Глава 29. Прощание Кунфи и воспитательная система банкира Микояна

Всё же, никто из членов дворянского собрания не смог представить магистру толкового помощника для оформления диссертационного текста, ни из слуг, ни даже из отпрысков.Кто-то всё же побоялся отправлять родное детище в смутную революционную Германию, из которой, как пену из пива, всё отцеживали и отцеживали баронов, графов, курфюрстов и королей (никак, правда, не могли отцедить, уж больно это пиво оказалось пенистое); кто-то не побоялся, но магистр, пообщавшись с кандидатом в помощники малое время с чувством советовал тому идти по военной линии или же практиковаться в хозяйстве, или хоть, по крайности, слагать стихи, но ни в коем случае не заниматься наукой.

Помощницу Кнезович — и кто бы, в сущности, сомневался! — нашёл всё в той же Несиделовке. Ею стала та самая вольноотпущенная Аксинья Белоконева, с которой на Ильин день магистр дежурил у Надиной постели. Эта девушка оказалась не только прилежной и ретивой до дела, не только истово преданной, но и чрезвычайно разумной. Это, правда, в первые дни магистру откровенно мешало, поскольку, после каждой фразы Аксинья задавала кучу вопросов по поводу того, как эту фразу следует понимать, и как-де она увязывается с предыдущими. А как только магистр, объясняя, что к чему, ссылался на кого-то из авторитетов, к примеру, на своего учителя профессора Шеллинга или же на покойное берлинское светило профессора Гегеля, или на совсем давнюю фигуру, Гердера, который и придумал тот самый «народный дух» — Аксинья сразу же начинала расспрашивать, что это за авторитеты, и чем они авторитетны, и кто решил, что их слова истинны, а не так себе брехня. Магистр, однако, несмотря на явную задержку, этому больше радовался и охотно всё разъяснял своей помощнице. И надо сказать, что после каждого такого обсуждения у него получалось враз надиктовать готовый параграф диссертации, с такими точёными формулировками, которые в иных условиях он бы шлифовал с месяц, если не больше того. А после первой недели, за которую Аксинья, кажется, превзошла основные науки за первые два курса философского факультета, и стала меньше расспрашивать — зато, правда, въедливо уточнять: «А вы уверены, Симеон Милошевич, что это излагаемое вами положение состоятельно? А вот мне кажется, что…». Но это магистру не только нравилось, но и, кажется, заметно помогало. Поработав с Аксиньей ещё сколько-то времени и доведя конечный текст диссертации до двух третей, он объявил, что остальное завершит в дороге и в самой Йене, и стал собираться в путь.

Начала собираться и Аксинья, а вместе с ней её жених, Сашка Красавцев. Был он вольнонаёмным приказчиком, ценился Ильёй Ивановичем за быстрый ум и истовость в делах, хотя и часто подвергался взысканиями за изысканно демонстрируемую невоздержанность к хмельному и за внезапную придурь, которая приводила Бог знает к чему, а страсть имел поучать работников и раскачивать их на небывалые дела — за что хозяином тоже ценился, но что, опять же, давало следствия внезапные, вроде случая, когда натренированный Сашкой крестьянский парень взял, да и закинул телегу на крышу отцовской избы. (А все-то Сашка поучал работников, при ссыпании барского зерна в мешки и складировании их в амбаре, правильно тягать и бросать тяжести, и того ради применил несколько приёмов внушения людям мыслей о собственной силе и способностях, весьма диких, но неожиданно действенных.) Пока Аксинья работала с магистром, Сашка сперва просто подходил к окнам и демонстративно ждал, когда можно будет забрать свою зазнобу и пойти с ней гулять за околицу — иногда и до сеновала. Затем, по приглашению магистра, он стал заходить в горницу и дожидаться Аксинью там. И уже вскоре начал вникать в мудрёные речи, вмешиваться в них со своими, иногда бесцеремонными, но обычно дельными вопросами, потом — рассказывать кое-что по интересующим магистра вопросам народных обычаев и народным представлениям об источниках человеческой силы и способностей. Магистр иногда на него серчал и ставил на вид, что здесь-де не философический диспут, и уж тем более не сельский сход, на котором можно перебивать другого и внезапно начинать толковать совсем о другой материи, чем обсуждавшаяся ранее. Но было видно, что и Красавцев Кнезовичу нравится и хорошо помогает не только дополнять имеющиеся сведения, но и находить самые точные формулировки для выводов, более того — внезапно озаряться и на сто раз пересмотренные и перепродуманные параграфы переписывать и перетолковывать в новом духе, так, что они из подборки иллюстрирующих фактов делались сжатым определением сущностных свойств «народного духа». В общем, не удивительно, что, когда магистр взялся отъезжать, Сашка на другой же день пришёл к Илье Ивановичу за расчётом, прямо сказав: так и так, барин, хочу тоже ехать с господином Кнезовичем в немецкую землю, людей поглядеть, себя показать, а прежде всего — докопаться, какая-такая у немцев есть премудрость, которая самую сущность жизни уцепить позволяет.

— А тебе грамоты-то для этого хватит? — недоверчиво покосился на него Илья Иванович.

— Чего и не хватит, то наверстаю! — беспечно махнул рукою Сашка. — Чай, не один еду — Аксиньюшка кой-чего подскажет, да магистр не оставит, а иное сам, своим умом дойду! А только хочется мне уже узнать, какая в мире имеется мудрость, и как оно устроено человеческое бытие в иных странах, и что из того можно взять для нашего обихода. А главное — как до истинной правды дойти, желательно бы выяснить.

— Ну-ну, — покачал головой Илья Иванович. — В своей-то земле правды, конечно, не отыщешь… Ты её здесь хоть искал? — И, не дожидаясь Сашкиного ответа, проговорил: — Ну, вольному воля. К нам-то вернёшься, или там, у немцев, натурализуешься?

— А пёс знает! — столь же беспечно махнул рукой Сашка. — Если они и у себя там такие, как к нам приезжают, и вся их правда — у профессоров в ниверситециях, то чего мне там задерживаться? А если они к нам всякую накипь сбрасывают, а у себя — люди, то что же, отчего бы и там корни не пустить? Не зря люди говорят, что немец чёрта подковать придумал, стало быть, всё же толковая нация.

— Ну смотри, — развёл руками Несиделов. — Если всё же надумаешь возвращаться в Россию, знай, что у меня тебе место всегда найдётся.

— А за то вам, барин, особое спасибо, — уже без насмешки в голосе, ясно и искренне сказал Сашка и в пояс поклонился.

Уезжали влажным и студёным, совсем осенним утром, уже не на той двуколке, на которой магистр прибыл в Вороновскую губернию, а в новом возке, специально для него заказанном Ильёй Ивановичем. К возку, разумеется, причитались и кони — тройка сытых, хорошо вычищенных гнедков. Магистр заикнулся было о возможных отдарках за такой щедрый дар, но Несиделов и не пожелал и слушать: «Вы для моего семейства, Симеон Милошевич, столько сделали за год, что и десятью такими возками и упряжками не окупится! Ездите на них по миру столько, сколько это будет нужно для вашей науки, для уяснения истины о жизни! И дай Бог, чтобы эти же лошадки вас не замедлили снова принести к нам, в Россию — а там уж отыщем способ увидеться!»

Сашка Красавцев крепил дорожные баулы к верху возка, Аксинья, не без слёз, прощалась с подружками — ведь в самом деле, было неясно, вернутся они с Сашкой на Русь или натурализуются в Германии, о которой говорили, что там и дороги получше, и в морду бьют меньше, и чиновники меньше берут на лапу. А магистр по очереди обнимал всех троих юных Несиделовых (Настенька Катарцева снова была в родительском доме), каждого крестил, целовал в лоб.

— Мы же встретимся, магистр? — явно подавив глотком предательский ком в горле, спросил Мишка. — Ведь вы же ещё научите меня всему, что знаете?

— Что этому может помешать? — Кнезович попытался говорить весело и задорно, но и ему помешал какой-то спазм в горле. — Положение в мире успокоится, и там либо я вернусь к вам, в Россию, либо ты через несколько лет приедешь учиться в Германию, а я там не думаю оставлять университет и рассчитываю на преподавание. А может быть, ты и к нам в Сербию соберёшься — князю сейчас нужны такие отчаянные воины, каким ты обещаешь стать!

— А вы возьмёте меня, магистр, в свои путешествия? — несколько набычась, спросил Юрка. — Когда я войду в возраст, конечно. Помните, мы с вами говорили… Что у животных тоже, должно быть, есть душа, а возможно, и дух? Вы говорили о возможности поехать в Судан, к чернокожим?..

— Возьму, — серьёзно ответил Кнезович. — Но только мне кажется, что придёт время, и ты, Юрий, будешь брать меня в свои экспедиции, а я буду просить об этом как о большой привилегии, и не я один! Ты вполне можешь сделаться великим географом, или же великим зоологом, знатоком животных, и не столько со стороны их шкуры и анатомии, хотя и с этих сторон тоже, сколько именно со стороны их души, привычек и склонностей! Только не оставляй своих занятий! Больше занимайся зверинцем, думай вместе с батюшкой, как его улучшить, как сделать жизнь зверям веселее, и если не похожей на жизнь в их родных джунглях и саваннах, то хотя бы не хуже того. И продолжай ходить в лес, ищи там уже не змея, а тайн, которые природа даже и в Европе оставила нам предостаточно!

— Обещаю, магистр! — покраснев от возбуждения, проговорил Юрка. — Мы с батюшкой на будущее лето вообще расположим зверей в открытых загонах, только с домиками от ветра и снега, всех переведём на опушку леса, к Дому Слона. Я уже придумал, только нарисовать не успел. Ведь наш лес — он хоть немного похож на джунгли?

— Наверное, я ведь в джунглях не был, — развёл руками магистр. — Ничего, Юрий, у тебя будет время это проверить!

С Надей, как это ни было странно, они попрощались совсем коротко и сдержанно. Девочка, конечно, тоже с трудом сдерживала слёзы, так что смогла вымолвить только несколько односложных прощальных фраз. Да и магистра не хватило на развёрнутое прощание. Кажется, он боялся, что если он сейчас разговорится с Надей так же, как разговорился с её братьями, то потом возьмёт её за руку и пойдёт с неюгулять на Ордань, и далее по окрестностям, а вернутся они как раз к обеду, и он никогда отсюда не уедет…

С Ильёй Ивановичем и Татьяной Сергеевной Кнезович попрощался сначала официально-церемонно: хозяину пожал руку, хозяйке ручку поцеловал. Но потом не выдержала уже Татьяна Сергеевна и, никого не церемонясь, крепко обняла магистра за плечи, прошептав на ухо: «До свидания, брат!» — «До свидания, сестра!» — растроганно прошептал ей Кнезович. Затем они уже по-братски, по-военному, коротко и крепко, обнялись с Ильёй Ивановичем.

И уже когда Аксинья сидела в возке, а Сашка занял место на козлах, возле Фрица, и, не церемонясь, взял вожжи в свои руки, на что Фриц обиженно надулся, когда магистр занёс ногу на подножку возка — Надя вдруг дёрнулась, отделилась от родителей и братьев, стрелой бросилась к возку.

Обхватила магистра за ногу и, разревевшись, начала приговаривать:

— Симеон Милошевич, не уезжайте, пожалуйста! Давайте, ваши профессоры приедут сюда, и вы здесь перед ними защитите вашу диссертацию? А мы вам все поможем, вы же знаете, как мы можем защищать друзей!

Магистр опустил ногу, занесённую на подножку, присел на корточки, обнял девочку за плечи, та прижалась к нему и обхватила руками за шею.

— Наденька, Надюша, ты не плачь! Видишь ли, мой учитель, господин Шеллинг, самый главный из профессоров, уже очень старенький, совсем дедушка. К тому же, он как потерял в молодости любимую жену и её дочь, которую он любил, как свою, так до сих пор не может от этого оправиться, хотя и женился снова. Он может не перенести дороги в Россию, особенно, по ухабам и с едой на почтовых станциях. Лучше уж я доеду до него, потому как я ещё молодой и привык не только к российским, но и к сербским горным дорогам. Он мне до известной меры — как второй отец, так что могу ли я не появиться перед ним, когда непонятно, не уйдёт ли он к Богу завтра или послезавтра?

— Ну, — Надя немного успокоилась, но продолжала всхлипывать. — А как вы там сами защититесь? С вами, конечно, Аксюша и Сашка, но их всего двое, и Аксюша никогда не держала в руках никакого оружия. А этих профессоров против вас будет же больше? А давайте, — загорелась девочка, — тогда мы поедем с вами, вы только подождите до завтра, чтобы нам собраться, и вашу диссертацию ото всех защитим! Мы слона с собой возьмём, он может быстро бегать, вы же знаете!

Магистр, как ни был растроган и тронут, еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Ну, Наденька, это только так говорится — защита. На самом деле, мне нужно будет, конечно, хорошо объяснить профессорам, почему я выбрал именно такие наблюдения для определения истины, в чём правота и обоснованность моих выводов. Потом кто-нибудь из профессоров обязательно расскажет, чего я не сделал, да сам же и добавит, что это ничего страшного и что сделать всё зараз невозможно. Потом все остальные профессора будут рассказывать друг другу, что мне следовало бы исследовать далее. Обязательно начнут спорить друг с другом, а потом, когда вспомнят, что собрались ради меня, однозначно признают меня равным себе. Герр Шеллинг, скорее всего, прослезится и будет долго меня поздравлять, а заодно невзначай прочитает ещё одну лекцию о сущности народного духа. После чего, мы отправимся в ближайшую ресторацию, умеренными возлияниями рейнвейна отметить замечательное событие.

Ушло ещё немало времени, и к магистру, утешавшего и увещевавшего Надю, присоединилась Татьяна Сергеевна, и Аксинья вылезла из возка для тех же целей. Наконец, Надя решительно шмыгнула носом и произнесла:

— Но вы обязательно возвращайтесь, Симеон Милошевич! Вы очень нам тут нужны! Вы — самый-самый лучший доктор и самый-самый лучший учитель! Без вас мы пропадём!

И, порывисто потянувшись, чмокнула его сначала в одну щёку, потом в другую. Кнезович немного смутился, но всё же решился и отдал поцелуй, тоже в обе щёки.

— Я вернусь, Наденька! — пообещал он и даже перекрестился. — Только после защиты немного поучу студентов, навещу родную Сербию — и обязательно вернусь!

— Честно-честно? — недоверчиво покосилась Надя сквозь невысохшие слёзы.

— Честно-честно, — Кнезович снова перекрестился.

И вот он с Аксиньей сидит в возке, а Татьяна Сергеевна обнимает дочь за плечи, тоже слегка всхлипывает и смотрит, как Сашка, тоже немного посмурневший и, кажется, сглотывающий тот же самый комок в горле, подбирает вожжи и потом нахлёстывает:

Лошади трогаются, возок дёргается, начинает двигаться, незаметно ускоряется — и уходит за воротами имения, а потом совсем теряется за избами...

Вскоре после магистра в дальний путь отправился Кунфи — сразу, как только Юрию Ричке хоть несколько полегчало после ран, полученных в известной «последней схватке» с воинством барина Дурова, и стало возможным перенести долгую дорогу верхом, к тому же околицами и лесами, без лишних встреч с полицией и жандармами Российской империи.

Отправлялся он, по понятным причинам, без особых проводов (впрочем, и магистр ограничился проводами в семейном кругу Несиделовых, да ещё путём-дорогой заехал в губернский Воронов, проститься с мастерами в ремесленных слободах, но — быстро, без застолья, — так, отстоять совместную литургию, по-братски обняться с Архипом, Журбенко, остальными заводилами, и — следовать дальше на закат). Собственно, в Воронове никто даже особенно не заметил, что мадьяр и гуцул куда-то делись, и спохватились только через неделю, когда с ними понадобилось о чём-то посовещаться и когда они уже находились вблизи австрийской границы.

Однако, к Илье Ивановичу Кунфи отправил письмо, с уведомлением о скором отъезде и с предложением на прощание встретиться. Несиделов незамедлительно велел седлать коня и позвал к себе Мишку.

— Твой друг, Иштван, уезжает, — мягко сказал он сыну. — Поедем со мной, проводить его?

— Уезжает? И он тоже? Как? Зачем? А, хотя, конечно… интересы революции… Она ведь у них тоже… ещё идёт. Конечно, отец, скорее поехали!

С Кунфи встретились в том кабаке у ремесленных слобод, где он и появился в нашей истории. Сидели за столиком, заранее до блеска натёртом предусмотрительным хозяином, Мишка пил квас, а взрослые — пиво, которое кабатчик, кажется, не только не разбавил, по своему обыкновению, а необыкновенным образом сгустил. Иштван Кунфи был в простой рубахе и украинской свитке, для пущей скрытности; Юрий Ричка, по-прежнему, не таясь, ходил в карпатской куртке и шляпе с пером.

Вокруг стола, бок о бок с Ильёй Ивановичем и его старшим сыном, сидели мастеровые — всё в том же составе, что во время тревожного и ещё беспорядочного совета накануне поджога Дуровым продовольственных складов. Архип ничем особо среди них не выделялся, поскольку, уже на каждом лице отпечаталась та спокойная уверенность в своих правах и своей силе, тот свет разума, позволяющего разметить свой ближайший путь, какие были свойственны в начале лета только неугомонному кузнецу и которые вывели его в атаманы. Разве что, движения Архипа Сергеева были особенно спокойными, ровными и одновременно широкими, вольготными, как будто, он не в казённом кабаке сидит, а развалился у себя в бане на полке и ждёт, что сейчас товарищи похлещут его распаренным веничком да плеснут на полок квасу.

— Что это у тебя, хозяин Ричка, за цветочки? — спросил он весёлым, текучим голосом. — На память о нашей земле собрал, засушить?

— Эгеж, нет! — так же весело отозвался Ричка. — То мне подарок от твоей девчонки, от Катерины. И, сказать вернее, не мне, а моей Оленке, о которой я ей рассказывал, что такая же растёт боевая девка, и совсем её ровесница. «Вот, — говорит, — нехай Алёна, — ну, это она так по-вашему, по-московски, мою девчонку зовёт, — знает, что живёт за тридевять земель от неё такая-то Катька Архипова, и что эта Катька тебя-де, Алёна, считает за названую сестру, пусть не разу пока не виданную, и если что, в радости и в горести тебя примет. А это — в знак сестринства, и если Алёне случится внезапно прибыть, и я-де её не опознаю, то пусть покажет эти цветы — и я её приму лучше, чем родную!»

— Цветы-то до того времени не доживут, — заметил кто-то из мастеровых.

— Та хай тоби грець! — ругнулся мастер Панас Журбенко. — Як за тими квитами справжня дружба та братнее братерство стоять, то воны и сто рокив проживуть — не завянут! А як в тебе виры немае, хлопче, то вже сиди мовчки та пий пыво, мабуть, з нього соби хоч трохы виры высмоктуешь!

— Засушим цветы — на вечную им жизнь, — кивнул Ричка. — А там — один Пан Бог знает, как что сложится. Если что — вы к нам прибегайте полями-лесами, через большую Украину, мы вас в наших горах укроем так, что ни ваши, ни наши псы-жандармы не унюхают. Ну, я ещё не совсем седой дед, я вас сразу узнаю, только спросите в городе Хусте в корчме «Под павлином», у хозяина, кривого Хайма, как и где под городом найти хозяина Ричку, вас ко мне сразу проводят. А уж случись у нас напасть, что возьмут верх паны и захотят нас вогнать в могилу, так, что все горы станут горазды пожаром пройти и из последней пещеры нас выкурить, — ну, тут мы к вам явимся, не я, так дочка, и пусть эти цветы будут главным знаком, что вот, пришли люди, зовущиеся русинами, но на вас, тоже русскими зовущихся, не похожие, однако, одной с вами думы и старой дружбы.

— Так тому и быть! — хлопнул Архип Ричку по спине. — Выпьем, хозяин, за нашу дружбу и за вечное ей и нам дление, на вечные веки, да за погибель нашим барам и вашим панам.

— Обижаешь Илью Ивановича! — тряхнул головой ткач Данила, хотя Несиделов на этот тост и усом не повёл и сам приготовился поднимать кружку.

— Га! — развёл руками Архип. — Да какой же Илья-то Иванович барин? Он хозяин, как все мы, только у него хозяйство побольше, у нас пока поменьше.

— Выпьем, товарищество! — коротко подытожил Илья Иванович, и все со вкусом стукнулись деревянными кружками.

Посидели, поговорили. Кунфи за всё время застолья больше молчал и думал о чём-то далёком, верно, о Венгрии, на которую уже наступали хорватские солдаты, обманутые своим баном Елашичем, да и наверняка обиженные спесью и неуместными претензиями венгерских магнатов. Предстояла сложная борьба — не только с внешним врагом, но и с собственной знатью, с венгерскими Дуровыми, которые после первой же неудачи кинулись бы договариваться с австрийским двором. А главная борьба — и Кунфи после лета, проведённого в Вороновской губернии, это понимал как-то даже не разумом, а ощущал самой кожей — пойдёт у революционеров, у всех этих вчерашних лавочников, ремесленников, крестьян, адвокатов, журналистов, служащих, с самими собой, с гнётом, сидящим внутри них, побуждающим сразу после отвоевания собственной независимости воссоздавать ненавистную империю для иных, более слабых народов, ставить во главе государства «привычного» магната и далее отстраняться от решения своей судьбы, заботясь лишь о том, чтобы овцы лучше ягнились, да стояли высокие цены на пшеницу.

Смогут ли мадьяры, раздёргиваемые между магнатской соглашательской партией графа Баттяни, магнатской ренегатской партией придворных аристократов, шляхетской умеренно революционной партией адвоката Лайоша Кошута, демократической бунтарской партией его самого и его друга Шандора Петёфи — и плебейской, отрицающей националистические фетиши и признающей лишь братство одного трудового человека с другим трудовым человеком партией вечного изгоя Михая Танчича, — смогут ли они одолеть этих врагов внутри себя?

По лицу Кунфи было видно — он не питал уверенности, что смогут. По крайней мере, не зная о тех удивительных событиях, что произошли этим же летом в России. И именно поэтому стремился назад, на родину, рассказать об этих событиях товарищам и побудить скорее найти и принять нужные решения, а если получится — то устроить что-то подобное явлению Птиц на главных площадях городов Венгрии.

Ах, если бы было можно взять с собой этих детей, прежде всего — маленькую Надю, которая, как понимал Кунфи, и устроила весь фокус с Птицами! Но это бы и усложнило их с Ричкой перегон, и, главное, грозило бы ребёнку таким риском, на который Кунфи никак не мог пойти. У него самого был племянник, примерно тех же лет, что младшие Несиделовы, а у племянника подружка, Илушка, названная невеста, чем-то очень схожая с Надей. Иштван Кунфи знал — детьми рисковать нельзя никогда и ни в каком случае. А там — не выйдет у нас, они исправят, главное, чтобы были живы и, стало быть, было кому исправлять наши художества.

— А позволь, господин Степан — ведь это так твоё имя «Иштван» звучит по-нащему? — позволь, дорогой друг наш Степан Кунович…

— Куны — это был такой народ, раньше воевавший и иногда друживший с вами, и потом ушедший от татар под наше покровительство, и с нами смешавшийся, — улыбнувшись, пояснил Кунфи. — Вы его, кажется, половцами зовёте, или каманами. Словом, я от этих кунов-половцев происхожу.

— Ну, — нетерпеливо тряхнул головою Архип, — позволь тогда, господин Степан Каманов, или Камаев, как там тебя по-русски звать, с тобой особо выпить!

— Изволь, Архип Сергеевич! — широко, во весь свой белозубый рот, улыбнулся Кунфи. — А что и за что пить будем?

— Пить будем наилучшее виноградное вино, сейчас кабатчик нам его явит, — объявил Архип. — Я нынче богат, мы первуюпаровую машину сами сделали и с выгодой продали! А пить будем за то, что ты, Стёпушка, нам здесь с три месяца назад глаза начал приоткрывать, на то, кто нам друг и кто враг, и как оно нужно на самом деле стоять за правду свою. Не от каждой козни борониться, а того, кто все козни чинит, сразу брать за ушко да на солнышко! Вот какую ты нам правду открыл, и без неё мы бы больших дел этим летом не сделали!

Тут явилось и вино, в большой бутыли. Илья Иванович со вкусом крякнул и запустил руку в свою седельную сумку, которую изначально взял с собою в кабак.

— Вот! — он вынул ту самую братину, об которую они когда ещё побратались с Никитой Дмитриевичем и Алексеем Леонтьевичем. — Вот из таких братин предки наши — да и ваши, мадьярские, думаю, тоже! — пили мировую, пили и за знакомство, и за братание. Наливайте, посмотрим, какое такое виноградное вино нам явили, и чего оно стоит!

Первым пригубил Архип, после чего довольно крякнул, вытер усы и проговорил:

— Что сказано, то сказано: был ты нам, Степан Камаев, по-вашему, Иштван Кунфи, первым, кто нас из дурости нашей телячьей да трусости заячьей к ясному об себе пониманию провёл, и к искреннему разумению того, что она такое есть подлинная свобода. И за эту твою нам услугу хочу с тобой одним разом из этой чаши выпить!

Кунфи подкрутил усы и приник к братине губами, пригубил из неё немного и Архип. Оба разом оторвались, выдохнули, разом же подхватили пальцами по ломтику солёного сыра.

А братина дальше пошла по кругу. Каждый, кто сидел за столом, пригубливал и высказывался, чем ему оказался за это лето памятен мадьяр Степан Камаев.

Черёд дошёл до Ильи Ивановича. Все затихли, ожидая, что скажет фактический начальник губернии (всё-таки, до поездки Несиделова в Петербург, никто не воспринимал Александра Хлопушина всерьёз, как настоящего губернатора). Тем более, что в начальный период правления, Илья Иванович — это всем было видно — с подозрением поглядывал на мадьярского гостя, явно опасаясь — не продолжил бы бунт, когда надлежит устроение. Потом стакнулись, сработались, но такой доверительности, как с тем же Архипом, у них, кажется, не получилось. Что же теперь?

— Друг Иштван, или же друг Степан, — торжественно проговорил, даже — пророкотал Илья Иванович. —Кунфи ли твоя фамилия, или перетолкованная по-русски «Камаев». Что говорить —и сам я во флотской бытности, при стоянках в заграничных портах был то мсье Жиль, то мистер Джилл, а то вовсе какой-нибудь дон Хиль. Ты для нас стал совсем своим, вон и одеваться стал, как наши мещане — но, однако остался собой! Таким, как вначале, в своей венгерке, в которой, не боясь опасности, прошёл от границы до нас. Быстрым, метким, сметливым, гораздым вспыхнуть, как порох, при решении важных дел зрящим в корень! Умеющим полюбить наши — вовсе не родные для тебя — палестины, готовым собой пожертвовать, чтобы спасти от огня наши хаты, которые ты бы мог и поджечь сам, чтобы побудить народ на возмущение! Совестливым, вот что главное! Таким мы тебя узнали — непохожим на нас, и очень похожим, во всём лучшем, что и нам получается иметь в себе! Притом — больше всего на свете любящим ту неизвестную нам землю Венгрию, лежащую за степями и горами, которая тебя родила, любящим так, что дал бы Бог каждому русскому человеку так любить Россию! Пью за то, друг, чтобы ты остался таким — собою! И чтобы каждый из нас оставался собой, и русский был русским, малороссиянин — малороссиянином, русин русином, а мадьяр мадьяром, и чтобы это не мешало нам дружить, знаться и вместе делать добрые дела, на удивление и страх тем, кто от добра бегает, а выгоду мыслит в грабеже и погроме. Спасибо, что через тебя узнал я совсем незнакомую мне страну Венгрию, Мадьярию, совсем не такую, как Россия, и очень похожую.

— Спасибо и тебе, Илья Иванович! — разом, с готовностью, ответил Кунфи. —Оставайся собой, как ты можешь, и пусть твои дети собой остаются! За тебя, Илья Иванович, и за твоих детей, в лице твоего старшего сына!

И подмигнул сразу зардевшемуся Мишке, после чего — вместе с Ильёй Ивановичем держа братину в руках, вместе же с ним пригубил из неё. А мастеровые вокруг шумели: «Вот это хорошо сказал Несиделов!», «Любо слушать», «Добре, добре казав пан Илья!», «За дружбу трудовых людей и дармоедам на погибель!»

После этого — Иштвану Кунфи надлежало держать ответную речь. Он не рисовался, несколько времени помолчал, держа братину в руках, подумал, даже поставил её на стол и немного потрепал свои усы, чтобы сосредоточиться. Наконец, что-то решил, снова взял братину и начал.

Кому-то я об этом уже говорил, а кому-то и нет. Я приехал к вам в начале этого лета, когда у нас там, в Венгрии, дело только началось, и король-император торжественно пообещал исполнить все наши требования, сделаться народным монархом. Мне всё казалось солнечным и радостным, и я хотел, чтобы наше счастье от сбывающихся мечтаний стало ещё чьим-то достоянием, чтобы каждый народ сделался свободным и заставил своих правителей быть ему слугами, исполнять его державную волю. У нас многие говорили, что революция в Венгрии победит, если только не вмешается Россия, поскольку, монарх в Вене сам с нами уже никак бы не справился, принимая во внимание, что против него поднялись и сами австрийцы, и чехи, и многие другие народы его лоскутных владений.

А Россия-де вполне могла вмешаться. Разумные люди, вроде моего друга, поэта и народного трибуна Шандора Петёфи, доказывали это тем, что Россия и раньше стремилась наводить порядок в странах, объятых революциями, дабы защитить коронованных братьев своего царя от собственных народов, а уж революция во владениях австрийского императора была ей страшнее всего, поскольку, шла против гнёта, схожего с российским гнётом, против крепостного права и чиновничьего всевластия.

К тому же, она была совсем рядом, через довольно халатно охраняемую границу в Подолии. Неразумные же люди, ослеплённые спесью, жадностью, воинской страстью, всё больше из нашего дворянства, убеждали, что москали будут готовы воспользоваться любой возможностью, чтобы подавить соседние народы и округлить свои владения, что нужно заранее вооружаться против «москалей с пёсьими головами». Это было не только глупо, но и гнусно, однако же, всё равно заставляло остерегаться и думать, как бы принять меры против возможного российского вторжения.

Я предложил своим товарищам, — мы там тоже собираемся в трактирах или же в кофейнях, так что совещание было в обстановке, подобной нашей теперешней, — кому-то отправиться в Россию и, самое меньшее, разведать, не готовит ли ваш император уже теперь вторжение к нам, а самое большее — попробовать поднять у вас возмущение, схожее с нашим. Все согласились, что такая поездка, как бы она ни сложилась, окажется ценной и полезной, и что возмущение либо скуёт воинские силы вашего государя, либо вовсе приведёт к таким переменам, которые сделают невозможной интервенцию и повлекут за собою союз между нами.

Все согласились — кроме Шандора! Он один упорно говорил — и за общим столом, и затем, когда мы вместе шли домой по вечерней улице, мне лично:

— Иштван, опомнись! Кто и когда слышал, чтобы иностранный приезжий, даже богатый, как сто банкиров, и хитрый, как тысяча отцов иезуитов, смог побудить народ к восстанию? Да, конечно, все эти псы нашего августейшего монарха, обожаемого святейшества папы, возможно, и прихвостни русского царя, верят в подобную глупость, но чего же нам в неё верить? Какой агент какой державы повёл нас на восстание в марте? Какое золото заставило бы идти прямо под пули со стен Будайской крепости по непрочному льду? Так же будет и в России. Либо их народ не таков, как о нём пишут, не испытывает удовольствия от общения с барской плёткой, и поднимется сам — но тогда к чему там ты? — либо, даже если ты кого-то на что-то сподвигнешь, это будет пародия на революцию, и ты погубишь саму идею свободы в глазах русского мужика! Пойми, что революцию нельзя никуда принести — ни золотом, ни заговором, ни штыками. Революция может только случиться, вырасти, так сказать, из обстоятельств страны, а больше того — из сердец её людей, из их разума, совести и гнева!

Я кивал, с какими-то его словами соглашался, что-то отвергал, притом, довольно лениво — но был убеждён в главном: если Россию населяют такие же крепостные мужики, какие до недавнего времени были в Венгрии, значит, они, узнав, что кому-то, кто находился в сходном с ними положении, удалось добиться воли, тоже захотят добиться её. А если захотят, значит, будут слушать меня и поступать так, как поступали мы. И самое главное, в чём я был уверен: нельзя ждать удара в спину, нельзя быть беспечными, нужно прежде, чем враг опомнится, разведать его замыслы и возможности и либо поставить заслон, либо нанести удар первыми. Впрочем, в этом я убеждён и до сих пор, и это правило настоятельно завещаю вам.

Словом, я выехал из Пешта в сторону восточной границы, не привлекая к этому внимания, невнятно намекнув о делах в провинции, так, что о подлинной причине моей отлучки знал только Шандор — по-прежнему не одобрявший моего замысла, но снабдивший меня деньгами, несмотря на собственные стеснённые обстоятельства, и снабдивший письмами в наши восточные области. Там мне предстояло найти проводника из русинов, который перевёл бы через Карпатские горы и впоследствии помог бы найти общий язык с вами. Письма Шандора помогли, и в городе Мункач, который они, — Кунфи сделал жест в сторону Рички, — называют «Мукачево», адресат одного из этих писем указал мне дорогу к нашему теперь уже общему другу, хозяину Ричке.

Уже когда мы шли через Карпаты, ночевали в горных сёлах или на пастушеских стоянках, или просто на горных полонинах под звёздами, говорили с местными мужиками или друг с другом, я начал понимать: не любое человеческое счастье, и в том числе общественное, завязано на изменение государственного управления.

Я видел, как огромная скала, нависая над хилой полоской плодородной земли в одной деревне, закрывала посевы от солнца, и как крестьяне бились, ища возможности от неё избавиться и не находя таких возможностей. Мы видели — и, слава Богу, сумели предотвратить! — кровавую резню между двумя гуцульскими семьями, основанную на нелепой обиде, которую прадед одного старейшины нанёс прадеду другого. Нам пришлось быть на свадьбе, где жених и невеста не то, что не радовались, а едва сдерживали слёзы, поскольку, женились по уговору старших, по обычаю, который велел брачеваться старшим детям старейшин двух дружественных сёл, независимо от собственных чувств этих детей.

Я понимал, что подобного много и в равнинной Венгрии, где говорят по-мадьярски, и в наших северных горах, где живут словаки, и вообще везде. Понимал и то, что даже если во главе всех стран встанут люди, вроде моего друга Шандора, и установят всеобщее равенство прав и выборное правление, вот такие горести в жизни народа никуда не уйдут, во многом, потому, что их поддерживает сам народ — своими привычками, своей упрямо сохраняемой неграмотностью, своим узко понятым здравым смыслом. В конце концов, кровную месть выдумал не австрийский император и не наши венгерские магнаты, и свадьбы по расчёту в горных сёлах играются без указания от русского царя.

Да, я это понимал. По ту сторону Карпат, в Галиции, я понял и то, что крестьянам куда важнее вожделенная отмена барщины, чем политические перемены, но и отмена барщины важна не как абстрактный принцип, а как символ того, что они становятся людьми…

То же видел я и в Российской империи. Да, везде есть люди, готовые учиться, меняться, становиться лучше. Но как их мало! А вот здесь я увидел таких людей, которые не по одному, а вместе готовы менять себя и менять жизнь.

Перед тем, как всем уже разойтись, Мишка сказал отцу:

— Я переночую вместе с господином Кунфи и хозяином Ричкой, можно? Они всё равно квартируют в бане у Архипа Сергеевича, там ещё есть лавка…

— Ночуй, конечно, — горячо кивнул Илья Иванович. — Как знать, удастся ли ещё вам встретиться, а дружба, сынок — это вещь из главнейших!.. Я приеду на рассвете — вместе проводим наших гостей до заставы.

Пока ехали на усадьбу Архипа, разговоры шли всё больше между ним и Кунфи с Ричкой, а Мишка почтительно молчал. То Архип выспрашивал у Кунфи тонкости об устроении в Пеште милиции из ремесленников, то Ричка допытывался у хозяина его секретов быстрой холодной ковки, каковые-де очень пригодились бы ему на усадьбе и его чабанам на пастбище. Разговаривали так буднично, словно рассчитывали вновь сойтись не позднее послезавтра — и одновременно из предметов и из духа речей звучало: если и встретимся, то к тому времени станем уже совсем другими, и будем тогда знакомиться заново, поэтому теперь нужно выяснить друг у друга всё-всё, что только пригодится, и даже — что только оставит о друге крепкую память.

Эти разговоры продолжились и в бане (шебутная и, конечно, совсем не желавшая спать Катька снова пыталась мешаться между взрослыми, и отец даже <

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: