Симулякры продуктов питания, социальная деконсолидация и проблематика миграции

Позднекапиталистическая эпоха, разгар которой именуется потреблением, характеризуется виртуализацией реальности и реальнизацией виртуальности. Собственно, реальность и виртуальность переплетаются в странное сочетание, в котором трудно отделить реальность от потоков симулякров. Так, по мнению С. Жижека, реальная жизнь потребительства приобретает черты инсценированной подделки, призрачного шоу, где люди ведут себя как актеры, где мир наполняет реклама, где фантазм расширился до общественных размеров[31]. Культовый фильм братьев Вачовски «Матрица» отлично показывает виртуализацию и ирреализацию реальности; думается, не случайно он появился именно в наше время.

Виртуализация, а точнее симулякризация, затрагивает более частные аспекты потребительства, заменяя некоторые товары на подделки. Так, безалкогольное пиво, сахар без сахара, кофе без кофеина — подделки, которые, лишенные своих прежних вредных для человеческого организма качеств (алкоголь, сахар, кофеин), могут потребляться неограниченно. Именно в этом некоторые современные философы видят чуть ли не корень потребления: с приходом на рынок таких товаров-подделок прежняя (модернистская) умеренность в потреблении, этика самоконтроля и подавления влечений, стимулирующая воздержание от вредных веществ, сменилась неумеренностью. Мол, то, что стало безвредным, позволительно потреблять сколько угодно; продукты превратились в свои собственные отрицания. Об этом говорит С. Жижек в фильме «Реальность виртуального», где добавляет, что раньше целью психоанализа было снять с клиента чувство вины за его преступление против общественных запретов (и своего здоровья) ради наслаждения, а сейчас, наоборот, клиент чувствует вину за отсутствие наслаждения, и психоанализ призывает его стать собственным цензором, частично отказаться от наслаждения. Подобные рассуждения точны и остры, но вряд ли такому узкому феномену потребительской культуры, как товар, утративший свою опасную суть, следует придавать большое значение. Ведь количество товаров, лишенных их первоначальной (опасной) сущности, не так уж велико, а если заводить речь в целом о потребительском рынке, то, наоборот, стоит глубоко задуматься о вреде очень многих товаров, напичканных химией: от картофельных чипсов до шампуней.

Следует особо отметить «достижения» в области производства продуктов питания. Вся продукция фастфуда содержит химикатов больше, чем натуральных веществ. Последних там практически нет. Коров и куриц кормят химикатами, овощи орошают подобными же препаратами, в фарше содержится далеко не только мясо и далеко не только здоровое мясо. Черничные и клубничные сырки и йогурты не содержат натуральных ягод; вместо них в составе продуктов есть так называемые ароматизаторы, идентичные натуральному продукту. Здоровое питание транснациональные корпорации, как и местные производители, не культивируют. Продукты, которые они предлагают, от мусора из помойного ведра отличаются ценой, внешним видом, запахом. Но все это симулякры, скрывающие вредную для здоровья человека сущность данных продуктов. Трансжиры, красители, эмульгаторы, ароматизаторы, консерванты и другие Е оказывают очень вредное влияние на организм. Многие пищевые симулякры стоят намного дешевле натуральных продуктов, поэтому рентабельнее использовать вредную химическую продукцию. К тому же она, усиливая запах и вкус, стимулирует потребление. Так, в некоторые виды газированной воды вводят жаждоусилители, которые стимулируют дополнительное потребление напитка. Если еда выглядит красиво и приятно пахнет, еще не значит, что это еда. Известны многие случаи инфекционных заболеваний (и даже эпидемий) людей, питавшихся фастфудами. Особенно это характерно для американцев — растолстевшей нации фастфуда. Вообще, потребление фастфуда способствует появлению избыточного веса, нарушает баланс гормонов в организме, снижает иммунитет, вызывает гастрит, бессонницу, хроническую усталость и массу других заболеваний. Суррогаты, не являясь настоящим товаром, как бы отсылают к нему, мимикрируют под него.

На полках гипермаркетов все больше и больше встречается сыров, сделанных из жира, кетчупов, не содержащих томатов, соков, не имеющих отношения к фруктам, вин без винограда, и прочих подделок, которые в силу своей поддельности утратили привилегию иметь старые названия. Причем количество подобных продуктов неуклонно растет, создавая проблему отличия настоящих товаров от их симулякров, а также проблему поиска натуральных товаров, которых становится все меньше и меньше. Прогресс имитации и подделывания налицо, но вряд ли его следует понимать именно как прогресс, если рассматривать прогресс как общественно полезное явление. Все-таки классический философский закон о переходе количества в качество работает не всегда. Либеральный принцип рентабельности занял свое место под солнцем. Производителям невыгодно использовать полезные (или хотя бы безвредные) добавки в силу их дороговизны. К тому же свободу действий производителей не особо ограничивает закон, который позволяет использовать многие вредные пищевые добавки. Те же добавки, которые закон запрещает, все равно находят свое применение. В стране с побеждающей коррупцией и победившим либерализмом нетрудно «договориться» с санэпидемстанцией или другими призванными следить за качеством пищевых продуктов структурами, чтобы последние закрывали глаза на падение качества пищевых продуктов. Поэтому пресловутая фраза «все по ГОСТу» утрачивает свою легитимность. В советское время такого беспредела не было, поскольку сферу питания контролировало государство, а вместо приоритета рентабельности доминировал приоритет национального здоровья. Самое время решить вопрос о необходимости учреждения новой сертификации продуктов питания, а также пересмотра правил и технических условий изготовления многих других — не только пищевых — товаров, что поспособствует борьбе с опасностями, которые несет технический прогресс и потребительская цивилизация.

Отметим также развивающиеся сегодня технологии генной модификации продуктов питания. Несмотря на доказанную вредность генно-модифицированной продукции, ее способность вызывать онкологические заболевания, бесплодие, аллергии, мутации, нарушения иммунитета и многое другое, политически инициируемая борьба с этим видом отравы не проявляется. В тех же США, наоборот, правительственные организации не только не вступают в борьбу с корпорациями, деятельность которых приводит к серьезному ухудшению экологии и общественного здоровья, но даже оказывают им поддержку. Объясняется эта поддержка тем, что якобы генная инженерия позволяет путем искусственного продуцирования биоразнообразия разрешить многие социальных проблемы, связанные с дороговизной, сохранностью и качеством продуктов питания, а также с голодом в «третьем» мире. На самом же деле генная инженерия, находясь в руках транснациональных корпораций, множит вредоносный потенциал продуктов питания. Делая овощи или фрукты устойчивыми к вредителям или температурным изменениям, усиливают экономически выгодную сохранность этих продуктов, иногда обеспечивают снижение цен на них и одновременно наделяют их свойствами, которые не были им изначально присущи. Вводя в вещество чужеродный ген, то есть ген не родственного растения, меняют сущностную конструкцию вещества, его хромосом, и вещество перестает быть собой. Приобретенные свойства, обеспечивая экономическую выгоду, зачастую оборачиваются витальным эрзацем, так как оказываются неприемлемыми для организма потребляющего соответствующие продукты человека. И не только человека. У крыс после длительного питания трансгенным картофелем были обнаружены негативные изменения состояния слизистой оболочки кишечника, частичное атрофирование печени, уменьшение объема мозга, нарушения кишечного тракта, зобной железы и селезенки, изменение размеров тела и внутренних органов, нарушение двигательной активности вплоть до паралича конечностей, повышение агрессивности самок по отношению к своим детенышам, бесплодие. Было проведено множество экспериментов, в результате которых доказали негативный эффект от генно-модифицированных продуктов. Стоит заметить, что на проведение подобных экспериментов наложено некое табу в виде отсутствия финансирования. Это неудивительно, поскольку крупным корпорациям и лоббирующим их интересы властным институтам невыгодно не просто спонсировать такие исследования, но допускать тиражирование их результатов в средствах массовой информации. А в мире либеральной экономики крупные монополисты имеют серьезные рычаги влияния в том числе в политической сфере, независимо от специфики их деятельности. Зачастую результаты экспериментов фальсифицируются таким образом, что в прессу поступают заявления о допустимости использования в питании человека изученного продукта, хотя многие независимые исследования указывают на недопустимость применения данного продукта в пищу.

Многие генно-модифицированные агрокультуры уничтожают полезные для нормальных растений находящиеся в земле микроорганизмы, загрязняют соседние поля, истощают почву, разрушают леса — путем опыления «воюют» с нормальными растениями. Мутированные растения разрушают экосистему, представляя опасность для насекомых, животных, птиц и человека и в результате сокращая биоразнообразие, а не расширяя его. Отходы от трансгенизации, как и другие отходы, сливаются в окружающую среду. Если вдруг созданные с помощью генной модификации животные попадут в естественную окружающую среду, они могут поспособствовать депопуляции своего вида генно-модифицированные объекты чужды природе. Они сами по себе есть продукты загрязнения, которые отличаются от других отходов только тем, что создаются специально и целенаправленно. Так что в последнее время кроме опасности радиационного и химического загрязнения появилась опасность генетического загрязнения.

Ученые из разных стран мира подписывали открытые письма правительствам всех стран об опасности генно-модифицированных объектов с требованием введения моратория на использование их в пищу. Хоть люди выступают с акциями протеста против таких гигантов химической промышленности и сельскохозяйственных генно-модифицированных технологий, как Монсанто, власти предпочитают не замечать общественного недовольства. Причем корпорации периодически производят генно-модифицированные растения (например, пшеницу), которые дают только один урожай, то есть в принципе бесплодные, и тем самым заставляют потребителей снова обращаться к услугам корпорации.

Если транснациональные корпорации добьются тотальной транс-генизации, она обернется экономической удавкой для многих стран. Например, они будут реализовывать бесплодные после первого урожая семена, что сильно ударит по экономикам стран-потребителей, так как процесс урожайной регенерации, выраженный путем получения из урожая этого года урожай следующего, станет невозможным. Закупать семена каждый год значительно менее выгодно, чем их закупить единожды на долгосрочный период. И если страны-покупатели не смогут выполнить тех или иных условий, поставки семян остановятся, и начнется голод. Контроль над сельским хозяйством — очень серьезный рычаг управления мировой экономикой, которым сейчас практически завладели корпорации типа Монсанты. В Индии тысячи фермеров были разорены после того, как производители генно-модифицированных семян хлопка продали им товар, умолчав о его искусственной природе. Фермеры надеялись на богатый урожай и потому, переполнившись оптимизма, брали ссуды в банках. Проценты по ссудам росли, а урожай — нет. Некоторые из фермеров даже покончили жизнь самоубийством. Если крупнейшие корпорации наладят массовые поставки генно-модифицированной продукции по низким ценам, они одержат верх над производящими нормальные продукты конкурентами и овладеют сельскохозяйственной монополией. Кроме того, в странах, где планируется засаживать большие территории генно-модифицированными культурами, произойдет нехватка плантаций для развития нормального сельского хозяйства, что тоже поспособствует экономическому спаду.

Введение закона, запрещающего использование генно-модифицированных объектов, невозможно, так как данная технология становится на настолько широкий поток, что точка невозврата пройдена. Кстати, законодательной базы для борьбы с вредностью не генно-модифицированных объектов, а пестицидов, сегодня тоже нет. Выращивание генно-модифицированных продуктов обычно менее затратно, чем естественных, и потому они дешевле. Так, генно-модифицированные продукты медленно портятся, а потому время их реализации увеличивается. Они считаются более устойчивыми к негативным внешним воздействиям, к которым неустойчивы натуральные аналоги. На место трудоемкой ручной обработки приходит быстрая обработка пестицидами. Генная технология позволяет регламентировать время созревания продукта, делать это созревание одновременным, чтобы облегчить и машинизировать сбор; особенно это актуально для кофе, ручной сбор которого крайне трудоемок. В силу этих обстоятельств растет прибыль для производителей генно-модифицированных объектов, а цена продуктов снижается. Следовательно, обязательно найдутся люди, которые захотят в силу дешевизны генно-модифицированных объектов потреблять именно эти продукты, и данный факт также затруднит принятие «антигенети-ческого» закона. И конечно, в условиях рыночной экономики, где главным фактором выступает не общественная полезность, а прибыль, находятся те (производители), кто предпочитает сполна следовать принципу рентабельности, несмотря на приносимый в результате его осуществления огромный общественный и экологический вред. Однако необходимо введение закона, обязывающего производителя указывать природу произведенного продукта. Так, модифицированная кукуруза не имеет права именоваться кукурузой. Потребители должны знать, что именно они потребляют. Но руководство корпораций не заинтересованы в этом, а правительства разных стран идут им навстречу и если даже не лоббируют корпоративные интересы, то не сопротивляются им.

Культура потребления способствует эгоизации человека. Если традиционные культуры, как правило, осуществляли сплочение людей, то потребительство актуализирует удовлетворение только своих, индивидуальных потребностей, что разрушает былое единство на разных уровнях: от семейных до конфессиональных, от малых групп до больших. Также с идеалами культуры потребления типа «много потреблять, но мало производить» неуклонно рождается в социуме лень и сверхвысокие запросы. Гедонизм разрушителен для нации своим потенциалом сладострастного безволия. Именно гедонизм послужил одной из причин падения Римской империи, которая погибла не столько в силу внешних обстоятельств, сколько от растущей «культуры» безвольных развлечений, а внешние обстоятельства в виде интервенций довершили саморазрушение Рима.

Согласно Ф. Ницше, европеец XIX столетия менее стыдливо относится к своим инстинктам; он без всякой горечи признается самому себе в своей безусловной естественности, т. е. своей неморальности, и находит силу вынести лицезрение этой истины[32]. Это наблюдается и теперь, в эпоху нашей современности, когда переоценка ценностей воздвигла на пьедестал величия то, что порицается здоровой культурой, которой свойственны хороший вкус и здоровая мораль. Потребительская культура видит расточительность в тех, кто для расточительности недостаточно богат, тех, кто на вершину добродетели ставит именно добродетель, то есть духовность и мораль, и расточительно им отдается, иногда даже посвящая свою жизнь не личным интересам, а общественным.

Во многих социологических исследованиях мы находим подтверждение тому, что для современной молодежи наиболее значимыми личностными качествами являются утилитарно-прагматичные, в которых нравственно-патриотическим, а также ценностям самореализации не находится места (доброта и честность не входят в список наиболее востребованных качеств), а целевые установки сводятся к индивидуальному, а не общественному, благу[33]. Кроме того, молодежь в последнее время выделяет ценностно значимым такой концепт, как наличие связей с нужными людьми, что косвенно указывает на большую веру в коррупцию, чем в собственные личностные качества и профессионализм. Если та или иная культура не принимает в качестве ценности личностно-профессиональные особенности, она будет принимать иные ценности, которые, мягко говоря, не вписываются в рамки морали и закона. При снижении возвышенного и огрублении норм человеческого общежития возникает дефицит человечности.

Мысль о том, что меркантилизм и культивирование богатства имеют под собой безнравственные основания, весьма банальна. Но в ее продолжении скажем, что общество потребления не только безнравственно, но и беспринципно. Если принципы угрожают материальному достатку, то они перестают быть личными принципами и становятся чем-то ненужным, рудиментарным. Недаром говорят, дружба за деньги — это бизнес, любовь за деньги — это проституция. Причем проституция затрагивает политиков, журналистов, писателей, спортсменов, которые не стесняются продаваться всяким сомнительным силам. «Сегодня корпоративная этика российских журналистов аморальна, судебная власть де-факто подконтрольна исполнительной, большой бизнес, подчиняющийся исполнительной власти, служит основным орудием управления СМИ. В своей деятельности они ориентируются только на вульгарный потребительский спрос и указания власти, поступающие опосредованно»[34]. Потребкульт десакрализирует все ценности, ранее считавшиеся святыми. Взамен их сакральности он предлагает им цену. Ценности в таком целерациональном (в отличие от ценностнорационального) обществе допустимы только в том случае, если они служат экономическим утилитарным интересам. Вместо утверждения общественно необходимых здоровых ценностных ориентаций, фундированных на нравственности и взаимопомощи, утверждается «философия барыша», согласно которой необходимо для себя любимого как можно больше урвать с других людей. Соответственно, потребление, уничтожая нормальные общечеловеческие ценности, разрушает нормальные связи между людьми, а значит, и разрушает стабильность. А желания, которые оно обещает удовлетворить, порождены в том числе желанием стабильности. Парадокс.

С. Кинг в романе «Нужные вещи» наглядно продемонстрировал готовность человека преодолеть ту грань, которая отделяет его как существо гуманное от своего антипода. В романе, конечно, гипертрофированно, но все же мастерски, показано, что люди ради приобретения приглянувшегося им предмета могут быть готовы заплатить не только деньгами, но и нормами человеческого сосуществования. Главный герой, открыв небольшой магазин, продает товары по бросовой цене, но, помимо денег, просит каждого покупателя оказать ему услугу, представляющую собой нанесение вреда кому-то из соседей. Все, кто зашел в его магазин, с радостью идут торговцу «на помощь». В результате из-за скромной торговой деятельности были поссорены между собой все жители городка. При разговоре о безнравственности потребительских тенденций вспоминается фильм «Изображая жертву», в котором приведен очень яркий по сути и манере преподнесения монолог следователя, отчаявшегося от окружающего его нормативного релятивизма. Ранее спокойный и хладнокровный сотрудник милиции буквально взорвался от негодования после допроса преступника, совершившего тяжкое преступление без всякого серьезного мотива, и при обильном использовании ненормативной лексики очень емко и кратко описал происходящие в обществе процессы декультуризации и нравственного падения. Это монолог является не просто эскалацией сюжетного действия, а ядром фильма, основном моментом, к которому медленно но верно ведется киноповествование.

Все меньше и меньше наблюдается позитивная консолидация молодежи, основанная на солидарности, сотрудничестве и руководстве общественно-полезными целями. А вот негативная консолидация (криминальность) в постперестроечное время начала стремительно развиваться. «Положительные» объединения требуют от инициаторов проявить больше усилий, чем «отрицательные»; последним значительно легче возникнуть. Сейчас есть, конечно, много молодежных объединений, но основным мотивом вступления в них является не желание быть полезным обществу, а стремление все к той же карьере; объединения, с помощью которых осуществляется позитивная консолидация, чаще всего рассматриваются в качестве социального лифта. Процессы молодежной самоорганизации либо имитируются, либо навязываются извне. В.В. Петухов пишет следующее про современную молодежь. «Налицо явная нехватка «солидаризма», способности действовать ради «общего блага», а также — гипертрофированная ориентация на частную жизнь, понимание свободы исключительно как свободы индивидуального выбора — где работать, как работать, где жить, куда ездить отдыхать, с кем дружить, о чем говорить, какие фильмы смотреть, участвовать или нет в политической жизни и т. п.»[35]. Хотя вопрос об участии или неучастии в политической жизни здесь представляется неуместным; тем более автор в этой же статье говорит, что всего 2–3 % молодых людей указывают в социологических опросах о своем участии в митингах и демонстрациях, о работе в политических партиях и молодежных политических объединениях. Этот вопрос молодежь обычно не ставит перед собой, поскольку он представляется неактуальным, а в случае его «нечаянной» постановки в большинстве случаев назревает однозначный отрицательный ответ.

В потребительском обществе прослеживается все меньшая социальная консолидированность. Профсоюзное движение существует лишь формально. Политическая оппозиция настолько разобщена, что инвестировать чаяния в ее силу и мощь не представляется возможным. Конечно, нет такой формы идентичности — оппозиционер. Оппозиция — это мозаика разных структур, дискурсов, точек зрения и действий, которые не просто отличны друг от друга, а зачастую находятся в непримиримых противоречиях, поэтому она априори самоотдалена. Но внутренняя са-моотдаленность оппозиции объясняется не только идейными противоречиями, не только разобщенностью перед избирательной урной. Часто говорят о таком факторе, как фатализм, выражаемый грустными словами «что бы мы ни делали, все равно ничего не получится». Еще один из важных факторов — утрата доверия людей друг к другу, которая не позволяет даже абсолютным единомышленникам сплотиться в единый сильный союз. Это недоверие появилось вследствие потребительской культуры индивидуализма, социал-дарвинистские общественно-фрагментирующие ценности которой вместе с перестройкой стали активно и даже агрессивно внедряться в общественное сознание.

Индивидуализм, деконсолидированность, мещанство, аутореферентность как проявляющиеся на всем общественном поле тенденции имеют связь с осознанием тщетности попыток в коллективных действиях, с разубежденностью в возможности оказывать совместное влияние на глобальные процессы и важные политические решения, с невидимостью связи между коллективной активностью и серьезными изменениями в экономике и политике, с трудностью адаптироваться к возрастающей неопределенности, в общем, с фатализмом, переводящем внимание с коллективистских акцентов на индивидуалистические и вытесняющем из сознания само существование глобальных проблем и архиважных решений. Если люди повергли себя в фатализм, они не смогут консолидироваться против чего-то или за что-то, поскольку коллективное действие как проявление волевой решительности предполагает в качестве своей основы определенное выраженное в идеологии стремление, очищенное от сомнений разума, а когда стремления нет, действию вырасти не из чего. Если они принимают невозможность влиять на определяющие их жизнь события за истину, она становится истиной. Людей уже не интересуют глобальные проекты, ставящие перед собой в качестве цели не столько избавление от насущных проблем, сколько построение абстрактного общества будущего в долгосрочной временной перспективе. Для реализации такого проекта необходимо коллективное действие, которое отсутствует не только потому, что люди потеряли веру в коллективизм, но и потому, что они потеряли веру в проекты. Консолидация на основе общих интересов не представляется методом реализации собственных интересов, а скорее наоборот, видится как условие ограничения индивидуальной свободы и потери личного времени. Если исходить из схемы, согласно которой мотивация зависит от умножения ожидания результата на его ценность (формула М = О × Ц), следует сказать, что при разговорах о консолидации и солидаризации хромает как ожидание, так и ценность, поскольку результат одновременно представляется невозможным по части достижимости и не сильно нужным или просто при его достижении цель не оправдает средств, и он окажется слишком дорогостоящим, а значит, и не ценным. Соответственно, мотивации к коллективности нет. Публичное пространство заполняется не общественным и политическим дискурсом, а дискурсом интимности личной жизни и мелких бытовых забот.

Наблюдаемые сегодня во всех сферах социальной жизни непредсказуемость дальнейшего вектора общественного движения и зыбкость социальных норм только укрепляют фатализм, недоверие, безответственность, агрессию, спад интереса к политике и вообще всему надповседневному, а также убеждение в бесполезности как самостоятельной, так и коллективной борьбы за улучшение тех или иных аспектов мира, политики и общества. В известном трудно найти методы борьбы с неизвестным, с неопределенностью. Эта непредсказуемость, поливариантность и мощь изменений мирового масштаба выражается в глобальных процессах типа

— утрачивания государствами своей суверенности и политической силы в наступившую эпоху глобализации с характерными для нее централизацией и мобильностью огромных капиталов и их влияния на политические решения во многих странах;

— международного терроризма, который, руководствуясь непонятной логикой, не оставляет шансов предугадать, по кому он ударит в следующий раз;

— вседозволенности и гиперразвития транснациональных корпораций, часть которых обладает бюджетом, значительно превышающим бюджет некоторых стран (и потому влияние правительств этих стран ослабевает);

— банального давления национальной власти на общество и ее волюнтаризма;

— падения влияния институтов, призванных отстаивать права трудящихся;

— неспособности экономических, политических и социальных наук давать точные предсказания, которые утвердили бы определенность или хотя бы вероятностность дальнейшего состояния общества и сфер человеческой деятельности;

— быстрой смены конъюнктуры рынка, требований и условий труда, которые бьют по идее долгосрочности, стабильности жизни и упроченности личных обязательств;

— увеличения количества мигрантов, которые далеко не всегда считаются с нормами жизни и даже законами принимающей их страны;

Список проявляемых сегодня и кажущихся неуправляемыми масштабных процессов можно продолжать. С такими мощными тенденциями отдельный человек не способен совладать, и у него возникает мнение, что они неуправляемы в принципе или по крайней мере неуправляемы снизу, а потому борьба с ними есть борьба с ветряными мельницами. Возникает замкнутый круг: люди своим бездействием и невмешательством упрочивают рост нестабильности, а последний, в свою очередь, укрепляет индивидуапизм и деконсолидацию.

Для психики более комфортен примерно следующий (конечно, условно сформулированный) принцип: если «мы» не можем влиять на происходящее, то проще отказаться как от понятия «мы» и лежащей в основе «мы» солидарности, так и от серьезности происходящих в стране или в мире тенденций; вместо «мы» и глобальных процессов есть «я» и мои личные интересы. Таким образом, происходит вытеснение общественного из реальности. Сознание становится не реалистическим, а аутистическим, проявляющим эскапизм и предпочитающим скрываться под панцирем индивидуализма. Общественное и индивидуальное становятся удаленными друг от друга так, что индивидуальное остается здесь, а общественное уходит в некую недосягаемую область, отдаленность которой обесценивает попытки дотянуться до нее и, соответственно, нивелирует смысл и полезность этой области для реальной жизни с ее прагматизмом. Людей волнует не глобальная проблематика, а лишь те проблемы, которые становятся на их личном пути и служат барьером для реализации их личных целей. Редко люди задумываются о том, что эти проблемы зачастую имеют глубокие корни, растущие не из местечкового локального аспекта, а из функционирования масштабных систем, и потому выбрасывают накопленную агрессию совсем не на тот объект, который заслуживает справедливого гнева. Скорее всего, именно поэтому массы придают большее значение сводкам о местечковой преступности, а сообщения о коррумпированности какого-нибудь крупного чиновника привлекают меньше внимания; возможно, не возникает понимания того, как наказание крупного государственного функционера, жертвы которого неконкретны и анонимны, может обезопасить людей от гнетущей повседневности, вызванной угрозой обычной уличной преступности, способной обратиться против каждого и избрать для себя абсолютно конкретную жертву.

Хоть и существует соотношение между личными и общественными проблемами, в ментальной сфере не остается места для их соотнесения. На площади, где призваны собираться люди для решения важных социальных проблем, вместо сбора людей, соотносящих частное и общественное, теперь господствуют ток-шоу, которые на всю область публичного транслируют сведения о личной жизни звезд, разговоры об интимной жизни обычных людей — своих персонажей, — обсуждения прочих проблем быта, не выходящих за рамки быта, за рамки частного. Тем самым подобная дискурсивная практика не соединяет частное и общественное, а частное подает под видом общественного, совершает тотальную подмену, а потому только разъединяет эти две сферы, уничтожает общественное и за счет этого отдает максимально широкое пространство на откуп частного. Подмена серьезного «откровениями» пустословия одерживает верх и учит людей отдаваться самим себе, замыкаться в своих личных проблемах. Но она не учит объединяться, смотреть за линию горизонта, видеть за деревьями лес, мыслить о значительно более глобальном и серьезном, чем правильный выбор стирального порошка в гипермаркете. Прислушаемся к мнению 3. Баумана: «общественное» колонизируется «частным» в виде деградации публичного интереса до любопытства к частной жизни общественных деятелей, искусство жить в обществе сводится к копанию в чужом белье и публичным интимным излияниям, а общественные проблемы, не поддающиеся подобной редукции, вообще перестают быть понятными. В эпоху глобализации социальные институты теряют силу, что ведет к упрочиванию общего интереса к частному, а нежелание людей переводить интерес в плоскость общественного облегчает работу тех глобальных сил, которые заинтересованы в бессилии государств и общественных институтов[36]. Поэтому массовый интерес тянется не к сложным и действительно важным общественным проблемам, а ко всяким бессодержательным сенсационным «открытиям», касающимся, например, личной жизни звезд шоу-бизнеса, к тем явлениям, которые по уровню действительной актуальности и общественной значимости сравнимы чуть ли не с пылинкой на ветру. В индивидуализированном обществе закономерна тенденция подмены серьезных социальных проблем и задач личными интересами.

Неудивительно, что масштабные системы социального жизнеустройства представляются большинству людей практически невидимыми, а потому непостижимыми и недостойными пристального внимания. Большие проекты сменились на микроскопические, ограниченные частными интересами. Попытки преобразования мира сменились на стремление оградиться от мира и его угроз, на абсолютизацию проекта частного мирка. Люди все меньше принимают всерьез обещания политических лидеров и активистов общественных движений, ибо горький опыт научил неверию политике. Они обычно объединяются с политическими деятелями не благодаря своей вере в их лозунги и проекты, а благодаря импульсу найти влиятельную поддержку для решения своих индивидуальных проблем. Поэтому объединяться предпочитают с сильными политическими акторами, которые путем нарастающей поддержки увеличивают свою силу, а также и отправляемое влияние на общество в первую очередь в своих, а не в общественных, интересах. Если раньше нонконформизм протестовал против доминирования общественного над частным, против государственно санкционированного давления на личность, то сейчас его функцией становится не только сопротивление давлению на личность сильных экономических и политических акторов, но и гегемонизму частного, индивидуального и обывательского над общественным.

Индивидуализм следует понимать не как проявление независимости и самодетерминированности, не как освобождение от некоей нивелирующей личность предопределенности, а скорее как проявление эгоизма и меркантильности в соответствии с изоляционистским принципом «моя хата с краю». Индивидуализм — внегласно принятое обеими сторонами поддержание дистанции при минимизации взаимодействия. Человек есть микрокосм не в качестве индивида, а в качестве субъекта. Индивидуализм — производное от индивида как сугубо биологического существа, не выражающего никаких субъектных и гражданских качеств. Именно индивидуализм, а не субъективизм как проявление осознанной самодетерминации и гражданской позиции, является основой потребительства, которое разрушает нормальные человеческие связи, солидарные проявления гражданственности и разделяет людей на «неделимые атомы», проявляющие друг к другу в основном экономический интерес. Неудивительно, что волна потребительства хлынула в нашу страну именно после перехода России с околокоммунисгического уклада к околокапиталистическому, к социал-дарвинистскому. В последние годы, начиная сразу после перестройки, среди молодежи заметны меркантильный индивидуализм и утрата солидарности, повлекшие за собой атомизацию и нарушение коллективных связей. Установки на личную выгоду и потребительство стали реакцией на внедрение рыночных (или квазирыночных) принципов в экономику[37]. Укрепление меркантилизма наблюдается не только среди молодежи, а становится общесоциальным принципом. В обществе, в котором укоренены ценности стяжательства, эгоизма, алчности, личной выгоды (в том числе за счет других людей), индивидуализма и обладания мало кто хочет жить согласно ценностям солидарности. Во-первых, в таком окружении становится крайне проблематично выжить и чего-то добиться с помощью социально утверждающих ценностей. Во-вторых, такой человек представляется другим в качестве аутсайдера, маргинала, каковым быть почти никто не желает, то есть по-настоящему человечные общественно созидающие ценностные ориентации получают статус пороков, достойных осмеяния. Для избегания риска стать отверженным каждый приспосабливается к большинству и тем самым множит потребительские стратегемы. Парадокс заключается в том, что при господстве индивидуализма каждый такой приспособленец к большинству антагонистичен этому большинству и себе подобным.

Крысы считаются одними из самых социальных животных. Основа их живучести заключена в их социальной сплоченности. Их сообщество, можно сказать, напоминает единый организм, в котором нет эгоистического индивидуализма. Над крысами были проведены эксперименты, цель которых — разрушение социальных связей путем внедрения безнравственности. Сильная крупная особь долго морится голодом, после чего к ней в клетку бросают мертвую крысу. После некоторого замешательст<

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: