Что сразу же привлекает в рассказе Н. А. Решетовской?

Прежде всего история с документами, которые позволили ей добраться до фронта и проживать у мужа более месяца. Один из них она назвала сама — красноармейская книжка. Так как Наталья Алексеевна не служила в армии ни одного дня, красноармейская книжка была сфальсифицирована. Для этого нужны были чистый бланк, соответствующие печати, знание правил заполнения подобных документов. Кто мог это сделать? Разумеется, не А. И. Солженицын. Кроме того, Н. А. Решетовская имела на руках отпускное удостоверение. Этот документ тоже требовалось подделать. Без участия соответствующих воинских служб сделать это было невозможно. Но кто из штабных офицеров тогда просто так стал бы рисковать своим положением? (44).

Когда Александр Исаевич вернулся на свою батарею, Н. Д. Виткевич оказался на другом участке фронта (45). «Весной 1944 г., — вспоминал Николай Дмитриевич, — немцы прорвали фронт под Ковелем, и стрелковую дивизию, где я служил, перебросили туда, мы вновь расстались с Солженицыным, возобновив переписку» (46). Первое известное нам письмо датировано 30 мая 1944 г. (47).

Именно в майские дни 1944 г. на батарее А. И. Солженицына появилась Н. А. Решетовская. К ее приезду Александр Исаевич получил очередное воинское звание, стал капитаном. Приказ о присвоении ему этого звания был подписан 7 мая 1944 г. (48).

На батарее мужа Наталья Алексеевна пробыла около месяца, после чего отправилась в обратный путь (49). «Я была еще в пути, — вспоминала Н. А. Решетовская, — когда началось грозное наступление в Белоруссии» (50). Речь идет о знаменитой операции «Багратион», начавшейся 24 июня 1944 г. (51). В успешном развитии этой операции был и вклад батареи звуковой разведки, возглавляемой А. И. Солженицыным. 6 июля 1944 г. командир Разведывательного артиллерийского дивизиона 63 армии майор Е. Ф. Пшеченко представил его к ордену Красной Звезды, 8 июля А. И. Солженицын был удостоен новой награды (52).

14 января 1945 года, продолжая наступленияе, войска 2-го Белорусского фронта прорвали оборону противника на протяжении более чем ста километров, через две недели вышли западнее Кёнигсберга к Балтийскому морю и замкнули окружение крупной немецкой группировки (53).

Так А. И. Солженицын оказался на территории Восточной Пруссии. Свои впечатления об этом он попытался передать в автобиографической поэме «Дороженька» (глава «Прусские ночи») (54). В ней показывается, как советские войска шли по Пруссии, оставляя за собою разоренные дома, оскорбленных и изнасилованных женщин, трупы ни в чем неповинных мирных людей (55).

Я далек от того, чтобы идеализировать Красную армию, и сам слышал от бывших фронтовиков о многих безобразиях, творимых нашими солдатами на оккупированной территории. Но в этих бесчинствах участвовали далеко не все. К какой же части советского воинства принадлежал главный герой поэмы, прототипом которого была ее автор? Оказывается, и он не удержался от грабежа (56), и он, пользуясь положением победителя, прельстился возможностью удовлетворить свою похоть (57) и он оказался причастен к убийству ни в чем неповинного человека (58).

«Ничто так не способствует пробуждению в нас всепонимания, как теребящие размышления над собственными преступлениями, промахами и ошибками. — пишет А. И. Солженицын, — После трудных неоднолетних кругов таких размышлений говорят ли мне о бессердечии наших высших чиновников, о жестокости наших палачей — я вспоминаю себя в капитанских погонах и поход батареи по Восточной Пруссии, объятой огнем, и говорю: „А разве мы — были лучше?“…» (59).

На это Александру Исаевичу можно сказать: «Вы лучше не были, но не все были такими, как Вы».

Оказавшиеся в западне, немецкие воинские части пытались вырваться из нее, в результате чего 26–27 января 1944 г. батарея А. И. Солженицына сама оказалась в окружении. Из него она вышла без потерь (60), за что командир батареи был представлен к новому ордену (61).

Однако получить его Александр Исаевич не успел.

Об этом эпизоде в жизни А. И. Солженицына мы узнали в 1962 г, когда в печати появилась первая биографическая справка о нем, в которой говорилось, что его арестовали «по необоснованному политическому обвинению» (1). Прошло два месяца, и 25 января 1963 г. на страницах еженедельника «Литературная Россия» журналист Виктор Буханов опубликовал интервью с А. И. Солженицыным, в котором последний, говоря о своем аресте, уточнил, что был жертвой «злого навета», т. е. клеветы (2).

В марте 1967 г. Александр Исаевич дал новое интервью, на этот раз словацкому журналисту Павлу Личко. В нем он заявил, что причиной ареста явилась его переписка военных лет с другом детства: «Я был арестован из-за своих наивных детских идей. Я знал, что в письмах с фронта запрещено писать о военных делах, но я думал, что можно было реагировать на другие события. В течение длительного времени я посылал другу письма, ясно критикующие Сталина» (3).

В 1970 г. А. И. Солженицын стал лауреатом Нобелевской премии. В 1971 г. на страницах «Ежегодника Нобелевского фонда» появилась его автобиография, в которой говорилось: «Арестован я был на основании цензурных извлечений из моей переписки со школьным другом в 1944–1945 гг., главным образом за непочтительные высказывания о Сталине… Дополнительным материалом „обвинения“ послужили найденные у меня в полевой сумке наброски рассказов и рассуждений» (4).

Прошло еще несколько лет, и 2 февраля 1974 г. А. И. Солженицын выступил с «Заявлением прессе», в котором полемизируя с Н. Д. Виткевичем, заявил: «Отлично знает он, что от моих показаний не пострадал никто, а наше с ним дело было решено независимо от следствия и еще до ареста: обвинения взяты из нашей подцензурной переписки (она фотографировалась целый год) с бранью по адресу Сталина, и потом — из „ Резолюции № 1 “, изъятой из наших полевых сумок, составленной нами совместно на фронте и осуждавшей наш государственный строй» (5).

Таким образом, за двенадцать лет из-под пера Александра Исаевича вышли три совершенно разные версии его первого ареста. Факт уже сам по себе примечательный, особенно для человека призывающего жить не по лжи.

Но дело не в том, чтобы в очередной раз уличить А. И. Солженицына в неправде. Этот арест во многом предопределил всю его будущую жизнь. Поэтому для правильного ее понимания необходимо знать, что же произошло с ним в 1945 г. на самом деле?

Архивные материалы, связанные с этим эпизодом, до сих пор остаются для исследователей недоступны. Только два человека получили возможность познакомиться с ними и частично предать их огласке: бывший заместитель главного военного прокурора СССР генерал-лейтенант юстиции в отставке Борис Алексеевич Викторов (6) и журналист Кирилл Анатольевич Столяров (7). Именно они опубликовали постановление, на основании которого был произведен арест А. И. Солженицына.

Вот текст этого документа, обнародованный К. А. Столяровым, по его утверждению, «без существенных сокращений»:

Я, ст. оперуполномоченный 4 отдела 2 управления НКГБ СССР,[5]капитан Госбезопасности ЛИБИН, рассмотрел поступившие в НКГБ СССР материалы о преступной деятельности СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича, 1918 года рождения, урож. гор. Кисловодска, русского, беспартийного, с высшим педагогическим образованием, находящегося в настоящее время в Красной Армии в звании капитана.

Имеющимися в НКГБ СССР материалами установлено, что СОЛЖЕНИЦЫН создал антисоветскую молодежную группу и в настоящее время проводит работу по сколачиванию антисоветской организации.

В переписке со своими единомышленниками СОЛЖЕНИЦЫН критикует политику партии с троцкистско-бухаринских позиций, постоянно повторяет троцкистскую клевету в отношении руководителя партии тов. СТАЛИНА.

Так в одном из писем к своему единомышленнику ВИТКЕВИЧУ СОЛЖЕНИЦЫН 30 мая 1944 года писал:

„…Тщательно и глубоко сопоставив цитаты, продумав и покурив, выяснил, что (Сталин) понятия не имеет о лозунгах по крестьянскому вопросу и (нецензурно) мозги себе и другим. В октябре 17 года мы опирались на все кр-во, а он утверждает, что на беднейшее…“.

В письме к ВИТКЕВИЧУ от 15/VIII — 44 г. СОЛЖЕНИЦЫН указывает:

„…3) В отношении теоретической ценности (СТАЛИНА) — ты абсолютно прав. Больше того, (он) очень часто грубо ошибается в теории и я наглядно мог бы продемонстрировать тебе это при встрече на примере трех лозунгов по крестьянскому вопросу (одному из кардинальнейших вопросов Октябрьской р-ции)“.

В письме к своей жене РЕШЕТОВСКОЙ в ответ на ее сообщение о результатах экзаменов, которые она сдавала в аспирантуру, СОЛЖЕНИЦЫН 14/X — 44 г. писал:

„…А что ты не ответила на вопрос о трех сторонах диктатуры пролетариата, не унывай, ибо это уже не ленинизм, а позже — понимаешь? И ничего общего с серьезной теорией не имеет. Просто кое-кто, не понимая всей глубины бесконечности, любит примитивно считать на пальцах“.

По этому же поводу СОЛЖЕНИЦЫН пишет ВИТКЕВИЧУ:

„…Я указал ей (жене), что всякие учения о трех сторонах, пяти особенностях, шести условиях никогда даже не лежали рядом с ленинизмом, а выражают чью-то манеру считать по пальцам“.

В письме тому же адресату СОЛЖЕНИЦЫН 15 августа 1944 года указывал о необходимости после войны обосноваться в Ленинграде, мотивируя это следующим:

„…Москва тоже не нужна, а нужен Ленинград, не свободный город торгашей, а пролетарский и интеллигентный умный город… К тому же по традициям (подумай!) чужд (СТАЛИНУ)“.

Будучи на фронте СОЛЖЕНИЦЫН в письмах советует единомышленникам избегать боев, беречь „силы“ для активной борьбы после войны.

В письме ВИТКЕВИЧУ от 25 декабря 1944 года он пишет:

„…Письмо и злоба твоя отозвались во мне очень громко… Я всегда стараюсь избегать боя — главным образом потому, что надо беречь силы, не растрачивать резервов — и не тебя мне пропагандировать в этом…“.

На основании изложенного, руководствуясь ст. ст. 146 и 157 УПК РСФСР, —

„СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича подвергнуть обыску и аресту с этапированием в Москву для ведения следствия…“» (8).

Постановление было подписано начальником 4-го отдела Второго управления НКГБ СССР подполковником А. Я. Свердловым и заместителем наркома госбезопасности Б. З. Кобуловым. 31 января его утвердил заместитель Генерального прокурора СССР, главный военный прокурор А. П. Вавилов (9).

Из прокуратуры постановление было передано в Главное управление контрразведки (СМЕРШ) Народного комиссариата обороны СССР, которое тогда возглавлял В. С. Абакумов. Отсюда 2 февраля 1945 г. за подписью генерал-лейтенанта Бабича в контрразведку «Смерш» Второго Белорусского фронта ушла секретная телеграмма № 4146 о необходимости ареста А. И. Солженицына (10).

Контрразведка фронта отдала соответствующее распоряжение котрразведке 48 армии. И 9 февраля 1945 г. на командном пункте 68-й Севско-Режицкой бригады, который располагался в Восточной Пруссии на побережье Балтийского моря в небольшом городке Вормдитт (11), А. И. Солженицын был арестован (12).

«Комбриг, — читаем мы „Архипелаге ГУЛАГ“, — вызвал меня на командный пункт, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной неподвижной в углу офицерской свиты выбежали двое контрразведчиков, в несколько прыжков (видимо, до этого служили в балете или в ансамбле песни и пляски — А.О.) пересекли комнату и, четырьмя руками одновременно (значит, долго тренировались — А.О.) хватаясь за звездочку на шапке (зачем? — А.О.), за погоны (обратите внимание — за погоны, а не за погон — А.О.), за ремень, за полевую сумку, драматически закричали (в два голоса — А.О.): „Вы арестованы!“» (13).

Попробуйте, если у вас есть хотя бы небольшое воображение, представить эту картину, не забывая при этом, что двое обыкновенных контрразведчиков имели только четыре руки. Читать без улыбки приведенные строки нельзя. Не нужно большого ума, чтобы понять: нарисованная А. И. Солженицыным картина — плод фантазии. Или никакого ареста не было, или же он происходил совсем не так.

Далее, по А. И. Солженицыну, контрразведчики («капитан и майор») «выпотрошили» его полевую сумку, сорвали погоны, сняли с шапки звездочку, забрали ремень, после чего вытолкали арестованного во двор, посадили в черную эмку и повезли в контрразведку штаба армии, которая находилась в прусском городке Остероде (14).

«В ту ночь, — пишет Александр Исаевич, — смершевцы совсем отчаялись разобраться в карте (они никогда в ней и не разбирались), и с любезностями вручили ее мне и просили говорить шоферу, как ехать в армейскую контрразведку. Себя и их я сам привез в эту тюрьму и в благодарность был тут же посажен не просто в камеру, а в карцер» (15).

По словам А. И. Солженицына, в контрразведку 48-й армии его доставили «после полуночи», и, видимо, только здесь был составлен протокол обыска (16). Из интервью Б. А. Викторова явствует, что «в [следственном] деле есть список, отобранного у Солженицына при аресте. В нем записаны: портрет Троцкого, портрет Николая II, дневник» (17). Неужели командир батареи, советский офицер носил в своей полевой сумке портреты не только свергнутого царя — «Николая Кровавого», но и «врага народа» Л. Д. Троцкого, обвинявшегося в связях с гестапо?

«Я, — вспоминает А. И. Солженицын, — как раз был четвертым, втолкнут уже после полуночи» в карцер армейской контрразведки (18).

На следующий день утром арестованных построили во дворе. «Когда меня из карцера вывели строиться, — пишет Александр Исаевич, — арестантов уже стояло семеро, три с половиной пары, спинами ко мне. Шестеро из них были в истертых, все видавших русских солдатских шинелях… Седьмой же арестант был гражданский немец… Меня поставили в четвертую пару, и сержант татарин, начальник конвоя, кивнул мне взять мой опечатанный, в стороне стоящий чемодан. В этом чемодане были мои офицерские вещи и все письменное, взятое при мне — для моего осуждения» (19).

Как же в одном и том же чемодане могли одновременно оказаться офицерские подштанники и криминальные рукописи? И виданное ли дело, чтобы улики против себя транспортировал сам арестант? Тем более, что их было не так много, чтобы поместиться в полевой сумке одного из контрразведчиков.

Но главное в другом: откуда к утру 10 февраля в армейской контрразведке у А. И. Солженицына появился чемодан? Неужели комбат всякий раз отправлялся с ним на командный пункт? Но тогда почему он не был упомянут в описании ареста? А если Александр Исаевич прибыл по вызову командира без чемодана, откуда он взялся в контрразведке армии к утру следующего дня?

Как мы уже знаем, в постановлении НКГБ об аресте А. И. Солженицына говорилось: «подвергнуть обыску и аресту». Но обыскать означало не только вывернуть карманы и выпотрошить полевую сумку, но и произвести тщательный осмотр всех солженицынских вещей. Следовательно, с командного пункта смершевцы должны были направиться к месту размещения солженицынской батареи.

В «Архипелаге» этот факт не нашел отражения, зато он описан в поэме «Дороженька», из которой явствует — чемодан А. И. Солженицына передал смершевцам один из его подчиненных (20). Это вполне соответствует воспоминаниям сержанта И. И. Соломина. По его свидетельству, однажды к батарее звуковой разведки подъехала черная «эмка», из которой вышли два офицера-контрразведчика и, забрав с собой Александра Исаевича, уехали. Через некоторое время они вернулись и потребовали вещи А. И. Солженицына. Уложив их в чемодан, И. И. Соломин передал его названным офицерам (21).

Из «Архипелага» мы знаем, как во время обысков срывали обои, разбивали сосуды, взламывали полы (22). Почему же, если А. И. Солженицын действительно был арестован, офицеры — смершевцы вопреки поступившему из Москвы приказу не стали производить обыск на его батарее?

«На другой день после ареста, — пишет Александр Исаевич, — началась моя пешая Владимирка: из армейской контрразведки во фронтовую отправлялся этапом очередной улов. От Остероде до Бродниц гнали нас пешком» (23).

Когда арестованные были построены, «сержант татарин» приказал Александру Исаевичу взять свой чемодан. Как же реагировал на это арестованный комбат? «Я — офицер. Пусть несет немец» (24). И «сержант татарин» приказал «немцу» нести чемодан А. И. Солженицына. «Немец, — вспоминал Александр Исаевич, — вскоре устал. Он перекладывал чемодан из руки в руку, брался за сердце, делал знаки конвою, что нести не может. И тогда сосед его в паре, военнопленный, Бог знает, что отведавший только что в немецком плену (а может быть, и милосердие тоже) — по своей воле взял чемодан и понес. И несли потом другие военнопленные, тоже безо всякого приказания конвоя. И снова немец. Но не я» (25).

В Бродницах, где находилась контрразведка 2-го Белорусского фронта, Александр Исаевич провел трое суток (26). Только здесь 14 февраля был составлен протокол о его аресте (27).

В «Архипелаге» А. И. Солженицын дает яркое описание того, как перевозили заключенных: переполненные вагоны, грязь, холод, отсутствие воды, голодный паек, грубость конвоя и т. д. (28) А как этапировали его самого?

«После суток армейской контрразведки, после трех суток в контрразведке фронтовой,.. — пишет он, — я чудом вырвался вдруг и вот уже четыре дня еду как вольный, и среди вольных, хотя бока мои уже лежали на гнилой соломе у параши» (29). И далее: «На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда… привезли меня на Белорусский вокзал Москвы» (30). А затем метро «Белорусская», Охотный ряд и знаменитая Лубянка (31).

Как же так? Оказывается, не всех арестованных этапировали. Некоторых доставляли со спецконвоем. Со спецконвоем, который состоял из трех смершевцев, в обычном плацкартном вагоне приехал в Москву и Александр Исаевич (32).

На Лубянку А. И. Солженицын был доставлен 19 февраля 1945 г. (1).

О ходе следствия мы тоже можем судить главным образом на основании его собственных воспоминаний, а также материалов, введенных в оборот Б. А. Викторовым и К. А. Столяровым. Из них явствует, что заведенное на А. И. Солженицына в Народном комиссариате государственной безопасности СССР дело имело номер № 7629 (2), а следствие вел помощник начальника 3-го отделения 11-го отдела 2-го Управления НКГБ СССР капитан государственной безопасности И. И. Езепов (3).

По свидетельству А. И. Солженицына, вначале его поместили в одиночку, затем около 24 февраля перевели в общую камеру — № 67 (4), из нее — в камеру № 53 (5). Александр Исаевич называет шесть своих сокамерников (6), из них наиболее близко он сошелся с Арнгольдом Сузи (7) — несостоявшимся кандидатом на пост министра эстонского правительства (8).

Как явствует из опубликованных материалов, на первом допросе 20 февраля А. И. Солженицын отверг предъявленное ему обвинение (9). 26 февраля на вопрос И. И. Езепова с какой целью он хранил портрет Л. Д. Троцкого, Александр Исаевич якобы заявил: «Мне казалось, что Троцкий идет по пути ленинизма» (10). Сказать такое в 1945 г. означало подписать себе обвинительный приговор. На очередном допросе 3 марта последовало признание вины (11).

В свое время А. И. Солженицын описал более тридцати способов воздействия на подследственных для получения необходимых показаний, но не привел ни одного факта из собственного опыта. И неслучайно. «Мой следователь, — пишет он, — ничего не применял ко мне, кроме бессонницы, лжи и запугивания — методов совершенно законных» (12).

В первом издании «Архипелага» он объяснял это следующим образом:

«Содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих. Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня» (13).

Во втором издании мы читаем: «Содержание одних наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих; от момента, как они стали ложиться на стол оперативников цензуры, наша с Виткевичем судьба была решена, и нам только давали довоёвывать, допринести пользу. Но беспощадней: уже год каждый из нас носил по экземпляру неразлучно при себе в полевой сумке, чтобы сохранилось при всех обстоятельствах, если один выживет — „Резолюцию № 1“, составленную нами при одной из фронтовых встреч… Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня» (14).

Попробуем разобраться и прежде всего начнем с переписки.

«Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своем деле, — пишет А. И. Солженицын, — то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился. Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом — на неосторожной переписке…» (15).

Участник группы Александра Ульянова П. Андреюшкин, чье письмо, содержащее фразу о терроре, привело к раскрытию готовившегося покушения на Александра III, мог не знать о существовании перлюстрации (16), а Александр Исаевич этого не мог не знать, так как на всех конвертах, уходящих во время войны из армии ставился штамп «Проверено военной цензурой» (17).

Понимая, что некоторым читателям известен данный факт, А. И. Солженицын дополняет свою версию утверждением, будто бы он думал, что военная цензура контролирует только военные тайны (18), и почему-то полагал, что к своим обязанностям относится формально (19). Между тем нетрудно понять, что, обнаружив письмо с антисоветскими высказываниями, цензор обязан был обратить на него внимание, в противном случае его могли обвинить в сокрытии криминальной информации со всеми вытекающими для него самого последствиями — статья 58–12 Уголовного кодекса РСФСР (недонесение) (20).

Что же было криминального в переписке Н. Д. Виткевича и А. И. Солженицына? Если вернуться к приведенному ранее тексту «Постановления» об аресте, то в нем фигурировали фрагменты солженицынских писем, содержавшие критику И. В. Сталина как теоретика.

Стремясь получить на этот счет более полное представление, я в одной из бесед с Н. Д. Виткевичем специально задал ему вопрос о содержании переписки:

Здесь Николай Дмитриевич испытал некоторое затруднение и ничего более о переписке вспомнить не смог. В черновой записи у меня отмечено: «Уходит от вопросов» (21).

Оказывается, один из корреспондентов не только плохо помнил содержание переписки, из-за которой оказался за колючей проволокой, но и характеризовал его иначе, чем постановление об аресте.

Еще более удивительно в этом отношении Определение военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына: «Из материалов дела видно, что Солженицын в своем дневнике и в письмах к своему товарищу Виткевичу Н. Д., говоря о правильности марксизма-ленинизма, о прогрессивности социалистической революции в нашей стране и неизбежной победе ее во всем мире, высказывался против культа личности Сталина, писал о художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов, о нереалистичности многих из них, а также о том, что в наших художественных произведениях не объясняется объемно и многосторонне читателю буржуазного мира историческая неизбежность побед советского народа и армии и что наши произведения художественной литературы не могут противостоять ловко состряпанной буржуазной клевете на нашу страну» (22).

Итак, по мнению Военной коллегии Верховного суда СССР, главное место в переписке А. И. Солженицына и Н. Д. Виткевича занимала не критика И. В. Сталина как теоретика и военачальника, а критика «художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов».

Три источника и три совершенно разные характеристики криминальной переписки. Особенно поразительно расхождение между двумя официальными документами.

— Переписка велась через полевую почту. Неужели не боялись?

— Ваша конспирация была слишком прозрачной.

— Нам все равно нечего было терять. Смерть постоянно висела над нами.

— У Вас может быть, но Александр Исаевич был далеко от передовой.

В чем же заключалась конспиративность этой переписки?

Если верить ее корреспондентам, несмотря на «ребяческую беззаботность», у них хватило ума не упоминать И. В. Сталина под своим именем. В беседе со мной 8 января 1993 г. Н. Д. Виткевич заявил: «Сталина мы называли Пахан» (24). О том, что в своей переписке они «поносили Мудрейшего из Мудрейших», «прозрачно закодированного» ими «в Пахана» А. И. Солженицын пишет как в «Архипелаге» (25), так и в автобиографической поэме «Дороженька» (26).

Тому, кто хоть немного знаком с той эпохой, трудно представить себе критическую переписку о И. В. Сталине, в которой последний фигурировал бы под своей фамилией. Еще более невероятно обозначение его в подобной переписке кличкой «Пахан». И дело не только в настроениях и условиях того времени. Если бы И. В. Сталин действительно упоминался в переписке под такой кличкой, то, независимо от ее содержания, тогда этого было достаточно для привлечения авторов писем к ответственности, так как подобная кличка означала не только оскорбление верховного главнокомандующего, главы партии и государства, но и характеристику существовавшего политического строя как преступного по своему характеру. Абсурднее конспирацию вряд ли можно вообразить.

Во время встреч с Н. Д. Виткевичем я трижды просил его раскрыть содержание этого документа и объяснить, почему он так странно назывался, всякий раз Николай Дмитриевич искусно уходил от ответа (28). Более «откровенным» в этом отношении оказался А. И. Солженицын:

«…Я, — утверждает он, — не считаю себя невинной жертвой, по тем меркам. Я действительно к моменту ареста пришел к весьма уничтожающему мнению о Сталине, и даже с моим другом, однодельцем, мы составили такой письменный документ о необходимости смены государственного строя в Советском Союзе» (29).

«„Резолюция“ эта, — читаем мы в «Архипелаге», — была — энергичная сжатая критика всей системы обмана и угнетения в нашей стране» (30). Раскрывая характер этой критики, Александр Исаевич уточнял, что советская система характеризовалась в названном документе как феодальная (31). А затем «Резолюция № 1» «как прилично в политической программе, набрасывала, чем государственную жизнь исправить» (32). К сожалению, ни Н. Д. Виткевич, ни А. И. Солженицын не раскрыли конкретное содержание своей программы «исправления» «государственной жизни» (33). Далее, если верить А. И. Солженицыну, в «Резолюции» говорилось: «Наша задача такая: определение момента перехода к действию и нанесение решительного удара по послевоенной реакционной идеологической надстройке» (34). Завершалась «Резолюция» словами: «Выполнение всех этих задач невозможно без организации» (35).

«Даже безо всякой следовательской натяжки, — резюмирует А. И. Солженицын, — это был документ, зарождающий новую партию. А к тому прилегали и фразы переписки — как после победы мы будем вести „ войну после войны “» (36).

Когда же Александр Исаевич осознал порочность советской политической системы, пришел к убеждению о необходимости борьбы с нею и оказался морально готов к ней? Некоторое представление на этот счет, казалось бы, дает одно из его писем, адресованных Н. А. Решетовской в конце 1944– начале 1945 гг.:

«С удивлением, — писал он, — обнаруживаю, каким переломным оказался для меня истекший 26-й год жизни… Все изменения, которые накапливались во мне конец 41-го, 42-й и 43-й год — все они с беспощадной отчетливостью вскрылись в 44-м. Кроме ленинизма и желания всю жизнь отдать за него — все, что было дорого мне в 41-м или ниспровергнуто и — не хочется понимать или переосмыслено по-новому» (37).

Если верить этому письму, получается, что решающее значение в переоценке ценностей имел для А. И. Солженицына 1944 г. Между тем, по его же собственному свидетельству, «Резолюция № 1» появилась на свет уже 2 января 1944 г., т. е. до пересмотра Александром Исаевичем своих прежних взглядов (38).

Но дело не только в этом. Та борьба, на путь которой якобы встал автор этого документа, требовала от него не только осознания, что созданная к началу войны советская система не имела никакого отношения к социализму, не только стремления к переустройству общества на более гуманных и справедливых началах, но и совершенно исключительных моральных качеств, прежде всего готовности к самопожертвованию.

Чтобы получить ответ на этот вопрос, вспомним, как в студенческие годы он, клянясь в верности советской власти и ленинизму, пытался уклониться от военной службы, причем таким способом, на который решится не каждый, вспомним, как он надеялся пересидеть войну в обозе, как будучи курсантом, со страхом думал о возможности попасть под Сталинград, а, став командиром батареи, вел себя с подчиненными как самодур, стремясь выслужиться, бросал людей под пули, создал на батарее собственную гауптвахту, вспомним, «Прусские ночи».

И это позднее он сам сказал о себе: «Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был — вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове — может быть у Берии я вырос бы как раз на месте?..» (39). «В упоении молодыми успехами я ощущал себя непогрешимым и оттого был жесток. В переизбытке власти я был убийца и насильник. В самые злые моменты я был уверен, что делаю хорошо, оснащен был стройными доводами. На гниющей тюремной соломке ощутил я в себе первое шевеление добра» (40).

Итак, если верить А. И. Солженицыну, «первое шевеление добра» в самом себе он ощутил только после ареста «на гниющей тюремной соломке». Только «лежа на тюремных нарах, — пишет он, — я стал как-то переглядывать свой действительный офицерский путь — и ужаснулся» (41).

Мог ли человек, который, по его собственным словам, был в душе насильник, убийца и палач, еще не осознав собственных пороков, вдруг увидеть в насилии порочность существующей общественной системы? Конечно, нет.

Одно никак не стыкуется с другим. А поскольку нет никаких оснований сомневаться в самобичевании Александра Исаевича, возникают сомнения относительно «Резолюции № 1».

По утверждению А. И. Солженицына, этот документ существовал в двух экземплярах, один из которых был изъят из его полевой сумки, второй находился у Н. Д. Виткевича. Поскольку до недавних пор Н. Д. Виткевич подтверждал этот факт, 10 января 1993 г. я обратился к нему со следующими вопросами:

— Если «Резолюция № 1» существовала, она должна была сохраниться в Вашем следственном деле?

— Но факт ее существования должен был отразиться в выданном Вам Определении Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации. Нельзя ли с ним познакомиться?

Понять этот отказ нетрудно. Н. Д. Виткевич, если верить ему, был осужден только по ст.58–10, при наличии же у него упоминаемого документа неизбежно было обвинение и по ст.58–11.

— Еще раз хочу спросить, для чего вы составляли «Резолюцию № 1»?

— Для чего «Резолюция» была в двух экземплярах?

— Почему же? Если Вы просто хотели выговориться, разрядиться, достаточно было одного экземпляра, а если их было несколько?..

Понять ее нетрудно. Если «Резолюция № 1» существовала в нескольких экземплярах, на лицо факт ее распространения, который можно было квалифицировать как действие, направленное на создание антисоветской организации. Взвесив за и против, Н. Д. Виткевич продолжил диалог:

— Следовательно, если «Резолюция № 1» существовала…

Итак, в ходе этой беседы главный корреспондент А. И. Солженицына и один из «участников» создаваемой им антисоветской организации признал, что он «Резолюции № 1» не имел. А значит, все, что до нашего разговора он утверждал на этот счет, мистификация. Невольно возникает вопрос: а была ли «Резолюция № 1» у А. И. Солженицына?

Если бы у него действительно был обнаружен документ, свидетельствующий о его намерении создать антисоветскую организацию и была установлена его принадлежность к антисоветской группе, то все ее члены обязательно оказались бы в поле зрения следствия. Кто же входил в состав этой группы? Б. А. Викторов утверждает, что, кроме Н. Д. Виткевича, в материалах следствия фигурировали Л. В. Власов, Н. А. Решетовская и К. С. Симонян (43). Н. Д. Виткевич, который, по его словам, ознакомился с протоколами допросов А. И. Солженицына позднее, «уже на свободе », называет еще двух человек: Л. А. Ежерец (44) и приятеля Л. В. Власова, фамилию которого он запамятовал (45).

По долгу службы следователь И. И. Езепов обязан был привлечь к следствию всех упомянутых лиц. Однако, как писал Б. А. Викторов, «никто из этих лиц „не был даже допрошен!!! “» (46). Данный факт подтверждают Л. В. Власов (47), Н. А. Решетовская (48), К. С. Симонян (49) и сам А. И. Солженицын (50).

Не все понятно и с Н. Д. Виткевичем, которого А. И. Солженицын называет своим подельником. Александр Исаевич был арестован 9 февраля, Николай Дмитриевич — 22 апреля. Следствие над первым велось на Лубянке, над вторым — в контрразведке фронта, что было исключено, если бы они проходили по одному и тому же делу. По этой же причине не было на следствии ни перекрестных допросов, ни очных ставок (51).

Обращает на себя внимания и то, что «Резолюция № 1» почему-то не фигурировала в протоколе отобранных у А. И. Солженицына вещей (52). Более того, Б. А. Викторов вообще не заметил ее в следственном деле (53). Не упоминается она ни в Определении о реабилитации А. И. Солженицына (54), ни в тех прошениях о помиловании, с которыми последний обращался в 1947, 1955 и 1956 гг.

Так в прошении 1947 г. он писал: «Сложность моего дела заключается в том, что я в переписке с Виткевичем и при встречах с ним допускал неправильное толкование по отдельным теоретическим вопросам, и неправильно критиковал отдельных писателей и наши литературные издательства». И все. (55). В прошении 1955 г. на имя Н. С. Хрущева он прямо подчеркивал: я был арестован и осужден «только на основании моей вздорной юношеской переписки с моим другом» (56). Эта же мысль нашла отражение в прошении 1956 г. на имя Г. К. Жукова: «Мне ставилась в вину единственно моя личная переписка со старым другом детских лет, к тому времени тоже капитаном Красной Армии, но на другом фронте — переписка, содержавшая рассуждения на политические темы», «переписка эта и послужила единственной причиной ареста» (57).

Невозможно представить, чтобы ходатайствуя о пересмотре дела, А. И. Солженицын рискнул написать такое, зная, что в следственном деле лежит «Резолюция № 1».

Во-первых, получается, что А. И. Солженицын составил «Резолюцию № 1» еще до того, как пережил разочарование в И. В. Сталине и в советской системе,

Во-вторых, все, что нам известно о А. И. Солженицыне до его ареста исключает возможность участия его в составлении подобного документа.

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: