Глава 27. Наследие кубинского священника и подарок русского юродивого

Через любимую Надину земляничную полянку, по привычной и совсем не страшной, залитой солнцем лесной тропе, мимо Дома Слона, который, всё в тех же щедрых солнечных лучах, выглядел настоящими хоромами, мимо нескольких новеньких, пахнущих свежим деревом изб, которые расширяющаяся Несиделовка выбросила в проход между лесом и усадьбой, мимо зверинца, из которого их, кажется, приветствовали рёвом лев, тигр и другие обитатели, — шли Надя, Настя и Петух Будидень.

И, казалось, с каждым их шагом всё, что лежало вокруг, начинало выглядеть как-то иначе, хотя цвета и очертания оставались прежними. Деревья и кусты, трава и ягоды, строения и омывающие их речные воды, животные и люди — все казались какими-то более яркими, чем они были, и прямо-таки нестерпимо яркими, так, что даже сердце заходилось, при взгляде на них. А когда Будидень останавливался и, поклевав что-то на земле, начинал махать крыльями и оглушительно громко кричать своё «ку-ка-ре-ку» — солнце, казалось, от души выплёскивало на землю целое ведро своих лучей, как будто жидкое золото, и на одежде, на коре деревьев, на стенах домов, на шкурах животных вспыхивали искорки.

Чем ближе они подходили к усадьбе и к деревне, тем сильнее слышался от неё какой-то гул, в котором, очень быстро, девочки разобрали шум толпы, притом — память событий этого лета уже позволяла различать! — гул взволнованный, но, не тревожный, а удивлённый и восхищённый.

Видимо, какое-то чудо происходило в усадьбе, на «пиру во весь мир», к которому Надя и Настя заведомо опоздали. Надо было торопиться.

— Будидень, — уважительно поклонилась ему Надя, — мы побежим, интересно же, что там! А ты приходи, как успеешь!

Петух согласно кивнул, но не пошёл, как рассчитывала Надя, поклёвывая дорогой всяких жучков-червячков, а взмахнул крыльями и — полетел, так, как не летали на глазах у девочек и соколы. Надя и Настя бежали со всех ног, придерживая подолы платьев — впрочем, уже достаточно оборванные, чтобы всерьёз мешать на бегу, — а Будидень летел обок с ними, притом, не слишком высоко, как будто подчёркивал: вместе двигаемся, так вместе!

У самых ворот в усадьбу толкался народ, и эта толкотня шла вдоль всего забора. Сразу без всяких фигур речи было можно сказать: к барскому дому собралась вся Несиделовка, все жители бесцерковных деревень, пришедшие на праздник, все, кто откуда бы то ни было прибыли на воскресный торг. Народ влезал на брёвна, на бочки, услужливо подкаченные купцами, и смотрел куда-то в сторону господского дома, за ограду.

Надю в толпе сразу узнали и почтительно пропустили к воротам, а с ней, конечно, и Настю. Будидень же свечкой взмыл в воздух, сделал хитрую петлю и уселся на крышу барского дома. Кто-то в толпе крякнул, показал пальцем на невиданного петуха, но в общем, казалось, что его никто не заметил или, по крайности, не отметил.

Девочки протолкались к крыльцу, на котором, над головами толпы, виднелась могучая фигура Ильи Ивановича и рядом с ним силуэты его друзей. Их подсадили, огорчённо поцокав языками по поводу разодранных и выпачканных в грязи платьев. Илья Иванович заметил Надю с Настей, поманил их было к себе. Но девчонки, сообразив, что, наверное, их хотят взять на руки и показать то, на что все собравшиеся неотступно смотрели, а они уже совсем не малышки, чтобы быть у кого-то на руках, быстро влезли на перила, а затем, не оглядываясь по сторонам, на козырёк, прикрывавший крыльцо от дождя.

И уже после этого посмотрели туда же, куда и все.

И чуть не съехали с этого козырька вниз, поскольку, ошеломились и опешили — хотя, выходя из леса, были твёрдо убеждены, что удивить их теперь чем бы то ни было — не в человеческих силах!

* * *

Посреди двора росла сосна, которую Илья Иванович посадил при первом обустройстве в Несиделовке. В Вороновской губернии сосны особенно не росли, но Несиделов хотел хоть какой-то памяти о родном Беломорье, поэтому специально выписал откуда-то из Вологды саженец. И к нынешнему времени сосна хоть и не была совсем великаншей, но хорошо виделась и из села, и уж тем более со всех концов двора.

На макушке этой сосны сидела птица — точнее, Бог её знает, что она такое была, потому что была головой и грудью красна девица — совсем как Сирин с Алконостом, только обликом другая, не такая пышная и страстная на вид, как Сирин, потоньше костью и поточёнее телом, — но и не такая невесомая и бледная, как Алконост. Всё в ней было соразмерно, собрано, насыщенно, сгущено по человеческим чертам и запечатленным на лице чувствам — будто в человеческой своей половине эта птица была в большей мере человек, чем кто-либо из всей глазевшей на неё толпы. Ниже груди она, конечно, была птицей — небывалой, конечно, породы и небывалой расцветки, смешавшей изумруд и бирюзу, и ещё какие-то оттенки синего, зелёного и — вкраплениями — золотого цвета. В хвосте её были тонкие, изгибистые, узорчатые перья с огненными глазками, свисавшие едва не до середины сосны.

Вообще, птица казалась размером с доброго коня, и странно было, что она удерживается на тонких ветках макушки не слишком толстого и матёрого дерева. Но как-то она держалась.

— Вот она, — прошептала потрясённая Надя, — птица Гамаюн!

— Кто, кто? — не поняла Настя. — Какая птица? А откуда она вообще у нас появилась?

Надя взялась было объяснять, но тут над ними, на крыше господского дома, с шумом захлопал крыльями Будидень, и закричал, во много раз громче, чем до этого. Люди только сейчас обратили свои глаза в его сторону, удивлённо зашумели — и сразу после этого вразнобой закрестились, поскольку, свет с неба хлынул совсем стеной и сделал золотым всё, на что только ни посмотришь, выбил слёзы из непривычных глаз. Люди зажмурились, затрясли головами, замахали руками.

И тут раздался голос Птицы — такой, как будто играло сразу три таких оркестра, как в Большом императорском театре, громкий, мелодичный, захватывающий в себя и властно влекущий туда, куда следует.

— Послушайте меня, люди, только послушайте! Я, Птица Гамаюн, вестник Судьбы, расскажу вам, в дозволенной мере, каковы будут судьбы вас, вашей губернии, вашей страны!

Я, Птица Гамаюн, знаю всё о том, как зачался и устроился белый свет, и больше меня знают только ангелы и сам Господь Бог. Но это вам пока ни к чему. Вы нелюбопытны, и это вам не в укор, поскольку, ваша обыденность не требует от вас доискиваться причин и происхождения вещей, вам пока хватит знания их внешней стороны. Наступит время — и, верно, я прилечу к вам опять и уже поведаю тайны, запечатлённые в Голубиной книге, и даже те, которые оказалось нельзя положить даже в эту премудрую, волшебную книгу. Но пока — будем говорить не о прошлом, люди, будем говорить о грядущем!

Вы оказались героями, люди! Конечно, ваши главные подвиги ещё впереди, но уже этим летом вы оказались способны оторваться хотя бы в мыслях и мечтах от своей оседлости, от своей хаты на своём крае и помыслить, и затеять новые дела, на пользу себе и ближним, дела, которых испокон веков не затевал ни один ваш предок. Вы оказались способны управляться сами собой, и решать вещи, которые, как вам еще год тому назад казалось, может решать только барин или исправник, но никак не кто-то другой, тем более, не бородатый мужик в зипуне. Вы оказались способны видеть чудо и верить в чудо, и верить людям, которые говорят о чудесах.

Но теперь, люди, теперь время идти дальше! Мало смотреть на чудеса — нужно учиться их творить. Мало оторваться от старой оседлости — нужно обустраивать новую, богатую, каждый день дарующую новые блага и новые события, оседлость, которая может протянуться до края вселенной!

Мало кто знает — и так должно было быть! — что одновременно с вашими дерзаниями, сначала против зверя-губернатора и его гончего пса барина Дурова, потом — против бессовестных господ, потом уже — против собственной придавленности, униженности, забитости, шли иные дерзания. Ум может помрачиться, если подумать, кто дерзал — и против кого дерзал, — но именно так тому и суждено было статься! Потому что дерзали дети — и дерзали не только против злой силы этого, зримого вам мира, но прежде всего против источника человеческого зла, зла в душах и в общественности, против того, кто когда-то оторвал человека и человечество от его подлинного назначения и заставил вас трудом, кровью, отчаянием заново строить путь к себе — и этот путь принуждён строить как отдельный человек в протяжении своей недолгой жизни, так и весь ваш род на протяжении того, что вы зовёте Историей.

Радуйтесь! — в голосе птицы запели флейта и цимбалы. — Дети — которые только и могли схватиться с вашим главным Врагом, а почему только они это могли, я не имею вам права сейчас объяснить, — победили! В ближайшее время, может, в ближайшие годы, при вас есть силы добра, но нет сил зла, или, по крайности, нет главного источника этого зла. Он вернётся — поскольку, до конца сможет быть побеждён только в самом конце времён! — но вы воспользуйтесь тем, что хотя бы на малое время он изгнан, и позорно изгнан, из вашей губернии. (Тут голос птицы запел не то церковным хором такой силы, что впору столичному Казанскому собору, не то грандиозным католическим органом, так что кое-кто, невзирая на тесноту, бухнулся на колени и начал петь псалмы, какие помнил.)

Однако — горе вам, если вы теперь упокоитесь и решите, что зло побеждено и осталось возрадоваться! Поскольку, зло только исходит от Князя Мира Сего и его присных, но дальше оно оседает в мире и начинает жить само собой, как плесень в дурно содержащемся погребе, как постыдная болезнь, полученная от случайного знакомства! Оно оседает в ваших привычках, в вашем образе мыслей, в установленных отношениях, в правилах общежития, оно уже становится неотделимо от вас — и когда вы срываетесь на своих домашних, сечёте детей, дерётесь с соседом из-за мелочи, начинаете прислуживаться ничтожному человечку в надежде получить выгоду, угнетаете того, кто попал к вам в зависимость — это уже не Князь Мира сего, и не Змей-искуситель устраивает вам козни. Это вы творите сами — совсем сами. И вам нужно так же одолеть это зло в себе и в привычных вам законах и отношениях, как дети, имена которых, если захотите, вы узнаете сами, одолели Змея!

(В толпе зашептались — то ли обсуждали, на ком из соседей больше грехов, то ли, напротив, каялись в этих грехах друг другу, то ли, что скорее, выспрашивали: «А что это за дети — Несиделовские, что ли? А какого ещё они змея затравили?». Птица же продолжала.)

Итак — как сказано в одной из Благих Вестей нашего Творца — бодрствуйте, и пребывайте в решимости противостать злу, где бы оно вам не попалось, и не думайте, что кто-то, по долгу службы или складу характера, противостанет ему вместо вас либо лучше вас!

Теперь же, люди — о грядущем, о том, что вас ждёт! Вскоре — это точно видно и понятно! — государь император захочет привести всю вашу страну к полному послушанию, так, чтобы любое движение совершалось только с согласия его самого или его доверенных чиновников. Он, конечно, потерпит крах на таком пути, поскольку, всего один раз человек — и то бывший одновременно Богом, — мог так распоряжаться судьбами мира, и то не стал ими самодержавно распоряжаться, а напротив, отдал жизнь за ближних своих, и ближними его был весь человеческий род. Больше того — государь столь же самовластно захочет распоряжаться и другими народами, что порицательно всегда и совсем неуместно в наше время. Возможно, случится большая война, где вам всем придётся ответить как за гордыню своего государя, так и за то, что не давали себе воли и смелости побудить его к иным, более разумным и благочестивым решениям, чем идти на бой со всем миром. Будьте готовы к испытаниям, и будьте готовы пройти их не просто так, но чтобы выйти из них иными, как это сталось с вами теперь, летом, выйти уже не обывателями как раньше и не хозяевами как теперь, но — гражданами и соуправителями! Мне думается, что война ударит Россию с юга и, пронзив иные местности, дойдёт до вас, будьте готовы!

(Отчётливо завыло несколько баб; кто-то из мужиков зачесали в затылках, другие прикрикнули: «Тихо, так вас, чему быть, того не миновать, а мы себя показать не замедлим!»)

Но потом, — продолжила Птица, — потом государю, должно быть, уже его наследнику, придётся браться за ум и от строгостей переходить к делам, которые бы действительно могли привести Россию в достойный гордости вид! Крепостное состояние всё же решатся упразднить, заменят суд, создадут выборные комитеты в городах, уездах и губерниях, такие, как создали этим летом вы, — и к вам направятся учиться! (Кто-то в толпе крякнул и приосанился, дескать, знай наших!) Страна в мановение ока покроется чугунными дорогами, такими, как та, что сейчас ведёт из Петербурга в Царское Село, и до столиц, до Харькова, до Одессы можно будет добираться в считанные дни, не разбивая спины на телеге или в бричке. Поднимется и российская промышленность. Вы в этом всём будете впереди, поскольку, этим летом решили учиться и браться за самые небывалые промыслы, и не только ради одного богатства, а чтобы освободить от рабства души свои.

Но и здесь не обольщайтесь! — поскольку, реформы будут недостаточны, помещиков и чиновников-самодуров они не устранят, а лишь ограничат в возможностях, а те будут стараться отвоевать позиции и мстить за потери всеми возможными путями — так же, как это было летом у вас! И крепостная зависимость будет отменена таким способом, который и не позволит крестьянину, отказавшись от земли, стать работным человеком, возможно, умелым и рукастым, и не даст ему хозяйствовать по своей воле и доставлять себе и ближним своим земные плоды. И местные выборные правления получат лишь столько власти, сколько и без того не были бы готовы использовать чиновники. И будьте готовы, люди, самим браться за дело и расширять дарованные вам государем свободы, а как это делать, вы уже научены!

И главное — не старайтесь ограбить и ободрать землю, данную вам Творцом. Не живите только продажей плодов земных, но налаживайте обработку этих плодов, творите то, чего не создаст не земля, ни её недра: нужные в обиходе вещи, умные машины, приятные и полезные для каждого народа музыку и картины, словом, то, что приближает человека к промыслу Бога о нём, а творцов своих — делает соработниками, соавторами Первотворца. Иначе, вижу я, что вскоре, кичась внешней независимостью, Россия попадёт в крепкие руки и в железный капкан к иноземным доброхотам, которые скупят на корню ваши естественные богатства, опутают вас выгодными с виду займами и контрактами, а затем — сядут над вами господами, так, как они уже теперь сидят над Индией и Алжиром. И самые железные дороги, и все гениальные изобретения, которые тогда будут созданы вашими лучшими мудрецами, и даже вся ваша промышленность, вроде уже имеющегося ситцевого дела в северных губерниях — станут лишь тенью утешения для вас от общего бессилия в мировой схватке не палок, но копеек, а для ваших доброхотов-поработителей — лишним приварком к общей прибыли.

(В народе зашептались: «Ну-ну, уж тут-то нас не замай! Уж как развернёмся — мы вместо паровоза, слышь ты, какой-нибудь там тепловоз сработаем, чтобы не от пару, а от одного только жару ехал, да его всему миру торговать станем, вот и посмотрим, кто к кому на шею сядет!»)

И так ещё может выйти, — не останавливалась Птица, — даже если вы будете при силе и независимости и, действительно, завалите Европу не зерном и не дарами ваших недр земных, а готовыми изделиями, лучшими, чем в Лионе, Брюсселе, Милане и Дюссельдорфе, всё равно, у вас сохранится несправедливость и нищета для многих, в том числе, трудолюбивых и честных людей — а эта опасность всегда велика, когда речь идёт о больших барышах, и хозяева готовы ради них на любые преступления. И эти простые люди поднимутся, со словами: «Мы хотим настоящей правды!» И их — вы это знаете уже по себе! — уже не успокоит повышенная плата и даже право участвовать в правлении фабрикой либо имением, они захотят сразу строить на земле Царство Божие. И это будет похвально — но люди, как вы тоже почувствовали собственной шкурой, не смогут придумать, что же нужно ввести в общественном порядке, чтобы каждый действительно, а не для проформы, был себе хозяином, знающим свои желания и пути к ним. Люди решат, что для Царства Божия достаточно либо всё поделить поровну и строго запретить кому-то иметь больше, чем у соседа — вместо того, чтобы позаботиться о достаточном и даже избыточном имуществе и соседу, и себе! — либо отдать всё богатство государству, чтобы то правило хозяйством и наделяло всех по справедливости. И поначалу это будет выглядеть даже как светоч миру, поскольку, богатые и бедные, грабители и обездоленные, имеются везде, и каждый народ грезит о справедливости. Но уже вскоре станет ясно, что правит делом не народ, а присвоившие себе его права управители — которые сделаются новыми барами, похлеще тех, что были раньше. И даже если поначалу они, из своих видов, станут поощрять науки, ремесло, изобретательство, дадут для их нужд имущество, собранное с господ и с народа, то всё равно скоро обленятся и начнут только грабить и тратить. А сам народ, даже скинув этих самозванцев, уже не сумеет управиться и развернуть дела, поскольку, отвыкнет от такого дела, привыкнет лишь работать по найму да получать хлебное довольствие, и земля ваша запустеет. И это может статься как через сто лет, так и через семьдесят, так даже и через двадцать, поэтому — бодрствуйте и будьте готовы, и заранее измышляйте, каким путями можно устроить справедливую жизнь, не разделяя имуществ поровну и не отдавая всё кучке грешных людей! И знать такой способ устроения должны не одни лишь мудрецы, которые потом поведут вас к исполнению своих мечтаний; этот способ должен составиться из помыслов всего народа!

Но я вижу, я вижу, что вы засмурнели, люди, поэтому скажу — все эти бедствия гадательны, всё в Божьей воле — а также и в ваших руках! Вы сумеете, я знаю, сумеете преодолеть искушения, преодолеть и алчность — свою собственную и сторонних людей, преодолеть леность и косность помыслов. И только одно важно вам не забыть — веру в возможность чудес и убеждение, что каждый из вас способен к чуду! Не следует ни просто следовать духу века, поскольку, он всё равно вас опередит, ни обгонять дух века, ибо это чревато превратностями. Следует уметь выдумать и сделать нечто такое, будь то в обработке земли или в создании машин, или в организации дорог, или в творении искусства, что само устроит дух века и проложит ему маршрут! Британец Ватт покорил человеку пар и перерисовал облик мира, французы от Монтескье до Наполеона создали образец свободного и взаимоуважительного права, немец Гегель подробно показал порядок, по которому устроено мироздание, зиждящийся на постоянном противоречии, договаривании, поиске решения. Они не гнались за веком и не обгоняли его, но — они создали наш век! Создайте и вы, добрые люди!

* * *

Эти последние слова были заглушены новым криком Будидня. Снова на землю пал сноп лучей, снова люди заморгали, затрясли руками и закрестились. Кажется, только Надя и, наверное, Настя могли спокойно смотреть вверх и вперёд, и видели, как Птица Гамаюн взлетает вверх и растворяется в солнечном сиянии. Музыка её песни ещё сколько-то времени звучала в ушах, но затем подул ветер — сильно, порывом! — и привёл людей в чувство. Охая и крякая, вздыхая и поминая всех святых, одурело мотая головами, народ слезал с бочек и поленниц и, что-то бормоча про себя одними губами, а затем и потихоньку судача друг с другом, потянулся к давно накрытым столам, из-за которых, видно, его и выгнало появление невиданного чуда. Конечно, сытные мясные щи в мисках давно простыли, но распалённые и ошалевшие мужики, мещане, да и гости из благородных, накинулись на них волками, чтобы как-то подкрепить не столько тела, сколько мозги. А там Татьяна Сергеевна, очнувшаяся от наваждения Птичьей песни, раньше других, скоро устроила разогрев готовых кушаний и быстрое приготовление новых. Пир на весь мир всё-таки развернулся — но был он уже не мирным прославлением Божьей милости и не празднованием доброго окончания лета, а бурным обсуждением того, кто что взаправду слышал во время Песни, а кому что почудилось, и допускает ли богословие и светская учёная премудрость подобные казусы, и можно ли Птице верить.

Сидевшие за особым столом (без спиртного, но со сладким) Надя, Настя, да и Юрка, и даже Мишка, хотя он казался уже совсем взрослым, и всё пытался подкручивал ещё никаким образом не росшие усы, и все их деревенские дружки и подружки — хорошо понимали, что ничего никому не почудилось, что Птице верить можно и нужно — но вот обсуждать, как толковать её слова, им не хватало не то что знаний, а — какого-то особого понимания. Птица точно говорила, исходя из законов, по которым движутся в своей истории народы и государства, но эти законы не преподавались в гимназии, где учился Мишка, не запечатлевались в сказках, не отражался в пастырских поучениях священников. Как сказал бы учёный человек нашего времени, «основания прогноза не были предъявлены». Да и теми фактами, по которым всё сказанное Птицей было, якобы, очевидно, никто из детей, разумеется, толком не владел — и владел ли ими хоть кто-то из взрослых, не то, что ушлый, но всё-таки ограниченный одной губернией и корреспонденцией с десятком других Алексей Леонтьевич, а и сам государь император?

Поэтому, они сидели, односложно переговаривались, пытались было выйти на главное, но всякий раз кто-нибудь фыркал: «Да чего, ну, она же всё сказала? — Да а как это всё выйдет? — Ну, Бог его знает!» — и снова переходили на ерунду.

Никто и не заметил, как откуда-то со стороны подошёл Илья Иванович, осторожно тронул каждого из отпрысков за плечо.

— Миша, Юра, Наденька, пойдёмте ненадолго. Там, доложили, прибыл какой-то иностранный гость и почему-то хочет видеть нас всех. Должно быть, тоже наслышан о наших летних обстоятельствах.

Наде, признаться, не хотелось уже никуда идти, а хотелось доесть пирожное и побежать с Настей и деревенскими девчонками играть в прятки, а потом, может быть, всем вместе пойти к ним в дом и попробовать сплести из бисера какие-нибудь безделушки. Ну право, ну хватит уже с неё таинственных гостей, приключений, гостей, вообще, всей этой подвижности и преждевременной взрослости. Она девочка, она барышня, в конце концов, и точка! Но Мишка быстро и охотно подскочил, а Юрка, вставая, дёрнул Надю за край платья, дескать, пошли, чего сидишь! И любопытная Настенька тоже увязалась за всеми, стараясь укрыться от взгляда Ильи Ивановича за чьей-либо спиной, преимущественно, Мишкиной. Впрочем, старший Несиделов уже перед крыльцом её заметил, но только хмыкнул, улыбнулся и махнул рукой: дескать, и так уже девчонка стала почти что членом семьи, а там, лет через семь, очень даже может и заневеститься с кем-то из сыновей, так что чего тушеваться.

Они прошли не в гостиную, а в библиотеку, где сколько-то времени назад — кажется, недавно, а кажется, что и давным-давно, за всеми произошедшими событиями! — Мишка и Настя, сами того не желая, узнали о поручении, которое Илье Ивановичу дал император Александр Благословенный. Стало быть, разговор, как и в том случае, предстоял строго конфиденциальный.

В кресле у небольшого очага, конечно, по летнему времени холодного, сидел человек в чёрной сутане, с узким, некогда, видимо, смуглым лицом, которое сейчас было будто подёрнуто какой-то белёсой плесенью, покрыто старческими пятнами, изрезано морщинами.

— Вот встреча! — не удержавшись, брякнул Мишка. — Это же он!

Надя, которая решила на ближайшее время — хотя бы на пару деньков, — стать «нормальной барышней» и не быть храброй, откровенно прижалась к Илье Ивановичу. Юрка не очень понял, чего испугались брат и сестра, но что-то в госте смутило и его, он встревожился и исподлобья уставился на чёрного человека, на всякий случай, пощупав в кармане самодельную пращу — ну, мало ли что сейчас произойдёт. Настенька удивилась напряжению своих уже практически братье-сестёр, но тоже, из солидарности, набычилась и, как ей показалось, грозно уставилась на старика, правда, не без любопытных искорок в глазах. Ведь это явно был католический монах, как у Вальтера Скотта, а таких она еще в жизни не встречала.

Это был тот самый чёрный человек, который перед памятной битвой со змеями беседовал с Царицей Гадюкой! Мишка и Надя видели его с крыши сарая, Юрка с земли видеть его не мог, не могла видеть и Настя, прибывшая позднее. И всё-таки, что-то ледянящее исходило от этого человека. Насте даже подумалось, что он, должно быть, был в какой-то связи с тем чудищем, которого они с Надей унасекомили несколькими часами раньше. Ой, а если это и есть Князь Мира сего, о котором говорили Змей и Великий Полоз?

— Вот и мы, падре, — проговорил Илья Иванович как-то сдержанно, скованно. — Вот вся моя семья, только супругу я не стал звать. Вы должны понять — я берегу её здоровье, а эти дети — им, наверное, уже сам… тот, кого я, по совести, считаю вашим хозяином! — не страшен. Но я могу пригласить…

— Не нужно, — голос монаха был тихим, глухим, но детям показалось, что он это негромко лязгнул кинжал или сабля. — При уважении к почтенной сеньоре Несиделовой, ей будет мало проку от нашего разговора, а мне — от разговора с ней.

Он встал и неожиданно молодыми, пружинистыми шагами подошёл к детям. Надя слегка отступилась, боясь, что он, как иные бесцеремонные гости из помещиков, попробует взять её за подбородок и посмотреть в лицо, так, как проверяют зубы у породистой лошади. Мишка сердито выступил вперёд, загородив сестрёнку.

Но монах ничего такого не стал делать, даже не протянул руки. Он просто рассмотрел ребят, каждого по очереди (Надя, решив окончательно побыть трусишкой, потому что сколько можно уже, пряталась за брата, но, кажется падре хватило одного беглого взгляда на неё). Задержался возле Настеньки.

— Это не твоя дочь, капитан, ведь правда? — спросил он у Ильи Ивановича.

— И не моя, и уже совсем как своя, — развёл тот руками. — Этим летом…

— Не нужно, — сделал предупреждающий жест монах. — Я не всё знаю, и не всё хочу знать, что было этим летом, но понимаю, что она достойна быть здесь, и ей это, наверное, будет нужно.

Кажется, он хотел погладить Настю по голове, и та даже сжалась как пружина, готовая, наверное, укусить его руку. Но монах только слегка хмыкнул и вернулся в кресло. Несиделовы и Настенька продолжали стоять.

— Садитесь, — то ли прошелестел, то ли прозвякал монах. — Садитесь, буэнос амигос!

«Это значит — дорогие друзья, — перевёл шёпотом Мишка. — Чего это мы для него дорогие друзья?»

Илья Иванович и мальчишки отыскали стулья для себя и для девочек, сели полукругом вокруг падре.

* * *

— Я пришёл извиниться перед тобой, капитан, — проговорил падре. — Извиниться за то, во что втравил тебя и, как оказалось, твоих детей, а дальше уже — и совсем других детей, к твоей семье, казалось бы, не имевших отношения. Твоя супруга правильно, впрочем, говорит, что чужих детей не бывает. Я этого не знал, теперь — знаю, и с этим знанием вскоре предстану либо перед Всевышним, либо сразу, без чистилища, перед Князем Мира сего. В сущности, мой маршрут в загробном царстве зависит от вас — и это вторая причина моего появления, ибо жить мне осталось совсем немного, я это чувствую.

— Это тот самый падре с Кубы? Который дал тебе сокровище? — шёпотом спросил Юрка у отца. Тот только кивнул.

— Сперва я сделаю то, что, по совести, был должен сделать ещё тогда, в хижине на окраине Гаваны, — продолжал монах. — Расскажу мою историю и сопряжённые с ней обстоятельства. Не бойтесь, это будет недолго. А затем я принесу ещё раз мои извинения вам за все треволнения, которые тебе, капитан, пришлось пережить с момента нашей встречи, а вам, дети — за это лето. И — задам вопрос, на который вы ответите так, как захотите. На вашем достатке, поверьте, это не отразится, и вообще на вашей жизни, просто, вы либо примете одно предложение, либо не примете, и продолжите жить, как живёте.

Настя хлопала глазами, силясь понять, что происходит и как этот кубинец связан с семьёй Несиделовых. Мишка попытался было ей шёпотом рассказать отцовскую историю, но осёкся, поскольку, падре начал свой рассказ.

— Меня зовут Андрес Мануэль Санчес. Я происхожу из небогатого, но уважаемого на Кубе креольского рода, — креолы, милые дети, это потомки испанцев, поселившихся в Средней и Южной Америке после её завоевания испанской короной, частью смешавшихся с индейцами, а частью сохранивших свою чистоту, но оторвавшихся от прародины и считавших своим отечеством уже землю на Американском континенте. Я получил военное образование в метрополии, в Мадриде — это было давно, ещё в самом начале первой революции во Франции. Сперва я служил в самой Испании, и успел повоевать с французами, еще до Наполеона, когда бравые бесштанные вояки из парижских предместий вдребезги разбили нашу армию, на самой границе, так, что король поспешил заключить мир. До второй войны с французами, когда Наполеон занял половину метрополии, но вторая половина поднялась и вышвырнула его со своей земли, введя свою, а не принесённую на французских штыках конституцию — до этой войны я уже не дотерпел, меня влекло домой. Однако, служить я решил не на Кубе, потому что уж очень там всё было душно и провинциально, а в других американских колониях. За годы службы я близко сошёлся с такими же офицерами, моего возраста и помладше меня, которым совсем не нравилось испанское владычество, мелочные ограничения, мешавшие нашим землям устраивать свою жизнь, расширять торговлю с Европой, налаживать сельское хозяйство. Многие из них, что греха таить, мечтали не столько о свободе для наших стран и об их процветании, сколько о том, чтобы стать в этих странах правителями — а эта доля для креолов под властью Испанской империи была закрыта, вице-королей и губернаторов присылали из метрополии. Словом, когда Испанию занял Наполеон, захватил в плен и короля и наследника, часть грандов предалась французам, а народ встал на борьбу, — мы решили, что настало время выступать. Мне тогда было уже около сорока, я был полковником, хорошо зарекомендовал себя по службе, но понимал, что вряд ли дослужусь до генерала, потому что я не коренной испанец — не «гачупин», как мы их презрительно называем. Но меня это не тревожило. Я, несмотря на уже немолодой возраст, стремился к переменам и хотел их совершать. Поэтому, вместе с моим более молодым товарищем, из знатного креольского рода, помещиком Симоном Боливаром, подняли восстание в Венесуэле — потом, милые дети, вы найдёте эту страну на географической карте, — и создали революционное правительство военных, по-нашему — «хунту». Нам пришлось много сражаться, отступая, отправляясь в изгнание, снова возвращаясь домой и поднимая прежнее знамя. Это заняло без малого пятнадцать лет. Если вам будет интересно, милые дети, вы прочтёте о наших приключенияхв книгах — как раз здесь, в вашей библиотеке я вижу неплохую французскую книжку о тех делах, хотя знаю, что автор, как истинный француз, кое-что приукрасил, ну а кое о чём просто не имел представления. Дело не в этом. Уже ближе к концу, когда ещё продолжались бои с испанцами в Перу и в той стране, которая сейчас, в честь моего друга, называется Боливией, я озадачился и, признаться, разочаровался в наших делах. Мы прогоняли испанских чиновников, мы отменяли рабство негров, мы уничтожали непосильные подати и бессмысленные запреты на самостоятельное ремесло и торговлю. Но я воочию видел, как, ещё не дожидаясь конца войны, то в одной, то в другой освобождённой колонии, сделавшейся теперь независимой страной, руками наших же офицеров и их братьев и отцов из помещичьей среды, воздвигается новое рабство; я видел, как вчерашние революционеры делались чиновниками и налаживали систему грабежа, казнокрадства, наглого произвола, ничем не уступавшую, а то и превосходившую то, что творили их испанские предшественники. Я видел, как под предлогом «свободы землепользования» — слышите ли, свободы! — помещики сгоняли с земель крестьян-индейцев, превращая их в бесправных арендаторов, а затем, опутывая долгами — фактически в крепостных — у нас они зовутся пеонами. Под предлогом же свободы торговли в городах разорялись цехи и гильдии — но поскольку мало кто из креолов-помещиков был способен устроить свою промышленность, на опустевшее место хлынули английские товары, до конца подкосившие наше ремесло и только рождавшуюся промышленность. Видел я, что и мой друг Симон не лишён властолюбия, и, при всей своей убеждённости в торжестве идей свободы и просвещения, не упускает случая при этом торжестве добиться власти, в конечном итоге — верховной власти, над всем континентом. Одного из лучших командиров, возглавившего революцию на юге материка, в серебряной земле Аргентине, — Хосе Сан-Мартина — Симон буквально вынудил отказаться от командования своими войсками и отправиться в изгнание. К слову, Симон все равно не удержал власть над югом — и теперь там правит лютый зверь, диктатор Росас, под пятой которого, испанские времена вспоминаются как эпоха утраченного счастья. Вот к чему привела наша революция…

Мне было уже много лет, за пятьдесят, больше, чем тебе сейчас, капитан! И мне было досадно, что вот подступает старость, а я растратил время расцвета сил ради того, чтобы одних угнетателей сменили другие. Я был честолюбив, и с годами не растерял честолюбия. Я хотел реванша, хотел совершить такую революцию, которая оказалась бы правильной, которая расставила бы всё и всех на свои места, обеспечила власть достойным, дала бы каждому человеку всё, что требуется для честного труда и позволила пользоваться его плодами, утвердила бы порядок, при котором народ меняет власть, когда это становится нужно, и не по минутному порыву недовольства, а по здравому размышлению и общему согласию. Словом, революцию, утверждающую честный общественный договор — вон там, милые дети, в углу стоит книжка господина Руссо, которая так и называется, «Общественный договор», когда вы вырастете, обязательно её прочтите, хотя бы в память обо мне, ибо я хотел сделать всё, согласно словам её автора. Но я не видел для этого путей, особенно, под впечатлением всего, что уже случилось на нашем континенте, в том числе, моими руками.

Что мне оставалось? Вы скажете — думать и искать путей, возможно, уехать в путешествие и вернуться, окрыленным новой идеей? Да, сейчас я понимаю, что именно так и следовало поступить. Но мы все там, в Южной Америке — люди горячие и нетерпеливые. Я решил действовать немедленно и обратил свой взор на родную Кубу, которая, пожалуй, одна во всей Америке осталась под испанской властью, не считая нескольких мелких островков. Но там плантаторы получали барыши от продажи сахара и патоки, в том числе, в молодые Северо-Американские соединённые штаты, и были, в общем-то, довольны судьбой. Правда, всё чаще поднимались негры-рабы, грозя, при должном руководстве, смести испанскую власть — но и вообще любую власть любых белых людей. Мне они не поверили бы как командиру, и уж точно не стали бы устанавливать общественный договор — кто-то желал бы вернуться на родину в Африку, кто-то — установить на самой Кубе правление по образцу архаических африканских царств, как это случилось чуть раньше в нашем Карибском море на острове Гаити, кто-то — просто желал бы стать плантатором вместо белого хозяина, а белых обратить в своих рабов, ну, словом, просто поменять всех местами, но не сменить порядок. Были, конечно, молодые офицеры и кое-кто из образованных штатских людей в городах, кто желал бы последовать примеру остальной части континента, но силы их казались мне слишком незначительными для выступления.

И тогда я решился на то, что всегда казалось увлечённым безумцам в Западном мире последним выходом и последним доводом, — я решил продать душу Князю Мира сего, чтобы он обеспечил нам победу. Я просил у падшего ангела не денег — просил только убедительности моих речей и должного стечения обстоятельств. Мне казалось, что достаточно сколотить пылкими речами кружок соратников, потом — наделив их с той же дьявольской помощью тем же красноречием, — поднять народ, потом — установить дисциплину и повести новоявленную армию на штурм твердынь, а потом, во главе хунты, установить должный порядок и побудить к заключению общественного договора. Ах я, ст

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: