Рассказывая дальше, Лев Николаевич начал смеяться, видимо, что-то смешное было связано у него с этим воспоминанием детства.

— Мы нашли золотой, не знали, что с ним делать, и решили купить тетушке Пелагее Ильиничне⁴⁷ курильницу в виде корабля.

Тут смех его смешался с плачем, и он весь даже трясся от смеха и плача. Я с трудом понимал его тихий голос, прерываемый плачем и смехом, но не решался переспрашивать его.

Марья Львовна, услыша из другой комнаты его смех и плач, подошла к нам.

Вечером читали Льву Николаевичу вслух автобиографию Кропоткина.

Он лежал на постели, кровать около изголовья была загорожена ширмами, свеча горела за ширмами, так что во всей комнате был полумрак. Я сидел подле свечи. До конца книги оставалось несколько страниц. Я скоро прочел их и сидел молча. Изредка, даже и во время чтения, Лев Николаевич подзывал меня и просил что-нибудь для него сделать: поправить одеяло, подушки и т. д. Чтобы не утомлять его, я не разговаривал с ним, но он сам подозвал меня и стал расспрашивать:

— Сколько у вас братьев ?.. Младшего я помню, я видел его, когда навещал вас в Москве.

Я удивился его памяти.

— Сколько ему лет теперь?

— Четырнадцать.

— Какой опасный возраст для мальчиков от 13 до 15 лет. Возраст половой возмужалости. Как важна нравственная среда в этом возрасте. И как безнравственна была она в моем детстве, в доме Юшкова в Казани. Уже 15, 16 лет — лучше возраст, потому что тогда начинают появляться духовные запросы ... А что ваши старшие братья? Как они провели свою юность? Теперь они женаты?

После некоторого молчания он снова подзывает меня.

— Марья Александровна очень страдала во время болезни ?.. А как хворал Федот Мартынович?*

Все его интересовало.

Софья Андреевна просила меня остаться в Ясной и помогать в уходе за Львом Николаевичем, сама она должна была съездить в Москву.

У Толстых жил в то время доктор Дмитрий Васильевич Никитин, который принимал больных в амбулатории, устроенной в избе на деревне, и лечил Льва Николаевича. Я, когда это было нужно, участвовал в дежурстве, чередуясь с родными, просиживал ночи около больного Льва Николаевича, а когда ему бывало лучше, спал на диване в его кабинете рядом с его спальней; заходил к нему днем, для мелких услуг и помогал доктору. Чтобы не утомлять его, я делал все молча, он же, когда что-нибудь ему было нужно, всегда ласково подзывал меня и всякий раз извинялся, что за ним приходится ухаживать, выносить ... Но и во время болезни он просматривал получаемые письма, на одни просил ответить, на другие сам диктовал ответ. Когда писем, по случаю его болезни, накоплялось очень много, он просил меня помочь разобрать их. На конвертах писем, на которые он решил не отвечать, ставилась пометка Б. О. (без ответа). Всегда радовался он на письма от рабочих и крестьян и говорил, что если письмо на плохой бумаге и безграмотное, то наверное интересное и значительное письмо. Всякий чистый клочок бумаги он берег и сам писал на клочках. Если в письме встречалась чистая страница, он ее отрывал. Раз, отрывая листок от письма на великолепной бумаге с монограммой, он сказал:

— Только и есть хорошего в этом письме — этот неисписанный листок.

У меня сохранился черновик одного письма, написанного мною под его диктовку, с поправками, сделанными его рукой. Вот отрывок из этого письма:

«На вопросы, обращенные ко мне, об отношении богатства к христианству имею ответить следующее: не говоря об евангельском учении, богатство просто само по себе, по здравому смыслу, несовместимо с вполне доброю жизнью ... Деньги, лежащие у меня в кармане, в сундуке,

в банке, суть несомненно исполнительные листы на тех, у кого их нет, — на бедных, а держать у себя эти исполнительные листы с тем, чтобы при случае воспользоваться ими или только, сознавая свою власть, угрожать ими, не есть доброе, а злое дело. Так это без отношения к евангелию. Все учение, весь дух его говорит о том, что человек не должен заботиться о завтрашнем дне, не должен собирать сокровища на земле, не должен поступать, как богач, засыпавший полные житницы, должен быть скорее Лазарем, чем богачо́м притчи, что блаженны нищие, что горе богатым, что нельзя служить богу и мамоне, просящему дай и не требуй назад и многое другое ...»

По поводу одного письма он сказал мне:

— Христос сказал: «Огонь пришел я низвести на землю, и как я томлюсь пока он не загорится». Вот думаю я, что огонь этот теперь загорается.

Все письма вписывались в входящую книгу за номером, и тот же номер ставился на конверте письма. Затем письма связывались по сто штук и складывались в особый шкаф. Порядок этот был заведен не самим Львом Николаевичем, а его близкими под влиянием Черткова. Иногда случалось, что ему понадобится какое-нибудь письмо, и он просил разыскать его. Теперь эти письма к Толстому дают материал для характеристики целой эпохи не только русской народной жизни, но и мировой.

Раз как-то я подошел ко Льву Николаевичу. Он показал на грудь и сказал:

— Болит, не хорошо.

— А духовно хорошо? — спросил я.

— Духовно очень хорошо, — ответил он с живостью. — Все духовное состояние мое выражается теперь словами: «Отче, в руки твои предаю дух мой».

Другой раз он стал мне говорить, как удивительно хорошо ему духовно во время болезни — такая сильная, интенсивная жизнь. Если даже он ослепнет, и то ему хорошо будет.

Декабря мне надо было ехать в Москву; я зашел ко Л. Н. проститься.

Он уже стал вставать и ходить по комнатам, но когда я вошел к нему, он отдыхал, лежа в постели. Он лежал на спине, голова на очень низкой подушке. Я сел на низенькое креслице у постели. Лев Николаевич стал рассказывать мне о крестьянине Михаиле Петровиче Новикове, который был очень близок ему и которого он очень любил. Рассказывая о нем, Лев Николаевич заплакал.

— Именно так, как Новиков, надо понимать жизнь, — говорил он, — то-есть как служение. При таком понимании нет и страха смерти. Если человек понимает жизнь, как служение, то он живет и служит, пока есть у него силы: нет сил — умирает. Быть может, после в другой форме будет снова служить.

Января 1903 г. в Москве я получил письмо от Марьи Александровны Шмидт. Она писала, что Лев Николаевич снова захворал и что в Ясной ждут меня. Софья Андреевна хочет, чтобы я дежурил по ночам около Льва Николаевича, так как я обладаю спокойствием, необходимым при уходе за больным. В конце письма была приписка от Марьи Львовны, которая тоже звала меня.

Утром, как только я приехал в Ясную, доктор позвал меня к Льву Николаевичу, чтобы помочь обтереть его спиртом. Лев Николаевич был мне рад и во все время обтирания разговаривал со мной, расспрашивая обо всем. Главным образом его интересовали приехавшие в Москву из Перлейской колонии англичане Фернс и Ро.

Фернс и Ро принадлежали к перлейским колонистам, которые не употребляли денег. Кроме того, они были спириты, брались как-то за руки, раскачивались и приходили в транс. Они решили поехать в Россию, чтобы убедить Толстого в правильности своих убеждений и исцелить его. До Москвы они доехали без денег. В Лондоне они рассказали капитану товарного парохода, отходившего в Либаву, свои убеждения и цель своей поездки, тот довез их до Либавы. Из Либавы они, не зная ни слова по-русски, доехали по железной дороге до Москвы. Ехали они без билетов, их высаживали на станциях, они снова садились в поезда и так доехали. В Москве они попали каким-то образом сначала в Хамовники к Сергею Львовичу, а потом в них принял участие Дунаев. В это время в Москве были сильнейшие морозы; англичане были совершенно раздеты, их одели, причем Фернсу дали старый нагольный полушубок Льва Николаевича.

Они приезжали в Ясную 1 января. Но Л. Н. они были очень тяжелы. Он очень не любил, когда кто-нибудь начинал его убеждать, а англичане с тем и приехали. Лев Николаевич волновался и со слезами просил оставить его в покое.

— Ведь вы мне в сыновья годитесь !.. Ведь мои убеждения — результат всей моей жизни, а вы мне стараетесь навязать свои!

Англичане предлагали ему молиться с ними, и молитва-де исцелит его. Это еще более возмутило Льва Николаевича, и он сказал им, что если воля бога, чтобы он жил, то он будет жить, если воля бога, чтобы он умер, то умрет, и в том, и другом случае это хорошо. А что они ему говорят, напоминает ему Иоанна Кронштадтского.

Весь день 9-го Л. Н. был очень хорош, встал, надел халат и перешел в кабинет. Днем я его не видел; вечером он позвал меня к себе. Он лежал на диване и просил что-нибудь рассказать ему. Я рассказывал ему про то, как болел Шкарван, прочел ему письмо про отказ от военной службы Акулова⁴⁸ и письмо Веригина.

Го Льву Николаевичу ночью не спалось, были боли в груди, болели ноги (я растирал их), и «тоска» была в теле. Он просил разбудить доктора. Весь день он очень плохо себя чувствовал, не вставал, и ему было не до разговоров.

Он всегда был очень кроткий и легкий больной. Я часто бывал неловок при уходе за ним, ни разу я не заметил в нем недовольства или раздражения. Сегодня я сделал три оплошности подряд у его постели, и он хоть бы что. Только раз он сказал:

— Поскорее.

Но сейчас же прибавил:

— Простите! — и улыбнулся.

11-го ночью Софья Андреевна разбудила доктора: были боли в груди. Доктор уговорил впрыснуть морфий. Лев Николаевич согласился и сказал шутя:

— Если умру, не беспокойтесь, на вас не пожалуюсь богу.

Утром я вошел к нему; он сидел на постели и умывался. При виде меня он засмеялся и сказал:

— Почему у вас такие коротенькие панталоны? Они придают вам детский, наивный вид, который так подходит к вам.

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: