И велел им, если кто придет, то чтобы везли прямо к нему, обещая хорошую плату.

Лев Николаевич высказал мнение, что урядник сам из усердия принимает эти меры, так как если сектантам разрешено переселиться, то почему же не приехать к ним сведущему человеку, который мог бы им дать необходимые сведения для переселения, и посоветовал мне не иметь дела с урядником, что очевидно, только осложнит дело, а ехать прямо в Харьков к губернатору и просить его дать распоряжение уряднику не препятствовать мне видеться с крестьянами.

В начале марта я поехал в Харьков. Сам губернатор в то время был по делам службы в Петербурге и замещал его вице-губернатор Осоргин. Осоргин почему-то не принял меня официально, а велел передать мне, что примет меня у себя на дому в назначенный час.

Он сказал мне, что распоряжение о моем аресте в случае моего вторичного приезда в Павловки исходит от губернатора, которому известно мое первое посещение Павловок.

— Мы не препятствуем им переселяться, но запрещаем помогать кому бы то ни было им в переселении, и потому не содействовать, но всячески противодействовать я вам буду, — сказал он мне.

Возвратись из Харькова, я тотчас же пошел к Льву Николаевичу, зная, как он будет интересоваться моей поездкой.

На этот раз, когда я хотел подробно рассказывать, Лев Николаевич остановил меня и сказал:

Коротко и ясно в двух словах, пожалуйста.

Очевидно, он был не в настроении слушать мои «гусли», как Марья Львовна называла мои рассказы.

7 марта 1900 г. я писал Шкарвану:

«Я ездил в Харьков по делам павловцев, а по возвращении захворал.

Вчера приходил навестить меня Л. Н. и познакомился с отцом и матерью, я этому очень рад. Пробыл он очень мало времени у нас, всего минут десять».

Художницы Шанкс и Иенкен (они случайно были накануне у Льва Николаевича) предупредили нас, что Лев Николаевич, узнав о моей болезни, хочет навестить меня, так что мы ждали его в назначенный день. Лев Николаевич пришел к нам пешком часа в четыре (из Хамовнического переулка до Малого Успенского на Покровке, где жили тогда мои родители, очень далеко). Я уже поправлялся и был смущен, что он пришел ко мне, но Лев Николаевич, видя мое смущение, сказал, что он пришел не столько, чтобы проведать меня, сколько для того, чтобы познакомиться с моими родителями. Отец мой, сотрудник журнала «Вопросы Философии и Психологии», хорошо знавший уже умершего тогда редактора этого журнала Грота, глубоко чтил Льва Николаевича и был очень тронут его вниманием. Кроме родителей, были дома моя сестра и младший брат; другую сестру Лев Николаевич встретил, уходя, на лестнице. Я всё это пишу потому, что через несколько лет он, вспоминая мою семью, вспомнил брата и сестер, которых видел только мельком, что доказывает его необыкновенную память.

Разговоров при этом посещении я никаких не помню, — вероятно, они были очень незначительные; только помню, что он, уходя, похвалил отцу наш дом, назвав его «маленьким».

Я продолжал переписываться с павловцами. Они писали мне, что совсем готовы к переселению: если кто не распродал еще своего имущества, то уже получил за него задаток, который затратил на кое-какую одежду для дороги. Мы условливались встретиться в Либаве, откуда

Я должен был ехать с ними до Лондона и затем проводить их до океанского парохода в Ливерпуле. Средства на переселение давал Александр Николаевич Коншин и англичанин Моод, переводчик «Воскресения» на английский язык, который деньги, полученные за перевод, хотел употребить на это дело.

Я деятельно подготовлял переселение, как вдруг совершенно неожиданно получил письмо от Павленки, в котором он писал, что ехать они не могут, так как заграничные паспорта выдаются только не подлежащим воинской повинности и не находящимся в запасе, т. е. старикам, женщинам и детям (без мужей, братьев и сыновей).

Вероятно, как следствие моих сношений с павловцами меня вызвали в жандармское управление. Я пошел сообщить об этом Льву Николаевичу.

— Вы волнуетесь, — оказал он мне, — мне 70 лет, и если бы я был вызван, я тоже волновался бы.

В жандармском управлении меня допросили, когда и при каких обстоятельствах я познакомился с Толстым, Чертковым и Хилковым. Требовали, чтобы я назвал, у кого я бываю, но я категорически отказался кого бы то ни было назвать. Продержав меня час на допросе, меня отпустили.

Лев Николаевич очень интересовался моим допросом и тут же прочел вслух стихотворение Алексея Толстого, тогда запрещенное цензурой — «Сон Попова». Читал стихи он очень просто и как-то удивительно понятно, вразумительно. Читая, смеялся до слез, так что читал с трудом.

Несколько раз и после в Ясной он читал при мне «Сон Попова» и всегда восторгался этой вещью и читал ее со смехом и слезами.

11 марта 1900 г. я писал Шкарвану:

«У нас в России Л. Н. вошел в такую славу, только о нем и говорят. У него был принц Ольденбургский, а недавно хотел быть великий князь Константин Константинович (к счастью, не был). Меня все постоянно расспрашивают о Льве Николаевиче».

21 мая 1900 г. уже из Овсянникова я писал Шкарвану:

«Льва Николаевича я видел эту зиму очень часто, особенно важно мне было последнее свидание.

Он дал мне совет: когда пал в мыслях, то сейчас же представить себе, чем это кончается — какой гадостью. Лев Николаевич всегда ко мне относился хорошо, а после моего допроса в жандармском управлении он стал со мной как-то особенно ласков».

V

В шести верстах от Ясной Поляны

В конце апреля 1900 г. я получил от М. А. Шмидт письмо: она звала к себе и писала, что работы хватит «до белых мух»²³.

Я с радостью откликнулся на ее зов и приехал в Овсянниково в начале мая. Льва Николаевича в Ясной не было, из Москвы он проехал прямо в Пирогово к Марье Львовне, и только 18 мая он приехал в Ясную. Я надеялся часто бывать в Ясной и видеться с ним, но трудовая жизнь в Овсянникове так меня захватила, так была серьезна и напряженна, что я бывал в Ясной очень редко. Лев же Николаевич часто приходил к нам или приезжал верхом. Обыкновенно он приходил к нам часа в четыре, когда мы после дневного отдыха в углу плетня за столиком

Садились пить чай — «наркотик», как говорила Мария Александровна.

Видя мое увлечение физической работой, Лев Николаевич постоянно говорил мне, чтобы я не оставлял умственного труда. Он повторял это часто и, приходя к нам, спрашивал, что я читаю, советовал реферировать что-нибудь, переводить, давал книжки для чтения, не только русские, но и иностранные. Он точно боялся крайностей: людям, которые занимались исключительно умственным трудом, он говорил о необходимости физического труда, людям же, занятым физическим трудом, он говорил о необходимости умственного труда.

Сам он в то время работал над «Рабством нашего времени».

Из Англии приехал англичанин Синджон, который тоже заходил к нам в Овсянниково. Синджон был офицер индийской армии, говорил довольно хорошо по-русски, под влиянием Толстого вышел в отставку. Он был очень милый человек, обладавший каким-то необыкновенным спокойствием. Лев Николаевич любил его.

Нас часто посещал старик еврей Лондон с своей внучкой Марианной, девушкой лет восемнадцати. Лондон служил в Туле в банке, и оба они, и дед и внучка, очень чтили Льва Николаевича и интересовались его учением. Сын Лондона, отец Марианны, переселился в Америку. В конце лета он выписал к себе отца и дочь. Для них было очень грустно сознание, что они никогда больше не увидят Льва Николаевича.

Кроме сторожа Мирона, слабого чахоточного мужика, жил с семьей на своей пасеке на Овсянниковском хуторе старик «Дед Бирюк». Пасека Бирюка, обнесенная плетнем, состояла из нескольких десятков колод с пчелами.

Посередине пчельника возвышалось необыкновенное сооружение — «дворец» деда Бирюка. Это была землянка, одно отделение которой служило жильем для самого деда, а другое — зимовником для пчел. Земляная крыша сплошь была засажена земляникой, а дымовая труба была сплетена из ивовых прутьев и изнутри выложена камнями и вымазана глиной.

Лев Николаевич очень любил заходить к Бирюку на пчельник, посидеть и потолковать с ним. Бирюк сам себя называл профессором и говорил:

— Это немудрено быть профессором с деньгами, а ты попробуй, как я, быть профессором без денег.

Дед Бирюк был николаевским солдатом и так сильно был загипнотизирован во время своей солдатчины, что и теперь, сидя на своем живописном пчельнике, не мог освободиться от этого гипноза. Любимые его рассказы были про Николая I и Александра II и про свою воображаемую близость к ним; он воображал, что и Николай II знал его лично. Так, ехал царский поезд в Крым, никого и близко-то к полотну железной дороги не подпускали, а дед Бирюк всем рассказывал:

— Стою я на Козловке, едет царский поезд, в окно вижу, стоит сам царь, а рядом с ним министр. Царь показал на меня министру и сказал: «Вон, Бирюк стоит». Только и слышал его, поезд проехал дальше.

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: