Первые литературно-публицистические журналы

Осторожная Екатерина поняла, что гласность разрушает одну из основ самодержавия, сакральность высшей власти, а это чревато потрясениями, и непочтительные журналы были закрыты. Однако джинн уже вырвался из бутылки: русские люди получили вкус к писательству и публицистике. Через некоторое время это станет для власти серьезной проблемой.

Но другие, более невинные виды литературной деятельности государыня по-прежнему поощряла – прежде всего, опять-таки, собственным примером.

Ей хотелось попробовать себя во всех жанрах, и сочинения августейшей писательницы поражают своим разнообразием. Тут и произведения для театра, и проза, и стихи, и даже переводы (ни более, ни менее, как Шекспира).

Екатерина написала множество пьес – по преимуществу нравоучительных комедий и исторических драм. Комедии не особенно смешны, весь юмор там заключен в фамилиях персонажей: госпожа Ворчалкина, господин Фирлюфюшков, Громкобай, Горебогатырь, Кривомозг и так далее. Драмы невыносимо дидактичны. Например, пьеса «Из жизни Рюрика», где описывается мятеж мифического новгородца Вадима, заканчивается тем, что бунтовщик встает на колени и восклицает: «О, государь, ты к победам рожден, ты милосердием врагов всех победишь, ты дерзость ею же обуздаешь… Я верный твой подданный вечно!»

Стихи императрицы и того хуже. В них особенно чувствуется, что русским языком Екатерина владела не вполне безупречно:

(Это сочинено по случаю взятия Очакова.) А вдохновленная путешествием в Крым, Екатерина излила такие строки:

Венценосную сочинительницу можно было бы считать классической графоманкой, если б не ее мемуарная проза, пускай недостоверная в фактическом смысле (Екатерина многое там искажает и утаивает), но написанная живо и увлекательно. В этих текстах есть и острота ума, и чувство, и понимание людей.

Впрочем, не важно, насколько сильны художественные произведения Екатерины Алексеевны. Важно, что на российском троне оказалась монархиня-литератор. Как выразился Ключевский: «Век нашей истории, начатый царем-плотником, заканчивался императрицей-писательницей». Это случайное, частное обстоятельство дало толчок мощному творческому импульсу, из которого в следующем веке возникнет великая русская литература.

То, какою царица хотела выглядеть в глазах современников и потомков, можно понять по полушутливой эпитафии, которую царица сама себе составила на шестидесятом году жизни:

…Вступив на российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастье, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Милостивая, обходительная, от природы весёлого нрава с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась. Она любила искусства и быть на людях.

Всё это за исключением разве что «республиканской души» – правда, но не вся правда. В императрице было довольно и других черт, недостойных, а подчас даже отталкивающих, притом речь сейчас идет лишь о тех личностных качествах, которые сказывались на государственной политике.

Обычно Екатерину винят в поверхностности и любви к лестному самообману. Щербатов пишет, что она была…

…самолюбива до бесконечности, и не могущая себя принудить к таким делам, которые ей могут скуку наводить, принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении и, наконец, толь переменчива, что редко и один месяц одинакая у ней система в рассуждении правления бывает.

Тот же автор рассказывает, что императрица замечала лишь то, что желала заметить («видела и не видала»), приведя в пример историю о том, как ловкий московский губернатор, зная эту особенность государыни, перед ее приездом удалил из города всех нищих – чтоб не расстраивать ее величество. То же происходило во время путешествия Екатерины в Поволжье, когда довольная царица писала:

Здесь народ по всей Волге богат и весьма сыт, и хотя цены везде высокие, но все хлеб едят и никто не жалуется и нужду не терпит. …Одним словом, сии люди Богом избалованы.

Эти самые избалованные люди через несколько лет, доведенные до крайности, будут жечь усадьбы и под предводительством Пугачева биться насмерть с царскими войсками.

Легендарный вояж 1787 года на юг можно считать первой широкомасштабной отечественной операцией по втиранию очков начальству и зарубежным гостям. Впоследствии это искусство достигнет в России высоких степеней мастерства, но основы закладывались при Екатерине.

Вот как описывает пресловутые потемкинские эффекты французский посол де Сегюр:

Города, деревни, усадьбы, а иногда простые хижины так были изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор, и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами.

…Когда мы подъезжали к большим городам, то перед нами на определенных местах выравнивались строем превосходные полки, блиставшие красивым оружием и богатым нарядом…

По лугам паслись многочисленные стада; по берегам располагались толпы поселян; нас окружало множество шлюпок с парнями и девушками, которые пели простонародные песни, – одним словом, ничего не было забыто.

