Дар портрета: психическая метаморфоза

В конце лечения Дидье вручил мне мой портрет. Это был не коллаж, а картина, написанная им по фотографии, на которой я держала сигарету. На данном портрете, однако, мои пальцы ничего не держали.

Все символы из первого сновидения могут быть найдены на этом портрете. Тем не менее, каждый элемент был выражен особым образом — как ироническая улыбка, рука индийской статуи, круг мандалы¹. Женщина-иностранка, воссозданная в зер­кальном отражении, без вины или неуверенности, пристальный взгляд, не вызыва­ющий каких-либо опасений, и присутствие небытия. «Ничего не держат пальцы, ни­какого пениса, никакого фетиша. Не правда ли, я хорошо постарался», — сказал он, «понимающе» улыбаясь, хотя он уже ранее стал свободнее и более динамичным.

Мы начали с защитной идеализации аналитика. Затем мы занялись обсуждением семиотических выработок², то есть тех коллажей, которые могли рассматриваться как факсимиле первичных процессов и представлений вещей,

в которых идеализации смещаются к сублимациям. Истолкование этих коллажей способствовало осуществлению фантазии посредством перевода ее в словесную форму. В то же самое время, принятие во внимание чувств (прикосновение, взгляд), ко­торые мы считали знаком влечений (орального, анального, уретрального) побу­дило его проработать влечения, которые прежде были вытесненными или субли­мированными.

Интерпретация полиморфных прегенитальных фантазий, которые открыли важный садомазохистский элемент, привела пациента к финальной стадии психического развития: повторного открытия и реконструкции Эдипова комплекса, Следовательно, часть нашей аналитической работы была в меньшей степени анамнезом, чем реконструкцией отсутствующих или ущербных компонентов субъекта, прежде чем эти элементы смогли быть сняты («анализ»). Прибегание к реструктурированию и «сублимирующему» языку может оказываться незамени­мым средством при лечении «нарциссических личностей» в целом.

Аналитика может крайне озадачивать безграничная природа такого рода лечения. Почему и когда должно оно заканчиваться? Ответ более сложен в случае первертов, чем в случае других пациентов, потому что психический аппарат перверта дефектен (incomplete), хотя такая дефектность может также быть источни­ком эротической и экзистенциальной мобильности к лечению. Однако остается вопрос: что значит «анализировать перверсию»? В конце нашей совместной работы у меня сложилось впечатление, что «первертная организация» Дидье просто совер­шила круговое движение¹. Если вначале парциальные удовольствия, отыгрыва­ния и коллажи казались абсолютом, не дозволяющим каких-либо потребностей, в конце лечения они были наделены «негативом» — бесконечно анализируемым неврозом. Не будучи ликвидирована, эта первертная оболочка преобразовалась в структуру, в которой имеет значение другой человек (благодаря переносу и контрпереносу). Она также позволяет исследование парциальных удовольствий и фан­тазий, которые будут сформулированы. Не будет ли неизбежным, если мы согла­симся с Фройдом, что вся сексуальность является первертной?

Тем не менее, та «перверсия», которая содействует аутистическому избеганию сексуальности из-за чрезмерного возрастания аутоэротических удовольствий, отличается от сексуальности, которая включает в себя элемент перверсии. Последняя может характеризоваться работой репрезентации, которая делает субъекта открытым для его психического пространства — прихода негатива и его процес­сии кастрации, отличия и другого. Однако этот негатив является лишь тонким слоем, воображаемой и символической прививкой — психической прививкой, — которую мы осуществили. Волна перверсии ее питает, уязвимость нарциссизма несет ей угрозу. Но может ли быть что-либо более трудным для перверта, чем признание не только своей собственной кастрации, но также кастрации своей жены и своего аналитика?

Я остаюсь фигурой, однако такой, которой Дидье наслаждается, не заточая ее в гробницу невыразимого возбуждения, и также, не убивая ее. Нарисовав мой

портрет и сопроводив его собственным комментарием, Дидье дал мне то, что ранее давала ему я. Все стало более сложным, чем это было вначале. Аналитическая работа стала возможна, и она дала Дидье доступ к своей психике. Давая внутри переноса название своим слоистым, изолированным и противодействующим ре­презентациям, анализ восстановил влечения и придал языковое выражение тем фантазматическим оперативным конструкциям, какими были коллажи Дидье. Его безжизненный, нейтрализованный «акт» и его страдающее тело были переве­дены в новое динамическое пространство — психическую жизнь с другим и для другого человека. Теперь Дидье вынужден продвигаться вперед.

Создав «логос души», Дидье смог обеспечить себя новым телом. Таков был проект Демокрита, а также Фройда. Мы находимся лишь в начале; это лишь начало пути. Мы осознаем ширину, ограниченность и скромность достижений анали­за. Но в эти дни что другое возвращает близость к жизни?

ТРАНСФЕР И КОНТРТРАНСФЕР

• Рене Дяткин. Судьбы трансфера

• Мишель Неро. Судьбы трансфера:
методологические проблемы

• Мишель де М'Юзан, Контртрансфер
и парадоксальная система

• Дидье Анзьё. Парадоксальный трансфер:
от парадоксальной коммуникации

к негативной терапевтической реакции

• Поль Дени. Будущее избавления
от иллюзии: контртрансфер, судьба
трансфера

Ален Жибо

ВВЕДЕНИЕ

Перевод с французского и научная редакция В. Л. Потаповой.

Термин «трансфер» означает транспозицию, перемещение на другое лицо — глав­ным образом, на психоаналитика — чувств, желаний, модальностей отношений, которые некогда были сформированы и испытывались к инвестируемым субъек­том в процессе его истории людям, в первую очередь — к родителям.

Психоаналитический процесс дает толчок к повторению детского невроза в так называемом «неврозе переноса», который психотерапевтическая работа призва­на разрешить.

Контртрансфер представляет собой совокупность бессознательных реакций психоаналитика на перенос пациента, включая чувства, проецируемые на него этим самым пациентом.

Как недвусмысленно объясняет Рене Дяткин, внимание психоаналитика ко всем фрагментам речи пациента; смысл, который он придает их соединениям и который он воссоздает специально для пациента, приводят к тому, что перенос представляет собой нечто гораздо большее, нежели перемещение, проекция и повторение. Одной из его составляющих является активизация определенных исканий абсолютного, свя­занная со всем тем, что включает в себя концепция первичного нарциссизма и соответствующая нарциссической регрессии в процессе лечения. Психоаналитиче­ский процесс принимает ту или иную форму в зависимости от интерпретативной позиции психоаналитика, которая проявляется как в интерпретациях, четко сформу­лированных интервенциях, ритме их чередования, в молчании, так и в том, что ока­зывается подчеркнутым, а что отодвигается на второй план. Пациент не должен приспосабливаться к пониманию и к аффективным движениям психоаналитика, однако его высказывания, тем или иным образом, организуются в зависимости от того, что он воспринимает. Хотя в наши дни речь больше не идет о том, чтобы заставить невроз переноса исчезнуть путем воскрешения в памяти или путем реконструкции дет­ского невроза, интерпретация трансфера, тем не менее, остается в центре психоаналитической работы. Впрочем, ведет ли она к его ликвидации переноса? Опыт показывает, что дело обстоит совершенно не так и что движение, спровоциро­ванное психоаналитиком, не останавливается, когда два главных действующих лица принимают решение больше не встречаться друг с другом. То, что остается от переноса, носит печать — позитивную и негативную — проведенной психоаналитической работы, выбора и взаимосвязанных между собой вариантов, ко­торые она в себе содержала.

По мнению Мишеля Неро, контрперенос предшествует переносу, причем на двойном уровне: в истории психологической мысли перенос, в качестве концепции, возник только лишь после разработки Фройдом своей теории и вначале рас­сматривался как препятствие, случайность в развитии мысли и уже сформиро­вавшейся техники. Он также носит вторичный характер в процессе лечения, поскольку возникает в ходе психоаналитического процесса.

Оригинальный текст Мишеля Неро представляет собой попытку показать, что осмысление переноса — в данном случае его собственного переноса на своего быв­шего психоаналитика Рене Дяткина — может определять судьбу переноса.

Перенос выражает движение, введение в действие бессознательного, а это именно то, с помощью чего мы можем ретроспективно узнать о его судьбе. Понимаемый как опора на настоящем и как способность к qui pro quo, перенос мыслит­ся одновременно как имеющий предетерминированный и сверхдетерминированный характер, благодаря своей встрече с личностью психоаналитика. Затем может последовать перераспределение ценностей, которое налагает специфиче­ский отпечаток на судьбу переноса. В любом случае, невозможно делать вывод ни о его ликвидации, ни о его нейтралитете.

Мишель де М'Юзан является одним из самых оригинальных французских мыслителей, занимающихся проблемой контрпереноса. Его идеи основываются на клинических наблюдениях, сделанных во время проведения психоаналитических сеансов. В то время когда он слушал пациента, его внимание было отвлечено странными представлениями, колоритными образами, мечтами, которые на пер­вый взгляд не имели ни малейшей связи с речью пациента. Однако он видит здесь не негативный контрперенос психоаналитика, а, скорее, позитивный опыт контр­переноса, сравнимый с ощущением колебания, близким к легкой деперсонализа­ции или опыту беспокоящей странности. Подобные мысли и образы могут быть сообщены пациенту в надлежащий момент и, таким образом, стать мутационной интерпретацией. Этому способствует то, что он называет «парадоксальной систе­мой», сравнивая ее с «парадоксальным сновидением», благоприятным для нео­жиданного появления сновидений.

Дидье Анзьё продолжает развивать тему о переносе, который возникает при пограничных состояниях и который сталкивает психоаналитика с парадоксальной логикой, противостоящей логике противоречия. В данном случае правдивое не противоречит ложному, а психоаналитик и его пациент находятся в рамках безвыходной ситуации, когда психоаналитическая работа используется для того, чтобы поставить под сомнение сам психоаналитический процесс — как это иллю­стрирует негативная психотерапевтическая реакция. В логике противоречия правдивое становится противоположностью ложного, оставляя субъекту возмож­ность выбора между двумя полюсами противоречия, что соответствует логике психического конфликта при неврозах и позволяет осуществлять дальнейшее развитие психоаналитического процесса.

По мнению Поля Дени, психоаналитик одновременно играет две роли по отношению к пациенту: роль объекта, организующего инвестирование, и роль анти­объекта. Под данным термином он понимает тот факт, что психоаналитик

как личность отстраняется от инвестирования, объектом которого он является, и постепенно дезорганизует защитные приспособления своего пациента. Именно это отстранение организует перенос в собственном смысле этого слова, позволяет ему проявиться как специфический феномен в психоаналитических отношениях и способствует его развитию. Судьба переноса, который содержит в себе интроекцию психоаналитической функции, выражена в его завершении в качестве контрпере­носа. Таким образом, контрперенос возникает как транспозиция ранее пережитого психоаналитиком переноса, развитие которого подвержено превратностям, анало­гичным превратностям развития переноса.

Рене Дяткин

СУДЬБЫ ТРАНСФЕРА

С того момента, как был прерван психоанализ Доры, стало очевидным, что психо­аналитик не сможет больше никогда считать себя нейтральным наблюдателем, осведомленным практикующим врачом, чья роль ограничивалась бы помощью пациенту в обнаружении его вытесненных воспоминаний и груза системы бессозна­тельного. Вмешательство иррациональности в поиск истины не принималось в рас­чет. Казалось, что субъективность психоаналитика ограничивается исследованием и применением естественных законов, имеющих всеобщее значение (чем объясня­ется убедительность речей, обращенных к «Маленькому Гансу» или к «Человеку-крысе»). Некоторое количество вопросов, тем не менее, вставало при анализе трансфера. Его интерпретация была необходима для понимания аналитической ситуации и для развития инсайта, но что происходило со значением проработки в рамках второй топики по мере развития идей о травме? Какие интерпретации могут привести к желаемому конечному состоянию, трудному для постижения, посколь­ку в психоаналитической теории — особенно с 1920 года — принято считать, что никакой опыт не стирается, не оставляя после себя функциональной установки и мнемонических следов, всегда участвующих в психическом функционировании.

Легко было принято, что желаемой судьбой трансфера является интроекция объекта-«аналитика», то есть его анализирующих функций. Станет ли анализант аналитиком или пойдет своей дорогой, завершение психоанализа должно было

быть отмечено способностью достаточно дистанцироваться от себя самого, благодаря признанию бессознательных движений, которые вводили в заблуждение и мучили пациента до психоанализа. Дистанцироваться, отступить, обрести «инсайт» — также должно было означать приобретение достаточной доли юмора по отношению к себе самому и нежности по отношению к ближнему, чтобы сделать свое существование и существование других более приятным; однако это не всегда удавалось. Казалось, что к концу анализа некоторые пациенты даже его и не начи­нили. Другие же получали некоторое осознание своего бессознательного и бес­сознательного другого, но говорили об этом с такой уверенностью, которая делала их невыносимыми и не способствовала успеху. Интроекция анализантом психоаналитика — это неоднозначная формула.

В ходе аналитического сеанса используются две точки отсчета для интерпретации того, что говорит пациент. Первая ведет к расшифровке дискурса, символи­ческого значения слов и общих высказываний, произведенных игрой первичных и вторичных процессов, по модели, используемой Фройдом для анализа своих собственных сновидений в «Толковании» в конце 19-го века. Изолированное от остального, это декодирование приводит к понятию истины, которая существова­ла бы в любом случае, даже если бы пациент не встретил психоаналитика.

Вторая точка отсчета предполагает психоаналитическую ситуацию и ее драматическое развертывание. Почему именно это говорит сейчас пациент, почему именно это пришло ему в голову? Возможные гипотезы ограничиваются тем, что понимают непосредственно из дискурса пациента и из бессознательного смысла дискурса. Различение этих двух форм понимания позволяет допустить два дополнительных объекта знания: трансфер и предсознательное в их двойном отношении к безвременности бессознательного и ко времени, которое течет. Спрашивается, действительно, почему среди многочисленных возможных мыслей выражаются именно эти? И это предполагает гипотезу о латентных мыслях, прерывной нити психической непрерывности, о том, чего хочет пациент (сознательно или бессозна­тельно) добиться от того, кто его слушает. И на месте этого желания в этой непре­рывности, в истории пациента, всегда переписывающейся, несмотря на теоретиче­ские актуальные разногласия психоаналитиков, все могут признать одновременное действие противоречивых инстанций. Согласно пространственной, или топиче­ской, модели — это действие развертывается во времени, что придает мысли ана­литика исторический характер. Если пациент надеется быть любимым, уважае­мым, утешаемым, наказываемым и т. д. аналитиком, это обретает смысл только в зависимости от предыдущего опыта, прямого или переработанного après-coup (последействие), опыта, реконструируемого аналитиком ради извлечения из него аутентичного смысла².

¹Я предпочитаю использовать французский термин après-coup вместо возможных русских переводов (последействие, ретроспективно, задним числом) по причине, подробно разъясненной во вступительной статье «Психоанализ во Франции, или как научиться жить с неопределенностью» в параграфе «Время и après-coup». — Примеч. А. В. Россохина.

² В этом процессе изобретательство психоаналитика подобно изобретательству физи­ка, который постулирует существование новой частицы, так как эта конструкция превра­щает непонимаемое в понимаемое.

Благодаря различению этих двух форм понимания конструкция психоаналитика приобретает особый вид. Если он не оказывает пациенту дурной услуги, от­вечая буквально на его выраженные желания и на его движения бессознательно­го, то он не оставляет его, тем не менее, в пустоте. Распределение интервенций и молчаний одного означает для другого, что каждая граница его противоречий принадлежит ему и что он взят в рассмотрение тем, кто его слушает, и это истин­но только в соответствии со специфической формой инвестиции психики паци­ента аналитиком. Следуя другой системе отношений между частями дискурса, последний отвечает на любовь и ненависть, на трагические безвыходные проти­воречия, рассказывая иную историю, но эта история должна заставить заинтере­сованное лицо обнаружить другие аспекты себя и иные формы репрезентаций. Прорабатывающее значение интерпретации — выраженной или имплицитной — способствует провоцированию этого движения у пациента. Она может быть от­вергнута или способствовать трансформации в зависимости от открытия другого. Эта взаимность, трудная для обнаружения и поддержания по причине начала анализа и сверхинвестирования, характеризующего трансфер, является, ве­роятно, ключом для понимания того, что останется от аналитического опы­та, когда занавес упадет. Если психоаналитик был терроризирующим, давал интерпретации, утверждающие абсолютный смысл символов, то он создает не поддающееся анализу пространство, которое оказывается недоступным для интроекции функций аналитика, пространство первичной идентификации, выходя­щей на сцену в новых формах — вариациях на тему Эдипова комплекса и страха кастрации.

История, предлагаемая психоаналитиком, есть обратное фрустрации, но это всегда отравленный подарок. Он не только расстраивает систему контринвестиции, но выбор, который с необходимостью содержит интерпретация, сам инвес­тируется как потеря. Он оценивает некоторые части дискурса в ущерб другим, они становятся фоном, на котором выделяется то, что является существенным, а также они становятся источниками сопротивлений.

Несмотря на свой личный психоанализ — или, скорее, потому, что он был ана­лизируемым — психоаналитик не является просто разумным существом, и хит­рый гений его собственной системы предсознательного играет отнюдь не не­значительную роль в его конструкциях, в установлении «контрпереноса» (я не возвращаюсь здесь к тому, что говорил Мишель Неро¹), а также в выборе началь­ных теоретических установок. Мобилизация аффектов, провоцируемая тем, что он слышит, дает психоаналитику избирательную чувствительность к психиче­ским движениям пациента, но его собственная незавершенность и его система за­щит от противовозбуждения рискуют поставить его самого в слишком острую или замкнутую ситуацию. Убеждение в том, что он все знает о своем пациенте, что он построил систему без пробелов, основанную на безупречной теории, имеет целью укрепить чувство правильности курса терапии, несмотря на неизбежные промахи и терроризм, которые влечет за собой все это. Так или иначе, психоаналитик строит себе

¹ Имеется в виду концепция Мишеля Неро, в соответствии с которой перенос пациента строится на основании контрпереноса со стороны аналитика — см. подробнее вступитель­ную статью. - Примеч. А. В. Россохина.

теоретически-интуитивный инструмент, который ему позволяет расшифровывать то, что говорит пациент. Психоаналитическое лече­ние подвергает испытанию способность пациента мобилизоваться в зависимости от теоретических и личных установок психоаналитика и испытывает инстру­мент самого психоаналитика. Именно таким вопросом задается Фройд в 1937 году («Анализ конечный и бесконечный») — как так происходит, что некоторые из его пациентов, у которых «все было проанализировано» — развивают после их анализа отношения, наполненные страстями и показывающие, что психические конфликты вечны. Этот вопрос приводит его в растерянность, и первые ответы, которые приходят ему в голову, касаются особенностей, присущих самому пациенту, таких, как, например, исключительное качество его влечений или же свойствен­ных человеческому виду в целом: трудность переносить различие полов (гомосек­суальность для мужчин, отсутствие пениса для женщин), если только это не есть неспособность самого психоаналитического лечения к предупреждению будущих сложностей. Этому выдающемуся примеру следовали, и многие психоаналитики стремились выделить скрытое ядро, непроанализированное или не поддающееся анализу, ответственное за неудовлетворительный результат психоаналитическо­го лечения. Иногда это ядро рассматривалось как не принадлежащее полю психо­анализа. Иногда же речь шла о каком-либо аспекте дискурса пациента, который должен был бы быть проанализированным в первую очередь, — или, наоборот, к нему могли подступить только в определенный момент лечения. Концепции «ис­тинного» и «ложного Я» Винникотта являются тому примером, так же как сегодня «островки аутизма» и «липкой идентификации» некоторых посткляйнианских авто­ров, цитируемых Жаном Бегуэном в его сообщении на Конгрессе франкоговорящих психоаналитиков в Женеве в 1988 году. Речь идет о том, чтобы приступить après-coup к рефлексии о существовании, а затем обобщить результаты этого. Начиная с Фройда и до наших дней, психоаналитики не перестают задаваться вопросом: не имеют ли эти неисследованные зоны своего собственного существования? Не яв­ляются ли они прямым следствием необходимого выбора психоаналитика в пере­крещивающихся проработках: символической расшифровки и трансфера? Не от­мечают ли они каждый раз предел действий одного или другого? Хотя этот вопрос не сулит легкого пути, он является вестником успеха и не должен отбрасываться.

Вопрос «психологического реализма», вытекающий отсюда, не является умозрительной игрой без следствий. Он касается самого завершения психоаналити­ческого лечения и качества процесса, который в ходе него развертывается. В не­давней работе, появившейся в «Текстах Центра Альфреда Бинэ»¹, Жанин Симон и я исследовали, насколько понимание психоаналитика, ритм его молчаний и ин­тервенций, текст последних играют определяющую роль в том, что ребенок при­носит в свой детский психоанализ, то есть, в конечном счете, в том, что может быть анализируемым. Если наша гипотеза правильна, это означает, что формула «все было проанализировано» не имеет смысла, поскольку анализируемое не имеет предела. Форма «остатка» вводится аналитическим процессом без того, чтобы

быть обязательно отосланной к реальным объектам — будь они психическими или непсихическими. Это высказывание не означает, что выбор психоаналитика про­изволен и что «непроанализированное» есть результат случая. Если допустить, что трансфер и контрперенос взаимно определяют друг друга и определяют доста­точно жестко, то из этого следует, что число возможных выборов невелико и что вырабатывающиеся пути обязательно имеют тесную связь со стартовой ситуацией. Исследование того, что не было проанализировано в ходе лечения, является исход­ной точкой, необходимой для более полного понимания при условии, что ни один из двух участников отношений — аналитик и пациент — не останется в стороне.

То, что относится к детям, прилагается и к взрослым, несмотря на очевидные различия форм дискурса. В связи с конфиденциальностью психоанализа, делающей все более и более трудными клинические отсылки, касающиеся взрослых пациентов, я проиллюстрирую мою тему простой историей первой встречи с девочкой одиннадцати лет, прежде чем будет обсуждена уместность психоаналити­ческого лечения. Эта история показывает, как интервенция одного организует «материал», принесенный другим. Психоаналитическая интерпретация ситуации не «истолковывает ложно» наблюдение, как и все другие подходы (систематический опрос, молчание, прохождение тестов и т. д.), которые индуцируют, в свою очередь, другие ответы и обеспечивают сбор других «материалов», не более «ис­тинных» и не более «ложных», чем последовательная история.

Ноэль — одиннадцать лет. Ко мне ее привел отец по причине ее замкнутости, бесчувственности, отсутствия у нее любого спонтанного движения по отношению к родителям, а также в связи с ее посредственной учебой в школе. Когда ее мачеха, которая была раньше учительницей начальных классов, заставляет ее зани­маться, она замыкается и становится отсутствующей. «Она надевает маску» — что невыносимо и провоцирует бурные реакции. Сразу же после этого я узнаю, что мать Ноэль умерла два года спустя после ее рождения. Деликатно, но откровенно отец мне сказал в присутствии ребенка, что его первая жена была депрессивной, что ее часто госпитализировали после родов, и что она покончила с собой во время пребывания в больнице. Потом он переходит к неласковости Ноэль, тогда как она ни в чем не нуждается. В течение этого времени Ноэль кажется отсутствующей, по ни одно слово не ускользает от нее. «Она в маске».

Охваченный некоторым чувством тревоги перед речью этого человека, который явно не оплакал свою первую жену и которому даже в голову не приходит, о чем Ноэль может думать, я прекращаю беседу втроем и остаюсь с ней наедине. Я начинаю с ней разговаривать. Я ей говорю, что нахожу ее положение диском­фортным, что среди всего этого ей, должно быть, трудно найти себе место и т. д. Честно говоря, я не помню, какие в точности слова я употреблял, но уверен, что сообщил ей о том, что мне трудно представить, как можно относиться ко всему, что мы только что услышали.

Потом я ее попросил написать текст, что я часто делаю с детьми предподросткового возраста, слишком серьезными, чтобы рисовать или играть в кабинете пси­хоаналитика, но еще не овладевшими собой до такой степени, чтобы говорить о себе с незнакомцем.

«Почему вы меня об этом просите?», — сказала она с внезапной силой. Не будучи уверенным в том, что меня понимают, я ей ответил, что это нужно, чтобы

попытаться понять, как все это может ей мешать заниматься в классе. После небольшой паузы она начала писать историю маленькой девочки, которая жила на горе одна со своим дедушкой. Этот намек на историю, которую она очень любила, относился к настоящей ситуации, к тому, что только что произошло с ее отцом, а еще более прямо — к первым взаимодействиям со мной. Тогда я ей сказал, что здесь она находится тоже с дедушкой, — очевидность, удивившая и развеселив­шая ее. Ее тон изменился. Она стала более словоохотливой. Она не знала ни одно­го из своих дедушек, и этот «ни один» заставил меня подумать в тот же момент об отце ее матери, о ностальгии умершей матери по объекту любви. В то время, пока и представляю себе эту конструкцию, Ноэль говорит, оживляется, ее «маска» па мгновение исчезает. Если перспектива, которая открывается мне, — релевантна, то я не должен ей сейчас об этом говорить, тогда, как мы оба не знаем, увидимся ли мы еще раз. В этой короткой беседе Ноэль обретает опыт «свободных ассоциа­ций». Случайные соединения, детерминированные бессознательными процесса­ми, были ей отражены и приобрели упорядоченный смысл, который до тех пор был хаотическим. Начиная с первых взаимодействий, с дебюта, как в шахматах, то, что развертывается далее, принимает поворот, который зависит одновременно и от истории пациента, и от направления, указанного психоаналитиком. Когда Ноэль пишет свой текст, она думает о «Гейди-дикарке»¹, поскольку мнемониче­ский след в целом — позитивный и позволяет ей встать перед лицом ситуации. Она не имеет никакого сознательного намерения послать мне зашифрованное сообщение, любезное или неприятное. Возможно, она уже забыла свою первую реакцию на мой физический облик. Если то, что она смогла воспринять причины, по которым я быстро выпроводил ее отца, определило выбор текста, то такая ас­социация все-таки входит в состав наиболее распространенной психопатологии обыденной жизни, и было бы неправильно говорить в этом случае о трансфере, если мы хотим сохранить за этим термином некоторую специфику. Наоборот, то, что произошло потом, трансформирует эту проекцию, относительно банальную, несмотря на ее тревожащую прозрачность. Не отвечая действием (например, суждением об орфографии и стиле), не относясь к тексту как к безличному, который был написан под вдохновением от воспоминания от прочитанного, вербализуя первый образ, который мне пришел на ум, я проявил интерес к психическому движению, которое она не осознавала и которое она, однако, могла легко признать своим. Эта связь между двумя гетерогенными репрезентативными формами под­креплялась так слабо, что ее значение должно было бы теряться, провоцировать неприятный опыт нарушения непрерывности. Восстановление смысла вызывает тогда неожиданное нарциссическое удовольствие, порождает опыт, оставляющий мнемонический след более прочный, чем сами слова, а также вносит исправление в игру вытеснения и перестройку après-coup. Таким окольным путем мы снова обнаруживаем нарциссическую составляющую, к которой привлек внимание

¹ «Гейди-дикарка» — очень популярный роман для детей, написанный швейцарской писательницей Джоанной Спири (Joanna Spyri) около ста лет назад и переведенный при­мерно на пятьдесят языков мира. В романе рассказывается о маленькой девочке, которая жила со своим дедушкой в швейцарских горах. Термин «дикарка» означает, что эта девоч­ка жила вдалеке от города и от всякой цивилизации. — Примеч. Е. Е. Щавлеевой.

Бела Грюнберже. В аналитическом лечении взрослого или ребенка подобное движение аффектов организует больше, чем какая-либо другая установка или фунда­ментальное правило, вводя в освобожденную речь пациента могущие быть исполь­зованными аналитиком ориентиры. Именно в таком пространстве взаимности развиваются трансфер и сам аналитический процесс. Материальность аналити­ческой рамки способствует поддержанию этого пространства.

Ответ аналитика, обретающий смысл для ребенка, будь то при помощи интервенции или молчания — конституирует трансфер. Не случайно, что во встрече с Ноэль первые репрезентации репрезентаций отсылаются к тому, чего не было. Ее жизнь организовывалась вокруг траура по ее матери, не проработанного как ее отцом, так и ею самой. Один из ее самых реальных опытов (в смысле психической реальности) — это ностальгия по тому, что не было пережито, что все в ней и вок­руг нее отмечено негативом. Все рисует контур тени ее матери, начиная с тек­ста, возвращающего к фантазму первосцены («Я не знала ни одного из моих дедушек»).

На настоящий момент Ноэль не является психотиком. Психический опыт отсутствия не разрушает ее способность желать, не ампутирует ее Я, как это пока­зывают репрезентации, которые она способна создавать. Ностальгия инвестиро­вана позитивно в ее нарциссический капитал, и ее признание другим создает этого другого в качестве нарциссического объекта, что устанавливает своеобра­зие этого нового отношения.

Когда взрослый пациент встает на путь психоаналитического лечения, он делает некоторое число открытий, на которые он и не надеялся. Кто-то его заботливо слушает, принимает всерьез то, что он говорит, и не ловит его на слове. Вы­ражение ненависти не означает того, что любовь исчезла, а психоаналитик кон­статирует, что два противоречивых желания, одно серьезнее другого, могут иметь один и тот же объект, и именно об их существовании свидетельствуют интервен­ции психоаналитика, а также необходимая регулярность сеансов. В серии внезап­ных прерывных проявлений, составляющих дискурс пациента, психоаналитик стремится реставрировать утраченную связность, сводя друг с другом (способом, который может застать врасплох пациента) фрагменты дискурса, членимые вре­менем сеансов. Инвестирование психоаналитика пациентом организуется вокруг этой функции как поддержка его нарциссизма.

Каково участие регрессии в динамике трансфера? Идет ли речь о естественном феномене, начиная с момента, когда пациент принят так, что его инвестиции связываются новым способом? Тогда регрессия принимала бы различную форму в зависимости от того, какие процессы — истерические или обсессивные — были бы преобладающими. Как в одном случае, так и в другом, она была бы обязана существованию аналитика как объекта инвестиции, дезорганизующего обычные защиты пациента, как говорил О. Фенихель. Регрессия, спровоцированная пре­пятствием к удовлетворению влечения, не является достаточным объяснением. Вырабатывались другие теории. Я не буду возвращаться к концепциям Винникотта, которые известны всем. Кляйнианские и посткляйнианские теории обу­словили другой подход к временным и формальным регрессиям. Постулируя, что первичные защитные процессы (расщепление, проективная и интроективная иден­тификации) действенны в каждый момент психической жизни и, в частности,

в трансфере в ходе аналитического лечения, Мелани Кляйн радикально изменила историчность превалирования архаического.

Значительная часть желаний, реактивированных аналитической ситуацией, восходит к началу жизни, но эта реактивация не есть больше отступатель­ное движение, а является новаторским опытом, который мобилизует психический аппарат в его самых живых аспектах. Необязательно отличать «инфантильные час­ти» психики, абсолютные желания детства, остающиеся активными компонен­тами, воодушевляющими и болезненными, от всей психической креативнос­ти. Неожиданное и мгновенное преимущество лечения — это пробуждение некоей тональности желаний. В психической предыстории каждого — или, скорее, в конце этой предыстории — организация постоянного объекта, инвес­тируемого, даже когда он отсутствует, вв

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: