Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







ОСТРОВ СЕРГУШКИНА Июль 1978 г.





 

…И понял, что идти вперед ему ну совершенно не хочется.

А. БУШКОВ

 

В этом году мы устроили самодеятельную, очень забавную экспедицию. Организовали ее выпускник пединститута Василий Привалихин и двое студентов пединститута (в том числе автор). Денег нам никто не дал. Мы скинулись из наших не очень больших средств и все равно поехали в экспедицию.

Местом работ был намечен остров Сергушкина – длинный, порядка 13 километров, вытянутый вдоль северного берега Ангары. Здесь уже находили стоянки, а родственники Привалихина как-то поехали по грибы, а вместо этого набрали полное ведро каменных отщепов. Судя по всему, должны были здесь быть и погребения.

Это была нищая самодеятельная экспедиция, своего рода партизанский отряд науки. Один молодой специалист, двое студентов, пятеро учеников из ПТУ: большая научная сила!

Весь лагерь состоял из четырех двухместных палаток, стола и скамеек под тентом над речным обрывом.

С реки наш лагерь выглядел красиво, особенно в яркий полдень: синяя-синяя Ангара, темный сосновый лес с бронзой стволов, красные обрывы и грязно-белые палатки на фоне леса.

Енисей чаще всего бывает или бутылочно-зеленым, или серым; а вот Ангара обычно голубая или даже ярко-синяя. В отличие от Енисея, на Ангаре речные откосы чаще всего не задернованы и издалека сверкают желтым песком. И сам песок на Ангаре почему-то ярче енисейского.

И запомнились мне в основном очень яркие, сочные краски. И еще – изобилие живности. Не только бурундуки, белки и рябчики сновали по самой территории лагеря. Дело доходило до того, что ружья клали на брезент, возле раскопа.

– Вова, тебе как этот… во-он, на дальней сосне, слева?

– Не стоит, пожирнее прилетит.

– И сядет поближе…

– Во-во.

И непременно находился рябчик, в задумчивости садившийся почти над самой головой. С обычным для всех кур идиотическим выражением он склонял голову, чтобы лучше видеть этих двуногих, но без перьев. Он мелко перебирал ногами, продвигался в нашу сторону, к концу ветки. Ветка начинала гнуться, рябчик задумчиво произносил «ко-ко-о…» И всплескивал крыльями от удивления.

– Мужики, вы хоть перья и дробь из раскопа выкидывайте, что за свинство! – сердился начальник партизанского отряда-экспедиции, наш батька-Ковпак Привалихин.

Река тоже кишела рыбой. Северный закат начинался часов в восемь, замирал далеко за полночь. И все это время золотая и розовая река просто гудела от прыжков разных рыб и вся была в кругах от их прыжков. Даже отвернувшись от реки, мы все время слышали: «Плюх! Шлеп!».

Я очень плохой рыбак, но на Ангаре и я ловил рыбу на голый крючок, без наживки. На закате воздух становился холоднее, мошки летали над самой водой. Ельцы выскакивали из воды, на лету хватали мошек и с шумом плюхались обратно. Достаточно было стоять на берегу и вести удочкой с голым крючком сантиметрах в десяти-пятнадцати над водой, и ельцы приходили в страшное возбуждение, прыгали изо всех сил… И рано или поздно попадались. Постояв минут двадцать, можно было вернуться в лагерь (подняться по склону, и только), принеся рыбы на уху. Чистить ельцов приходилось дольше, чем ловить.

Боюсь, эти истории покажутся кому-то типичными рыбацкими рассказами. Но, во-первых, я не рыбак, и гордость «уловителя» сказочной рыбы мне не особенно свойственна. Да и стар я уже, чтобы врать.

Во-вторых, ну что поделать, если действительность бывает удивительнее всякой сказки. За год до всех этих событий, и тоже на Ангаре, я поймал нескольких ельцов… собственными трусами. Как? А вот так: кладешь, значит, трусы на дно, и придерживаешь руками. Ельцы начинают плавать непосредственно над трусами, и тогда задача одна: рвануть так, чтобы успеть выбросить ельцов на берег. Как правило, удавалось! Одна уха (из многих, съеденных за сезон 1977 года) была полностью сварена из рыб, пойманных таким способом.

Не хотите верить? Воля ваша.

Когда ходили вдоль острова искать другие стоянки, что-то крупное срывалось в кустах, топоча, уходило в глубь острова: лоси. На последней, самой дальней от лагеря стоянке находили помет какого-то крупного зверя, а в глубь острова вилась тропа, над которой в метре над землей уже смыкались ветки кустарников. На следующий день на коре сосен видны были метки: зверь вскинулся на дыбы, старался сорвать кору как можно выше, чтобы показать – вот такой я огромный.

Наверное, на остров мелкие животные попадали зимой, по льду реки; а крупные, скорее всего, через шиверу. Зимой медведи спят, а лоси и олени вряд ли захотят ходить по льду. А в низовой части острова проходила шивера – то есть место, где протока становилась уже и мельче и вода с ревом перехлестывала через камни. Это не водопад, даже не порог… шивера – и есть шивера. Эти метров сто, по бурному мелководью, мог пересечь крупный зверь; наверное, мог и человек, но, говоря по правде, я не пробовал.

А вид от шиверы открывался просто волшебный, особенно на закате. Золотая и розовая вода дробилась о камни, солнце садилось и никак не могло сесть за кручи коренного берега. Только движение воды на шивере колыхало сосновые лапы: ни ветерка, ни малейшего движения воздуха на протяжении всего заката. И красота. Редкая красота даже для летней Ангары.

Мы часто ходили к шивере в эти тихие закатные часы: просто побыть одному, посидеть, посмотреть на закат. А чтобы выйти к шивере, надо было проделать километра три по редкому сосновому лесу и через гарь. Даже если солнце садилось, светло было часов до двух ночи… А часов с трех утра становилось опять светло.

Через шиверу и просто вплавь через узкую, метров 100 протоку могли перебраться крупные звери. Кое-кто жил и на острове, и разумно было взять с собой ружье. А если человек с ружьем выходит из лагеря, за ним тут же увяжется и охотничья собака, Лебедь. Не мог же Лебедь допустить, чтобы кто-то с ружьем ходил в лес без него, пусть даже не стреляет и не охотится?!

Помахивая хвостом, Лебедь бежал по кочкарнику, через сосновое редколесье, и с ним было особенно надежно: мы знали, что Лебедь сумеет остановить и медведя, и лося.

Проблема была не в крупном звере, а самом что ни на есть мелком – в гнусе и в комарах. Днем-то ветер относил кровососов, но к вечеру ветер стихал; и когда человек шел через лес, над ним возвышался серый, мерцающий столб из тысяч и тысяч комаров, беспрестанно толкущихся в воздухе. Этот столб прекрасно различим на расстоянии, а зудение комаров слышится метров со ста, в волшебной-то тишине Севера. Причем человек идет тихо, по толстой подушке из мха, и зудение слышится еще до того, как услышишь дыхание или звук шагов. Подошел человек к тебе поближе, и видно, что вся его штормовка, вся куртка словно шевелится от насекомых.

В этот день все было, как обычно: мы с Лебедем дошли до шиверы, и после того, как я умыл горящее от укусов комаров лицо, немного посидели там. Вернее, я посидел на камнях, глядя на закат с одной стороны неба и луну со звездами на прозрачной темени второй, дивясь Северу, где солнце и луну на небе можно видеть сразу. А Лебедь побежал, понюхал камни и потом в кустах на кого-то громко тявкнул.

А обратно мы пошли где-то в полпервого ночи и прошли с километр, когда Лебедь вдруг повел себя странно. Огромная зверовая лайка внезапно встала, как вкопанная, и шерсть на загривке Лебедя поднялась дыбом. Тихо, вкрадчиво рыча, Лебедь пошел странной походкой – словно бы вдоль чего-то, куда ему не хотелось. Прошел метров пять и попятился прямо ко мне, сел возле ноги.

– Что там, Лебедь?!

Пес поднял ко мне исполосованную жуткими шрамами, страшную морду; в глазах его плескался темный ужас, невольно передаваясь и мне. И тут же собака снова уставилась на пустую площадку меж сосен – туда, откуда прибежала.

С первой минуты, как забеспокоился Лебедь, я тут же решил, что там медведь! Сдернул с плеча оружие, снял с предохранителя. С расстояния в пять метров заряд картечи из 12-го калибра валит небольшое деревцо, а потом картечь расходится «стаканом» диаметром сантиметров тридцать, и каждая картечина – это по сути небольшая пуля. Теперь эти смерти застыли в моих руках, внутри железных пустых палок, и послать их в зверя или человека я мог одним движением руки.

Но стрелять было совершенно не в кого. Было не совсем светло, но и вовсе не темно – северные сумерки светлые и без теней. Местность была видна по всему редколесью, метров на двести в каждую сторону.

Во все стороны, и сзади тоже, – ни малейшего движения. Я сделал шаг вперед, и тут же Лебедь, тихонько скуля, двинулся, но не впереди, не рядом – а за мной. Все тело огромного пса было напряжено, как струна, на морде застыло какое-то безумное и вместе с тем жалкое выражение; зверь шел, как будто пританцовывал. Я понял, что пес в любую секунду готов к битве не на жизнь, а на смерть, и к тому же ужасно боится. Но с кем драться?! Кого бояться?! Нигде никого, ничего. Мертвая тишина, дремотный покой леса в июльскую светлую ночь.

Вот я перешел какую-то невидимую, но для Лебедя понятную границу, и пес жалобно заворчал, заскулил. Делаю шаг назад, и Лебедь прижимается к моим ногам; я чувствую, как он мелко-мелко дрожит. И вот так – пригнувшись, стиснув ружье, постоянно натыкаясь на собаку, я постепенно начинаю понимать, какого именно куска земли боится Лебедь. Получается, что пес не хочет идти в эдакий круг диаметром метров сорок или пятьдесят. Глаза безумные, перепуганные, шерсть дыбом, все мышцы напряжены.

И хоть убейте, нет в этом круге ничего. Ничего и никого. Такие же сосны, такие же новые сосенки-подрост, такие же кочки и мох. Все прекрасно видно, нигде никакого движения. Кто-то длинный лежит, утонув во мху?! Нет, бревно. Что-то движется?! Нет, это мы с Лебедем движемся, перемещаемся и с разных точек видим одни кустики.

Нервы все больше на пределе, испуг собаки заражает все сильнее.

Хруст!!! Шорох!!!! Кто-то большой идет сзади! Круто поворачиваясь, скачком встаю к стволу дерева. Лебедь и ухом не повел, смотрит все в глубь непонятного пятна.

Уф-ф… Ничего и никого. Просто хрустнул сучок, сорвалась полусгнившая ветка. Вон она, мягко покачивается на кусте.

И тогда я решаюсь – иначе можно довести себя до такого, что потом не сможешь войти в лес. Стискивая зубы, вхожу внутрь проклятого «пятна». И ничего не происходит. Тишина, только я сам зашелестел кустами, примял мох на кочках.

Лебедь тоненько скулит, мелко перебирает ногами, бежит не за мной, а по периметру какого-то круга, в который он зайти не смеет. И становится очень видна граница этой загадочной зоны, Лебедь проводит ее крайне четко.

С минуту стою, чтобы успокоиться. Ну вот, я внутри… Ну и что?! Внимательно всматриваюсь – нет, во мху нет никого и ничего. Нет даже следов кого-то крупного; ближайшие несколько дней крупный зверь тут не проходил. Двигаюсь к тому, давешнему бревну. Да, это полусгнившая сосна, обгоревшая два или три года назад на пожаре, охватившем весь этот участок леса.

Пересекаю заколдованный круг, встречаясь с Лебедем на той стороне. Пес машет хвостом, очень рад, но в круг по-прежнему не идет. А я еще раз пересекаю круг, и все пытаюсь найти – ну что же в нем такого необычного?! Участок леса и участок леса. Всего несколько сосен возвышаются в заколдованном пространстве, и я внимательно осматриваю их кроны. И там ничего… Или кто-то ходит вдоль ствола, чтобы я его не увидел? Но тогда Лебедь предупредил бы. И вообще Лебедь ведет себя предельно странно: будь здесь что-то опасное, пусть даже очень необычное, собака облаяла бы все крупное, движущееся, затаившееся. Лебедь, похоже, вовсе не видит здесь ничего, что следует облаять. Он очень напряжен и очень боится… Но не так, как он боится зверя.

Выхожу из заколдованного круга; все так же сторожко держа ружье, двигаюсь в сторону лагеря. Осудите меня, если хотите, – стараюсь держаться подальше от густых зарослей, от высоких и толстых деревьев, от промоин, переломов местности.

До лагеря – с четверть часа ходу, а ведь темнота сгущается, хотя и очень медленно. Через полкилометра Лебедь снова начинает вести себя обычно: не жмется к ногам, страшно мешая идти, и расслабляется. Почти в виду лагеря он даже отбегает, чтобы понюхать в кустах.

Когда я прихожу, как раз наступает самое темное время. Луна становится золотой и серебряной, высыпают звезды, холодает. Иней лежит на скамейках и на клеенке стола. Все уже давно легли, конечно.

А я сажусь за стол, вытираю скамейку от инея, наливаю почти холодного чая. Дело даже не в самом напитке: мне важно совершить обычные, привычные действия, совершаемые сто раз. Сесть под экспедиционным тентом за покрытый клеенкой стол, налить чая в железную кружку, посмотреть на лагерь, на палатки и на вытоптанную землю. И уже очень хочется спать.

И до сих пор я не имею никакого представления, что же так напугало Лебедя. Членам экспедиции я не сказал ничего: не те были у нас отношения. Но с тех пор я несколько раз рассказывал разным людям эту историю. Немногие просто пожимали плечами. Большинство уверяло, что все же там была лежка медведя, но только я ее не заметил.

Вот в это я не верю совершенно, потому что не заметить лежки медведя невозможно так же, как не заметить атомного взрыва. Разве что медведь шел тихо, охотничьим шагом, и не оставил следов. Но это была бы уже не лежка, это было бы только место, по которому прошел медведь.

Да и Лебедь вел себя совсем не так, как если бы почуял медведя. Ведь Лебедь – вовсе не просто большая деревенская собака. Лебедь – это охотничья лайка; зверовая собака, на счету которой несколько медведей. Лебедь не только не боялся зверей, он нападал на них, гонял их и умел задержать зверя, не пускать его, пока хозяин не сможет подойти и выстрелить наверняка.

Один великий теоретик по этому поводу долго рассуждал о космодромах космических пришельцев. Мол, кроется такой космодром под землей, его все равно не видно… По крайней мере, не видно таким, как я и как вы, дорогие читатели.

– Они там все в тонком виде, – рассуждал теоретик (он так и сказал – «в тонком виде»). – Их надо еще рассмотреть, а потом приманить…

И ударился в рассуждения о перелетах на континент Му, и о великих тайнах древних цивилизаций; например о том, как же они передвигали многотонные камни. Ясное дело, владели тайной антигравитации, а может быть, им камни возили пришельцы, прилетая вот с таких космодромов.

Я, помнится, очень огорчил теоретика, рассказав, как проводились эксперименты и как группа человек в двадцать легко тащит глыбу тонн в 5—6 с помощью деревянных катков. И не просто огорчил – я вел себя совершенно неприлично, осмелившись пожать плечами там, где надо было преисполниться почтения к тайнам антигравитации, круглым зеленым космодромам и самому теоретику.

Году в 1982 я узнал, что совсем неподалеку, в верховьях речки Ковы, известно несколько «поганых» мест. Называют их еще и «плохими» местами, и «заколдованными» – по-разному.

Каждое заколдованное место – это круг голой земли, проплешина в траве и мхе. Животные, забредающие в такие места, погибают – и домашние, и дикие. Собаки не идут в такие места, боятся их. Для людей такие места как будто не опасны… хотя кто знает? Вроде человеку возле этих проплешин некомфортно… Но кому же, интересно, сделается комфортно возле нескольких коровьих и оленьих туш, гниющих уже несколько недель?!

То, с чем столкнулся я, мало похоже на проплешину. Может быть, «поганое» место только начинало там формироваться? Но больше я на этом месте не бывал никогда и никаких необычных историй про остров Сергушкина никогда не слыхал. Так что предположение это чисто умозрительное, просто попытка хоть как-то объяснить свое приключение.

Удивительное место в лесу вспоминается мне как одно из переживаний в годы работ на Ангаре: так же, как ловля ельцов на голый крючок, синие воды Ангары, сосновые леса на островах над ярко-желтыми откосами или как иней, покрывающий столы и скамейки в конце июля.

А объяснения, скорее всего, я никогда не получу.

 

Глава 14

СОВСЕМ ЗЕЛЕНЫЕ ПОКОЙНИКИ

 

Эта история приключилась в 1978 году на Ангаре. В тот самый год, когда я вздумал погулять по острову Сергушкина, посмотреть на закат над шиверой. И было это в большом поселке Кежма, где, казалось бы, трудно случиться любому безобразию. Случилась она с человеком, который тоже работал на острове Сергушкина как старый-старый приятель Васи Привалихина.

Дело в том, что настоящей вечной мерзлоты на Ангаре еще нет, она начинается гораздо севернее. Но и на Ангаре в самых неглубоких ямках царит просто пронизывающий холод: такой, что в погребах трудно бывает хранить картошку. Этим и объясняется самое «забавное» в этой истории.

А началась история с того, что отец попросил Алексея вырыть погреб… Алеша не заставил себя ждать и лихо взялся за лопату. На глубине всего полутора метров, как выразился сам Алексей, «поперли покойники». То есть покойники никуда, конечно же, не «перли», а лежали себе тихо-спокойно и не трогали, не обижали никого. Но когда-то давно, лет двести назад, тут находилось деревенское кладбище, и вот теперь Алексей внезапно нашел сразу несколько погребений…

В климате Ангары покойники, конечно, не сохранились полностью, как сохраняются трупы в вечной мерзлоте. В свое время религиозных людей потрясла «нетленность» трупа Александра Меньшикова. По всем статьям, был он ужаснейший грешник, и никак не подобало его трупу стать нетленным, как святые мощи…

Так вот, найденные Алексеем трупы не были нетленны, как Меньшиков. Но и не разложились совсем… Как бы мне получше их описать, этих зеленоватых покойников? Клали их без гробов, заворачивая в бересту, но не такие уж они и древние – на одном был фабричный костюм и резиновые галоши. Зачем покойнику галоши – это вопрос не ко мне, но что поделать? Галоши ему зачем-то все-таки надели.

У покойников сохранились волосы, морщинки и все черты лица были различимы превосходно. Первый день покойники вообще были совсем как новенькие – только уж очень зеленые… такого нежно-салатного цвета, и аромат от них исходил тоже такой нежный, тихонький. На второй же день покойники отогревались, кожа на их лицах и руках натягивалась, набухала. Черты их страшно искажались, словно покойники корчили страшные рожи. Нежно-салатный фон переходил в интенсивно-зеленый; по этому фону проступали отвратительные багровые, синие пятна. Покойники начинали явственно пованивать, и чем дальше, тем хуже и хуже.

Отец Алексея несколько затосковал; во-первых, потому, что предстояли новые хлопоты с уже выкопанными покойниками. Во-вторых, как-то не хотелось ему хранить картошку и соления там, где лежат такие вот… нежно-зеленые. А ведь в стенках погреба наверняка были и еще покойники, стоит только покопаться…

В сельсовете покойников велели закопать на современном кладбище и сочувственно отнеслись к тому, чтобы дать папе Леши новое место под погреб, не содержащее трупов. Там обещали рассмотреть вопрос, и папа ушел очень довольный.

Чтобы понять дальнейшее, необходимо получше познакомиться с тем, что за человек был, а скорее всего и остается, Алексей. Дело в том, что мышление у Алексея отличалось большим своеобразием, и далеко не всех это своеобразие радовало, прямо скажем. Вот, например, как-то с двоюродным братом поехали они в другую деревню – в декабре месяце, на мотоцикле.

– Проезжаем Мозговую, тут колесо – раз! И полетело! – И Алексей начинал громко смеяться, словно радовался до невозможности.

– Починили, поехали – у нас другая шина лопнула! – так же ликовал Алексей.

И на вопрос, чему он так радуется, смотрел удивленно и обиженно, а потом произносил недоуменным голосом:

– Ну просто…

Мороз стоял за сорок градусов, до Кежмы было километров двадцать пять, до места назначения – все сорок. Открытый мотоцикл – единственное средство передвижения. Парни родились в ангарской тайге и смогли принять единственно разумное решение: не стали никуда идти, а развели костер возле дороги и стали ждать проезжающих. Ждали больше суток, потому что немного было идиотов переться куда-то в такую «славную» погоду. У одного прихватило ухо, у другого побелел кончик носа, оба давно не чувствовали ног. Время от времени кто-то из парней начинал засыпать, и второй тут же будил товарища, прекрасно понимая, чем это все может закончиться.

На второй день ребята дождались – появился мужик на газике, и в будку газика, блаженное тепло, попали все трое: и Алеша, и его брат, и мотоцикл.

Отец вливал в мужика-спасителя спирт, пока тот не полился наружу; досталась кружка и Алексею, после чего отец высказался в духе, что пороть его, дурака, поздно, так что лучше сразу пусть идет спать. Алексей проспал больше суток, но на своеобразии его мышления это никак не сказалось.

Приключение он вспоминал с восторгом, как самое славное, что с ним приключалось в жизни, а летом прославился, срезая носы у идущих по Ангаре судов. Срезать носы – это значит на большой скорости проплывать на моторной лодке, стараясь проплыть как можно ближе перед носом идущего теплохода, самоходной баржи или катера. В этом виде спорта самоубийц Алеша очень преуспел, но где-то к августу в него все-таки врезался теплоход, и Алексей остался жив совершенно случайно – потому что его сразу же отшвырнуло очень далеко, а с теплохода видели и кинулись спасать идиота.

Мама стояла перед Алешей на коленях, умоляя больше так не делать. Отец отнял ключи от лодочного сарая, двинул в ухо и обещал оторвать руки-ноги, если увидит Алексея близко от пристани. Все это привело только к тому, что Алексей срезал носы на чужих лодках.

Милиция обещала самые свирепые репрессии, если Алексей не перестанет, но Алексей только смеялся, да так дико, что милиционеры потащили его к доктору. И доктор сказал, что он бессилен, потому что дебильность неизлечима. Но тут врач был все-таки не прав – Алексей не только не был слабоумен, но по живости и гибкости ума он мог дать фору многим. Все дело было в том, что я назвал так неопределенно – в своеобразии его ума. Это своеобразие на многих производило такое же впечатление, что и на доктора.

Естественно, просто пойти и закопать покойников на кладбище было не для Алексея. Еще с самого начала, как он нашел трупы в погребе, Алексей положил зеленых старичков на высокую наклонную крышку погреба, сколоченную из сосновых досок. Трупы лежали в ряд и под действием солнца все зеленели и зеленели, а их руки поднимались над грудью и разворачивались в какую-то птичью позицию, как передние лапки динозавров, ходивших на двух ногах.

А вечером покойники продемонстрировали еще одно из своих замечательных свойств. Ночь стояла светлая, короткая, больше похожая на южные сумерки. Закат полыхал, окрашивая в багровые тона тучи на всей западной половине неба. С другой стороны вышел невинный, девственно-желтый серпик нового месяца. Обычный северный сюрреализм – закат с луной одновременно, а тут еще трупы начали отсвечивать зеленым! Так прямо и отсвечивали, распространяя вокруг себя жуткое зеленое сияние, сполохи холодного, как бы неземного огня. Раскрыв рот, смотрел на это Алексей, окончательно не в силах расстаться с чудесными трупами, и своеобразие его ума проявилось вскоре в самой полной мере.

Накрыв покойников брезентом, Алеша приглашал в гости нескольких девушек, и полдороги домой интриговал их рассказами, какие интересные вещи попадаются у них в подвале. Компания входила в ограду, топала к дому, а потом Алексей подводил гостей к крышке погреба и сдергивал брезент с покойников:

– Вы только посмотрите, что за прелесть!

Редкая девушка после этого не долетала до середины улицы с визгом и топотом, а Алексей валился прямо в помидоры, корчась в судорогах дикого хохота; мама долго не могла ему простить поломанные, помятые кусты этих полезных растений.

Так Алексей развлекался, пока про трупы не узнала вся деревня и уже не находилось дур идти смотреть находки из подвала. Но даже и тогда расстаться с трупами Алексей был решительно не в состоянии; тем более, что самые тщательные поиски в подвале не привели решительно ни к чему: больше покойников не было. Отец начинал день с категорического требования сегодня-то уж точно закопать «эту зеленую пакость». Участковый намекал на санитарные нормы и на ответственность за нарушение. Из сельсовета сообщали, что место под перезахоронение давным-давно отведено.

Для Алексея же приезд экспедиции стал источником новых возможностей: ведь девушки из экспедиции ничего не знали про покойников. Все шло как всегда, по уже накатанной колее. Пошли к Алешиному дому поздно, и покойники уже вовсю светились. Все было как всегда, но только в этот раз Алексей не упал в приступе дикого хохота, а с воплем кинулся вместе со всеми. Потому что на его глазах покойник медленно пополз вниз по наклонной крышке погреба. Так и сползал, не меняя позы, а потом начал садиться, закинув дрожащую голову, поднимая скрюченные руки.

Какое-то мгновение Алексей оцепенело смотрел на оживающий труп. А потом ринулся прочь со сдавленным воплем, чуть не обогнав мчащихся пулей девиц, и затормозил только возле самой калитки. Если верить легенде, первой остановилась посреди улицы Валя, которой этот балбес очень нравился. И даже вроде бы она даже сделала пару шагов назад, завопила, чтобы Алексей не валял дурака, бежал бы к ней. Но это все – только легенды. Доподлинно известно, что Алексей в очередной раз проявил своеобразие ума: на этот раз он поднял здоровенный камень, и зафитилил его в голову покойнику. В покойника он не попал, а попал в помидорные заросли рядом, а покойник почему-то тоненько, очень противно завизжал…

В следующий же момент какие-то серые тени метнулись через помидоры к дыркам в той стороне забора. Передняя тень тащила в зубах продолговатый предмет. Покойники больше не шевелились, но Алексею хватило ума тихо выйти, проникнуть в дом с другой стороны и вернуться с заряженным ружьем. Девицы давно рысью удалились, и только Валя ждала, чем все кончится.

Вдвоем они проникли на участок, освещаемый светом луны, хорошо видный этой светлой северной ночкой. Парень и девушка крались туда, где три неподвижные фигуры «украшали» крышку погреба, вовсю расточая зловоние. У Валентины отыскался и фонарик… Очень скоро в его свете стали видны зелененькие трупы, крышка, помидоры… И множество следов вокруг, и труп, полусидящий возле крышки погреба, и оторванная нога трупа, и следы множества погрызов на разлагающихся руках. А с улицы донесся лай и вой собак, воевавших из-за похищенной ноги.

Чтобы правильно понять эту историю, надо учесть своеобразие мышления не только Алексея, но еще и всего населения Севера. Там, где живут охотничьи лайки, считается чуть ли не безнравственным кормить их в теплое время года. Бедных, подыхавших с голоду псов осудить, право, язык не повернется.

О дальнейшем рассказывают по-разному. Алексей говорил, что Валентина от облегчения кинулась ему в объятия. Валентина рассказывала, что Алексей тут же сделал ей предложение. Мама Алексея рассказывала, что ее разбудил звук удара, будто уронили тяжеленный ящик: это Валентина дала Алексею оплеуху с криком:

– Будешь еще меня пугать, дурак несчастный!

О дальнейшем тоже рассказывают по-разному, и верить можно только двум обстоятельствам: что покойников закопали тем же утром, и что вскоре состоялась свадьба.

Вот во что я не верю ни на секунду, так это в то, что Валентина стала оказывать на Алексея облагораживающее воздействие. Я лично верю скорее тому, что своеобразие ума Алексея в какой-то степени передалось и Валентине.

По некоторым данным. Алексей уже на следующее лето искал продолжение старинного кладбища, а Валя ему помогала. Вроде бы Алексей даже нашел новых покойников, но остался ими недоволен: трупы были недостаточно зеленые.

 

Глава 15

ИДУЩИЙ ЧЕРЕЗ СТЕПЬ

 

В Хакасии много маленьких, уединенных долинок. Одни долинки лежат выше, другие ниже, в них теплее или холоднее. Дно многих маленьких долин, впадающих в большие, неровное; оно понижается к основной долине и повышается в сторону хребта. Солнце восходит, нагревает один склон долинки. Местами из земли выступают длинные полосы серого, рыжего камня. Геологи говорят, что это береговая полоса моря, которое плескалось тут примерно 300 миллионов лет назад. Камни нагреваются быстрее голой земли, покрытой пожухлой травой. Земля нагревается быстрее, чем хвоя и стволы деревьев в лесу. Потом солнце переходит на другой склон и нагревает уже его, а первый склон остывает в тени.

Стоит ли удивляться, что в этих долинках постоянно веет ветерок? Сама долинка делает такие ветерки, потому что нагревается в разных местах по-разному. Ветер дует то в одну сторону, то в другую; если дать себе труд присмотреться, как нагревается долинка, легко рассчитать, в какое время дня куда должен дуть ветер.

Что же удивительного в том, что ветерок в закрытых долинках иногда ходит себе по кругу? Ничего удивительного.

История эта произошла не со мной, но я напишу ее от первого лица – так, как она была мне рассказана. Я же, автор этих рассказов, профессор Буровский, хорошо знаю явление, о котором идет речь. Ну и есть еще некоторые причины, из-за которых я отношусь к этой истории всерьез. Например, я тоже встречал кузнеца Эмиля, и меня он тоже кое о чем предупреждал.

Итак, история, рассказанная мне одним парнем, работавшим у археологов.

Это было в самом начале 1980-х годов, возле Черного озера. Мы ехали весь день на большущем ГАЗ-66 и уже сильно устали, когда машина ухнула в промоину. Талые воды вымыли углубление поперек проселочной дороги; вроде бы бортовины углубления были плавными, зализанными ветром, водой и множеством проехавших машин. Все устали ехать, деревня была уже рядом, и шофер понадеялся, что можно не тормозить, не ползти тут на первой скорости, теряя время. Шофер ошибся. Машина на мгновение поднялась в воздух, ударилась брюхом о землю, сзади лопнула рессора – пластина металла толщиной почти в сантиметр. И открылась течь в одном колесе: вытекала тормозная жидкость.

Теперь машина двигалась медленно, осторожно, и всех, кто может, попросили дойти до деревни пешком. Благо, до деревни оставалось километра полтора от силы. Воды озера плескались метрах в ста от дороги, окрашенные розовым и золотым. Влажный ветер дул ровно, почти без порывов; мелкие волны мерно колотили в бережок. Небо было темно-бирюзовым и зеленым с розовыми разводами, а чуть в стороне от заката на сине-черном фоне сияла первая серебряная звездочка.

Когда мы подошли к деревне, издалека была видна машина, стоявшая возле хозяйственного двора, и деловито суетящиеся люди. Начальник уже все решил: жить мы будем во-он в том доме – он пустует. Берем личные вещи и идем готовить еду, устраиваться на ночлег. А он тут вместе с шофером все закончит и тоже придет. Я тоже остался в сельской кузнице, освещенной сбоку какой-то красноватой лампочкой да огнем из горна. Хотелось помочь шоферу и еще хотелось покурить, постоять в кузнице, остро пахнущей нагретым металлом и машинным маслом. А где спать, мне было совершенно безразлично, с другими парнями в отряде я почти не был знаком.

Кузнец с мясистым, словно припухшим лицом объяснял, что нам повезло: было много работы, он еще не погасил горна… Он был в белой рубашке, а поверх рубашки – кожаный фартук, розовый и очень чистый.

Кузнец курил вместе с нами, даже не глядя в огонь; потом он лязгнул клещами, ловко выхватил из огня рессору, положил на наковальню:

– Кто подержит?!

Мы с начальником ухватились за клещи, с трудом удерживали в нужном положении. А кузнец Эмиль – светловолосый, сильный, начал бить молотом, скрепляя полосы металла. В этом зрелище было что-то почти эпическое: парень с почти бесцветными волосами до плеч, голый по пояс, с оттягом лупит по металлу молотом, освещаемый сбоку багровыми и красными сполохами. В пляшущих на стенах тенях оживала «Песнь о Нибелунгах».

Общий труд всегда сближает. Когда мы «добили» рессору и вышли покурить на ветер, под гаснущий закат, я заговорил с ним по-немецки. Парень усмехнулся и ответил. Немцы в Сибири не всегда отвечают, когда с ними говорят по-немецки русские. Слишком многое они перенесли, слишком для них трепетна, слишком ценна эта «немецкость». Их язык, их история – только их, и нечего соваться чужакам! А хочешь практиковаться в языке – ступай на курсы.

А Эмиль ответил, и мы стояли в лунном свете на пороге кузницы и курили с немцем Эмилем, кузнецом в деревушке, в Центральной Азии.

В те годы по Хакасии вообще интересно было ездить. Едешь-едешь по степи, вокруг колышется ковыль, проезжаешь сопки с лиственницами, соленые озера и вдруг приезжаешь в самую настоящую украинскую деревню. Беленные мелом хатки, плетни, перевернутые горшки на тынах – торчащих из забора кольях. Даже аисты на крышах! Украина!

Проезжаешь километров двадцать – въезжаешь в городок с кирпичными домиками, черепичными крышами, в палисадниках – цветы. Если не немцы, то эстонцы.

Мне очень понравился Эмиль, и мы встречались с ним несколько раз, пока стояли в деревушке. Всегда есть что-то ложное в разговорах о «типичном поляке» или «народном характере шведов». И все-таки я рискнул бы назвать Эмиля очень характерным немцем – не только потому, что Эмиль по утрам пил кофе, любил пиво, а водки и чая – «не понимал». Не в этом дело… Аккуратный, невероятно работоспособный и такой же невероятно положительный, он ухитрялся надевать белую рубашку перед работой в кузнице, и на его физиономии перед работой ясно читалось удовольствие. Когда не было работы в кузнице, он мог возиться в огороде или дома, но всегда оказывался занят и получал от работы почти физическое удовольствие. Только вечером, ближе к закату, Эмиль опять надевал чистую рубашку и садился в беседке в саду или в чистой комнате, окнами на деревню и на озеро. Но и тогда был занят – играл в шашки, разговаривал, пил пиво, играл с дочкой. Вот жену его я совершенно не помню, хотя точно знаю – была жена, светловолосая, вежливая и незаметная.

В этой деревне жил интернационал: русские, хакасы, немцы. И я быстро научился видеть, где чьи дома. Перед немецкими всегда росли мальвы в палисаднике, дом был покрашен в два-три цвета, дорожки обязательно кирпичные, а огород отделен забором от «чистой» половины. У хакасских домов палисадника вообще нет, а огород какой-то клочковатый. Ну а русская усадьба… Это русская усадьба, и о ней нет смысла говорить.

Возможны, конечно, были и сочетания: скажем, если муж хакас, а хозяйка в доме немка. Или если муж русский, а женщина – хакаска. Тут были любые сочетания, самые невероятные, потому что браки между тремя нациями продолжались тут второе поколение. Но у Эмиля, конечно же, жена тоже была немка: слишком он серьезно ко всему относился и слишком умел планировать свою жизнь.

– Понимаешь… Надо, чтобы дети слышали язык с самого детства… Когда даже не говорят, а только слушают.

Даже в этом была Германия – в этой размеренной, рассчитанной на десятилетия технике жизни. И в стальном стерженьке воли, чтобы жить по этой технике.

И еще… Эмиль очень хорошо знал, что и когда надо делать, и что уж совершенно невероятно для русина – он не только точно знал, он хотел делать именно то, что надо делать в данный момент. Когда надо было махать молотом, он хотел махать молотом. Когда надо было вскапывать огород, он никогда не хотел ставить сети или работать в кузнице, а именно вскапывал огород. Я не говорю уже, что если надо было вскапывать огород, ему не хотелось пить пиво – такого не могло быть в принципе… ну-у… примерно как вареных сапог.

Сдержанный, очень вежливый, он любил шутить и охотно смеялся. Но что-то подсказывало: Эмиль может быть и совсем другим – жестким, даже жестоким. И я очень не хотел бы видеть, чем обернется его упрямство в драке – ни на кулачки, ни в танковой атаке.

Впрочем, Эмиль был очень «русским» немцем; он хорошо знал немецкий язык, а историю семьи – до середины XVIII века. Что было с его предками раньше, еще в Германии, Эмилю было неизвестно, потому что именно в 1755 году пра-пра-пра-прадед Эмиля приехал в Российскую империю, и с этого началась история его семьи. И никакого соблазна вернуться на «родину» в Германию Эмиль совершенно не испытывал; потерянной родиной было Поволжье, и







ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.