Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Глава 33. День рождения Нади





Но слишком долго поспать ей сегодня суждено не было. Около четырёх-пяти часов утра в дверь поскреблись. Соня тихонько, чтобы не разбудить Надю, встала и отворила. На пороге комнаты стоял Юрка, почти совершенно одетый.

— Соня! — заговорщически зашептал он. — Пойдём с нами — мы тебе покажем нашего слона? Мы его будем мыть, а ты посмотришь?

Сперва девочке показалось, что это либо сон, либо её собственный сонный бред.

— А… а зачем его мыть? — осторожно спросила она.

— Ну, чтобы он был чистым! — развёл руками Юрка. — Мы же сегодня будем Наденьку чествовать, и хотим устроить её шествие на слоне по деревне! Мы уже ему сшили попону, как у слонов индийских раджей, и паланкин устроили ему на спину. Теперь только помыть — сейчас ведь зима, ему самому купаться нельзя! — и вперёд!

— А… ага, — зевнула Соня. — Только Надя… она у меня легла. Её не потеряют?

— Это может случиться, — признал Юрка. — Давай её потихоньку, чтобы не проснулась, вернём в её комнату. Она у нас худышка, так что вдвоём справимся!

После возвращения Нади в собственную постельку (именинница, действительно, не проснулась, только пробормотала во сне: «Это я лечу! Это я лечу-лечу-лечу!» — и опять засопела), Юрка с Соней (которая, конечно, оделась) помчались к Дому Слона. Дружки из деревни были уже в сборе, и даже начали чистить Дона-Батюшку. Впрочем, тот не оставался пассивен и, набирая в хобот принесённый ребятами песок, щедро посыпал себя им, изгоняя с кожи возможных паразитов.

С появлением Юрки и Сони, перешли к полноценному мытью: натаскали из Ордани воды, вооружились тряпками, заняли, с помощью самого слона, позиции по его немалому телу, от головы до ступней, и начали: мальчишки плескали воду из бадеек, а девчонки старательно тёрли, отскребая комки засохшей грязи.

Соня сперва поглядела, покачала головой, а затем сбросила шубку, подошла к слону и попросила у кого-то из девчонок тряпочку.

— Не хочу стоять без дела!

Тряпочку ей дали, и Соня принялась так быстро и притом аккуратно очищать колоннообразную, и притом удивительно гибкую и нежную ногу слона, что тот даже заурчал от удовольствия. Юрка покачал головой:

— Сонечка, на тебя как посмотришь, так и подумаешь, что ты вообще со слонами на короткой ноге!

— Ну, нет, — скромно ответила девочка, не прекращая чистить слоновью кожу между складками. — Просто, один раз наш корабль вёз слона, которого египетский паша отправлял в дар нашему государю. Его погрузили в Трапезунде, и мы с большим опасениями везли его до Таганрога. Это, правда, был другой слон — побольше и с совсем огромными ушами. Он сначала буйствовал, даже чуть не сорвался с цепей и не начал ломать переборку в трюме. Но сначала его утихомирил один наш матрос, а потом я набралась смелости, спустилась к нему и стала вот так вот мыть и чистить, чтобы его не кусали блохи. И мы подружились!

Юрка окинул Соню взглядом, полным благоговения.

— А что с ним было потом, с тем слоном?

— Не знаю, — развела руками Соня. — Его выгрузили и повели по дороге, на город Черкасск. Он рвался и трубил, старался обернуться ко мне. Наверное, он сейчас живёт у государя в конюшнях, и там ему хорошо…

Юрка только грустно вздохнул.

Тем временем, Соня критичным взглядом осмотрела общую картину работы и предложила:

— Давайте не так! Чем бегать попеременно за водой на реку, давайте сколотим большой короб — доски же тут есть? — и наполним его водой, чтобы слон сам себя поливал, а мы только тёрли.

И как-то по-особому погладила слона по коленке, так, что он взревел, но явно благосклонно, после чего, согласно потряс головой и даже приобнял Соню хоботом.

Доски отыскались, гвозди тоже, и короб удалось сколотить худо-бедно без щелей. Его быстро наполнили — и слон начал с удовольствием набирать из него воду и окатывать себя там, где это требовалось. Работа пошла куда быстрее, и вскоре Дон-Батюшка был таким чистым, даже блестящим, что впору под паланкин любому магарадже. Он радостно затрубил, после чего — обвил Соню хоботом и посадил к себе на спину! Остальные ребята только успели перевести дыхание, испугавшись, что их огромный друг вдруг задурил и сейчас бросит девочку себе под ноги и растопчет, — а Соня уже восседала на слоновьей шее и смеялась во весь голос — в первый раз, как её видел Юрка и остальные ребята! А слон, подняв хобот, весело трубил ей в унисон.

Девочка как-то по-особому похлопала его по шее, и слон начал раскачиваться всем крупом из стороны в сторону, при этом, не трогаясь с места. А Соня расставила руки прямой линией, в обе стороны, и радостно закричала:

— Я лечу, эге-гей, лечу!

Тут сказалось и то, что слоновья шея была скользкой от недавнего мытья, и — Сонин недосып в эту ночь. Девочка потеряла опору, не справилась с координацией — и полетела было вниз… Рост слона был около сажени с четвертью, то есть, не смертельно для падения — но только если не падать вниз головой. Юрка с криком кинулся ловить, в то же самое время соображая, что вряд ли подхватит и удержит рослую, пусть и худую девочку, то же сделали Илюха с Митькой и Стёпой — и удивлённо остановились, глазея на то, как слон, перехватив Соню хоботом, вертит её самыми разными способами, чуть ли не выписывает ею кренделя в воздухе — а она при этом только радостно хохочет!

Наконец, слон поставил девочку на пол и погладил её хоботом по спине. Соня же обняла его ногу и что-то прошептала, по губам было возможно разобрать: «Спасибо тебе за полёт!» — а может, и не это, ведь кто учил что крестьяничей, что Юрку, читать по губам?

— Чудная она какая-то, эта ваша новая постоялица, — шепнул Юрке Митька, когда они уже шли за попоной и паланкином для слона. — Славная барышня, совсем наша, нос не задирает, работы не чурается, будто у Ильи Ивановича выросла! Но — чудная, с какой-то, скажем, придурью.

— Чаво, чаво! — грубовато одёрнул его Илюха. — Это вот ты ещё нашего Кирюху придурошным назовёшь, так?

— Кирюха блаженный, — развёл руками Митька. — И ему Бог в уши шепчет. Он песни славные поёт и одичалым барам правду в их свиные рыла говорит. А тут: «лечу, лечу»!

— Ну и эта барышня блаженная, — буркнул Илюха. — И не хуже Кирюхи, может, будет. А то тебе летать никогда не хотелось?

— Мне — нет! — отрезал Митька. — А какого ляда я там забыл, в небе? Небо птицам и ангелам, а нам — земля да вода, да дом, знай на них управься!

— Хороший ты парень, Митька, — покачал головой идущий рядом Стёпка, — а только нету в тебе мечтаниев! И оттого делаешься ты каким-то нечувственным, как болванчик. — Митька на болванчика обиделся и от Стёпки отстранился, а тот продолжил: — Я-то вот и этой весной иду, погоняю лошадёнку с быком, а сзади тятя на плуг налегает, — а я как гляну на грачей, от борозды к борозде перепахивающих за червяками, да на скворцов, да на стаи, которые по небу тянутся из южных стран дальше на север, и думаю: «Оставить бы эту упряжку и эту соху к лешему — да за ними, а! Вместе с тятей, и мамкой, и сестрёнкой Улькой!» А потом думаю: «Пришёл бы ко мне колдун и сказал бы: «Бери, Стёпа, крылья, владей, летай на них!» — я бы отказался?» Да я бы ему ноги целовал и умолял не передумать, и с руками бы оторвал у него те крылья!

— Придурь это, вот и всё, — ожесточённо бросил Митька. — Враньё, неправда, ерунда.

— Это у тебя глаза затуманились от тятькиного достатка, как он вздумал голландских свинов разводить и их пивом отпаивать, чтоб мясо было вкуснее! — бросил Стёпка. — А крылья — это мечтание, а никакая не придурь.

— Вы ещё подеритесь! — прикрикнул Юрка на раздухарившихся дружков. — Потом сядем и всё по науке разберём, что придурь, а что нет! А сейчас надо слона снаряжать и к Наденьке спешить, она уже, верно, проснулась!

Дружки продолжали друг на друга супиться, но действительно притихли. Юркино слово «разберём по науке» было для них верным знаком: выясним всё по справедливости и дойдём до истинной правды…

А Надя уже действительно проснулась, и первыми её словами, обращёнными к Илье Ивановичу и Татьяне Сергеевне, было:

— Батюшка, матушка! А я не хочу в институт, я просто хочу учиться. А я сегодня ночью летала, правда!

— Растёшь, доченька! — обняла её мама. — Если летаешь во сне, значит, растёшь!

— А я правда летала, честно-честно! — обиделась Надя, но мама нежно поцеловала её в темечко, ещё раз крепко обняла, и Надя пригрелась, успокоилась и решила пока не отстаивать свою правоту.

А Илья Иванович, лучисто улыбаясь, расправил усы и торжественно зачитал две телеграммы, привезённые из Воронова нарочным ещё вчера.

— «Наденька, поздравляю тебя с вступлением в новый год твоей жизни и в новый возраст! Новых тебе в нём приключений и полезных испытаний! Читай книжки, которые вскоре придут от меня посылкою, но ещё более — читай книгу жизни и размышляй над ней, тем паче, что ты это отлично умеешь». — Это от магистра, — пояснил батюшка, — вернее, как далее следует из телеграммы, уже от доктора Симеона Кнезовича. Тут он ещё пишет коротко о том, как случилось представление его диссертации, — ну, всё так, как он предполагал, всё благополучно. У Аксиньи и Сашки тоже дела слава Богу, но вот только на Русь они, как явствует из телеграммы, действительно вряд ли вернутся, что жаль. Ну и кое-что о настроениях в Германии и о видах на превращение её в единую империю при конституционном правлении или вовсе в республику, но это пустяки, это политика…

И вторая телеграмма:

— «Любимой сестрёнке — света, смеха и радости, новых похождений и славных подвигов, а также — образования, достойного девицы из рода Несиделовых, и устроения жизни по собственным мыслям и разумению. У нас всё благополучно, матушке был должный знак, решается дело о росстриге приличествующим образом, мы с Богданом принимаем хутор. Дела его хороши, но могут быть лучше, и об их ведении, батюшка, прошу советов, а если случится после Петербурга, то и визита в гости. Матушка также будет рада видеть…», — кхм, ну тут уже тоже про дела, тебе не интересное, — вдруг замялся и с каким-то виноватым лицом сказал Илья Иванович. — Это от Миши, конечно! Тоже сулит тебе подарок, но он опять же движется обычною почтою, так что Бог весть, когда придёт!

— А что, что там, он не пишет? — загорелась Надя.

— Должно быть, малороссийский венок с лентами, — улыбнулась Татьяна Сергеевна. — И их красивый девичий костюм — вышитая сорочка, безрукавый кожушок, одна и вторая юбки, красные сапожки…

— Вроде, и это, — ответил Илья Иванович. — Ну да ещё кое-что, придёт — поглядишь!

Надя уже совсем проснулась и, вскочив, бросилась к отцу на шею. Укололась его усами, счастливо засмеялась. Засмеялся и Илья Иванович.

А потом под окнами раздался привычный рёв и трубный глас, и Надя — уже одетая! — с криком: «Слон, слоник, Дон-Батюшка, тоже пришёл поздравить!» — бросилась к дверям. И широко раскрыла глаза, глядя на роскошное слоновье убранство, на точёный паланкин на его спине. Слон глубоко вздохнул и церемонно опустился на колени, как бы приглашая подняться наверх. По обе стороны от него смеялись друзья, а прямо рядом со слоном, по обе стороны от его хобота, стояли нарядные Юрка и Соня.

— Поехали! — призывно помахал Юрка. — Там тебя в деревне, на площади ждут, всем миром! Подарков принесли — множество!

Надю не приходилось упрашивать — она радостно завизжала и в два-три прыжка оказалась в паланкине. Юрка деликатно похлопал слона по колену, дескать, пошли, Дон-Батюшка! Но слон покачал головой и подпихнул хоботом самого Юрку и затем Соню — дескать, вы тоже полезайте.

— Мы? — понял его Юрка. — Ну давай, что же…

— А это прилично? — снова засмущалась Соня. — Ведь это Наденькин день рождения!

Слону надоели раздумья барышни, он, как рано утром, аккуратно обхватил её хоботом и поднял к себе на спину. Юрка же привычным образом залез сам. Только тут Дон-Батюшка начал подниматься.

— Стойте! — сообразила Надя. — А ребята? А они почему пойдут пешком?

Слон что-то проворчал в том духе, что он тоже не семижильный, но ничего — по очереди, аккуратно, поднял к себе на спину всех несиделовских друзей. Кто уместился в паланкине, а кто — засел на шее у слона, и непонятно, кому было веселее. Те, кто оказался на шее, махали руками, кричали: «Эге-гей!» — и, чудным образом, по примеру, заданному Соней, расправляли руки и кричали: «Летим, летим!» — хотя, конечно, совсем они пока что не летели, а ехали верхом на слоне.

* * *

На торговой площади выстроили помост, украсили его рушниками — и на этом помосте Надя принимала поздравления от несиделовских крестьян — а после летних событий, одарить и поздравить младшую хозяйскую дочку хотели, пожалуй, все дворы. Дарили разное — от красивого вышитого рушника, с пожеланием: «Коли сама, Наденька, как замуж пойдёшь, им утираться не станешь, так хоть кухарке отдай, чтоб не простым полотенцем твою посуду тёрла, а моим, вышитым!» — до лукошка, полного двухнедельными живыми жёлтенькими цыплятами: «Вот, запрятала окаянная пеструха яйца в край курятника да и высидела к холодам, и что с ними делать — дай, думаю, хоть Наденьку ими порадую, вон какие ладные да жёлтые, две недели их с моей бабой в избе держали, мякишем кормили!» Были и совсем странные дары, и очень даже ладные, например, резные санки, как раз по нынешнему немалому уже росту Лютика, в которые, кроме Нади, поместилось бы ещё с пяток ребятишек. И особой статьёй были подарки от деревенских дружков-ровесников: корзинки, плетёнки, вышивки, забавные корешки, высушенные цветы и травы, плетёная клетка с бельчонком, которого Надя сразу выпустила, и он забрался к ней на плечо. Большая часть этих даров была простой, незамысловатой, а кое-где и корявой, не слишком умело смастерённой детскими ручонками. Но Надя им умилялась, радовалась, бросалась обниматься с дарителями едва ли не жарче, чем если бы ей подарили тридцать новых платьев из Парижа, сорок пар туфелек из Милана и настоящего павлина из Индии. Ведь это были не какие-то подарки, которые порвутся, потеряются, а в случае со зверями и птицами, улетят, сбегут или умрут от старости, это была — дружба, верная и нерушимая, не усомневаемая ни временем, ни невзгодами, ни сословными различиями!

На это время, Соня куда-то исчезла, исчез и Юрка — видимо, готовили какие-то свои, особые подарки. Зато появился Кирюха, в каком-то совсем плохоньком зипуне, но с неизменной гитарой на верёвочке за плечом, из-за холодов замотанной в тряпки. Надя издали разглядела его среди поздравителей и замахала рукой. Кирюха заметил, скромно улыбнулся, но не стал проталкиваться к имениннице, дождался черёда. И когда черёд пришёл — поднялся на помост, вынул из-за пазухи какой-то тряпичный свёрток и протянул Наде:

— Наденька, прими, не побрезгуй! Что люди добрые дали за песни, да что заработал в поденщине, на то и стало подарка!

Надя порывисто обняла его, поцеловала в щёку, после медленно, не спеша размотала тряпки — и взвизгнула от радости. В тряпки оказалась замотана красивая резная шкатулка с лакированной крышкой и с красочной росписью по лаку — с жар-птицами, клюющими ягоды и райские плоды. Сбоку, на крышке, виднелась аккуратная щеколдочка.

— Это, Наденька… быть тебе хозяйкой! — запинаясь, проговорил Кирюха. — Мне опять в уши шепчут, должно быть, всё же ангелы, а не бесы, что так тому и быть! Поэтому… вот тут храни самое важное, что у тебя будет: хоть деньги, хоть бумаги, хоть камни самоцветные.

— Спасибо! — выдохнула Надя. — Очень красиво, я всегда такую хотела, ура! — И уже задумалась о том, какие картинки, маленькие книжечки, красивые речные камушки и сухие цветы она туда положит в первую очередь. Но потом задумалась о другом. — Только всё-таки, Кирь, самое важное туда не вместится, и не вместится ни в какую шкатулку в мире!

Кирюха как-то понимающе кивнул, а ближние к помосту крестьяне, услышавшие слова барышни, принялись толковать: «Это она, верно, о капитале Ильи Ивановича говорит! Известно — там, поди, амбар дорогих камней, за сто лет не потратишь, так куда ему влезть в шкатулку!» А Надя пояснила:

— Вас, дружков и подружек, туда не спрячешь! — и сама заливисто рассмеялась, после чего спросила требовательно: — А ты споёшь? Вот сейчас споёшь?

— Да прохладно, струмент застудится, — по обыкновению попытался отговориться Кирюха. Но, опять же по обыкновению, снизу раздались голоса: «Да спой, спой, парень, не кобенься!» — и Кирюха со вздохом снял гитару с плеча, размотал на ней тряпки. — Ну вот, православные, что мне на ум пришло об нашей Наденьке спеть!

Привычно ударил по струнам — какая бы потом мелодия не звучала, по струнам он вначале ударял всегда одинаково! — и начал:

Надя, Надюша, Надежда!
Пусть говорят невежды,
что девочки не умеют,
что девочки вовсе не смеют,

Ритм был вовсе непривычным для Кирюхиных песен, потому что — очень разным для куплета и припева. Если куплет пелся неторопливо, даже медлительно, почти былинно, то с переходом на припев гитара словно бы обращалась разом в балалайку, дудку и бубен, начинала играть плясовую, так, что у слушателей ноги начинали подниматься и опускаться в такт, а затем — и бока крутиться в обе стороны, и руки махать так и эдак:

А не то говорят, говорят все подряд,
что вот вот заневестится,
а без того — и невместна,

И снова — по-былинному, протяжно и немного грустно:

Надя, Надюша, Надежда,
лес твой, и игры детские
вовсе не великосветские,
в месте родном вместные,

И опять — даже не плясовая мелодия, а дудка из Петрушкиного балагана, сопровождающего острые речи кукольника: «Я превеликий лекарь, из-под моста аптекарь…».

А не то говорят, говорят все подряд,
что девочки не способны,
к учению не удобны и суховаты, не сдобны.

И то же чередование далее — то былинное, то ярмарочное:

Надя, Надюша, Надежда.
Нужны силы быть прежней,
нужны силы меняться вот так,
чтоб собой оставаться,

и пусть говорят, говорят все подряд,
что наследуют лишь пацаны,
так не то, так на случай войны,

Надя, Надюша, Надежда.
Мирными были вы прежде,
Мир держите вы мирным,
Пусть даже зло будет смирным,

И уже говорят, говорят строем вряд,
Надя вся в батюшку, в матушку,
свой мир никому не отдатушки!

И к концу уже кто-то из мужиков сбегал домой за балалайками — ну, у кого они имелись! — и сперва Кирюхе снизу, из толпы, подыгрывали, а затем ударили в полную балалаечную силу, и сперва малыми волнами, а потом едва ли не девятым валом, по площади пошла пляска. И кто-то, подобрав зипун или подол сарафана, отчебучивал под строй «Камаринской»: «Ах ты, бесий сын, камаринский мужик, со всех ног почто по улице бежишь?» — а кто-то даже припевал, правда, тоже, в камаринском ритме: «А и Наденька вся в батюшку, в матушку, а и мир наш никому не отдатушки!» И вскоре плясали уже все — Надя с Кирюхой вокруг друг друга, ребятишки, и сам слон переминался с ноги на ногу и временами трубил в такт музыке…

После, когда стали собираться гости из благородного сословия, для крестьян и крестьянских детишек, совсем как летом на Яблочный Спас, были поставлены столы, только не во дворе, а по всем большим помещениям, какие только были в господском несиделовском доме. Именитые же гости и их дети собрались в столовой.

Наде ну вот совсем не хотелось сегодня идти на благородное торжество (почему — мы скажем несколько позже). Она сидела за «детским столом» с сельскими друзьями, стремясь только не пропустить глазами ворота, когда в них въедет катарцевская бричка, чтобы затащить Настю к себе и заодно познакомить её с Соней. Откусывала вкусный пирог, запивала квасом. Но мимо прошёл батюшка, потрепал по вихрам крестьянских ребятишек, с кем-то из них перекинулся парой слов, вроде: «Не пора ли тебе, Стёпа, в ремесленное учение, а то до пашни ты, видно, не охотник, но и к наукам не склонен, вот, надобно иную тропу топтать?» — и потом шепнул дочке на ухо:

— Наденька, пора! Скоро уже все в столовой соберутся, и начнём там тебя чествовать. — И, сразу после: — Положение обязывает, доченька, и тебе такому тоже надо научиться. Посидишь, примешь поздравления, чуть поиграешь с юными гостями — и беги обратно!

Надя вздохнула, но что-то подсказывало ей, что батюшка прав. Илья Иванович удалился — а Юрка и Соня, сидевшие с Надей рядом, зашептали ей в оба уха:

— Пойдём, пока не началось торжество в гостиной! — что-то покажем!

Надя быстро поняла, что речь заведомо идет о чём-то интересном, с жаром кивнула и потихоньку оставила стол, побежав за братом и новой подружкой.

Ордань, как мы помним, к тому времени ещё не «встала», хотя кое-где у берега и закрепился ледок. Но большая часть фарватера была чистой. И вот у одной отмели, где вовсе, по словам Водяного, со дна били горячие ключи, и поэтому всегда оставалась полынья, Надю ждал…

Это даже не выразить словами!

Ну, то есть, само-то явление словами выразить можно: это была настоящая парусная лодка! Конечно, не яхта и даже не ялик, и вмещала она в себя не больше восьми человек, и спать в ней пришлось бы на голых досках, — но это была парусная лодка, способная идти без весёл, на которой, при правильной смене паруса, получилось бы следовать даже против ветра!

Поэтому — Надины чувства словами совсем невыразимы. А вот поведение — да. Она кричала, смеялась, попеременно обнимала и целовала Юрку и Соню, подбегала к берегу и трогала лодку за борт, чтобы удостовериться, настоящая ли она…

— Нравится? — достойно спросил Юрка. — Мы с ребятами её всю осень мастерили! Один из судостроителей, которым батюшка помогал и который у нас, помнишь, в сентябре две недели жил, объяснил, что к чему, а дальше — уже сами. Это даже для батюшки — сюрприз! Сейчас вот Соня посмотрела, показала, где нужно поправить оснастку — ну, мы сразу и поправили! — и признала годной.

Надя порывалась было залезть и сразу попытаться поймать ветер и порулить, но брат удержал её.

— Надо к столу, — развёл он руками, — а проба судна — дело серьё-ёзное! (Соня здесь авторитетно кивнула головой.) Пойдём, а вечером или завтра уже испытаем, все вместе! И придумай, как её назвать! Мы возьмём квасу, нальём в бутыль и, как полагается, разобьём о борт, дабы окрестить новое судно!

Надя грустно-понимающе кивнула, ещё раз погладила свою лодочку по борту и двинулась было вверх по склону от берега, но Соня её придержала и вынула из-за пазухи свою сафьяновую папку.

— У меня не было подарка, — извиняясь, произнесла она и, пока Надя не начала убеждать её, что «и не надо», быстро продолжила: — Поэтому я нарисовала… вот тебя, но только такую, какую я тебя представила в будущем.

И вынула листок. Надя и из-за её плеча Юрка заинтересованно в него всмотрелись. На листке, акварелью была изображена молодая дама, в лёгком летнем платье и дорожной шляпке, с пышными, медового цвета волосами. Дама стояла на палубе, но точно не на палубе этой лодочки, а точно какого-то большого, солидного судна, и справа над её головой виднелся край реи и угол паруса, а слева, рядом с её лицом — полоска пароходной трубы. За спиною её виднелся речной — наверное, всё-таки речной! — берег с лодками и баржами у причалов, с крошечными людьми, таскающими тюки, мешки, связки с баржей и на баржи, с чуть более крупными лошадьми, впряженными в ломовые телеги, даже с чем-то, похожим на чугунную дорогу, о которой дети знали лишь понаслышке. И за всей этой портовой суетой, видимо, обычной и привычной для Сони, поднимался невысокий холм, на котором стоял белокаменный город, только не древнерусский златокупольный, а совсем современный, с высокими просторными домами (вероятно, доходными), с искусными дворцами, у подъездов которых толпился разномастный люд, с какими-то высоченными башнями, похожими на дудки, с обычными башнями, с множеством деревьев между домами. А над городом реял некто человеческого облика, но оснащённый огромными крыльями, то ли плетёнными, то ли кожаными, и этот некто, при пристальном рассмотрении, был всё-таки человек!

— Здорово! — выдохнул Юрка. — Похожа, Надюша, ты тут похожа, только как если бы была совсем старая, не меньше, чем лет двадцати пяти! И кажется, будто этот порт и этот город — твои, и ты их построила! Вот хорошо бы, если бы так было. (Крылатого человека он, кажется, не заметил.)

— Ну, куда мне, я ведь барышня! — грустно потупилась Надя. — Вот и Кирюха сегодня пел: дескать, ты барышня, а мужчин заткнёшь за пояс. Но это же неправда, никого я за пояс не заткну. Разве только сумею стать капитаном корабля, как наш или вот твой, Соня, батюшка… И то — не допустят…

— Сможешь! — уверенно заявил Юрка. — Екатерина Великая тоже была дама.

А Соня прибавила:

— Я это видела, как будто наяву! Это сердце подсказывает, Надюша, а сердцу велит только Бог! Будет у тебя твой город и твой порт, (шёпотом) и крылья у нас тоже у всех будут!

«Вот и научное доказательство, — подумал Юрка. — И в самом деле, блаженная, только не словами, как Кирюха, а карандашом и красками незримый мир рисует».

— Ну, если только вы поможете, — недоверчиво пробурчала Надя. — И ещё батюшка. Без него — как порт и город строить?

Но после этого, без перехода, обняла Соню, расцеловалась с ней, бережно сложила картинку и спрятала за пазуху. И потом, втроём взявшись за руки, они побежали к дому.

* * *

Обычно к Несиделовым на подобные торжества собиралось не много народа: ну, безусловно, Никита Дмитриевич и Алексей Леонтьевич, последний — с супругой и уже совсем подросшей, на несколько лет старшей, чем Надя Леночкой; ну, Катарцев, в этом году — с Настей; ну, доктор Миронов с детьми, сыном и дочкой. Но сейчас засвидетельствовать почтение собралось неимоверное количество господ с отпрысками, и не только из Вознесенского уезда. Конечно! — Илья Иванович теперь казался им чем-то вроде гоголевского ревизора, поскольку, ехал в столицу разговаривать с самим императором, и каждый хотел если не дело своё решить в высших сферах, то хотя бы донести до высочайшего сведения, что вот, живёт в Вороновской губернии помещик такой-то! Поэтому столовая едва вместила всех благородных гостей, и пришлось доставать те сервизы, которые были куплены по случаю или же получены в дар и никогда прежде даже не распаковывались. Татьяна Сергеевна сбилась с ног, но, кажется, была довольна тем, сколько людей собралось чествовать первый юбилей её дочки.

А вот Надя была не очень довольна. За взрослым столом не было прежних интересных, хотя и часто непонятных, разговоров о том, как устроен мир и какие в нём происходят события, а всё больше высокопарные тосты в её честь и в честь её батюшки, заканчивавшиеся неизменными упованиями на то, что в своём «блестящем будущем», Несиделовы не забудут и тостующего. Никита Дмитриевич и Алексей Леонтьевич в основном ухмылялись и молчали, первый — сердито, второй — ехидно.

Катарцев пробовал участвовать в беседе. Но поскольку речь зашла о должном воспитании, каковое стоит давать детям в наше неспокойное время, а также об ограждения детей от зловредного вольнодумного духа, Анатолий Петрович начал горячиться, доказывать, что свободное воспитание, в духе Руссо и Песталоцци, даёт несравненно больше для становления сильной и добродетельной натуры, устойчивой к соблазнам, чем аристократичнейшие пансионы и бдение над каждым воспитанником, как над тепличным цветком.

После спохватился, понял, что здесь не прения в дворянском собрании и что если дело дойдёт до скандала, то Надин праздник будет испорчен — и замолчал, наподобие князя Уховского и господина Георгиева. Доктор же Миронов говорил о всяческих пустяках, охотно обсуждая с гостями истории про не их болезни и щедро рассыпая рекомендации по лечению оных.

За детским столом тоже было не слишком весело, хотя потом, когда юные гости покинули столовую и отправились играть в лото, детские фанты и прочие приличествующие маленьким дворянам игры, исчезла хотя бы натянутость в разговорах. С одной стороны стола сидели виновница торжества, Юрка, Соня, дети Миронова — Андрюша и Дашенька; конечно же, Настя, вопреки обыкновению, грустная, молчаливая и задумчивая, иногда вроде бы и намеренная нечто сказать и тут же сама себя обрывающая; конечно же, Леночка Георгиева, пошедшая одновременно в отца и в мать — начинавшая едко шутить и сразу после этого осекающаяся и ласково утешающая объект своего смеха. К ним тянулось ещё несколько детей, в том числе, из незнакомых до этого фамилий.

Например, очень серьёзный, изо всех сил старающийся быть солидным Антоша Марков, сын отставного тамбовского почтмейстера, недавно купившего поместье в Новохопёрском уезде (с Юркой они как-то особенно быстро спелись). Например, Ваня Сильновский из Носкова, чей папенька пытался искать там железо и строить литейный завод — он оказался совсем славным, весёлым парнишкой, сыплющим смешными историями про свои проказы, своих гувернёров, отцовские изыскания (старший Сильновский старался брать наследника всюду, куда можно, дабы «приучать к делу»). Например, Олюшка Мировецкая, то весёлая, то задумчивая девочка, сначала жавшаяся в уголок, а затем как-то прилепившаяся к Наде и сразу расшевелившаяся, разговорившаяся, а вскоре попросившая, чтобы принесли бумагу и карандаши, и начавшая рисовать для сидевших с ней рядом весёлые картинки.

Но с другой стороны стола, собрались дворянские отпрыски, которым, кажется, было хорошо друг с другом и очень скучно от того, что для приличия требовалось уделять внимание хозяйке торжества и тем, кто сидел с ней рядом. Противоположную сторону стола не интересовали смешные истории (кроме, разве таких, в которых слуги или товарищи по играм попадали в нелепые положения), и уж тем более не интересовали приключения, случившиеся в ходе похождений по лесам и полям возле имения. Мало что они могли рассказать и о делах своих отцов и матерей — возможно, потому, что либо совсем не знали этих дел, либо дел вовсе не имелось. И картинок они друг другу не рисовали. Они говорили о куклах или о солдатиках, которых им подарили на тот или на этот праздник; о том, когда их повезут в губернский город в какой-то пансион, а кого-то — даже в Харьков или вовсе в Москву; о том, кто какой умеет уже танцевать танец, и сразу — когда ожидается приличный детский бал, чтобы показать своё мастерство.

Видно было, что им эти материи не менее интересны, нежели юным Несиделовым и их друзьям — путешествия, исследования, попадание в истории и вылезание из этих историй, рискованные предприятия, эксперименты, наконец, просто долгие разговоры с друзьями о таких странных штуках, как жизнь, правда и ложь, смена времён года, противная, но для чего-то нужная необходимость постоянно что-то из чего-то выбирать, мечты и планы, которые то ли сбываются, то ли нет. И Надя была не против, чтобы части её гостей казалось интересным похваляться друг перед другом тем и этим. Просто самой ей ничем похваляться не хотелось — хотя, как мы знаем, и имелось, чем!

Поэтому, когда в очередном туре фантов она поняла, что сия великосветская, почти взрослая игра захватила одну часть гостей, а другие гости — как раз те, что сидели за столом возле неё, — совсем киснут (было ясно, что Леночка сейчас выдаст какую-нибудь особенно злую шутку, а Соня вовсе может упасть в обморок, так побледнела, глядя на гостей с противоположной стороны), Надя сделала тайный знак Юрке, тот Соне и Насте, и «Надина партия» быстро собралась в кружок:

— Айда в деревню! — прошептала Надя. — К ребятам, ну, которые крестьянские! Они, — кивнула на «великосветских» детей, — и не заметят, что нас нет!

Решение было единогласно одобрено — и скоро дворянские дети сидели вперемешку с крестьянскими внизу, за тамошним детским столом, и от души трескали вкусные пироги с ягодами. Затем уже смешанная межсословная ватага собралась на заднем дворе и устроила голосование по животрепещущему вопросу: бежать ли на скошенный луг и печь там в костре репу и новомодный овощ картофель (инициатором был Юрка, которого горячо поддержали дружки Митька и Илюха, оную картофель быстро распробовавшие), либо же забиться к кому-нибудь в избу и устроить гадания. После сложных прений, собрание постановило: девчонкам — идти в зверинец и там гадать, а мальчишкам, к гаданию не склонным — жечь костёр, печь в углях овощи и потом тащить угощать девчонок.

Надя думала, что Настенька Катарцева будет протестовать и рваться печь овощи. Но та яро высказалась за гадания, и, кажется, даже перестала после этого грустить. Наде было очень приятно общество младшей Катарцевой, но тут она заподозрила, что с подружкой творятся какие-то совсем непонятные дела, и решила это при случае выяснить. А вот Соня как раз отнекалась от гадания и попросилась с мальчишками, ссылаясь на то, что боцман Сидорыч и потом господин Горгасали неоднократно и убедительно показывали ей любые гадания полной ерундой.

Глава 34. Будущее

Костёр хорошо разгорелся, и кто-то из ребят, в том числе, Ванюша Сильновский, стали радостно кидать в него сухую траву и подобранные ветки, чтобы пламя поднялось до небес. Но хозяйственный Илюха быстро осадил эту прыть:

— Нам, барич, сейчас надо, чтобы угольев хватило, и чтобы под ними овощ пропрела и сготовилась! — наставительно поднял он палец, и Ваня как-то сходу сник, кивнул и признал правоту деревенского мальчишки перед собой. — Потому — тащите лучше какую щепу и кору, мы её станем снизу в костёр подкладывать, а на неё — овощ, и потом сверху тем же корьём прикрывать!

Костёр сник, но зато его основание нестерпимо засияло прямо-таки рубиновым светом. По временам, репа и картофель стреляли соком из-под лопнувшей кожуры, и в сереющее предсумеречное небо уносилась искорка.

— Эх, — вдруг произнёс кто-то мечтательно, кажется, Митька, от которого, после утреннего прагматизма такого сложно было ждать (возможно, утром просто был спросонок и говорил не то, что думает). — И велик же мир! Эвон какое небо, стало быть, и земля ему подстать. Вот бы посмотреть, какая она, земля-то!

— Земля меньше неба! — наставительно поднял палец «учёный» Антоша Марков. — Вообще, Земля — это такой небольшой шарик, ну вот вроде мячика для игры, который крутится вокруг Солнца, а вместе с ним — ещё такие же мячики, они называются планеты, и Земля это тоже планета. А всё, что вокруг Земли — это небо, и в нём звёзды, и наверное, около каждой звезды есть свои планеты.

— Это как же — солнце звезда? — недоверчиво спросил Илюха. — А почему оно днём, а звёзды ночью? Путаешь ты что-то, барич!

Но Юрка и Ванюша Сильновский авторитетно подтвердили: да, учёные люди говорят, что Солнце — звезда, просто, она ближе всего к нам, и поэтому светит так ярко, что при её свете других звёзд не видно.

— Ну! — Илюха зачесал в затылке. — А ночью Солнце, стало быть выключается, чтобы дать посветить остальным звёздам?

«Образованные» парнишки стали пытаться объяснить, что Земля — не просто мячик, а волчок, и кроме того, что катается вокруг Солнца, ещё и крутится вокруг собственной оси, так что какая-нибудь её сторона всегда от Солнца отвёрнута, и в это время на такой стороне как раз темнота, ночь, и видно другие звёзды. Не то чтобы объяснении оказалось доходчивым, но Илюха и другие любознательные крестьянские ребята им удовлетворились, и снова начали толковать о величии мира и о том, как было бы ладно его посмотреть.

— Вот мой дядька, — начал сказывать Стёпа, — служил в солдатах, тянул лямку двадцать пять лет, только в запрошлом годе вернулся — совсем седой, как лунь, а грудь — в крестах! Так он про дальние края говорил — и про Кавказские горы, где у подножия райские плоды произрастают, а на вершинах вечный снег лежит, какой не тает и летом; и про землю за этими горами, где даже зимой тепло, а летом так вовсе жарища, и куда руку ни протянешь, там вкусный плод сорвёшь! А потом их взяли да отправили в степь, под Уральские горы, к оренбургскому генерал-губернатору, который взялся воевать хивинского хана, чтобы тот своим людям окорот дал — не бегали бы они к расейским границам да не крали людей в рабство! И шёл мой дядька на того хана через землю, где один песок, да не такой, как у нас, а то золотой на цвет, то серебряный, и жара стоит такая, что без шапки и малого времени не выдержишь — околеешь, и сам песок жжётся, как огонь, аж подошвы прогорают! И там растут только колючки, а жить могут одни змеи, ящерицы да чудной зверь верблюд, с кривой шеей и двумя кочками на спине, а в тех кочках он носит с собой воду и только ею с<







Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.