Не все иностранцы оказывались столь доверчивы. Князь де Линь, лучше знакомый с русскими обыкновениями, пишет, что в чудесных городах не было улиц, на улицах не было домов, «а у домов не было ни крыш, ни дверей, ни окон». Заметил он и то, что императрица любовалась всеми этими красотами исключительно из экипажа, то есть была обманываться рада.

Австрийский император Иосиф, человек умный и проницательный, быстро раскусил, как надо вести себя с русской царицей. Он говорил: «Надо ее пощекотать: ее божество – тщеславие; необыкновенное счастье и утрированное поклонение Европы избаловали ее». Так он и поступал во время встреч с Екатериной, и совершенно ее очаровал, добившись многих важных уступок, то есть превосходно проманипулировал опытной манипуляторшей. Тем же нехитрым способом – ловкой лестью, восхищенным почтением, демонстративным обожанием – завоевывали расположение и покровительство императрицы вечно окружавшие ее придворные ловкачи. Екатерина ценила истинные заслуги, но сердце ее принадлежало тем, кто умел ей понравиться, и чаще всего это оказывались персонажи малополезные.

Желание окружать себя приятными, но никчемными людьми было серьезной слабостью великой императрицы. Проблема заключалась не в любвеобильности Екатерины, а в том, что, влюбляясь, она превращалась из царицы в обычную женщину, что по-человечески, возможно, и симпатично, но для государства выходило и накладно, и вредно. В следующей главе мы увидим, как немного толковых людей было среди екатерининских фаворитов (собственно, только один), так что брюзга Щербатов прав:

Ее пороки суть: любострастна, и совсем вверяющаяся своим любимцам… можно сказать, что каждый любовник, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию.

Упреки в чрезмерной расточительности, обычно предъявляемые Екатерине, не вполне справедливы. В своих личных расходах императрица была довольно умеренна и тратила на себя гораздо меньше денег, чем Елизавета или Анна. Сравнивая два первых двора тогдашней Европы, петербургский и версальский, К. Валишевский пишет, что русскую монархиню обслуживал штат всего из 36 придворных, а в свите французского короля насчитывалось около четырех тысяч человек; что содержание двора в самые пышные времена этого царствования стоило России примерно три миллиона рублей ежегодно, а Франции король обходился в двенадцать раз дороже. И все же «любострастие» Екатерины было для страны тяжелым бременем. В книге французского дипломата и путешественника маркиза Кастерá, вышедшей сразу после смерти русской царицы, утверждалось, что в общей сложности она израсходовала на фаворитов девяносто два с половиной миллиона рублей! Про точную сумму можно спорить, но хуже другое: царица еще и награждала этих красавцев, средь которых попадались абсолютно никчемные личности, высокими государственными должностями.

Всё это относится к категории человеческих слабостей, но репутация Екатерины запятнана и преступлениями. Несмотря на добродушие и природную нежестокость, эта правительница совершила несколько отвратительных злодейств.

Когда Екатерина чувствовала себя в опасности, когда что-то угрожало ее власти, императрица не останавливалась ни перед чем. Во-первых, на ее совести смерть несчастного Петра Федоровича. Хоть Екатерина напрямую и не приказывала умертвить мужа, но то, что начальником караула при свергнутом императоре она назначила страшного человека Алексея Орлова, было равносильно лицензии на убийство. О том, что Орлов правильно понял смысл задания, свидетельствуют высокие награды, которыми Екатерина удостоила исполнителя: из сержантов он был пожалован сразу в генералы.

Другим зловещим эпизодом царствования был трагический конец бедного Иоанна VI, венценосного младенца, лишившегося короны в 1741 году. Жизнь этого ни в чем не повинного страдальца была настоящим кошмаром. При Елизавете его изолировали от семьи и держали в Шлиссельбургской крепости, под крепким караулом и в строжайшей изоляции. Из живых людей он видел только приставленных к нему двух офицеров. Мальчика ничему не учили, с ним почти не разговаривали, и он вырос совершенным идиотом: целыми днями ходил взад-вперед по камере, сам с собой разговаривал, хохотал. Охранники со скуки над ним издевались. Петр III, кажется, жалел сумасшедшего и собирался его освободить, но успел лишь назначить более гуманных охранников.

Петр был законным государем и мог позволить себе великодушие. Для Екатерины же с ее сомнительным статусом узник представлял нешуточную угрозу. Известно, что вскоре после переворота она посетила Иоанна в темнице, не обнаружила в нем «разума и смысла человеческого», и все же на следующий день распорядилась вернуть прежних суровых приставов, причем выдала им недвусмысленную инструкцию: «Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то и арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать». Это опять была лицензия на убийство, и тоже реализованная.

Недоброжелателям Екатерины из числа вельмож (а только они могли представлять опасность для новой царицы) было хорошо известно состояние Иоанна, и никому из них не пришло бы в голову устраивать переворот в пользу безумца. Но в среде рядового офицерства знали лишь, что в Шлиссельбурге держат низложенного императора. Эти слухи будоражили воображение отчаянных голов. Предыдущие перевороты доказали, что в России захватить власть нетрудно – нужны лишь смелость да удача. И в конце концов, два младших офицера, поручик Аполлон Ушаков и подпоручик Василий Мирович составили дерзкий план: освободить Иоанна, посадить его на престол и тем самым вознестись не хуже Орловых. Идея возникла из-за того, что Мировича время от времени назначали в шлиссельбургскую стражу, так что внутренний распорядок крепости ему был известен.

Замысел был бесшабашен и прост. Когда Мирович заступит на дежурство, Ушаков приплывет в Шлиссельбург под видом курьера и привезет фальшивый манифест о возвращении Иоанна на престол, после чего Мирович прикажет своим солдатам разломать двери тюрьмы, а дальше все как-нибудь само собой устроится.

Разумеется, затея была совершенно дурацкая и ничего бы из нее не вышло, даже если удалось бы Иоанна освободить. Два безвестных, ни с кем не связанных субалтерна поддержки ни от кого не получили бы. К тому же один из заговорщиков, Ушаков, накануне дела утонул. Но второго это не остановило. Нехватку ума Мирович с лихвой компенсировал смелостью.

Ночью 5 июля 1764 года он выстроил солдат и попросту приказал им идти на приступ тюрьмы, чтобы вызволить законного государя. Комендант попробовал вмешаться – получил от подпоручика удар прикладом по голове. Привычные к дисциплине солдаты кинулись к тюрьме. Караульные стали отстреливаться, но сложили оружие, когда предприимчивый поручик прикатил к воротам пушку. Однако, войдя в темницу, Мирович увидел, что Иоанн зарезан – приставы выполнили инструкцию Екатерины.

Поняв, что дело проиграно, Мирович сдался и после расследования, не обнаружившего никаких соучастников, был принародно обезглавлен. Так в России после двадцатилетнего перерыва восстановилась смертная казнь.

Убийцы Иоанна получили по 7000 рублей наградных и дали подписку о неразглашении, причем им предписывалось друг с другом не общаться и жить вдали от столиц.

Таким образом, мягкосердечная матушка-царица умертвила двух императоров – и, кажется, впоследствии не слишком терзалась по этому поводу. Страшнее был страх за корону, которая досталась Екатерине не по праву, а была украдена у мужа, у Иоанна, у сына. Тень собственного «самозванства» преследовала узурпаторшу, насылая все новые призраки. Всякий раз Екатерина реагировала с предельной жестокостью, не миндальничала. Во время восстания Пугачева, объявившего себя чудесно спасшимся Петром Федоровичем, карательные отряды Екатерины расправлялись с мятежниками, проявляя весьма непросвещенную жестокость, которую не одобрили бы Дидро с Вольтером.

Но даже и при отсутствии настоящей опасности, а всего лишь при опасении, что кто-то за границей может усомниться в легитимности ее царствования, Екатерина проявляла чрезвычайную нервозность, и тут уж было не до сантиментов. Я имею в виду знаменитый инцидент с «княжной Таракановой», когда владычица великой державы повела себя неадекватно ситуации и взяла еще один грех на душу.

Восемнадцатый век в Европе изобиловал крупными и мелкими авантюристами. Женщина, так сильно напугавшая императрицу, принадлежала к числу последних. Ее настоящее имя, возраст, происхождение и даже национальность под вопросом. Вероятнее всего, она была немкой. Ранняя пора жизни этой особы известна только с ее слов, и все эти сведения доверия не вызывают.

Поначалу она выдавала себя за персидскую принцессу и, кажется, действительно провела какое-то время на Востоке, потому что знала по-персидски и по-арабски. Девица вообще была способна к языкам, кроме немецкого она говорила на французском, английском и итальянском. Русским, впрочем, не владела, что не помешало ей в 1772 году изменить версию августейшего происхождения. Теперь она объявила себя дочерью Елизаветы Петровны и претенденткой на российский престол. Никакая из европейских держав эту комедиантку, именовавшую себя то княжной Влодимерской, то княжной Азовской, то княжной Таракановой, всерьез, конечно, не принимала, и она кормилась за счет разных мелких князьков, пленявшихся ее чарами.

Но Екатерину крайне встревожили слухи о том, что у «княжны Таракановой» есть при себе некое завещание Елизаветы, составленное в пользу «истинной наследницы». Когда гастролерша оказалась в Италии, где в то время по случаю турецкой войны находился русский флот, Екатерина поручила все тому же Алексею Орлову, мастеру грязных дел, захватить претендентку, причем в случае неудачи велела даже подвергнуть город, где та обитала, бомбардировке.

Орлов с охотой исполнил поручение, действуя с присущим ему бесстыдством: изобразил влюбленность и даже инсценировал обручение с несчастной мошенницей, попавшейся в зубы к куда более крупному хищнику.

Молодую женщину увезли в Россию, подвергли там суровому допросу, и «княжна Тараканова» с какой-то подозрительной быстротой, всего через несколько недель, умерла – якобы от «грудной болезни».

Эти злодейства, продиктованные «комплексом легитимности», конечно, омрачают блеск царствования Екатерины, но еще прискорбнее – и в историческом смысле неизмеримо значительнее – метаморфоза, которая произошла с ученицей просветителей под конец царствования. Эта личная эволюция была драматичной. Оппортунизм и страх за корону постепенно привели радетельницу свободы к полному отказу от убеждений и идеалов, к которым она стремилась вначале. Подробнее о попытках Екатерины облагодетельствовать Россию будет рассказано позднее, сейчас же остановлюсь лишь на печальном финале этих поползновений.

Система взглядов, с которой Екатерина пришла к власти в 1760-е годы, рухнула вследствие двух тяжелых ударов, камня на камне не оставивших от романтического прекраснодушия.

Первым был ужасный пугачевский бунт, начисто разрушивший буколические представления царицы о простом народе. Екатерина пришла к выводу, что давать крестьянской массе права и свободы очень опасно. Может быть, для просвещенной Европы оно и правильно, а в России простонародье следует держать в строгости и никакой воли ему не давать.

Но затем произошла французская революция, и Екатерина убедилась, что плебсу нельзя давать свободу и в Европе – это приводит к распаду и кровавому хаосу. Сначала парижские события лишь неприятно удивили императрицу, она преуменьшала их значение и винила во всем бесхарактерность Людовика XVI. Но на всякий случай велела всем русским, жившим в Париже, немедленно возвращаться в Россию – чтобы не заразились бунтарским духом.

По мере того как нарастали революционные события, Екатерина тревожилась все больше. Узнав о казни короля, она слегла. «Равенство – чудовище! – воскликнула царица. – Оно желает само быть королем!». Что плохого в равенстве, она объясняла в письме барону Гримму:

Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном: в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие в мире злодеи.

Не все русские были согласны, что равенство – чудовище, но в 1790-е годы общественная полемика в России стала совершенно невозможна, и вольнодумцы, посмевшие ратовать за свободу, дорого за это заплатили. К концу царствования режим Екатерины стал почти параноидально реакционным. Кажется, и сама монархиня от страха перед мятежом отчасти утратила психическое здоровье. У нее появилась идея уничтожить вообще всех французов, чтобы само имя этого народа исчезло. В пределах ее власти находилось довольно много представителей этой нации, живших в России, и императрица повелела изгнать всех, кто публично не заявит о своем отвращении к революции.

В эти годы особенное значение приобрело учреждение, заведенное Екатериной еще в самом начале правления, – Тайная экспедиция, прямая преемница Тайной канцелярии, которую торжественно упразднил Петр Третий. Даже тогдашняя Екатерина, еще полная высоких идей, считала необходимым иметь секретную полицию, которая будет оберегать ее шаткий престол от заговоров.

Сначала это ведомство вело себя довольно тихо, то есть подглядывало и подслушивало, но большой силы не имело. Его начальник Степан Шишковский долгое время прямого доступа к царице не имел и удостоился первого генеральского чина лишь через 17 лет службы (вспомним, что глава Тайной канцелярии Ушаков был графом и генерал-аншефом).

Шишковский и сам был человеком негромким: вежливый, благостный, великий молитвенник, однако не гнушался и пачкать руки в застенке (притом, что официально пыток в России в то время уже не существовало).

Степан Иванович слыл большим психологом и знатоком человеческих душ. О его хитроумии и ловкости ходили легенды. Одна из них, поведанная в книге начала XIX столетия, с восхищением рассказывает, как Шишковский «расколол» молчавшего на допросах Пугачева. «Г-н Шишковский, начальствующий в Тайной Канцелярии, узнавши от соумышленников Пугачева, что он охотник до чесноку и луку, дал приказ изготовить обед. Когда ж сели за стол, то первое кушанье было подано, холодная солонина с чесноком… По окончании стола, Пугачев встал, и чтоб более изъявить свою признательность г-ну Шишковскому за его к нему снисхождение, он открыл ему все то, примолвив: «За твое угощение чувствительно благодарю, и открою тебе то, чего бы не открыл и тогда, когда бы вся моя жизнь была истощена в пытках»».

Со знатными особами, чем-то провинившимися перед государыней (главным образом из-за длинного языка) Шишковский вел себя еще затейнее, чем с бунтовщиком. Рассказывают, что у него в кабинете имелось какое-то хитрое кресло, которое до половины опускалось под пол, и палач сек виновного (или виновную) плетью, пока Степан Иванович произносил нравоучение. Дворянское достоинство при этом не страдало, поскольку палач не знал, кому принадлежит секомая часть тела, а Шишковский экзекуции вроде бы и не видел.

Но все эти церемонии закончились, когда государыня устрашилась революции. Тут уж Тайная экспедиция развернулась во всю ширь. Система слежки и доносительства была расширена, перлюстрация почты стала нормой. Начались и политические репрессии, причем нового для России типа – не за антиправительственные действия или замыслы, а за «преступления мысли». И делом Радищева, и делом Новикова (о которых будет отдельный разговор) Тайная экспедиция занималась под личным контролем императрицы.

Путь, пройденный Екатериной, можно проиллюстрировать двумя цитатами.

Свобода, душа всего, без тебя все мертво. Я хочу, чтобы повиновались законам, но не рабов. Я хочу общей цели делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества и не тирании, которые с нею несовместимы.

Столь великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления, чем деспотический, потому что только он один может с необходимой скоростью пособить в нуждах отдаленных губерний, всякая же иная форма парализует своей волокитой деятельность, дающую всему жизнь.

Это классическое обоснование «ордынской» государственной модели. Великая просветительница превратилась в великую ханшу.

Вернемся к «любострастию», за которое осуждал Екатерину князь Щербатов и о котором с таким увлечением пишут многочисленные мемуаристы и биографы императрицы. Проблема здесь не в безнравственности и распущенности. Екатерина вела себя точно так же, как многие монархи-мужчины, не считавшие нужным скрывать свои любовные увлечения. Пожалуй, свобода, с которой держалась эта женщина, даже вызывает некоторое уважение. Но у влюбленной Екатерины чувство затмевало разум, а при самодержавной власти это может обернуться бедой для всей страны. Как это часто бывает с женщинами умными, Екатерину в мужчинах главным образом привлекал экстерьер. В более молодом возрасте она испытывала слабость к статным красавцам, в пожилом – к изящным керубино, и чем старше делалась императрица, тем юнее становились ее избранники.

Если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви.

И это, кажется, правда. Долгое время все ее романы происходили, по ее собственным словам, «не от распутства, к которому никакой склонности не имею», а исключительно по любви. Связи были долгими и более напоминали замужество. Лишь в зрелом возрасте, уже сильно за сорок, царица дала волю своей чувственности.

Ходили и до сих пор ходят слухи, возможно правдивые, что первого «галанта» Екатерине, еще великой княгине, чуть ли не навязали, поскольку ее брак с Петром Федоровичем всё не давал потомства. Когда родился сын (в сущности, неважно, от мужа или нет), придворного красавца Сергея Салтыкова, к которому молодая женщина не на шутку привязалась, услали за границу.

Тогдашние нравы не возбраняли даме иметь сердечные привязанности, если при этом соблюдалась конфиденциальность, и следующего кавалера великая княгиня уже выбрала себе сама. Это был молодой польский вельможа князь Станислав Понятовский, как и Салтыков, примечательный более внешними, нежели внутренними качествами. (У него «глаза были отменной красоты», будет потом вспоминать Екатерина). Впоследствии, взойдя на престол, она вознаградит бывшего возлюбленного, сделав его королем польским, и Станислав приведет свою страну к гибели, о чем в своем месте мы поговорим подробнее.

Всех возлюбленных Екатерины никак не могли сосчитать позднейшие авторы: то ли двадцать один, то ли двадцать три. Высокое положение «официального» фаворита в разное время занимали десятеро. Но след в истории оставили только трое, которые и заслуживают рассказа.

На тридцатом году жизни Екатерина влюбилась в Григория Орлова. Это было сильное чувство. Связь длилась долго, целых тринадцать лет. Как мы знаем, Орлов и его приятели-гвардейцы добыли Екатерине корону. К. Валишевский пишет:

Екатерина полюбила Григория Орлова за его красоту, смелость, за его громадный рост, за его молодецкую удаль и безумные выходки. Но она полюбила его также и за те четыре гвардейских полка, которые он и его братья, по-видимому, крепко держали в своих железных руках.

Оказавшись на престоле и избавившись от постылого мужа, Екатерина даже хотела сочетаться с Орловым законным браком, но советники, да и собственная осторожность удержали ее от столь опрометчивого шага.

Григорий Орлов был хорош для лихого дела вроде подготовки переворота, но не для управления страной. Екатерина осыпала его чинами и должностями, он стал генерал-аншефом, генерал-фельдцейхмейстером, директором Инженерного корпуса и прочее, и прочее, однако государственные заботы навевали на фаворита скуку. На важных заседаниях он обычно лишь поддерживал мнение императрицы.

За десять лет граф Григорий Григорьевич оказался полезен всего единожды: когда в 1772 году в Москве разразился чумной бунт и потребовалось срочно принимать меры. Заслуга Орлова в усмирении беспорядков была не столь уж велика, но обрадованная Екатерина объявила его великим героем. В честь графа была даже воздвигнута триумфальная арка и выбита медаль с надписью «И Россия таковых сынов имеет».

Но очень скоро после этого «случай» Григория Орлова закончился. Причиной тому, кажется, было поведение самого фаворита, изводившего царственную возлюбленную изменами, вспышками своего бешеного нрава и оскорблениями.

Позднее Екатерина сокрушалась: «Сей [Орлов] бы век остался, если б сам не скучал».

В конце концов, когда граф надолго отлучился из столицы (с почетным дипломатическим поручением), императрица «с дешперации», то есть от отчаяния, влюбилась в другого красавца, корнета Васильчикова. «Выбор кое-какой», позднее напишет об этом молодом человеке Екатерина, однако прежний властитель сердца получил решительную отставку с запрещением показываться на глаза, а в утешение – сто тысяч годового пенсиона. Всего же за годы фавора Орлову было пожаловано 17 миллионов рублей и 45 тысяч крепостных душ. В последние годы граф находился в полном помешательстве рассудка и умер сорока восьми лет, всеми забытый еще при жизни.

Из многочисленных избранников Екатерины крупным государственным деятелем можно считать только одного – Григория Александровича Потемкина.

По складу натуры этот человек во многом напоминал Орлова – такой же взрывной, с резкими перепадами настроения, попеременно то искрящийся энергией, то впадающий в депрессию. Очевидно Екатерина испытывала слабость к мужчинам с признаками биполярного расстройства. Однако Потемкин выгодно отличался от ленивого, тугодумного Орлова предприимчивостью, честолюбием и острым умом.

Потемкина всю жизнь бросало из крайности в крайность. Сначала он поступил в Московский университет и считался там одним из даровитейших студентов, потом вдруг сделался истово религиозен и собрался в священники, а сразу вслед за тем перешел на военную службу, где ему, небогатому и незнатному дворянчику, на большую карьеру рассчитывать не приходилось.

Двадцатидвухлетним унтер-офицером Потемкин принял участие в перевороте, но не на главных ролях, и получил скромную сравнительно с другими награду: 400 душ и десять тысяч рублей. С этого момента его карьера пошла вверх, а главное – его запомнила Екатерина. Еще лет десять он находился на разных не первой важности должностях, но, когда царице наскучил Васильчиков, Потемкин напором и везением пробился в высочайшую опочивальню. Екатерина была совершенно очарована этим «величайшим, забавнейшим и приятнейшим чудаком». Милости посыпались на нового фаворита, как из рога изобилия. Год спустя он был уже графом, еще через год – князем. Денежные подарки и поместные жалования сделали Потемкина одним из первых богачей страны.

Но этот временщик разительно не походил на своих предшественников. Его привлекали не удовольствия, а величие.

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: