются временами самые важные птицы, уж как они выбирают, кто важен, кто нет, нам не докладываются. И про свои птичьи дела потолковать, и про лесные, кто в лесу живёт, и про водяные, кто по воде плавает или над морем летает, и про человеческие, особенно кто среди людей живёт, и не только домашние, а и те, кто гнездо вьёт под стрехой или на крыше. А есть среди них и вполне себе сказочные, которые лад и связь в мире птиц держат. Ну, тоже самое, что мы, духи.

— Кстати, наш Магеллан имеет к совету прямое отношение, — добавил Домовой. – Можешь прямо его спросить. Может, во встрече он и откажет, но беду твою как есть донесёт, а может, и сам какой дельный совет даст.

* * *

Надя сама как птица прилетела домой. Батюшки в кабинете не было — ну и отлично, поскольку, при нём попугай вряд ли даже вид бы подал, что знает о каком-то там Птичьем совете. Магеллан сидел возле глобуса и осторожно, лёгкими движениями клюва, поворачивал его вокруг своей оси, как будто пытался найти на нём что-то.На удивление, он не попытался отнекиваться насчёт Совета, а сразу, напрямую, спросил:

— А тебе зачем?

Надя, немного путаясь, снова пересказала ему ночной разговор с магистром.

— Эхе-хе… — протянул попугай. — Госпожа моя, боюсь, что даже высокоученейший магистр не совсем верно понимает, как устроена человеческая душа. Говоря коротко — сказка, как он её называет, всегда остаётся с человеком, но только тот не помнит о ней. Она далеко-далеко, в недрах памяти, на дне человеческой души, если только это дно у души имеется. И когда люди слушают или сами рассказывают сказки, они, конечно, что-то смутно начинают вспоминать, и сказочные силы встают со дна их душ, выбираются из закоулков их разума. Но это — страшные силы, в том смысле страшные, что необыкновенные для обычного человека. На Востоке любят историю о неудачливом маге, который выпустил из бутылки джинна, чтобы тот начал исполнять его желания — и потом не смог этого джинна обуздать. То же и со сказкой внутри человека — если ты её пробудишь, то не всегда сам сумеешь справиться с тем, что начнёшь творить. И поэтому-то, закончив рассказывать или слушать, люди с облегчением говорят: «Но это так, это вымысел, ничего подобного никогда не было и быть не может». А если им показать сказочное существо или устроить при них волшебство — они и вовсе могут обезуметь от страха. Да, именно обезуметь, а не взяться за ум и не начать жить по собственной воле. Поэтому-то животные стараются не говорить с людьми, хотя, такой дар дан не только нам, говорящим птицам. И мы стараемся убедить человека в том, что всего лишь бестолково повторяем выученные слова, без всякого смысла. И добрые духи-хранители не появляются перед человеком.

— Почему же так? — Надя выглядела совсем замороченной. — И что всё-таки сидит глубоко-глубоко внутри человека — допотопный предок или забытая сказка? Почему дикий предок вырывается наружу, если человека охватывает ужас, а сказка — не вырывается? Или вырывается, но человек её не пускает, как ты говоришь? Или… а-а-а, наверное, сказка совсем внутри, где-то около живота, а дикий предок — повыше, и именно он ей перекрывает дорогу.

Попугай вдруг начал громко орать на своём языке, что, как Надя уже знала, обозначало безудержный смех.

— На самом деле, — просмеявшись, продолжил Магеллан уже по-человечески, — всё устроено не так, и если вскрыть человеку живот, то мы не найдём ни сказки, ни дикого предка. Мне пришлось поплавать с пиратами, и как вскрывают животы, я насмотрелся. Внутри живота — кишки, печень и прочие вещи, нужные для тела. А память, разум, душа — они хоть и привязаны к телу, но совсем по-другому, чем различные органы. Впрочем, это и для тебя сложно, и сам я не очень сведущ в таких делах. Мне и незачем — я всё-таки птица, хотя и живущая всю свою долгую жизнь между людьми. Словом, вырастешь — поймёшь. А пока прими просто на веру: нельзя пробудить в человеке спящую внутри него сказку, если просто показать чудо; если бы это было так, на любой ярмарке, где шарлатаны показывают фокусы, сразу бы появлялось среди толпы зрителей по сотне-другой богатырей или невиданных мастеров.

— А может человек стать самим собою, или там, скажем, — овладеть той сказкой, что находится внутри него, если он посмотрит вверх, в небо, если оторвётся от земли? — упрямо спросила Надя, решив добиться от попугая хоть какого-нибудь толку.

Попугай задумался.

— И да, и нет, — сказал он наконец. — Небо и полёт, они дают другое, хотя, возможно, и важное преимущество — скорость и большой обзор, целый мир под твоими крыльями. Но опять же — птица, которая не знает, куда ей лететь, либо не поднимется в небо, либо, в конце концов, упадёт от усталости. Пути к себе и к сказке внутри себя полёт не даст ни тебе, ни какому-то другому человеку.

— И всё-таки! — не сдавалась Надя. — Ну Магелланчик, ну миленький, ну возьми меня с собой на этот ваш Совет Птиц? Может быть, ваши старшие птицы согласятся дать людям крылья хотя бы на минутку, чтобы люди увидели мир с высоты, увидели, как они сами живут и как живут другие… Может, у них получится тогда что-то понять.

— Дай подумать. До утра. И кое с кем поговорить. Может, и согласятся.

* * *

Наутро попугай влетел в Надину комнату, когда та ещё только проснулась, и сухо сказал:

— Совет состоится через неделю, утром. Мне ещё придётся держать ответ перед всеми членами совета, что я из-за человеческого птенца посмел их потревожить. Но почему-то я не могу отказать тебе, хотя и понимаю, что толку из твоего посещения не выйдет.

Путь лежал на у на Дюденев курган, самую высокую точку в окрестностях Несиделовки, и в окрестностях не ближних, на трети пути в уездный Вознесенск. Так что выезжать пришлось в предрассветные сумерки. И не то что дорога была Наде незнакома, но это был не обычный для неё путь к Слону, не обычный путь на встречу с Лешим, и даже не первые смелые вылазки в неизвестность, в Петровский лес. Тогда она была всё же с ребятами, а теперь ехала в неизвестное одна, даже попугай, сидевший на её плече, казался каким-то не своим.

Надя поймала себя на том, что ей не было так страшно даже при встречах с реальной опасностью, со сказочным Змеем, реальными змеями и даже дуровскими змеями в человеческом облике. Пугала неизвестность и одновременно невозможность, хотя дорога, мимо полей, и потом по невозделанной степи, была спокойна. Курган был виден издали, в воздухе необыкновенная тишина, абсолютное безветрие. И ни одного человека навстречу с того момента, как Надя свернула со шляха на малозаметную степную тропочку.

Надя и попугай поднялись на курган, когда там ещё никого не было. Птицы прибывали постепенно, Надя даже не спрашивала попугая, кто есть кто, лишь поражалась многообразию Божиих творений и удивлялась, как заморские птицы могли добраться до Вороновской губернии. Каких-то птиц Надя узнавала по рисункам в Юркиных книжках. Альбатрос, павлин, лирохвост, райская птица с Новой Гвинеи, венценосный журавль из Африки, удивительный королевский гриф из Мексики, несколько ослепительно пёстрых и ярких попугаев, других, чем Магеллан, пород, маленькая, но стремительная полярная крачка…

Вдруг собравшиеся птицы, каждая своим манером, поднялись в воздух, образовали как будто живой кокон и унеслись так далеко, что вся их масса превратилась в маленькую точку. По направлению к этой точке откуда-то совсем сверху, будто из самой толщи синего, слегка белёсого августовского неба, спускается маленькая яркая искорка. Она подлетела к кокону — и тот как будто втянул её в себя, после чего направился обратно, к кургану.

Птицы опустились всей массой за огромный камень, лежавший на вершине кургана. Надя хотела было пойти туда, но тут же ей навстречу вылетел, как ядро из хорошо заряженной пушки, Магеллан.

— Тебе туда нельзя! — почти сердито крикнул он. — Там — председатель Совета, его нельзя видеть людям, если только он сам не решит им показаться.

Надя без лишних вопросов поняла, что ей председатель показываться не намерен (или не намерена?), и вернулась на своё место, хотя любопытство её и глодало.

Постепенно все птицы возвратились на площадку перед камнем. Из-за камня раздался голос председателя — Надя готова была поклясться, что она слышит не крик какой-то птицы, который она, благодаря дару от Лешего, оказывается способна понять, а вполне человеческий голос:

— Почтенный Совет, приступаем!

Сперва на Надю, казалось, никто внимания не обращал. Происходила перекличка, кто-то лёгкие сетовал на то, что сбор произошёл в стране, где нет нелетающих птиц, а следовательно, отсутствуют их представители.

— Впрочем, — заметил альбатрос, обернув гибкую, почти змеиную голову с могучим клювом в сторону Нади и, кажется, впервые обратив на неё внимание, — мы собрались в общем-то по вопросу, который касается только летающих собратьев, так что страусам, пингвинам и киви было бы и непонятно, ради чего их позвали.

— До этого еще дойдёт дело, — прервал его невидимый председатель. — К повестке, собратья!

Обсуждали сугубо птичьи вопросы. Раздел спорных фруктовых и банановых рощ между разными птичьими племенами.Определение той доли нехищных птиц из каждого племени, которую позволительно будет добыть хищным пернатым в ближайшую осень и зиму.Инструкции по сбережению племён во время перелётов.Обсуждение взаимопомощи в полёте и на отдыхе.Решение каких-то споров с прошлой зимы между птицами из тёплых стран и их перелётными гостями. Эти вопросы Надя еще могла понять, но слушала вполуха, всё время мысленно повторяя про себя ту речь, с которой она уже скоро должна будет обратиться к Совету. Но тут председатель задал вопрос, который Надя настолько не поняла, что отвлеклась от своих размышлений и попыталась разобраться — что, правда, почти не получилось.

— Наступает осень, собратья, — сказал председатель. — Будем ли мы кому-нибудь открывать Ирий? Есть ли птичье племя, которое необходимо спрятать от бедствий и превратностей? Может, ответвление какого-то племени? Может, род, на чьи земли пришли люди и грозят его уничтожить? Или просто стая, которая может не вынести перелёта?

Дальше начинается обсуждение, даже дебаты, а Надя изо всех сил вспоминала, что такое Ирий, о котором ей, кажется, говорили в начале этого странного лета Магеллан и Пират. Вроде как, это была счастливая земля, куда, на самом деле, улетали осенью птицы. Но из предыдущих речей выходило, что птицы, как и говорит об этом наука, летят в тёплые края. Значит, в Ирий прятали тех птиц, которым грозила опасность? Но — какая опасность, и зачем было нужно туда прятать птиц именно туда, почему Совет не мог бы решить, что, например, сильные должны прийти на помощь слабым?

Пока Надя задавалась этими вопросами, птицы что-то всё-таки решили, вроде как, решили открыть Ирий каким-то родам какого-то народа цапель, которых уже совсем измучили охотники за перьями для дамских шляпок, каким-то попугаям и скольким-то семьям африканского страуса в Алжирии. И голос председателя прозвучал уже совсем торжественно:

— Теперь же, собратья — главный вопрос нашего сегодняшнего Совета. Все знают, что мы редко позволяем присутствовать у нас человеку, еще реже — собираем Совет ради человека. И те люди, ради которых мы собирались в давние времена, которых большинство присутствующих не может помнить — были нашими большими поклонниками и друзьями. Комедиограф Аристофан в старой Элладе, евангелист Иоанн до своей ссылки на остров Патмос, высокоучёные господа Карл Линней и Жорж Бюффон в прошлом столетии. Сегодня случай, который, говорят, бывал, но еще задолго до меня — мы принимаем человеческого птенца, который хочет просить нас о какой-то небывалой услуге.

Среди птиц произошёл лёгкий шум, кто-то возмущённо, как показалось Наде, захлопал крыльями, но председатель резко прокашлялся, и все успокоились.

— Этот человеческий птенец показал себя удивительно хорошо относительно нас и всех прочих Божьих тварей, притом, любовь и интерес его к нам, как мне видится, совершенно бескорыстны. Он показал и в отношении людей чудеса милосердия и вызванного им мужества. И, если я правильно смотрю на вещи — этот птенец и к нам пришёл из чувства великой жалости и великого милосердия к своим собратьям. Выслушаем же его. А ты, дитя, — Надя так и сжалась в комочек, потому что теперь слово председателя явно адресовалось, — говори о своём деле, не церемонясь и не стесняясь во времени, однако, помни, что мы можем отказать тебе, поскольку, выполнять даже самые благие человеческие желания — не наше дело.

Надя кое-как набралась смелости, вышла к камню, так, что птицы оказались расположены полукругом напротив неё. Сначала она подумала, что будет некрасиво стоять спиной к председателю, но потом решила, что он отгородился от неё камнем, так что не случится ничего страшного.Надя изложила просьбу удивительно кратко: люди погрязли в своих повседневных заботах и никогда не видели жизни дальше круга этих забот, поэтому, они и не могут ничего хотеть и делать «от себя», по собственной воле. Чтобы исправлять их учением и просвещением — времени нет, нужно их вот сейчас, прямо сейчас, поднять в небо и показать им землю, как она есть…

— Ха, что они увидят? — презрительно крикнул кто-то из орлов. — Как будто вместе с крыльями, даже если мы дадим право на полёт, они получат наше зрение!

— Что они поймут? — прибавил старейшина воронов. — Знаю я людей — раскаркаются, что-де видели всякие чудеса, а потом опустятся на землю и снова займутся прежним…

— Не займутся, почтенный старейшина, — почтительно, но без трепета ответила Надя, и ворон это, кажется, оценил. — Даже если ничего не поймут и не увидят, а это, почтенный старейшина, — она поклонилась орлу, — очень вероятно, они поймут, сколь обширен мир вокруг них, как велики его пространства, сколько в нём можно найти для себя, сколько в нём места для того, чтобы взять и переселиться и начать жизнь заново! Им ведь не увидеть и не понять

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: