К вопросу о сохранении культуры в эпоху глобализации

По утверждению П. Козловски, «развитие науки и техники должно иметь предпосылкой и следствием адекватное культурное развитие общества»[155]. Перефразируя данное высказывание, заметим, что уровень культуры общества имеет прямую связь с уровнем развития цивилизации в целом, а также и отдельного человека, составляющего данную цивилизацию. Более того, уровень культуры выступает всеобщим определяющим фактором качества жизни общества.

В научной литературе нет единой фиксации взаимосвязи между понятиями «культура» и «цивилизация». Одни авторы противопоставляют культуру цивилизации, наделяя культуру духовностью, а цивилизацию утилитаризмом. Другие отождествляют данные понятия, не замечая разницы между ними. Нам кажутся оба подхода несколько ошибочными, так как:

1) цивилизация — это форма общественного мироустройства, характеризующаяся достаточно высоким уровнем человеческих достижений. Но эти достижения действительно носят утилитарный характер, они могут быть далеки от эстетических (искусство) и этических аспектов социальной жизни. К ним в первую очередь относятся достижения техники, изобретения, выполняющую прикладные функции и ориентированные в основном на технические и социально-экономические ценности. Противопоставление культуры и цивилизации приводит к мысли, что духовность противопоставляется варварству, ценное — ненужному, высокое — низкому. Но это неверно, так как цивилизация не является синонимом варварства, низости и ненужности, а обладает многими ценными достижениями, которыми варвары не обладали. Потому подобное разграничение понятий не совсем оправдано;

2) отождествление культуры и цивилизации также не совсем уместно, поскольку у них есть качественные различия. Культурные достижения удовлетворяют одни потребности человека (преимущественно высшие, этико-эстетические), а цивилизационные — другие. Технологический прогресс сам по себе не обеспечивает гуманизацию, а потому он выпадает из процесса окультуривания и борьбы с антикультурными тенденциями.

Мы склонны, вслед за И.Д. Каландия[156], понимать под культурой форму и степень духовности, в которой выражены высшие достижения цивилизации. Цивилизация же — это материальный (вещный и предметный) базис культуры, характеризующийся своей полезностью, техницизмом, который культивирует ценности прежде всего не трансцендентного, а имманентного, не духовного, а бытового. Она не требует полноты духовного — прежде всего этического и эстетического — участия. У первобытного общества уже имелись образцы культуры, но образцов цивилизации не было. Напротив, некоторые современные общества, отличающиеся высотой развития техники и технологий, переживают упадок в области нравственного и прекрасного. Этические нормы и представления, учитывая их ментальный характер, следует относить к культуре, а материальные памятники (в том числе артефакты) как вещное воплощение культуры — скорее к цивилизации. То есть цивилизация — это материализованная культура или же материализованное бескультурье. Таким образом, мы прочерчиваем между двумя понятиями параллель, при этом не впадая ни в одну из двух крайностей: Сциллы их противопоставления и Харибды их отождествления.

Следует помнить, что взаимосвязь культуры и цивилизации познается в определенных рамках. Так, если мы говорим не о культуре в целом, а именно о том, что принято называть массовой культурой, появившейся (в том числе) благодаря многим именно цивилизационным процессам — распространение средств массовой информации и коммуникации, урбанизация и т. д., — то невозможно ее отделить от цивилизационного компонента. Однако, обращая свой взор не на масскульт, а на национальную культуру, ее следует во многом противопоставить цивилизации. Национальная (народная) культура характеризуется прежде всего наличием менталитета, национального наследия, в то время как цивилизация вполне может обходиться без национальных корней; она, в отличие от культуры, вовсе необязательно ограничена какими-либо (географическими, этническими и т. д.) рамками. Традиции, идеалы и духовные ценности национальной культуры локализуются в иной плоскости, нежели плоскость утилитаризма, и поэтому они не представляются ценными в цивилизационном смысле. Собственно, в Америке вряд ли мы обнаружим богатую национальную культуру (как из-за сравнительной молодости американской «нации», так и присущим ей изначально утилитарным настроениям типа знаменитого концепта «Американская мечта»), однако цивилизация там развита больше, чем где-либо. Недаром Г.Е. Васильев называет западного человека дряхлым и старым и говорит, что он держится только лишь с помощью своих технических «протезов»[157].

Принимая во внимание происходящие сейчас глобализационные процессы, можно с уверенностью заявить, что навязываемые в ходе глобализации ценности выхолащивают и уничтожают национальное наследие, а значит, и национальную культуру. «Бренды глобальных компаний потребляются как символы причастности к передовому и прогрессивному, но при этом через них в повседневную жизнь разных регионов мира вторгаются чужие стандарты, вытесняются привычные нормы, разрушающие веками складывающиеся хозяйственные и бытовые уклады, образ жизни»[158]. Американские идеалы, ярко выраженные в культуре потребления, наносят сокрушительный удар по национальным культурам. Здесь имеет значение сущностное ядро потребительства, в соответствии с которым возводится в культ идеология индивидуализма, отрицающая взаимопомощь и выражаемая в принципе «помоги себе сам», массовая кредитомания, низвержение духовности до уровня технических приобретений. Не менее важна и методология расширения потребительства, которая включает в себя убежденность в собственном превосходстве по сравнению с другими типами общественных укладов, а потому самолегитимирует насильственное навязывание Америкой этого типа «культуры» всему миру. Исходя из антиинтеллектуализма, бездуховности и безнравственности потребительской культуры, признаем, что словом «культура» она именуется весьма условно. Более целесообразно связывать консьюмеризм именно с цивилизацией, а конкретно с цивилизацией высокого развития, но лишенной культуры. Следовательно, в некоторых аспектах развитие цивилизации идет вразрез с развитием национальной культуры и, мало того, эти процессы могут быть не взаимодополняемыми, а, наоборот, взаимоисключающими.

Несомненно, в эпоху научно-технической революции, обернувшейся стремительным развитием потребительских гаджетов, а также информационной (и псевдоинформационной) насыщенностью, происходит культурная деградация. Она объясняется тем, что центральная нервная система человека как итог очень долгой эволюции не может адаптироваться к такому временному сжатию, которое наблюдается сейчас в качестве следствия развития цивилизации. Так, в прежние эпохи человек рождался в условиях определенной общественно-технической инфраструктуры и умирал в условиях все той же инфраструктуры; за его пусть даже длинную жизнь не происходило принципиальных инфраструктурных изменений. В наше (сжатое) время за одно поколение происходит такое количество изменений, в первую очередь в техносфере, какое нашим дальним предкам не снилось. Согласно экспертам, начиная с середины XX века объем имеющихся в распоряжении человечества знаний удваивается каждые 20 лет, а 90 % от всего объема знаний получены в последние 30 лет[159]. Может быть, эти данные несколько преувеличены, но неумолимо возрастающий объем когнитивно-информационной сферы заставляет нас принять их к сведению. Сегодня те культурные практики, которые недавно считались профессиональными, осмысливаемыми только узкой прослойкой общества, переходят (в редуцированном виде) в лоно повседневной общесоциальной культуры. Сюда относится практика использования компьютерной техники, операционных систем, программного обеспечения, а также различных некомпьютеризированных технических гаджетов. Темпы прироста информации огромны, а темпы перемещения информации бесконечно превышают возможности перемещения физических объектов. Интернет, осуществив вседоступность информации, обессмыслил понятие «перемещение информации», уничтожил для нее пространство и заявил о «конце географии». Кибернетическое пространство, лишенное пространственных измерений и координат, одержало верх над территориальным. Ранее быстрая связь осуществлялась только внутри сообщества, а для связи с другим сообществом требовалось время. Сейчас нет временных затрат ни для внутренней, ни для внешней коммуникации, а исходящие от разных объектов сообщения зачастую противоречат друг другу своим содержанием; возможно, все это является одной из причин деконсолидации на уровне сообществ и наций.

Человек не способен качественно обрабатывать огромное количество поступающей информации, в чем выражается диалектика количества и качества. Сверхвысокая частотность коммуникативных связей, информационная избыточность, свойственная современному постиндустриальному миру, не позволяют основательно и глубоко вникать в происходящее (в достояния культуры и искусства). Техническая и информационная стороны общественной жизни развиваются революционно, а центральная нервная система человека не способна к быстрому развитию, поэтому сознание расщепляется, внутренний мир теряет глубину, а заинтересованный взгляд в условиях гиперинформатизации скользит по поверхности информационного многообразия, не проникая внутрь и не осмысливая должным образом содержательное богатство (при условии наличия такового) получаемых сведений. Возникает скольжение сознания по продуктам культуры, а не углубление в их содержание, смотрение вместо созерцания, слушание вместо слышания, наконец, поверхностное потребление вместо углубленного осмысления. Возникает некое «следовое восприятие» в условиях профицита информации, создающего трудность для ее систематизации, осмысления и фильтрации. Значение традиционных образовательных учреждений снижается в условиях постоянной научно-технической революции, и углубляется различие между способными и неспособными адаптироваться к меняющейся среде и усваивать новшества.

В условиях эпохи гиперреальности информационные потоки позволяют человеку скользить по поверхности от одной новости к другой, не давая ему возможности включать критическое мышление и проникать вглубь. Парадоксально, но факт: прогресс информации приводит к снижению информированности. За счет увеличения количества информации падает качество и рождается псевдоинформационный спам, растет энтропия. Да еще и местами откровенно антикультурные идеалы современной цивилизации подливают масла в огонь.

Конечно, нет ничего плохого в доступности информации, но когда это изобилие трансформируется в переизбыток, стоит задуматься о состоянии субъекта, поглощенного этим информационным полем. Когда книг, фильмов и музыки становится очень много, субъект перестает в полной мере воспринимать их содержание, оно просто становится объектом массового безразличия. Кроме того, за счет увеличения информационных продуктов общее их качество (этическое, эстетическое, интеллектуальное) падает. «Социальное бытие, конституированное разнородными информационными потоками, находится в состоянии постоянной изменчивости и фрагментации»[160], - пишет А.Ю. Зенкова и отмечает отсутствие устойчивой структуры и сущности этого бытия. Данное утверждение имеет прямое отношение не только к социальному бытию, но и персональному, субъективному. Такое отношение к субъектным характеристикам описано Э. Тоффлером, убежденным в том, что СМИ кормят нас раскрошившимися образами, тем самым предлагая несколько видов идентичности на выбор; человек складывает из этих кусочков так называемое «конфигуративное или модульное Я», что объясняет кризис идентичности для многих людей[161]. В калейдоскопическом мире СМИ нет четких образов, устоявшихся фреймов или гештальтов. В нем не «все течет, все изменяется» (линейно-хронологическая модель), а «все накладывается на все» (антилинейная, хаотическая модель), в чем и воплощены принципы интертекстуальности, ризомности и гиперреальности масс-медиа, которые формируют соответствующего им субъекта.

Э. Тоффлер достаточно лояльно подходит к масскультурным процессам и оптимистически оценивает, перспективы будущего развития субъекта, что связывает с формированием у него способности к восприятию огромных массивов информации, которая отвечает требованиям новой культуры. Однако обилие информации, ее избыточность и фрагментарность неизбежно приводит к поверхностности как восприятия, так и мышления субъекта[162]. Субъект, воспринимая информационный поток, скорее руководствуется количественным критерием, нежели качественным. Реципиент сидит перед телевизором и постоянно щелкает пультом, переключая с канала на канал и тем самым сменяя внимательный просмотр на клиповый. Или же, вглядываясь в монитор компьютера, он переходит от одной ссылки к другой, не останавливаясь надолго ни на одной из открывшихся страниц. В результате зависимость между увеличением объема информации и возрастанием воспринятого смысла становится обратно пропорциональной. Подходящим в данном контексте будет следующий оксюморон: эрудит — не тот, кто проникает вовнутрь, а тот, кто движется вширь, чей нерефлексивный взгляд охватывает более широкую область текста, а точнее, гипертекста. Так чтение превращается в чтение-потребление.

«Неструктурированная, повторяющаяся и невостребованная информация обусловливает социальное противоречие между экспоненциальным ростом объемов информации и ограниченными возможностями человека ее воспринимать и обрабатывать»[163]. Возможности восприятия человека остаются неизменными, а информатизация и быстрая связь, как говорит 3. Бауман[164], затопляет и подавляет память. От себя добавлю, что они не только подавляют память как таковую и быстрой сменой сообщений мотивируют не менее быстрое забывание, но и подавляют национальную память, что сказывается на национально-культурной идентичности человека. Быть может, в качестве основного сегодняшнего противоречия следует считать противоречие между тотальной информатизацией и человеческой ригидностью. Посредством гиперинформатизации и стремительного роста технологий цивилизационные аспекты человеческого бытия становятся выше культурных. Неудивительны возникшие мечты о трансгуманизме как технологии развития человека таким образом, чтобы он не отставал от объективно происходящих процессов, не уставал от них, совершенствовал свое сознание и психические процессы, не терял свою идентичность и внутренний нравственный стержень. Правда, пока идеи трансгуманизма по созданию постчеловека как усовершенствованного последователя человека остаются утопичными. Как замечал еще Тойнби, человек намного лучше справляется с неживой природой, чем со своей собственной: он достиг успеха в сфере интеллекта и know how, но оказался неудачником в сфере духа[165]. Теперь, в условиях информатизации, он терпит неудачу также в сфере интеллекта и прочих способностей, которые не могут функционировать настолько эффективно, чтобы перерабатывать все многообразие информации.

Общество должно гармонично сочетать в себе культуру и цивилизацию, так как существование одного без другого не представляется возможным. Собственно, общественный прогресс — это культурноцивилизационный прогресс. При усилении технизации общественной жизни не стоит забывать о ее гуманитаризации. Если же какие-либо крайне консервативные обычаи потеряли свою актуальность и выступают барьером для дальнейшего общественного развития, они, будучи одним из проявлений культуры, могут уже не обогащать общество духовностью, а отравлять его пылью старых догм. «Культура и цивилизация — это как душа и тело: культура — душа цивилизации, цивилизация — тело культуры. Заботясь о теле, цивилизуя его, нельзя пренебрегать собственной душой, отрекаться от того, во что верили и на что надеялись лучшие умы России — те, кто создавал ее культуру»[166]. Когда цивилизация со свойственным ей утилитаризмом и механицизмом начинает преобладать над культурой, когда средства жизни господствуют над самой жизнью, ее смыслом и целью, когда духовность сменяется прагматикой и холодностью сердец, впору говорить о культурном кризисе. Кроме того, учитывая антиприродную основу цивилизации, следует заметить, что последняя, отдаляя человека от природы, ведет также к экологическому кризису. Как замечает В.А. Кутырев, культурное регулирование превалирует в демографиически развитых, но технически отсталых регионах, где инструментальные и целерациональные отношения между людьми пока недостаточно сформированы, а цивилизационное регулирование — в так называемых западных открытых обществах[167]. Вовсе необязательно цивилизационное развитие приводит к разрушению культуры, но сейчас, в условиях глобализации и тотального распространения консьюмеризма, этот процесс имеет место. Культура призвана облагораживать цивилизацию, обогащать ее эстетическими и этическими ценностями.

Но и цивилизационное развитие не должно вытеснять этику и духовность своим техницизмом и ориентацией на полезность. Самое лучшее для того или иного общества состояние — это еще культурное и уже цивилизованное. Причем «еще» здесь не означает прошлое, а «уже» — будущее, поэтому «еще» не призвано неумолимо и окончательно переходить в «уже».

Говоря о соотношении культуры и цивилизации, невозможно обойти вниманием вопрос взаимосвязи традиционализма и прогрессивизма. Что бы критического ни говорили в адрес традиционализма защитники так называемой инновационной культуры, традиции являются культурным каркасом, архитектоникой культуры, «и даже «посттрадиционная культура» выступает не чем иным, как полем реализации механизмов традиции в превращенных формах»[168]. Хотя от нее и до одномерной глобалистской культуры (точнее цивилизации) недалеко. В эпоху мобильности и вариативности ВСЕГО, аксиологической и эстетической децентрации и деконструкции, симулякризации, релятивистского постмодернистского поворота все сильнее и сильнее стираются демаркационные линии между ранее традиционными дихотомиями «свое-чужое», «центральное-периферийное», «высокое-низкое», «элитарное-массовое», «нормальное-патологическое», «мужское-женское», «реальное-виртуальное», «подлинное-поддельное», наконец, «традиционное-инновационное». Постмодерн реализует проект по стиранию различий, создает недифференцированный гипертекст, в котором неразличимы подлость и героизм, произведение искусства и три буквы на заборе. Постмодерн не предлагает какой-то новой модели культуры, а, погружаясь в негацию, стиранием различий уничтожает культуру.

Пусть современная культура, по большей части высокомерно относящаяся к проявлениям традиционализма и считающая его рудиментом, полностью не может от него дистанцироваться (дистанция подчеркивается сознательно, а бессознательный скреп продолжает существовать хотя бы в минимальной форме), одномерная глобалистская культура, грядущая посткультура знаменует собой полный разрыв с национально-созидающим потенциалом традиционализма и, соответственно, национальным наследием, чего допустить, естественно, нельзя. Единственное, что может оставить от традиционализма (а точнее от его действительно рудиментарной мифологической составляющей) глобализация, так это его внерациональную и загрязняющую сознание часть в виде новой архаики, которая выразит себя в мифологичности и эзотеричности (вспоминается насыщенная ими реклама и пропаганда), способствующих закабалению рациональных и волевых усилий человека, а значит, его подавлению. Интересно то, что в инновационных обществах в моменты отмирания старых ценностей и пока еще неустойчивости новых возникает ностальгия по прошлому, но она не является всеобщей.

Жесткий традиционализм страдает обычно фундаменталистским диктатом, неприятием прогресса и отчасти иррационализмом, а жесткий инновационализм страдает инфантилизмом и амнезией к мудрости предков. Например, кризис традиций приводит к расшатыванию семейных устоев, выраженных в увеличении количества разводов, числа неполных семей, распространении абортов, усилении ценности личной независимости в противовес таким ценностям, как долг, забота о родителях, ответственность за семью. Поэтому каждый из описываемых типов, представая в гиперболизированном облике, несовершенен в деле обеспечения культурной самодостаточности и глубины. И хоть некоторые ученые предпочитают не противопоставлять традиции и новации, а видеть в них если не единство, то взаимопроникновение, все-таки стоит отделять должное от сущего. Общество без традиций невозможно, так как оно перестанет быть обществом в культурно-историческом смысле; оно утратит чувство уважения к своей истории и культуре и, соответственно, способность к их сохранению. Общество без прогрессивных инноваций также не представляется жизнеспособным, поскольку инновации как результат проявляемого творчества необходимы для дальнейшего общественного развития. Правда, инновации бывают разными, так как концентрационные лагеря фашистов, приведшие к обеднению значительной части населения реформы Гайдара, ювенальные технологии и многие другие продукты деятельности, ориентированной на новизну, следует считать инновациями, но явно не прогрессивными в социальном, экономическом и т. д. смыслах. Поэтому под инновациями необходимо понимать не просто нововведения, а необходимые нововведения, и необходимые не узкой категории лиц (олигархам, чиновникам и т. д.), а большинству населения.

Традиции и новации, как культура и цивилизация, призваны дополнять друг друга, ибо утрата первого приведет к утрате культурного стабилизирующего ядра, а утрата второго — к утрате способности социума двигаться вперед. Консервативное ядро не должно сковывать инновационно-ориентированное творчество, но не заигрываться в углублении разрыва между старым и новым и тем самым в разбалансировке культурной конфигурации. Главное, чтобы новшества не стимулировали общественную амнезию к прошлому и высокомерное отношение к проявлениям традиционной свойскости (сущностности) данного общества, которая отличает его от других. То есть для сохранения баланса традиций и новаций необходимо не их взаимоотрицание, а взаимодействие, проявляющееся в последовательности наслоения новшества на традиционный компонент, за которым закрепляется контролирующий статус по отношению к инновационным преобразованиям[169]. Например, отмечаемые на протяжении веков обряды и празднества сегодня проводятся с привлечением новых выразительных средств, которых не было ранее, что позволяет говорить как о сохранении традиции, так и ее преображении.

Двигаясь в будущее, необходимо с уважением оглядываться в прошлое и нести его с собой, ибо прошлое далеко не всегда становится рудиментом, достойным ампутации вследствие своей ненадобности. Наследие предков зачастую трансформируется в безвременность, обретая статус ценного прошлого в настоящем и будущем. Прошлое наследие жизненно необходимо обществу, так как его трансляция есть передача в социокультурном времени знаний и опыта. Без наследия прошлого общество теряет историю и обрекает себя на бесцельное и бездыханное скольжение во времени. Цивилизация в своем стремлении достичь высот лишает себя корней. Само мегаполисное пространство своей цивилизационной насыщенностью отрывает человека от природы, семьи и предков, национальных корней и традиций, ориентирует в русло потребкульта. «В основе традиции — связь с вечностью <...> а разрушение традиции есть, напротив, отрыв временного от вечного»[170]. «Благодаря тому, что мы усваиваем прошлый опыт, ориентируясь на будущее, аутентичная современность сохраняется как почка, где продолжаются традиции и, главное, берут начало инновации, — одно невозможно без другого, и то и другое сливаются в объективность связи, характеризующей действенную историю»[171].

Но что следует считать «своими» традициями и как стоит относиться к заимствованиям? Русские философы давно твердят об особом пути развития России, об особом пути русского народа. Кто-то указывает на коллективизм русской психологии, хотя в реальности подтверждение идеи о взаимопомощи и любви к ближнему своему (по крови) не находится. Народам Кавказа, например, где каждый считает каждого братом, не чужда общинность, сплоченность и вытекающая отсюда взаимопомощь, чего особенно не хватает русским; хотя мы, равнодушно относясь друг к другу, всегда помогали выжить и подняться цивилизационно и культурно тем этносам, которые когда-либо проживали на территории России. Кто-то пишет о свободомыслии русского, что явно не соотносится со многими годами, проведенными в условиях освобождения от свободы, в ситуации искусственной коллективизации и конформизации; чтобы далеко не ходить за примерами, достаточно посмотреть на опыт прежде всего сталинского периода, когда равенство прав обернулось бесправием равенства. Кто-то настаивает на православной сущности русского сознания, забывая о том, что христианская (и православная) апологетика родилась совсем не на территории Руси, а была насаждена русскому народу агрессивными методами, насиловавшими национальную душу. Добавим, что, помимо христианизации, в нашей истории были еще три глубоких переломных момента, в результате которых произошло кардинальное, а потому далеко не безобидное отрицание прошлого. Это петровские реформы, революция 1917 г. и перестройка.

В петровских реформах была выражена искусственность и «ненашесть» создаваемых общественных структур, хоть Петр много сделал для расширения российской империи, усиления военной мощи России и ее геополитического значения. При разрушении прежних, традиционных структур бытия происходили социокультурные трансформации, основанные на некритичном заимствовании западных стандартов. В революционные годы происходила тотальная деконструкция царской формы жизнеустройства, прежний тип повседневности представлялся в качестве барьера для строительства желаемого социалистического мира, поэтому в каждом человеке будили чувство личного вклада в это строительство, а общество мобилизовывали для осуществления глобального проекта нового мира. Новая идеология и созданный на ее основе быт не находили преемственности со старыми формами жизнеустройства, не перенимали их опыт, так как изначально противопоставлялись им, отрицали дореволюционность. Во время перестройки произошла делегитимация советского жизнеустройства в целом — философии жизни и форм повседневности. Возникли новые — западноцентрированные — ценности, связанные с индивидуализацией, деколлективизацией, опорой на личные инициативы, нормализацией социально-экономического неравенства и т. д. Но даже весь совокупный исторический опыт человечества не даст ни нам, ни любой другой национальной культуре готовый рецепт, поэтому некритичное заимствование всегда деструктивно, особенно если оно происходит резко, революционно, легким и размашистым росчерком пера перечеркивает ценности уже достигнутого, десакрализирует богатство прошлых времен. Преемственность через разрыв едва ли несет в себе конструктивизм. Она превращает историю в дискретные куски событийности.

Нет оснований для серьезного разговора о некоей постоянной субстанции как явления вечного и неизменного в душе народа, которая, давая отпор любым воздействиям, целостно преодолевает историческое время. Национальный характер в процессе времени меняется; сегодня одни качества выступают социально преобладающими, а завтра — другие. Ведь постсоветский человек во многом отличен от своего советского предшественника, равно как так называемый homosoveticus отличается от человека царской эпохи. Может, именно поэтому — вследствие такой изменчивости — невозможно дать исчерпывающий ответ на вопрос «что такое национальный характер?», а потому и эмпирически подтвердить ту или иную концепцию «особого пути» русских. Реальность же указывает на то, что наша страна встает не на «особый путь», а, наоборот, на «унифицирующий путь». Посредством глобализаторских и потребительских тенденций душа русского человека (и не только русского) в общесоциальном смысле теряет какой бы то ни было потенциал разнокачественных проявлений и упрощается. Может быть, именно из-за отсутствия силы и яркой выраженности национального характера, который мог бы выступать фильтром для инокультурных инъекций, наше общество позволяет себе без особой придирчивости принимать те ценности и нормы, которые ему ранее не были присущи.

У нас есть богатая история, богатый опыт, которым, к сожалению, мы плохо умеем пользоваться, дабы не «наступить на те же грабли». Наша история не началась с революции 1917 года, после которой стоящие у власти казарменные социалисты принялись, строя новые социально необходимые культурные образцы, искажать историческую память, актуализируя амнезию на некоторые связанные с «проклятым царизмом» исторические события или просто заведомо неверно их толковать. Наша история не началась с Крещения Руси, после которого христиане под видом борьбы с «бескультурным и диким» язычеством уничтожили многие доказательства существования богатой культуры дохристианской эпохи и выставили себя этакими просвещенцами. Ими были переиначены русские мифы, да и письменность, согласно некоторым историкам, появилась ранее Кирилла и Мефодия на земле русской.

Мы теряем волю для сохранения своих лучших национальных качеств. Ранее христианизация, затем петровская вестернизация, потом советизация, а теперь глобализация с ее культом потребительства вполне успешно унифицирует наследие, которым некогда были полны наши сундуки. Да и, к величайшему сожалению, практически во все эпохи целесообразность политически ангажированной мифологии ставилась выше научно-исторической истины: христиане решительно отрицали ценности и культуру языческого периода, советы — христианской эпохи, а современность — советского периода. Зачастую это отрицание в силу своей гипертрофированности носило характер необъективной демонизации прошлого. Мы не пытаемся дать однозначно негативную оценку христианизации и советизации, а просто обращаем внимание на то, что они реализовывались методом революционного разрыва с устоявшимся культурным наследием, а значит, беспощадной ломкой существующих традиций и норм; такой резкий разрыв негативно сказывается на состоянии национальной культуры и психологии. Однако следует отдать должное: хоть исторические события, о которых идет речь, знаменовали собой точки культурного разлома, наносящие удар общественному сознанию, вместе с тем каждое несло с собой более или менее социально центрированную идеологию. В отличие от них, происходящая сейчас культурная глобализация, являя собой такую же точку разлома, не обогащает культуру новыми стандартами, а, наоборот, упрощает ее, редуцирует до уровня потребительских инстинктов. Этот вопрос можно назвать основополагающим и краеугольным для данной монографии.

Европейцы и американцы не желают признавать Россию в качестве европейской страны, тем более равной европейским странам. Россия для них — постоянный объект интенсивного очернения. «…Глубинное неприятие все же проявляется, начиная от визового порядка и кончая нежеланием европейских девушек и женщин выходить замуж за российских мужчин»[172]; россиянок европейцы в жены берут, но европейские женщины интересуются мужчинами из стран с более высоким или равным уровнем престижа, к которым Россия не относится. Только вот представление о престиже у европейцев и американцев обычно догматичное, сформированное через призму их же системы ценностей, которая фундирована цивилизационным утилитаризмом, а не духовностью, культурной глубиной. Европейцы в своем большинстве предпочитают рассматривать европеизм как точку отсчета, неоспоримый критерий и образец, на который следует равняться, и забывают о массе проблем, коренящихся в лоне западной культуры и либеральной экономики. Иностранцы преимущественно считают, что русская национальная идея — водка, а проявление русской ментальности — безудержное ее распитие. Одной моей знакомой сотруднице танкового института, в котором учатся в основном иностранцы, постоянно приходится слышать мнение учащихся об алкоголизме как главной проблемы россиян. Да, проблема алкоголизации сегодня проявляет себя довольно остро, но это не значит, что она всегда стояла на первом месте, равно как из этого нельзя сделать вывод о том, что иностранцы меньше пьют; для некоторых стран эта проблема, пожалуй, кажет себя в еще более остром ракурсе. В той же Германии местное народонаселение выпивало столько спиртного, что нашим богатырям даже и не снилось. Скорее всего, этот миф о русской ментальности был сознательно конституирован для дискредитации России и ее основного этноса; мы продолжаем оставаться геополитическими соперниками многих стран, которые теперь уже без всякой мимикрии, абсолютно открыто пытаются настроить мировое сообщество и подвластные ему СМИ против России, а потому продуцируют различные антирусские мифологемы. Если данный миф и не создан специально, то он, по крайней мере, хорошо работает на легитимацию русофобских настроений.

Действительно, русский мужик, которого уволили с работы и лишили льгот, вместо того чтобы отстаивать свои права, предпочтет утопить горе в вине, но это предпочтение скорее указывает на присущую нам терпимость и конформизм, нежели на «природный» алкоголизм. Хотя, возможно, и то и другое (терпимость и алкоголизм) было специально создано, целенаправленными усилиями некоей машины производства желаний выращено в душе современного русского человека, который во многом отличается от своего предшественника эпохи древней Руси с его храбростью, трудолюбием, готовностью помочь ближнему и другими индивидуально и национально ценными качествами. На Руси не было принято пить, не существовала так называемая «культура» потребления алкоголя, но СМИ говорят иное.

Если русский Ванька верит в то, что он всегда должен быть ленивым и пьяным, он именно таким и будет. И если русский народ верит, что он всегда должен быть ленивым и пьяным, он именно таким и будет. Лейтмотивом приведенной мысли не является фраза типа «мы все такие бедные, пьяные и голодные, потому что злобные иностранцы нас такими сделали». Естественно, обвинять других в собственных национальных несчастьях не очень хорошая стратегия, так как громадная доля ответственности за то, как мы живем, лежит именно на нас. Печально то, что некоторые негативные явления, создаваемые или поощряемые внешними силами в нашей культуре, в конце концов, перестают требовать дальнейшей подпитки, становясь на почву самоорганизации и самовозрастания. Сейчас уже необязательно специально подпитывать алкоголизм, наркоманию, потребительство, политическую апатию и прочие губительные тенденции. Дав им ход, теперь можно просто наблюдать за тем, как они сами по себе развиваются. Проблематично поработить народ, который не хочет быть порабощенным, который вооружен объединяющим культурным базисом, трудно столкнуть человека, который стоит далеко от обрыва, в пропасть. Недаром в последнее время участились разговоры о культурном империализме, в соответствии с которым некий новый тип культуры (потребительской) захватывает все больший ареал, рождая различные мифы, которые делегитимируют и десакрализируют достояния национальных культур.

Отношение к русским как к преисполненным диким нравом алкоголикам и лентяям обусловлено прежде всего интересами тех, кто данное отношение высказывает, а не объективными факторами. «Проявлением намеренного искажения образа России зарубежными авторами выступает не прямолинейная дезинформация, а субъективная расстановка акцентов, тенденциозность в отборе фактов либо умолчание о некоторых из них»[173], - пишет Е.И. Сильнова. Может быть, тенденциозность и умолчание, о которых говорится в этой ц<

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: