Глава 24. Начало «умной губернии»

Около одиннадцати часов пополуночи Несиделовы, их друзья и все приглашённые ими мастера, хозяева, наставники въезжали в губернский город. Выехали очень рано, затемно, хотя, августовские ночи ещё не слишком долги, в дороге встретили рассвет — какое-то необыкновенно золотое, кипящее золотом зарево во всё небо, оттеняемое ещё пока толком не освещённой, темноватой и тускло поблескивающей степью, да оборкой тёмного леса с со светлыми макушками деревьев.

— Хорошее утро, — с удовольствием проговорил Никита Дмитриевич. — Прямо-таки золотое!

— Уж больно яркое сегодня на рассвете небо, нестерпимое, — поморщился Алексей Леонтьевич. — Я в знамения не верю, но как-то оно мне нехорошо нервы возбудило, давненько так не было.

…Мы сказали, что отправились в дорогу «Несиделовы», и это было чистой правдой, поскольку, на своём участии в собрании губернских делегатов настояли не только дети, но и Татьяна Сергеевна. Жену Илья Иванович попытался разубедить, но быстро согласился с ней, что в такой день, когда — либо в стремя ногой, либо в пень головой! — жене достойно находиться рядом с мужем, раз уж обещались при венчании быть вместе в горе и в радости. А детей и разубеждать не стал, поскольку уже убедился: если и запретишь им ехать, всё равно проберутся, если запрёшь — выйдут на свободу, так что пусть лучше будут на легальных правах и рядом с ним, так меньше вероятность, что влезут в историю.

Юрка откровенно спал в седле, и магистр ехал рядом, чтобы аккуратно поддерживать мальчишку. А Надя, хотя ей тоже откровенно зевалось, гарцевала на Лютике по обе стороны от далеко растянувшегося обоза и беспорядочно смотрела то на тусклые в сумерках травы и колосья, то на отдалённые чёрные рощицы, то на желтеющее, а затем пылающее небо. В голове крутились мысли, тоже беспорядочные, от недосыпа и от тревоги: что же сегодня произойдёт? Что устроят в городе птицы? Как они помогут людям увидеть безграничность мира — и, возможно, различить в этой безграничности наилучшую дорогу для самих себя?

У самой заставы их встретили, верхами, Иштван Кунфи, одетый уже совсем русским мещанином, только что опоясанный шарфом с заткнутыми за него пистолетами, Мишка, который, наоборот, заказал себе венгерку со шнурами, как у старшего товарища, и смурной, мрачнее тучи, исправник Колобков. Мишка тоже выглядел встревоженным, только, пожалуй, Кунфи был спокоен, но это спокойствие Илья Иванович сразу опознал: такими должны быть капитан и штурман перед надвигающимся шквалом, потому что своей паникой шквал не отведёшь точно, а вот пройти его можно, но только с трезвой и холодной головой.

— Нехорошо, Илья Иванович, — сразу, без приветствий начал Колобков.

— Что, мужики и мещане, нас не дождавшись, начали бунт? — спросил Несиделов.

— Пока нет, но, кажется, в любую минуту готовы, — невесело усмехнулся Колобков. — Каждый второй делегат — «деликат», как они себя называют, — пришёл не сам-один, а с толпой односельчан или своих слобожан, и у каждого с собою или коса, или цеп, или, всё больше у мещанства, ружьишко, которое, конечно, больше годно для утиной охоты, но тоже вещь неприятная. У иных мы кистени обнаружили и изъяли, да боюсь, не у всех. Да это полбеды, всё же есть расчёт, что вы их уговорите, а господин Кунфи, — исправник почтительно обернулся к мадьяру, — поможет, он у них совсем свой стал, по-русски хоть и не чисто, а бойко говорит, с ним даже наш вороновский Робеспьер, кузнец Архип Сергеев, по делам советуется. А есть дело похуже…

— Поехали, — Илья Иванович махнул рукой обозу, остановившемуся за его спиной. — Время, кажется, дорого. А вы, Еремей Онисимович, и вы, Иштван Яношевич, и ты, Миша, объясните диспозицию по пути.

Обоз медленно, извиваясь, как недоброй памяти змеи, вполз в вороновские предместья, потащился узкими улочками. Илья Иванович и Колобков ехали, вырвавшись вперёд, протискиваясь между халупами и сараями, за ними — Кунфи и Мишка.

— Понаехало дворян-помещиков, — объяснял Колобков Несиделову. — Кто как мог, вооружил дворню, сами по три пистолета затолкали себе за пояс. К первому сборищу делегатов они, как вы помните, отнеслись как к «мужицкой сходке», посчитали зазорным для себя туда соваться, да и думали, что вы созываете выборных единственно для обнаружения смутьянов и немедленного их аресту, всем скопом.

— Дворянская логика, очень благородная, — криво усмехнулся Несиделов и подмигнул Колобкову, как вчерашний простолюдин вчерашнему простолюдину. — А теперь они почему мужицким сборищем не побрезговали?

— А просто, — пожал плечами Колобков. — Из них никто не верит, что вы теперь, вселив в народ великие надежды, которые каждый простой человек ещё в уме на сто и на тысячу умножил, сможете им удовлетворить. А значит, думают господа дворяне, будет бунт, и вам-то голову снесут первому, а потом за них примутся. И, так сказать, последовали примеру народа, организовались, чтобы, при первой попытке, самим перехватить мятежников и перевешать их, не дожидаясь, пока от них пойдут вести в деревни и в города.

— Но барская дворня — невеликая сила, особенно, если народу, как вы говорите, собралось во много раз побольше прежнего. Да и каждый второй дворовый в случае чего сам своего барина и пристрелит.

— Сила невеликая, однако, есть, — покачал головой Колобков. — Иные баре, по примеру Дурова, собрали себе какого-то сброду, не из нашей губернии, едва ли не беглых каторжников. Поздно я о господских приготовлениях узнал, моя вина, а то бы непременно у них обыски устроил да сверил людей в усадьбах с ревизскими списками, да проверил бы у нездешних паспорта.

— Во всей губернии всё равно бы не управились, — утешил его Несиделов.

— Моя вина тяжелее, — упрямо мотнул головой Колобков. — Я Дурова упустил! Знаете, как?.. Куры смеяться будут, если им рассказать это!

— Не надо, потом, — остановил его Илья Иванович. — Быль молодцу не в укор, что случилось, то случилось. Стало быть, и он, собака, здесь?

— Наипервейшим образом, — подтвердил Колобков. — Собрал своих недобитков, купил на незнамо какие деньги нового оружия — верно, в долги залез! — и теперь гарцует по городу, как новенький. Случись что — они не станут дожидаться, когда народ на тебя, Илья Иванович, полезет, они первые на народ нападут, да и вызовут его на смуту.

— Ну, тогда уж им бока обломают, — заметил Илья Иванович. — А мы вмешаемся и тех, кто останется цел из дворянских огольцов, примерно арестуем.

— Народ не един, — сурово заметил Кунфи. Предместья кончились, и они уже ехали по сносной, даже замощённой за это лето по указанию Ильи Ивановича улице, так, что четверо всадников вполне могли двигаться по ней бок обок.

— Народ поделился на три части, — объяснил Кунфи. — Одни ждут, что вы им сейчас дадите манны небесной, или волшебную палочку, которая их сразу вольными и самостоятельными людьми сделает. Их много. Другие заранее вам не верят и только и ждут для порядку вашего отчёта, чтобы после него идти самим себе добывать свободу и благополучие, посредством открытого восстания. Их где-то столько же, сколько первых. А малая группа — самая разумная и самая сметливая, но вот малая! — она желает с вами договариваться, что бы вы им ни сказали. Архип Сергеев, разумеется, в ней, он говорит: «Хоть Илья Иванович и не всё смог, что обещал, и дворян на короткий поводок не принял, а всё равно без него хуже будет, чем с ним, потому как, он за правду и он царём утверждён, а если его скинем, то нам тогда со всеми барами империи и с государевыми солдатами придётся дело иметь, а в такой драке быть нам покамест битыми». Говорит: «Надо его выслушать, что дурное скажет, тому отказать, а что хорошее скажет, то принять, и на том помириться и уйти по местам жительства. Разве что, выговорить у него, чтобы позволил всем мещанам до самого небогатого мастера избирать себе городского голову и правление при нём, да разрешил мужикам оружие невозбранно иметь, чтобы барин остерегался изуверствовать». Программа, так сказать, умеренная, но подходящая моменту. Но их мало! А те две большие части народа, которые от вас ждут чуда, и те, которые ждут, как бы пойти на восстание, они уже друг с другом перессорились, пока прибывали в Воронов, были и драки между ними. Так что, одного порыва от народа теперь не жди, и Архип Сергеев его не сплотит, и никто этого не сможет. И они сперва начнут друг друга колотить, и только потом опомнятся, что дворянские наёмники колотят тех и других.

— Всё-таки совладаем, — решительно сказал Илья Иванович, хотя у него у самого лицо стало, как перед шквалом. — Вы, Еремей Онисимович, расставили своих людей вокруг губернаторского дворца?

— Какой там дворец! — усмехнулся Колобков. — Все туда не уместятся. На площади будем собираться, как на вече в древнем Новгороде. Я и думал расставить, да есть ещё беда, которая выйдет нам пострашнее дворянских каверз.

— Что ещё такое? — даже подался назад в седле Илья Иванович.

Не дожидаясь ответа Колобкова, Мишка вытянул руку и показал отцу вперёд по улице (а они ехали уже по одному из проспектов, который вёл к площади). Через несколько поперечных улиц стоял строй в казённых мундирах, носок к носку и штык к штыку. Зоркий, несмотря на уже не молодые лета, глаз Ильи Ивановича безошибочно различил — это полк не из губернии, не подчинённые Никиты Дмитриевича.

— Это что за комедия? — невольно перейдя на шёпот спросил Несиделов у спутников.

— Вчера вечером — я и не успел отправить нарочного к вам, — объяснил Колобков, — в город пришёл полк из Курской губернии, быстрым маршем. Как их пропустили заставы, не знаю, но, опять же, как было и не пропустить, если они государевы люди, а мы тоже утверждены здесь на временное управление Его Величеством! Полковник, человек учтивый, хоть и видно, что молча меня, плебея, презирает, предъявил рескрипт с повелением ему выступить к нам, якобы, вам в помощь против вероятного возмущения черни, и сообщил, что имеет особые инструкции, о которых полномочен сообщить только вам. И, должно быть, согласно этим инструкциям, с ночи стал оцеплять площадь своими солдатами, ставить их по улицам. Делегатов и их, так сказать, свиты, ничего не скажешь, на площадь солдатушки пропускают. А вот случись что — так назад, я думаю, не выпустят. И вышел у нас слоёный пирог — да сами его сейчас увидите…

Они уже проезжали мимо солдат, которые при виде Ильи Ивановича, в форменном флотском мундире и при присланном от государя знаке со-управляющего губернией, отдали честь — вероятно, офицеры и унтера были в курсе, кто едет, и что он за человек, и полковник по неким причинам не хотел с Несиделовым — пока — ссориться. Илья Иванович бегло оценивал боеспособность присланных солдат. Была она, на его взгляд, так себе — видно, что люди измучены переходом, а до этого — бесконечной муштровкой у себя на квартирах в Курской губернии. Кое-что он знал и про качество ружей, беспрестанно и бестолково натираемых кирпичом и часто развинчиваемых, чтобы лучше звенели, когда ими берут «на караул». Словом, против серьёзной армии не сгодятся. Но Илья Иванович понимал и то, что у него «серьёзной армии» нет, а худо вооруженных, да еще пребывающих в склоках и раздорах мужиков и мещан эти солдатики разделают, как Бог черепаху.

Из какой-то поперечной улицы, уже близко к площади, наперерез Илье Ивановичу выскакал бравый офицер его возраста, в полковничьем мундире — верно, командир этого полка. Они цеременно поприветствовали друг друга, затем полковник пристроился сбоку к Несиделову (Колобков, Кунфи и Мишка сдержали коней и пропустили «главных» вперёд), и так они доехали до площади вдвоём.

Полковник передал Илье Ивановичу то, что тот уже слышал от Колобкова.

— Очень благодарен его императорскому величеству за заботу и попечение о нас, — церемонно ответил Несиделов, — но пока мы управлялись своими силами и не направляли рапортов об усилении здешних воинских сил.

— По-видимому, в третье отделение собственной его императорского величества канцелярии доставили о вашей губернии тревожные вести, — развёл руками полковник. — Понятно, что даже вы при ваших талантах не можете уследить за всеми течениями в среде черни. А полицейский аппарат у вас расстроен, вам пришлось уездного исправника ставить во главе всей местной полиции. Да и ваш полк был потрёпан грустной историей со змеями. Я понимаю, что вы отважный человек и надеетесь сами повергнуть неистовствующую чернь на колени, как это сделал во времена оны государь, во время холерного бунта в столице. Но не вредно и принять иные меры безопасности.

— Что в ваших особых инструкциях? — прямо спросил полковника Илья Иванович.

— Ровно это, ровно это, — улыбнулся полковник. — Если вы решите, исходя из вашей достойной всяческих похвал доблести и рвения к службе, лично усмирять чернь, и это превысит ваши силы — вмешаться и при первой попытке покушения бунтовщиков на вас или на других представителей власти, а также на представителей высших сословий — открыть огонь и прекратить возмущение.

— Здесь собрались не бунтовщики, — спокойно произнёс Илья Иванович. — Здесь собрались верные и послушные дети государя императора, ожидающие от меня, как от его представителя, отеческой милости. И я прошу вас не применять солдат, даже если вам покажется, что собравшиеся начали бунтоваться.

— Прошу меня извинить, — снова развёл руками и улыбнулся полковник, — но это никак не возможно. Инструкция требует от меня действовать по обстоятельствам, не подчиняясь ничьим приказам — ни вашим, ни его превосходительства губернатора. Поскольку она подписана высоким чином из военного министерства, и явно была утверждена государем — извините, не властен нарушить её. — И снова, как-то по-паркетному, развёл руками. При этом, глядя на его возбуждённые, хищно-азартные глаза, Илья Иванович понимал, что господин полковник метит в генералы и не упустит случая показать свою доблесть против плохо вооружённой толпы.

Они выехали на площадь. Обоз, тянувшийся за ними, остановился в какой-то из поперечных улиц, и сейчас все, кто приехал с Несиделовым, также подтягивались к площади, удивлённо поглядывая на выстроенных «шпалерами» солдат.

Площадь перед присутственными местами и главным собором в Вороновской губернии была велика — но сейчас казалась маленькой, столько там собралось народа. Правда, при повторном взгляде на этот народ, становилось ясно: на самом деле, его меньше, чем кажется, поскольку, он не стоял единой массой, а разбился на мелкие и мельчайшие кучки, в каждой из которых о чём-то ожесточённо судачили. Илья Иванович заметил, что люди из разных кучек очень недобро поглядывают друг на друга и припомнил слова Кунфи. Над людьми топорщились косы, топоры, посаженные на длинные древки, у других «деликатов» и их спутников топоры торчали за опояской, у кого-то за плечом виднелось дуло ружьишки, и Илья Иванович даже заметил хорошие ружья (должно быть, те, которые утащили у Дурова при разгроме зверями его усадьбы, — подумалось ему). Но в целом было ясно — это даже не пугачёвское воинство, и даже не та сила, которая раньше положила конец изуверствам губернатора. Это было сборище людей, которые на всякий случай вооружились, но из которых каждый стоял сам за себя, много — если за человек пять-десять, которые прибыли с ним.

Илья Иванович заметил в одной группировке, которая была побольше других и стояла сплочённо, особо не болтая, а внимательно следя за людьми, прибывшими на площадь, Архипа. Видимо, это и была та «партия», готовая к разумному компромиссу, о которой говорил Кунфи и на которую сетовал, что уж больно она мала. Архип низко — но не до земли — поклонился Илье Ивановичу. Тот не сдержался и отдал честь простолюдину, на что полковник шокированно покосился.

А по краям площади — вот они, голубчики! — стояли те самые «дворянские дружины», всё больше на конях, хотя, кое-кто из мелкопоместных привёл своих лакеев пешком. Впечатление они производили не особо боеспособное, но вооружены были, конечно, получше крестьян и мещан, и держались решительно, хотя кое-кто и покачивался, похваляясь в чём-то перед другими — видимо, барин выставил им по жбану водки для храбрости. «Дружины» были, конечно, не равны по числу: у какого-то барина стояло чуть ли не под сотню молодцов, которые не помещались на краю площади и были частью расположены на ближней улице; у другого имелось от силы пять человек. Но было видно, что все они расставлены в известном порядке, даже с видным расчётом: самые сильные «дружины» явно должны были прорваться к собору и к присутственным местам, где ожидалась особая заваруха, а также — разрезать народное скопище и прижать его к зданиям, чтобы уже беспрепятственно избивать; мелкие отряды должны были или отлавливать бегущих в улицы, или помогать с соседними, более мощными группировкам. «Ничего не скажешь, командование у них есть, — невесело усмехнулся про себя Илья Иванович. — Да вот и оно, это командование!» — он заметил Дурова, который, конечно, сильно утратил былой лоск, но держался гордо и надменно, боченился в седле, притом, не забывая командирским взором поглядывать то на один, то на другой отряд. — «Эх, вышел бы из него если не полководец, то военачальник, может, не хуже хотя бы Багратиона или Дениса Давыдова! Есть у человека талант, да на какие же мутные дела он этот талант тратит!»

Илья Иванович отыскал глазами во главе «дружинников» знакомых дворян: ага, собрались, соседушки-змеюшки! Карачаев здесь, Шалашников здесь, Костюхин здесь, и тот, и этот, и сам господин Шальварный решил принять на себя столь не свойственные ему с его комплекцией воинские функции. Катарцева видно не было, и Илья Иванович вздохнул с облегчением, хотя и так знал: Анатолий Петрович в грязных делах не участник!

Уже за дворянами, по улицам и переулкам, были видны полицейские Колобкова. Тот явно стянул в город все силы со всей губернии — но против «народного» и «дворянского» слоёв этого «торта», полиция выглядела жидковато, возможно, потому, что старалась пока особо не показываться. Выучка у подчинённых Колобкова была уже дай Боже, так что при прочих равных они и в числе пять против одного дали бы порядок и несознательному простолюдину, и жаждущему мести барину с его вооруженным лакеем. Но сзади них стояли отсюда уже слабо видные регулярные солдаты, высоким приказом направленные сюда действовать заведомо на стороне дворян. Илье Ивановичу был понятен исход событий в случае малейшего возмущения… А избежать его было бы так же трудно, как избежать крушения корабля в сильную бурю в районе с рифами, не показанными в лоции. И через такие рифы он даже несколько раз судно проводил, самолично, но — потому что он кормщик! Но он же не оратор, не публичный человек! Это как если бы к штурвалу поставить штатского щелкопёра, народного витию… Через эти рифы не кормщику было проводить народное судно… Хотя бы потому, что рифов хватало в душах у самих простых людей.

Откуда-то со стороны собора к Илье Ивановичу подъехал Катарцев, тепло поприветствовал, и они, не слезая с сёдел, крепко обнялись. Анатолий Петрович объяснил, что тоже привёл своих людей, но они рассыпаны между полицейскими Колобкова, и что бы ни случилось, будут на стороне Ильи Ивановича. «А придётся получить топор в грудь или пулю в лоб, или кандалы за сопротивление войскам — семь бед один ответ!» — выразился Катарцев. Илья Иванович хотел ему ответить столь же прочувствованно, но тут зазвонили колокола на соборе, и Илья Иванович, полковник, Катарцев, а за ним все прибывшие с Несиделовым гости и официальные «деликаты» направились внутрь Божьего храма на молебен перед важным делом. Спутники «деликатов» сгрудились у паперти, продолжая судачить, еще более возбужденно, чем прежде; дворянские «дружины» оставались на местах и изо всех сил делали вид бравых воинов.

Не все, кто приехал из Несиделовки, пошли на молебен, предпочтя включиться в разговоры или выяснить какие-то обстоятельства. Вокруг паперти слышались голоса.

— Еремей Онисимович, и как ты так с Дуровым оплошал?

— Алексей Леонтьевич, повинную голову меч не сечёт! Отправился урядник Шанежкин, который стерёг этого Дурова, аки Цербер, на пожар в ближнюю деревню, со всеми своими подручными, потому как, надо было помогать. А к ним прибился какой-то шиш бродячий, пьяница беспробудный, но весёлый, Усачом его звали. При Шанежкине он даже, говорят, и пьянствовать стал умереннее, тот и решил, что выйдет из парня толк. Вот Шанежкин этому Усачу и доверил Дурова караулить, два пистолета выдал.

— Не вы ли этого Усача арестовывали при известном деле о похищении дочери Ильи Ивановича?

— Так мне Шанежкин не каждый день докладывает, и не обо всяком гулящем человеке, который к ним прибьётся, ведь народу у нас мало, каждый мало-мальски толковый впрок идёт! А Усач — он ведь честно Дурова стерёг, да бес его попутал: как урядник с другими полицейскими ускакал, он в дуровском подвале нашёл вино недопитое и враз нализался! А потом ему скучно стало, он у Дурову пошёл и говорит: «Давай, барин, выпьем, а то и тебе, чай, тут скучно сидеть!» А Дуров, аспид, он ведь и говорит: «А давай выпьем, наливай, кутилка!» И допоил Усача до изумления, а потом сказал: «А спорим, полицейская твоя душа, что у тебя пистолеты не выстрелят!» Усач сразу в амбицию: «Как не выстрелят, да я хоть сейчас тебя, барин, вот с десяти шагов продырявлю!» А Дуров ему: «Давай уж, пока я пьяный и добрый, тебе оружие выправлю, тогда и стреляй в меня, всё одно жизнь не мила, а самому стреляться — грех!» Усач и дай ему оружие. А Дуров, гадина, пистолеты шмяк об стол, да на Усача и кинулся, едва не придушил, после же — хвать его пистолеты с амуницией вместе, да долой со двора, да, знамо дело, денег прихватил у себя в кабинете. Мы потом оба с Шанежкиным этому горе-караульному говорим: «Ну вот что нам, Усач, с тобой делать?» — А он вертит бельмами пьянющими и говорит: «Ну как… Понять и простить, и наградить, за то, что я к благородному дворянству всегда в высоком доверии!»

— Капитан Гаврюхин, как так случилось, что полк из Курска прошёл в губернию, а вы мне об этом не отрапортовали?

— Я рапортовал, господин полковник, Никита Дмитриевич, но знаете же, как у нас с дорогами, да и вы на месте не сидели.

— Это верно, прошу меня извинить. Ну а могли вы их задержать под благовидным предлогом? Я вас для чего выставил по дорогам в другие губернии?

— Господин полковник, Никита Дмитриевич, мы бы их всё равно не сдержали, шутка ли — полк! А у их командира — приказ за высокой подписью, и никаких диверсий полк не чинил. Я и подумал, что он идёт к нам на подмогу, на случай чего.

— За высокой, да не за высочайшей подписью приказ, понимать надо! А удержать полк и рота может, применяясь к местности, но, боюсь, у вас в училище были не лучшие отметки по тактике и по военной истории. Вот что нам теперь всем с этим делать?

— Будем стоять до последнего, Никита Дмитриевич.

— Вы, капитан, и военную афористику знаете плохо. «Мало умереть — нужно победить», вот как!

— Понятия не имею, Михай! И в этих обстоятельствах, любой план будет ущербен, потому что противник не заставит ждать действий со своей стороны.

— Следить за событиями и следовать за ними, но так, как гончая следует за зайцем — норовя увидеть, когда он замешается, и передними лапами оказаться впереди его, а там — ухватить за холку!

— Мирить народ до последнего! А уж если не помирится — до третьей части всех нас пусть Несиделова с его людьми прикрывает, а вернее, им помогает, они и сами не беззубые, а уж другие — хватай одних и других дураков, да ломи на господ помещиков с их дворней, да норови бить побыстрее и поширше, пока солдаты не опомнились. А там — вали деревья, ломай стены, строй заслон по улицам, или, как господин Кунфи говорит, «баррикаду», да и держись на ней, дороже продавай жизнь. Пусть государь прогневается на своих слуг, что, пока нас давили, целый город разорили, может, и даст им по шапке, хотя сумнительно. Да семь бед — один ответ. Эх, жаль, не сумел я пушку сделать, нет у меня для того грамотности…

Молебен закончился, сам владыка, служивший его, с ним весь причт и далее все, кто был на площади — кроме, опять же, барских «дружинников» — прошли крестным ходом. Затем Илья Иванович поднялся на паперть, которая служила «трибуной», а его спутники встали рядом. Все, кто ни был — вперили глаза в статную фигуру Несиделова, ловко обтянутую морским мундиром, в его седеющие усы и ясные глаза. Народ глядел кто с неизъяснимой детской верой, кто — с сомнением, кто — с ожиданием; господа всё больше смотрели с ненавистью; дворня — с удивлением. Но неотрывно смотрели и в оба уха слушали — пожалуй, что все!

Илья Иванович начал речь — быстро, энергично, по-простому, иногда заносчиво и гневно поглядывая на дворян: учитесь-де говорить с простыми людьми. Коротко и смачно обсказал свой план: чтобы мужикам и мещанам побить свою неволю большими деньгами, да самим превзойти умельством и богатством помещиков и купцов. Предвидя возмущение тем, что для этаких заработков придётся учиться, заявил, что скатерть-де самобранка и щучье веление только в сказках для дитяток несмышлёных бывают, а работящему и справному хозяину стыдно ждать, что им кто-то свободу и достаток в рот положит.

Упомянул, что и от бунта мало толку, пока задница голая (тут уже он шёл на явный риск, поскольку, такие слова допускали самую возможность бунта, в случае, когда задница станет прикрытой, но явно тоже решил что за семь бед — один ответ). П

осле же объявил, что вот-де сейчас перед честным народом выйдут господа мастера и господа хозяева, которые будут готовы дать им великие знания и большую работу за чистое золото, и обскажут, чему и как станут учить. И за те общины и слободы, делегаты коих согласятся на учение и работу, он на время, пока не польётся к ним золото, хоть бы это заняло и несколько лет, готов заимообразно выдать помещикам и казне деньги: в возмещение владельческих прав и барщинных повинностей первым, в возмещение некоторых податей — вторым.

Мишка наблюдал за мужиками, Кунфи — за господами. Мишка заметил, что сперва мужики едва ли не во всех группировках посмурнели, а те, что стояли подле кузнеца Архипа Сергеева, зачесали в головах, поскольку, этакого оборота не ждали. Не ждал его, признаться, и сам Мишка, хотя Кунфи рассказывал про меры, которые для борьбы с безработицей предприняло в этом году революционное французское правительство, и эти меры были похожи на отцовский план, другое дело, что, по словам Кунфи, взяты они были вяло и не доведены до конца.

Потом мужики что-то решали внутри себя, начали чесать бороды или — в случае с многими мещанами — скрести бритые подбородки. И затем, когда Илья Иванович сказал про заём на то, чтобы уже сейчас откупиться от помещиков и чиновников, и после того снова сказал о великой славе тому мужику, который не у барина станет просить милости, а за которым сам барин с просьбами будет бегать — глаза у мужиков стали ясными, вот только не очень благостными, какими-то азартными, но уж, по крайности, не злыми.

И Кунфи заметил, что как-то так же менялись лица у господ помещиков: сперва были злы, потом озадачены, потом задумчивы — а потом столь же азартны и даже алчны. Кажется, господа сообразили, что этакий кунштюк сулит им большую выгоду, если не сейчас, то через пару лет, а поскольку все, кто пришёл на площадь со своими отрядами, были весьма молоды, то не сомневались, что столько лет они проживут. Даже Дуров оживился, и смотрел на своего врага Несиделова, скорее лисой, чем волком. «Сколь они падки на деньги, — с презрением подумал Кунфи, — особенно на даровые деньги! Наши венгерские дворяне, по крайней мере, сами организуют хозяйство, почему и нуждаются в деньгах и в выкупе с крестьян за уничтоженное право барщины. А эти хотят только получать, сами не ударяя пальцем о палец!»

А на паперть выходили, один за другим, заводчики, мастера, «культурные сельские хозяева», судостроители и судовладельцы, промышленники, работающие по части недр с их богатствами, мастера изящных и дорогих ремёсел — и рассказывали, рассказывали, какое они затевают в губернии дело, что потребуют от работника и как будут платить, или — чему они научат и какое дело ученик сам потом сможет затеять, и опять-таки — сколько с этого дела сможет получать. И глаза что у мужиков, что у их хозяев, что у мещан всё больше разгорались. И даже самые неверующие и скептичные из народа, которые явно были готовы окончить этот день либо бунтом, либо на верёвке, сначала смотрелись несчастными, а потом, что-то в себе переломив, тоже подавались к паперти и начинали прикидывать, куда бы им наняться и чему бы им обучиться.

— Виртуозно, виртуозно, Илья Иванович! Так схватить за гриву дух нашего меркантильного века и впрячь в свою колесницу! «Не бей палкой — копейкой бей», — хорошая турецкая фамилия, правда!

— То-то, что турецкая, диковатая какая-то, — пробормотал Илья Иванович. — Собственно, это же не ради копейки, это ради того, чтобы им волю дать.

— А им копейка нужнее воли, я так думаю, — развёл руками Катарцев. — На копейку всё купишь, такой уж наш век.

— Волю не купишь, — покачал головой Илья Иванович и некстати спросил: — Как ваша дочка, Анатолий Петрович?

— Увязалась за мной, — посетовал тот. — Я её поймал, отшлёпал собственноручно и запер в усадьбе у моей сестры, а её тётки. Вот ещё малым детям здесь было бы дело.

— Ну, я своих привёз, — улыбнулся Илья Иванович.

А тем временем, все мастера уже выступили, и Ованес Анастасович Микоян коротко и доступно рассказал, как и с какой выгодой можно будет, благодаря его усилиям, торговать всеми теми благами, что честной народ губернии произведёт, если пойдёт в ученье и в работу, предложенные Ильёй Ивановичем и его «компаньонами». Спустился вниз, встал подле магистра.

— Теперь же, прежде, чем высказываться господам делегатам, — начал было Илья Иванович, — я дам слово господам, которые устроят в губернии для податных сословий охранение здоровья, добрый отдых не без умственной и нравственной пользы, начальные школы для детей…

— Да пустое! — радостно и отчаянно проорал какой-то рыжий мужичина, стоявший у самой паперти, который до этого, кажется, уже считал в уме, на каком году после своего учения он купит вторую корову, а на каком году откупится от барина полностью и переберётся в город. — Проживём без школов, а здоровья нам не занимать, а на отдых, коли так дело пойдёт, как вы говорите, времени не станет, да и ко всем псам отдых, коли такое богатство намечается! Давайте, я от своего «мира», — он назвал волость и наименование деревни, — заявляюсь, что подрядимся мы к вон тому господину разводить дорогих баранов, стричь их, прясть и ткать.

— А мы шёлковых гусениц станем разводить и шелка от себя гнать на продажу большим барам в столицы! — подхватил мужик поодаль. — Обогатимся!

— А наша слобода станет золотые обои делать лучше иноземных и в столицы за золото гнать, — подхватил кто-то из мещан, кажется, дудинских.

— А мы принимаемся суда на паровом ходу клепать!

— А мы всей слободой в учение мастеру Аганяну, по драгоценной чеканке, идём! Все подати на годы вперёд откупим, и уж расторгуемся!

— И мы всей слободой согласные машины для деревни делать, которые вместо косы будут косить и вместо серпа жать! — присоединился к общему хору Архип, даже поднял шапку.

Шум нарастал, народ рвался к паперти, кто-то чуть ли не выдёргивал к себе мастеров и промышленников и не сходя с места начинал с ними сговариваться, низко кланяясь при этом и ломая шапки; те, тоже почуяв хорошую прибыль, забыли о договорённостях с Ильёй Ивановичем и бойко ставили условия, которых мужики и не слушали, а только восторженно кивали.

Ованес Анастасович дотронулся до локтя магистра.

— Всё же наш век — это наш век, — сочувственно, но и не без насмешки, проговорил он. — Людям нужен денежный интерес, материальный, так сказать, а в каком мире они живут — им вовсе не важно, разве не видите? Они об этом и слушать не стали. Нет, почтенный магистр — пишите книги о будущем веке, и когда он настанет, ваши провиденья пригодятся его людям, но не надейтесь на понимание сейчас.

— Надежда — последнее, что оставляет человека, — процедил сквозь зубы магистр и начал искать глазами Надю. Та, верхом на Лютике, находилась с краю площади, возле Дурова, которому временами открыто показывала язык. Но занимал её явно не Дуров. Она с какой-то надеждой и тревогой посматривала на небо.

— Илья Иванович! — прокричал один, плотный и усатый, кажется, помещик Шалашников. — Давайте установим порядок: господин промышленник платит деньги не мужикам, а сразу нам, по установленному объёму, а уже после даёт мужикам то, что сочтёт нужным! Мы не ограбим, не бойтесь, но мы опасаемся, что мужики всё заберут себе, а нам откупных и не заплатят, а вы будет запрещать нам их за это пороть!

— Право, Илья Иванович, давайте так! — подхватил высокий и статный Костюхин. — И тем, кто идёт в учение, я готов сам скостить оброк и снять барщину, но с крепким договором, что через три года они начинают мне выплачивать выкупные за все повинности и за мои вотчинные права… ну хотя бы по двести рублей с человека на год, если учиться будет малое число, и по сто, если учиться пойдут все крепостные.

«Прыток он в расчётах», — гадливо подумал магистр. Мишка, совсем неприлично для культурного юноши, столь же гадливо сплюнул на землю.

Впрочем, всё устраивалось наилучшим образом, и полковник, кажется, облегчённо вздохнул и направился снимать солдат с их постов, и так же облегчённо вздохнул Колобков и направился к своим полицейским.

— Право, право, господа, — отбивался Илья Иванович от помещиков, — нужно согласовать это правило с промышленниками, мастерами и крепостными.

— Да они на всё согласятся, посмотрите на них, они же ум потеряли от жадности! — басил татароватый с виду, медведеподобный помещик Карачаев.

Илья Иванович чувствовал, что при внешнем успехе он терпит крушение, и не знает, как и с какой стороны завести пластырь на тонущее судно.

Откуда-то из-за собора вышли трое странников. Выглядели они совсем как калики перехожие с иллюстраций к былине об Илье Муромце — в полотняных рубахах, истоптанных лаптях, с тяжёлым клюками. Один был совсем старинушка, но бодрый с виду, в сапогах, как-то нелепо надетых правый — на левую ногу, а левый — на правую. Второй был мужик средних лет с иссиня-чёрной, аж блестящей бородой, в армяке поверх рубахи, надетом почему-то навыворот и отчего-то мокром, так что с полы его капала вода. Третий был совсем юнец, с нечесаными рыжими вихрами, с широкой и, неприлично для смиренного Божьего странника, гонористой улыбкой. Сперва их никто не заметил, и они тихо прошли к паперти. Раздвинули клюками помещиков, которые в азарте наседали на Илью Ивановича и сулили ему известные суммы или уступку определённых угодий, если тот согласится ввести надобные им правила по договорённостям мужиков с хозяевами и учителями и по порядку выкупа повинностей и вотчинных прав. Карачаев, осерчав на такое неуважение голи перекатной к дворянину, занёс было руку для удара, но почему-то сразу её опустил, скривил такую мину, как будто обжёгся, и начал гладить руку, как если бы на ней действительно зиял ожог.

Калики же поднялись на паперть. Старичок учтиво поклонился Илье Ивановичу, но как-то так, что тот в изумлении отступил назад, будто на него повеяло то ли жаром, то ли холодом.

— Дозволь, Илья Иванович, господин Несиделов, слово молвить?

— Дозволяю, — еле дрожь в голосе Илья. Он будто чуял, что сейчас произойдёт самое важное, но не знал, добрым оно будет или злым.

А странники подошли к краю паперти, и чернобородый дядя провозгласил — так, что все на площади подняли головы и отвлеклись от своих уговоров и сделок:

— Дозвольте, православные, и нам вас к делу позвать! Неловко, конечно, и отвлекать вас, ведь вы всё про денежный интерес, а мы так, просто про дела убогие, добрые, за которых не ко<

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: