|
Глава 33. День рождения Нади⇐ ПредыдущаяСтр 30 из 30 Но слишком долго поспать ей сегодня суждено не было. Около четырёх-пяти часов утра в дверь поскреблись. Соня тихонько, чтобы не разбудить Надю, встала и отворила. На пороге комнаты стоял Юрка, почти совершенно одетый. — Соня! — заговорщически зашептал он. — Пойдём с нами — мы тебе покажем нашего слона? Мы его будем мыть, а ты посмотришь? Сперва девочке показалось, что это либо сон, либо её собственный сонный бред. — А… а зачем его мыть? — осторожно спросила она. — Ну, чтобы он был чистым! — развёл руками Юрка. — Мы же сегодня будем Наденьку чествовать, и хотим устроить её шествие на слоне по деревне! Мы уже ему сшили попону, как у слонов индийских раджей, и паланкин устроили ему на спину. Теперь только помыть — сейчас ведь зима, ему самому купаться нельзя! — и вперёд! — А… ага, — зевнула Соня. — Только Надя… она у меня легла. Её не потеряют? — Это может случиться, — признал Юрка. — Давай её потихоньку, чтобы не проснулась, вернём в её комнату. Она у нас худышка, так что вдвоём справимся! После возвращения Нади в собственную постельку (именинница, действительно, не проснулась, только пробормотала во сне: «Это я лечу! Это я лечу-лечу-лечу!» — и опять засопела), Юрка с Соней (которая, конечно, оделась) помчались к Дому Слона. Дружки из деревни были уже в сборе, и даже начали чистить Дона-Батюшку. Впрочем, тот не оставался пассивен и, набирая в хобот принесённый ребятами песок, щедро посыпал себя им, изгоняя с кожи возможных паразитов. С появлением Юрки и Сони, перешли к полноценному мытью: натаскали из Ордани воды, вооружились тряпками, заняли, с помощью самого слона, позиции по его немалому телу, от головы до ступней, и начали: мальчишки плескали воду из бадеек, а девчонки старательно тёрли, отскребая комки засохшей грязи. Соня сперва поглядела, покачала головой, а затем сбросила шубку, подошла к слону и попросила у кого-то из девчонок тряпочку. — Не хочу стоять без дела! Тряпочку ей дали, и Соня принялась так быстро и притом аккуратно очищать колоннообразную, и притом удивительно гибкую и нежную ногу слона, что тот даже заурчал от удовольствия. Юрка покачал головой: — Сонечка, на тебя как посмотришь, так и подумаешь, что ты вообще со слонами на короткой ноге! — Ну, нет, — скромно ответила девочка, не прекращая чистить слоновью кожу между складками. — Просто, один раз наш корабль вёз слона, которого египетский паша отправлял в дар нашему государю. Его погрузили в Трапезунде, и мы с большим опасениями везли его до Таганрога. Это, правда, был другой слон — побольше и с совсем огромными ушами. Он сначала буйствовал, даже чуть не сорвался с цепей и не начал ломать переборку в трюме. Но сначала его утихомирил один наш матрос, а потом я набралась смелости, спустилась к нему и стала вот так вот мыть и чистить, чтобы его не кусали блохи. И мы подружились! Юрка окинул Соню взглядом, полным благоговения. — А что с ним было потом, с тем слоном? — Не знаю, — развела руками Соня. — Его выгрузили и повели по дороге, на город Черкасск. Он рвался и трубил, старался обернуться ко мне. Наверное, он сейчас живёт у государя в конюшнях, и там ему хорошо… Юрка только грустно вздохнул. Тем временем, Соня критичным взглядом осмотрела общую картину работы и предложила: — Давайте не так! Чем бегать попеременно за водой на реку, давайте сколотим большой короб — доски же тут есть? — и наполним его водой, чтобы слон сам себя поливал, а мы только тёрли. И как-то по-особому погладила слона по коленке, так, что он взревел, но явно благосклонно, после чего, согласно потряс головой и даже приобнял Соню хоботом. Доски отыскались, гвозди тоже, и короб удалось сколотить худо-бедно без щелей. Его быстро наполнили — и слон начал с удовольствием набирать из него воду и окатывать себя там, где это требовалось. Работа пошла куда быстрее, и вскоре Дон-Батюшка был таким чистым, даже блестящим, что впору под паланкин любому магарадже. Он радостно затрубил, после чего — обвил Соню хоботом и посадил к себе на спину! Остальные ребята только успели перевести дыхание, испугавшись, что их огромный друг вдруг задурил и сейчас бросит девочку себе под ноги и растопчет, — а Соня уже восседала на слоновьей шее и смеялась во весь голос — в первый раз, как её видел Юрка и остальные ребята! А слон, подняв хобот, весело трубил ей в унисон. Девочка как-то по-особому похлопала его по шее, и слон начал раскачиваться всем крупом из стороны в сторону, при этом, не трогаясь с места. А Соня расставила руки прямой линией, в обе стороны, и радостно закричала: — Я лечу, эге-гей, лечу! Тут сказалось и то, что слоновья шея была скользкой от недавнего мытья, и — Сонин недосып в эту ночь. Девочка потеряла опору, не справилась с координацией — и полетела было вниз… Рост слона был около сажени с четвертью, то есть, не смертельно для падения — но только если не падать вниз головой. Юрка с криком кинулся ловить, в то же самое время соображая, что вряд ли подхватит и удержит рослую, пусть и худую девочку, то же сделали Илюха с Митькой и Стёпой — и удивлённо остановились, глазея на то, как слон, перехватив Соню хоботом, вертит её самыми разными способами, чуть ли не выписывает ею кренделя в воздухе — а она при этом только радостно хохочет! Наконец, слон поставил девочку на пол и погладил её хоботом по спине. Соня же обняла его ногу и что-то прошептала, по губам было возможно разобрать: «Спасибо тебе за полёт!» — а может, и не это, ведь кто учил что крестьяничей, что Юрку, читать по губам? — Чудная она какая-то, эта ваша новая постоялица, — шепнул Юрке Митька, когда они уже шли за попоной и паланкином для слона. — Славная барышня, совсем наша, нос не задирает, работы не чурается, будто у Ильи Ивановича выросла! Но — чудная, с какой-то, скажем, придурью. — Чаво, чаво! — грубовато одёрнул его Илюха. — Это вот ты ещё нашего Кирюху придурошным назовёшь, так? — Кирюха блаженный, — развёл руками Митька. — И ему Бог в уши шепчет. Он песни славные поёт и одичалым барам правду в их свиные рыла говорит. А тут: «лечу, лечу»! — Ну и эта барышня блаженная, — буркнул Илюха. — И не хуже Кирюхи, может, будет. А то тебе летать никогда не хотелось? — Мне — нет! — отрезал Митька. — А какого ляда я там забыл, в небе? Небо птицам и ангелам, а нам — земля да вода, да дом, знай на них управься! — Хороший ты парень, Митька, — покачал головой идущий рядом Стёпка, — а только нету в тебе мечтаниев! И оттого делаешься ты каким-то нечувственным, как болванчик. — Митька на болванчика обиделся и от Стёпки отстранился, а тот продолжил: — Я-то вот и этой весной иду, погоняю лошадёнку с быком, а сзади тятя на плуг налегает, — а я как гляну на грачей, от борозды к борозде перепахивающих за червяками, да на скворцов, да на стаи, которые по небу тянутся из южных стран дальше на север, и думаю: «Оставить бы эту упряжку и эту соху к лешему — да за ними, а! Вместе с тятей, и мамкой, и сестрёнкой Улькой!» А потом думаю: «Пришёл бы ко мне колдун и сказал бы: «Бери, Стёпа, крылья, владей, летай на них!» — я бы отказался?» Да я бы ему ноги целовал и умолял не передумать, и с руками бы оторвал у него те крылья! — Придурь это, вот и всё, — ожесточённо бросил Митька. — Враньё, неправда, ерунда. — Это у тебя глаза затуманились от тятькиного достатка, как он вздумал голландских свинов разводить и их пивом отпаивать, чтоб мясо было вкуснее! — бросил Стёпка. — А крылья — это мечтание, а никакая не придурь. — Вы ещё подеритесь! — прикрикнул Юрка на раздухарившихся дружков. — Потом сядем и всё по науке разберём, что придурь, а что нет! А сейчас надо слона снаряжать и к Наденьке спешить, она уже, верно, проснулась! Дружки продолжали друг на друга супиться, но действительно притихли. Юркино слово «разберём по науке» было для них верным знаком: выясним всё по справедливости и дойдём до истинной правды… А Надя уже действительно проснулась, и первыми её словами, обращёнными к Илье Ивановичу и Татьяне Сергеевне, было: — Батюшка, матушка! А я не хочу в институт, я просто хочу учиться. А я сегодня ночью летала, правда! — Растёшь, доченька! — обняла её мама. — Если летаешь во сне, значит, растёшь! — А я правда летала, честно-честно! — обиделась Надя, но мама нежно поцеловала её в темечко, ещё раз крепко обняла, и Надя пригрелась, успокоилась и решила пока не отстаивать свою правоту. А Илья Иванович, лучисто улыбаясь, расправил усы и торжественно зачитал две телеграммы, привезённые из Воронова нарочным ещё вчера. — «Наденька, поздравляю тебя с вступлением в новый год твоей жизни и в новый возраст! Новых тебе в нём приключений и полезных испытаний! Читай книжки, которые вскоре придут от меня посылкою, но ещё более — читай книгу жизни и размышляй над ней, тем паче, что ты это отлично умеешь». — Это от магистра, — пояснил батюшка, — вернее, как далее следует из телеграммы, уже от доктора Симеона Кнезовича. Тут он ещё пишет коротко о том, как случилось представление его диссертации, — ну, всё так, как он предполагал, всё благополучно. У Аксиньи и Сашки тоже дела слава Богу, но вот только на Русь они, как явствует из телеграммы, действительно вряд ли вернутся, что жаль. Ну и кое-что о настроениях в Германии и о видах на превращение её в единую империю при конституционном правлении или вовсе в республику, но это пустяки, это политика… И вторая телеграмма: — «Любимой сестрёнке — света, смеха и радости, новых похождений и славных подвигов, а также — образования, достойного девицы из рода Несиделовых, и устроения жизни по собственным мыслям и разумению. У нас всё благополучно, матушке был должный знак, решается дело о росстриге приличествующим образом, мы с Богданом принимаем хутор. Дела его хороши, но могут быть лучше, и об их ведении, батюшка, прошу советов, а если случится после Петербурга, то и визита в гости. Матушка также будет рада видеть…», — кхм, ну тут уже тоже про дела, тебе не интересное, — вдруг замялся и с каким-то виноватым лицом сказал Илья Иванович. — Это от Миши, конечно! Тоже сулит тебе подарок, но он опять же движется обычною почтою, так что Бог весть, когда придёт! — А что, что там, он не пишет? — загорелась Надя. — Должно быть, малороссийский венок с лентами, — улыбнулась Татьяна Сергеевна. — И их красивый девичий костюм — вышитая сорочка, безрукавый кожушок, одна и вторая юбки, красные сапожки… — Вроде, и это, — ответил Илья Иванович. — Ну да ещё кое-что, придёт — поглядишь! Надя уже совсем проснулась и, вскочив, бросилась к отцу на шею. Укололась его усами, счастливо засмеялась. Засмеялся и Илья Иванович. А потом под окнами раздался привычный рёв и трубный глас, и Надя — уже одетая! — с криком: «Слон, слоник, Дон-Батюшка, тоже пришёл поздравить!» — бросилась к дверям. И широко раскрыла глаза, глядя на роскошное слоновье убранство, на точёный паланкин на его спине. Слон глубоко вздохнул и церемонно опустился на колени, как бы приглашая подняться наверх. По обе стороны от него смеялись друзья, а прямо рядом со слоном, по обе стороны от его хобота, стояли нарядные Юрка и Соня. — Поехали! — призывно помахал Юрка. — Там тебя в деревне, на площади ждут, всем миром! Подарков принесли — множество! Надю не приходилось упрашивать — она радостно завизжала и в два-три прыжка оказалась в паланкине. Юрка деликатно похлопал слона по колену, дескать, пошли, Дон-Батюшка! Но слон покачал головой и подпихнул хоботом самого Юрку и затем Соню — дескать, вы тоже полезайте. — Мы? — понял его Юрка. — Ну давай, что же… — А это прилично? — снова засмущалась Соня. — Ведь это Наденькин день рождения! Слону надоели раздумья барышни, он, как рано утром, аккуратно обхватил её хоботом и поднял к себе на спину. Юрка же привычным образом залез сам. Только тут Дон-Батюшка начал подниматься. — Стойте! — сообразила Надя. — А ребята? А они почему пойдут пешком? Слон что-то проворчал в том духе, что он тоже не семижильный, но ничего — по очереди, аккуратно, поднял к себе на спину всех несиделовских друзей. Кто уместился в паланкине, а кто — засел на шее у слона, и непонятно, кому было веселее. Те, кто оказался на шее, махали руками, кричали: «Эге-гей!» — и, чудным образом, по примеру, заданному Соней, расправляли руки и кричали: «Летим, летим!» — хотя, конечно, совсем они пока что не летели, а ехали верхом на слоне. * * * На торговой площади выстроили помост, украсили его рушниками — и на этом помосте Надя принимала поздравления от несиделовских крестьян — а после летних событий, одарить и поздравить младшую хозяйскую дочку хотели, пожалуй, все дворы. Дарили разное — от красивого вышитого рушника, с пожеланием: «Коли сама, Наденька, как замуж пойдёшь, им утираться не станешь, так хоть кухарке отдай, чтоб не простым полотенцем твою посуду тёрла, а моим, вышитым!» — до лукошка, полного двухнедельными живыми жёлтенькими цыплятами: «Вот, запрятала окаянная пеструха яйца в край курятника да и высидела к холодам, и что с ними делать — дай, думаю, хоть Наденьку ими порадую, вон какие ладные да жёлтые, две недели их с моей бабой в избе держали, мякишем кормили!» Были и совсем странные дары, и очень даже ладные, например, резные санки, как раз по нынешнему немалому уже росту Лютика, в которые, кроме Нади, поместилось бы ещё с пяток ребятишек. И особой статьёй были подарки от деревенских дружков-ровесников: корзинки, плетёнки, вышивки, забавные корешки, высушенные цветы и травы, плетёная клетка с бельчонком, которого Надя сразу выпустила, и он забрался к ней на плечо. Большая часть этих даров была простой, незамысловатой, а кое-где и корявой, не слишком умело смастерённой детскими ручонками. Но Надя им умилялась, радовалась, бросалась обниматься с дарителями едва ли не жарче, чем если бы ей подарили тридцать новых платьев из Парижа, сорок пар туфелек из Милана и настоящего павлина из Индии. Ведь это были не какие-то подарки, которые порвутся, потеряются, а в случае со зверями и птицами, улетят, сбегут или умрут от старости, это была — дружба, верная и нерушимая, не усомневаемая ни временем, ни невзгодами, ни сословными различиями! На это время, Соня куда-то исчезла, исчез и Юрка — видимо, готовили какие-то свои, особые подарки. Зато появился Кирюха, в каком-то совсем плохоньком зипуне, но с неизменной гитарой на верёвочке за плечом, из-за холодов замотанной в тряпки. Надя издали разглядела его среди поздравителей и замахала рукой. Кирюха заметил, скромно улыбнулся, но не стал проталкиваться к имениннице, дождался черёда. И когда черёд пришёл — поднялся на помост, вынул из-за пазухи какой-то тряпичный свёрток и протянул Наде: — Наденька, прими, не побрезгуй! Что люди добрые дали за песни, да что заработал в поденщине, на то и стало подарка! Надя порывисто обняла его, поцеловала в щёку, после медленно, не спеша размотала тряпки — и взвизгнула от радости. В тряпки оказалась замотана красивая резная шкатулка с лакированной крышкой и с красочной росписью по лаку — с жар-птицами, клюющими ягоды и райские плоды. Сбоку, на крышке, виднелась аккуратная щеколдочка. — Это, Наденька… быть тебе хозяйкой! — запинаясь, проговорил Кирюха. — Мне опять в уши шепчут, должно быть, всё же ангелы, а не бесы, что так тому и быть! Поэтому… вот тут храни самое важное, что у тебя будет: хоть деньги, хоть бумаги, хоть камни самоцветные. — Спасибо! — выдохнула Надя. — Очень красиво, я всегда такую хотела, ура! — И уже задумалась о том, какие картинки, маленькие книжечки, красивые речные камушки и сухие цветы она туда положит в первую очередь. Но потом задумалась о другом. — Только всё-таки, Кирь, самое важное туда не вместится, и не вместится ни в какую шкатулку в мире! Кирюха как-то понимающе кивнул, а ближние к помосту крестьяне, услышавшие слова барышни, принялись толковать: «Это она, верно, о капитале Ильи Ивановича говорит! Известно — там, поди, амбар дорогих камней, за сто лет не потратишь, так куда ему влезть в шкатулку!» А Надя пояснила: — Вас, дружков и подружек, туда не спрячешь! — и сама заливисто рассмеялась, после чего спросила требовательно: — А ты споёшь? Вот сейчас споёшь? — Да прохладно, струмент застудится, — по обыкновению попытался отговориться Кирюха. Но, опять же по обыкновению, снизу раздались голоса: «Да спой, спой, парень, не кобенься!» — и Кирюха со вздохом снял гитару с плеча, размотал на ней тряпки. — Ну вот, православные, что мне на ум пришло об нашей Наденьке спеть! Привычно ударил по струнам — какая бы потом мелодия не звучала, по струнам он вначале ударял всегда одинаково! — и начал: Надя, Надюша, Надежда! Ритм был вовсе непривычным для Кирюхиных песен, потому что — очень разным для куплета и припева. Если куплет пелся неторопливо, даже медлительно, почти былинно, то с переходом на припев гитара словно бы обращалась разом в балалайку, дудку и бубен, начинала играть плясовую, так, что у слушателей ноги начинали подниматься и опускаться в такт, а затем — и бока крутиться в обе стороны, и руки махать так и эдак: А не то говорят, говорят все подряд, И снова — по-былинному, протяжно и немного грустно: Надя, Надюша, Надежда, И опять — даже не плясовая мелодия, а дудка из Петрушкиного балагана, сопровождающего острые речи кукольника: «Я превеликий лекарь, из-под моста аптекарь…». А не то говорят, говорят все подряд, И то же чередование далее — то былинное, то ярмарочное: Надя, Надюша, Надежда. и пусть говорят, говорят все подряд, Надя, Надюша, Надежда. И уже говорят, говорят строем вряд, И к концу уже кто-то из мужиков сбегал домой за балалайками — ну, у кого они имелись! — и сперва Кирюхе снизу, из толпы, подыгрывали, а затем ударили в полную балалаечную силу, и сперва малыми волнами, а потом едва ли не девятым валом, по площади пошла пляска. И кто-то, подобрав зипун или подол сарафана, отчебучивал под строй «Камаринской»: «Ах ты, бесий сын, камаринский мужик, со всех ног почто по улице бежишь?» — а кто-то даже припевал, правда, тоже, в камаринском ритме: «А и Наденька вся в батюшку, в матушку, а и мир наш никому не отдатушки!» И вскоре плясали уже все — Надя с Кирюхой вокруг друг друга, ребятишки, и сам слон переминался с ноги на ногу и временами трубил в такт музыке… После, когда стали собираться гости из благородного сословия, для крестьян и крестьянских детишек, совсем как летом на Яблочный Спас, были поставлены столы, только не во дворе, а по всем большим помещениям, какие только были в господском несиделовском доме. Именитые же гости и их дети собрались в столовой. Наде ну вот совсем не хотелось сегодня идти на благородное торжество (почему — мы скажем несколько позже). Она сидела за «детским столом» с сельскими друзьями, стремясь только не пропустить глазами ворота, когда в них въедет катарцевская бричка, чтобы затащить Настю к себе и заодно познакомить её с Соней. Откусывала вкусный пирог, запивала квасом. Но мимо прошёл батюшка, потрепал по вихрам крестьянских ребятишек, с кем-то из них перекинулся парой слов, вроде: «Не пора ли тебе, Стёпа, в ремесленное учение, а то до пашни ты, видно, не охотник, но и к наукам не склонен, вот, надобно иную тропу топтать?» — и потом шепнул дочке на ухо: — Наденька, пора! Скоро уже все в столовой соберутся, и начнём там тебя чествовать. — И, сразу после: — Положение обязывает, доченька, и тебе такому тоже надо научиться. Посидишь, примешь поздравления, чуть поиграешь с юными гостями — и беги обратно! Надя вздохнула, но что-то подсказывало ей, что батюшка прав. Илья Иванович удалился — а Юрка и Соня, сидевшие с Надей рядом, зашептали ей в оба уха: — Пойдём, пока не началось торжество в гостиной! — что-то покажем! Надя быстро поняла, что речь заведомо идет о чём-то интересном, с жаром кивнула и потихоньку оставила стол, побежав за братом и новой подружкой. Ордань, как мы помним, к тому времени ещё не «встала», хотя кое-где у берега и закрепился ледок. Но большая часть фарватера была чистой. И вот у одной отмели, где вовсе, по словам Водяного, со дна били горячие ключи, и поэтому всегда оставалась полынья, Надю ждал… Это даже не выразить словами! Ну, то есть, само-то явление словами выразить можно: это была настоящая парусная лодка! Конечно, не яхта и даже не ялик, и вмещала она в себя не больше восьми человек, и спать в ней пришлось бы на голых досках, — но это была парусная лодка, способная идти без весёл, на которой, при правильной смене паруса, получилось бы следовать даже против ветра! Поэтому — Надины чувства словами совсем невыразимы. А вот поведение — да. Она кричала, смеялась, попеременно обнимала и целовала Юрку и Соню, подбегала к берегу и трогала лодку за борт, чтобы удостовериться, настоящая ли она… — Нравится? — достойно спросил Юрка. — Мы с ребятами её всю осень мастерили! Один из судостроителей, которым батюшка помогал и который у нас, помнишь, в сентябре две недели жил, объяснил, что к чему, а дальше — уже сами. Это даже для батюшки — сюрприз! Сейчас вот Соня посмотрела, показала, где нужно поправить оснастку — ну, мы сразу и поправили! — и признала годной. Надя порывалась было залезть и сразу попытаться поймать ветер и порулить, но брат удержал её. — Надо к столу, — развёл он руками, — а проба судна — дело серьё-ёзное! (Соня здесь авторитетно кивнула головой.) Пойдём, а вечером или завтра уже испытаем, все вместе! И придумай, как её назвать! Мы возьмём квасу, нальём в бутыль и, как полагается, разобьём о борт, дабы окрестить новое судно! Надя грустно-понимающе кивнула, ещё раз погладила свою лодочку по борту и двинулась было вверх по склону от берега, но Соня её придержала и вынула из-за пазухи свою сафьяновую папку. — У меня не было подарка, — извиняясь, произнесла она и, пока Надя не начала убеждать её, что «и не надо», быстро продолжила: — Поэтому я нарисовала… вот тебя, но только такую, какую я тебя представила в будущем. И вынула листок. Надя и из-за её плеча Юрка заинтересованно в него всмотрелись. На листке, акварелью была изображена молодая дама, в лёгком летнем платье и дорожной шляпке, с пышными, медового цвета волосами. Дама стояла на палубе, но точно не на палубе этой лодочки, а точно какого-то большого, солидного судна, и справа над её головой виднелся край реи и угол паруса, а слева, рядом с её лицом — полоска пароходной трубы. За спиною её виднелся речной — наверное, всё-таки речной! — берег с лодками и баржами у причалов, с крошечными людьми, таскающими тюки, мешки, связки с баржей и на баржи, с чуть более крупными лошадьми, впряженными в ломовые телеги, даже с чем-то, похожим на чугунную дорогу, о которой дети знали лишь понаслышке. И за всей этой портовой суетой, видимо, обычной и привычной для Сони, поднимался невысокий холм, на котором стоял белокаменный город, только не древнерусский златокупольный, а совсем современный, с высокими просторными домами (вероятно, доходными), с искусными дворцами, у подъездов которых толпился разномастный люд, с какими-то высоченными башнями, похожими на дудки, с обычными башнями, с множеством деревьев между домами. А над городом реял некто человеческого облика, но оснащённый огромными крыльями, то ли плетёнными, то ли кожаными, и этот некто, при пристальном рассмотрении, был всё-таки человек! — Здорово! — выдохнул Юрка. — Похожа, Надюша, ты тут похожа, только как если бы была совсем старая, не меньше, чем лет двадцати пяти! И кажется, будто этот порт и этот город — твои, и ты их построила! Вот хорошо бы, если бы так было. (Крылатого человека он, кажется, не заметил.) — Ну, куда мне, я ведь барышня! — грустно потупилась Надя. — Вот и Кирюха сегодня пел: дескать, ты барышня, а мужчин заткнёшь за пояс. Но это же неправда, никого я за пояс не заткну. Разве только сумею стать капитаном корабля, как наш или вот твой, Соня, батюшка… И то — не допустят… — Сможешь! — уверенно заявил Юрка. — Екатерина Великая тоже была дама. А Соня прибавила: — Я это видела, как будто наяву! Это сердце подсказывает, Надюша, а сердцу велит только Бог! Будет у тебя твой город и твой порт, (шёпотом) и крылья у нас тоже у всех будут! «Вот и научное доказательство, — подумал Юрка. — И в самом деле, блаженная, только не словами, как Кирюха, а карандашом и красками незримый мир рисует». — Ну, если только вы поможете, — недоверчиво пробурчала Надя. — И ещё батюшка. Без него — как порт и город строить? Но после этого, без перехода, обняла Соню, расцеловалась с ней, бережно сложила картинку и спрятала за пазуху. И потом, втроём взявшись за руки, они побежали к дому. * * * Обычно к Несиделовым на подобные торжества собиралось не много народа: ну, безусловно, Никита Дмитриевич и Алексей Леонтьевич, последний — с супругой и уже совсем подросшей, на несколько лет старшей, чем Надя Леночкой; ну, Катарцев, в этом году — с Настей; ну, доктор Миронов с детьми, сыном и дочкой. Но сейчас засвидетельствовать почтение собралось неимоверное количество господ с отпрысками, и не только из Вознесенского уезда. Конечно! — Илья Иванович теперь казался им чем-то вроде гоголевского ревизора, поскольку, ехал в столицу разговаривать с самим императором, и каждый хотел если не дело своё решить в высших сферах, то хотя бы донести до высочайшего сведения, что вот, живёт в Вороновской губернии помещик такой-то! Поэтому столовая едва вместила всех благородных гостей, и пришлось доставать те сервизы, которые были куплены по случаю или же получены в дар и никогда прежде даже не распаковывались. Татьяна Сергеевна сбилась с ног, но, кажется, была довольна тем, сколько людей собралось чествовать первый юбилей её дочки. А вот Надя была не очень довольна. За взрослым столом не было прежних интересных, хотя и часто непонятных, разговоров о том, как устроен мир и какие в нём происходят события, а всё больше высокопарные тосты в её честь и в честь её батюшки, заканчивавшиеся неизменными упованиями на то, что в своём «блестящем будущем», Несиделовы не забудут и тостующего. Никита Дмитриевич и Алексей Леонтьевич в основном ухмылялись и молчали, первый — сердито, второй — ехидно. Катарцев пробовал участвовать в беседе. Но поскольку речь зашла о должном воспитании, каковое стоит давать детям в наше неспокойное время, а также об ограждения детей от зловредного вольнодумного духа, Анатолий Петрович начал горячиться, доказывать, что свободное воспитание, в духе Руссо и Песталоцци, даёт несравненно больше для становления сильной и добродетельной натуры, устойчивой к соблазнам, чем аристократичнейшие пансионы и бдение над каждым воспитанником, как над тепличным цветком. После спохватился, понял, что здесь не прения в дворянском собрании и что если дело дойдёт до скандала, то Надин праздник будет испорчен — и замолчал, наподобие князя Уховского и господина Георгиева. Доктор же Миронов говорил о всяческих пустяках, охотно обсуждая с гостями истории про не их болезни и щедро рассыпая рекомендации по лечению оных. За детским столом тоже было не слишком весело, хотя потом, когда юные гости покинули столовую и отправились играть в лото, детские фанты и прочие приличествующие маленьким дворянам игры, исчезла хотя бы натянутость в разговорах. С одной стороны стола сидели виновница торжества, Юрка, Соня, дети Миронова — Андрюша и Дашенька; конечно же, Настя, вопреки обыкновению, грустная, молчаливая и задумчивая, иногда вроде бы и намеренная нечто сказать и тут же сама себя обрывающая; конечно же, Леночка Георгиева, пошедшая одновременно в отца и в мать — начинавшая едко шутить и сразу после этого осекающаяся и ласково утешающая объект своего смеха. К ним тянулось ещё несколько детей, в том числе, из незнакомых до этого фамилий. Например, очень серьёзный, изо всех сил старающийся быть солидным Антоша Марков, сын отставного тамбовского почтмейстера, недавно купившего поместье в Новохопёрском уезде (с Юркой они как-то особенно быстро спелись). Например, Ваня Сильновский из Носкова, чей папенька пытался искать там железо и строить литейный завод — он оказался совсем славным, весёлым парнишкой, сыплющим смешными историями про свои проказы, своих гувернёров, отцовские изыскания (старший Сильновский старался брать наследника всюду, куда можно, дабы «приучать к делу»). Например, Олюшка Мировецкая, то весёлая, то задумчивая девочка, сначала жавшаяся в уголок, а затем как-то прилепившаяся к Наде и сразу расшевелившаяся, разговорившаяся, а вскоре попросившая, чтобы принесли бумагу и карандаши, и начавшая рисовать для сидевших с ней рядом весёлые картинки. Но с другой стороны стола, собрались дворянские отпрыски, которым, кажется, было хорошо друг с другом и очень скучно от того, что для приличия требовалось уделять внимание хозяйке торжества и тем, кто сидел с ней рядом. Противоположную сторону стола не интересовали смешные истории (кроме, разве таких, в которых слуги или товарищи по играм попадали в нелепые положения), и уж тем более не интересовали приключения, случившиеся в ходе похождений по лесам и полям возле имения. Мало что они могли рассказать и о делах своих отцов и матерей — возможно, потому, что либо совсем не знали этих дел, либо дел вовсе не имелось. И картинок они друг другу не рисовали. Они говорили о куклах или о солдатиках, которых им подарили на тот или на этот праздник; о том, когда их повезут в губернский город в какой-то пансион, а кого-то — даже в Харьков или вовсе в Москву; о том, кто какой умеет уже танцевать танец, и сразу — когда ожидается приличный детский бал, чтобы показать своё мастерство. Видно было, что им эти материи не менее интересны, нежели юным Несиделовым и их друзьям — путешествия, исследования, попадание в истории и вылезание из этих историй, рискованные предприятия, эксперименты, наконец, просто долгие разговоры с друзьями о таких странных штуках, как жизнь, правда и ложь, смена времён года, противная, но для чего-то нужная необходимость постоянно что-то из чего-то выбирать, мечты и планы, которые то ли сбываются, то ли нет. И Надя была не против, чтобы части её гостей казалось интересным похваляться друг перед другом тем и этим. Просто самой ей ничем похваляться не хотелось — хотя, как мы знаем, и имелось, чем! Поэтому, когда в очередном туре фантов она поняла, что сия великосветская, почти взрослая игра захватила одну часть гостей, а другие гости — как раз те, что сидели за столом возле неё, — совсем киснут (было ясно, что Леночка сейчас выдаст какую-нибудь особенно злую шутку, а Соня вовсе может упасть в обморок, так побледнела, глядя на гостей с противоположной стороны), Надя сделала тайный знак Юрке, тот Соне и Насте, и «Надина партия» быстро собралась в кружок: — Айда в деревню! — прошептала Надя. — К ребятам, ну, которые крестьянские! Они, — кивнула на «великосветских» детей, — и не заметят, что нас нет! Решение было единогласно одобрено — и скоро дворянские дети сидели вперемешку с крестьянскими внизу, за тамошним детским столом, и от души трескали вкусные пироги с ягодами. Затем уже смешанная межсословная ватага собралась на заднем дворе и устроила голосование по животрепещущему вопросу: бежать ли на скошенный луг и печь там в костре репу и новомодный овощ картофель (инициатором был Юрка, которого горячо поддержали дружки Митька и Илюха, оную картофель быстро распробовавшие), либо же забиться к кому-нибудь в избу и устроить гадания. После сложных прений, собрание постановило: девчонкам — идти в зверинец и там гадать, а мальчишкам, к гаданию не склонным — жечь костёр, печь в углях овощи и потом тащить угощать девчонок. Надя думала, что Настенька Катарцева будет протестовать и рваться печь овощи. Но та яро высказалась за гадания, и, кажется, даже перестала после этого грустить. Наде было очень приятно общество младшей Катарцевой, но тут она заподозрила, что с подружкой творятся какие-то совсем непонятные дела, и решила это при случае выяснить. А вот Соня как раз отнекалась от гадания и попросилась с мальчишками, ссылаясь на то, что боцман Сидорыч и потом господин Горгасали неоднократно и убедительно показывали ей любые гадания полной ерундой. Глава 34. Будущее Костёр хорошо разгорелся, и кто-то из ребят, в том числе, Ванюша Сильновский, стали радостно кидать в него сухую траву и подобранные ветки, чтобы пламя поднялось до небес. Но хозяйственный Илюха быстро осадил эту прыть: — Нам, барич, сейчас надо, чтобы угольев хватило, и чтобы под ними овощ пропрела и сготовилась! — наставительно поднял он палец, и Ваня как-то сходу сник, кивнул и признал правоту деревенского мальчишки перед собой. — Потому — тащите лучше какую щепу и кору, мы её станем снизу в костёр подкладывать, а на неё — овощ, и потом сверху тем же корьём прикрывать! Костёр сник, но зато его основание нестерпимо засияло прямо-таки рубиновым светом. По временам, репа и картофель стреляли соком из-под лопнувшей кожуры, и в сереющее предсумеречное небо уносилась искорка. — Эх, — вдруг произнёс кто-то мечтательно, кажется, Митька, от которого, после утреннего прагматизма такого сложно было ждать (возможно, утром просто был спросонок и говорил не то, что думает). — И велик же мир! Эвон какое небо, стало быть, и земля ему подстать. Вот бы посмотреть, какая она, земля-то! — Земля меньше неба! — наставительно поднял палец «учёный» Антоша Марков. — Вообще, Земля — это такой небольшой шарик, ну вот вроде мячика для игры, который крутится вокруг Солнца, а вместе с ним — ещё такие же мячики, они называются планеты, и Земля это тоже планета. А всё, что вокруг Земли — это небо, и в нём звёзды, и наверное, около каждой звезды есть свои планеты. — Это как же — солнце звезда? — недоверчиво спросил Илюха. — А почему оно днём, а звёзды ночью? Путаешь ты что-то, барич! Но Юрка и Ванюша Сильновский авторитетно подтвердили: да, учёные люди говорят, что Солнце — звезда, просто, она ближе всего к нам, и поэтому светит так ярко, что при её свете других звёзд не видно. — Ну! — Илюха зачесал в затылке. — А ночью Солнце, стало быть выключается, чтобы дать посветить остальным звёздам? «Образованные» парнишки стали пытаться объяснить, что Земля — не просто мячик, а волчок, и кроме того, что катается вокруг Солнца, ещё и крутится вокруг собственной оси, так что какая-нибудь её сторона всегда от Солнца отвёрнута, и в это время на такой стороне как раз темнота, ночь, и видно другие звёзды. Не то чтобы объяснении оказалось доходчивым, но Илюха и другие любознательные крестьянские ребята им удовлетворились, и снова начали толковать о величии мира и о том, как было бы ладно его посмотреть. — Вот мой дядька, — начал сказывать Стёпа, — служил в солдатах, тянул лямку двадцать пять лет, только в запрошлом годе вернулся — совсем седой, как лунь, а грудь — в крестах! Так он про дальние края говорил — и про Кавказские горы, где у подножия райские плоды произрастают, а на вершинах вечный снег лежит, какой не тает и летом; и про землю за этими горами, где даже зимой тепло, а летом так вовсе жарища, и куда руку ни протянешь, там вкусный плод сорвёшь! А потом их взяли да отправили в степь, под Уральские горы, к оренбургскому генерал-губернатору, который взялся воевать хивинского хана, чтобы тот своим людям окорот дал — не бегали бы они к расейским границам да не крали людей в рабство! И шёл мой дядька на того хана через землю, где один песок, да не такой, как у нас, а то золотой на цвет, то серебряный, и жара стоит такая, что без шапки и малого времени не выдержишь — околеешь, и сам песок жжётся, как огонь, аж подошвы прогорают! И там растут только колючки, а жить могут одни змеи, ящерицы да чудной зверь верблюд, с кривой шеей и двумя кочками на спине, а в тех кочках он носит с собой воду и только ею с< Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем... ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между... Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)... Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор... Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:
|