Глава 26. Яблочный Спас: победа над Змеем

Бурное лето 1848 года в Вороновской губернии подходило к концу.

По стране, как сообщали Алексею Леонтьевичу, а он передавал друзьям, тоже вспыхивали бунты — но с европейскими смутами они особо связаны не были, поскольку, точь-в-точь напоминали возмущения, имевшие место и год, и два назад, когда, например, белорусские мужики из Витебской губернии огромными процессиями шли в Петербург — нести государю образцы потребляемого ими хлеба — из мякины, коры, какого-то ни с чем не сообразного пуха; когда бунтовал Урал и Зауралье, противясь насаждению картофеля. И ничего подобного вороновским событиям нигде в империи не творилось — нигде восставший народ не посягал на то, чтобы переменить порядок управления и, тем паче, самому начать править своей судьбой. Только выступали против конкретного опостылевшего барина или управителя, либо же — против конкретной несообразной меры властей, как с тем же насаждением картошки. В наилучшем случае — отправляли государю жалобы и просьбы принять их в государственные крестьяне или вовсе в удельные, то есть, принадлежавшие самой царской семье.

В Европе же, как можно было читать в газетах между строк или даже прямо по строкам, события накалились до предела. Во Франции работные люди поднялись, чтобы отвоевать не только политические вольности, но и ограничить произвол хозяев, отдать государству некоторые частные капиталы и утвердить справедливые условия труда, как уж они эту справедливость себе понимали. Однако, бунт был жестоко подавлен генералом Кавеньяком, героем покорения Алжира, которого за эту доблесть поздравил и государь Николай Павлович, начавший утверждаться в мысли, что иногда и «республика» может управляться по самодержавному примеру и образцу. В других странах государи и их придворные начали пытаться свернуть реформы, на которые были вынуждены весенними выступлениями, а мятежные интеллектуалы и особенно простонародье снова зашумели и уже начали угрожать монархам прямым свержением. В большей части немецких земель эти угрозы всё ещё выглядели пристойно и даже филистерски, а вот в землях монархии Габсбургов было не то: имперские войска штурмовали Прагу, в которой у власти встал чешский революционный комитет; а против Венгрии императорский двор поднял некогда вассальную ей Хорватию, во главе с генералом Елачичем, и хорваты, как можно было понять, готовились двигаться на Пешт и Буду. Намечались крутые дела, и Кунфи готовился, столь же конспиративно, как и прибыл в Воронов, отправляться домой, защищать свою революцию.

Но события в Вороновской губернии — уже, вроде, подходившие к концу, а с другой стороны, только начинавшиеся, — не равнялись и с европейскими делами. Хотя, и здесь, как во Франции, народ поднялся уже не просто против частного произвола, но за право трудиться для самих себя и для устроения мира, а не для хозяина, платящего из расчёта «чтобы ноги таскал», в лучшем случае — «чтобы не бунтовал». И здесь, как в Чехии, в иных немецких и итальянских землях, народ кое-где взял управление в свои руки и неплохо с ним справился. И здесь, как в Венгрии, удалось выстроить оборону завоёванной свободы и даже недурное ополчение. Но всё-таки — это возмущение было каким-то другим. Возможно, потому, что если в Европе — даже в Восточной, в той же самой Венгрии, — народы и возглавившие их интеллектуалы поднялись ради планов нового обустройства жизни здесь и сейчас, ради новой программы, — то в Вороновском краю, сознательно или мимодумно, люди организовывались и шли на приступ против своих врагов ради изначальной правды, которая, во-первых, была как будто бы всегда, только её зажимали баре и чиновники, и её требовалось от них освободить, отчистить, восстановить, а во-вторых, которая не сводилась ни к каким новшествам в правлении и в хозяйстве, которая, прежде всего, требовала отклика в душах человеческих.

Да, напряжение спало, да, никто уже не стремился жечь усадьбы и громить гостиные дворы. «Революцией» в чисто европейском смысле уже и не пахло. Но те, кто мог понимать — понимали, что, кажется, здесь началась совсем особая, наверное, чисто российская, а значит, доселе невиданная революция, предполагавшая коренные перемены в головах и душах, а дальше и в способе труда и вообще жизнеустроения. И, стало быть, эта революция, после невиданного действа на главной Вороновской площади, где людям пришлось вспомнить про милосердие, уразуметь красоту, лицом к лицу оказаться с чудом и услышать повесть о самих себе от диковинных птиц, — эта революция только началась, и остановить её было, верно, не в силах не только губернатора Чайки, но и всего Третьего отделения, всей армии, и даже государь Николай Павлович ничего бы с этим не сумел поделать.

К «тем, кто мог понимать», Надя относила точно батюшку, магистра, господина Кунфи, «хозяина» Ричку, кажется, отца Романа, наверное, братьев — и, без всякой гордости, себя. А чего тут было гордиться, если от понимания делалось только тяжелее, как будто какой-то груз ложился на плечи и пригибал к земле.

Надя-то уже не только чувствовала, но почти понимала — какая сила всё-таки может обернуть вспять революцию внутри людей, в их помыслах и жизнеустройстве. Перед этой силой, наверное, и государь бессильно бы опустил свой скипетр.

А она сталкивалась этим летом лицом к лицу, наяву и во сне. И, кажется, всякий раз сила эта пасовала перед ней, пряталась, отступалась…

Но не исчезала, вот что было самое нестерпимое! — и потом, нет-нет, да и показывалась, когда то один, то другой человек рядом с Надей, от барина или блестящего офицера — с ними это бывало чаще, до простого и бесхитростного мужика, приобретал гибкую, длинную, изгибающуюся шею, начинал говорить с пришепетыванием, а лоб его будто уплощался, и лицо удлинялось. Змей рассыпался по людям — и, если нужно, собирался воедино, в том числе, заставляя собраться воедино людей и сделаться единым телом, единым, жаждущим мести, крови, или же богатства и единоличного достатка, человеческим Змеем.

И Надя почему-то чувствовала: этот Змей не оставит её в покое, и до начала осени проявит себя. Но она и помнила то, о чём говорила белка-летяга в страшную ночь у дома слона, и что потом подтвердил сам слон: именно ей суждено посрамить Змеище и заставить на время убраться от людей. Значит, надлежало — совсем как подругам невесты в одной из евангельских притч, — быть всё время начеку, и в любой момент быть готовой не только оборониться, принять удар, но и самой ответить точно и беспощадно.

— Наденька! — подходила к ней матушка, ласково гладила по голове и невзначай пробовала лоб — не горячий ли. — Почему ты такая понурая, даже и не улыбнёшься, а всё над чем-то думаешь? На что магистр Кнезович постоянно мыслями занят — и то успевает повеселиться, на рыбалку сходить, в городки поиграть с ребятишками. А тебе-то чего в твои годы себя сушить.

— Ничего, матушка, — улыбалась Надя, и сразу снова становилась серьёзной, только гладила тёплую добрую матушкину руку. — Ничего, это я так… Вот сейчас с девчонками побежим по ягоды.

И действительно старалась убежать, чтобы не смущать матушку, и действительно шла с девчонками в лес, чтобы, возможно, приманить Змеище и, будучи в душевной готовности, дать ему смертный бой — ну, или не смертный, а такой, какой будет ему по силам. Но Змей, кажется, ждал её одну — и не проявлялся. И всё было хорошо, солнце светило, подружки болтали про разные деревенские разности, все вместе пели песни и, бросив кузовки, водили хороводы, играли в горелки — но от готовности и, следовательно, от задумчивости Надя не освобождалась.

Однажды она сидела вечером на веранде, с котёнком на руках, и просто смотрела на небо, на то, как из туч проливается золотой цвет, будто яичный желток или расплавленное золото. Летели птицы — кажется, грачи или лесные голуби. Вдруг какая-то стая смешалась, отпрянула — и через небо пронесся огромный крылаты й силуэт, в котором Надя с радостным удивлением опознала Альбатроса. Теперь, приглядевшись, она увидела, совсем на краю окоёма крупные точки, в которых, опять же, было можно опознать американского кондора и кого-то ещё из крупных и точно нездешних членов Совета Птиц.

Надя опрометью побежала в отцовский кабинет и под благовидным предлогом вынула оттуда Магеллана.

— Магелланушка, родной! — торопливо и радостно проговорила она. — Так Птицы ещё здесь, они не улетели? А почему? Они… они чего-то ждут?

— Ну, юная госпожа, прежде всего, они ждут праздника Преображения Творца, который вы зовёте Яблочным Спасом, — раздумчиво ответил попугай. — Только в этот праздник прилетает третья из Великих Птиц — Птица Гамаюн. Она прилетает из самого Ирия, куда без допуска нет ходу даже членам Совета. Поэтому, кто же пропустит встречу с ней? Да и её слово может решить некоторые наши споры.

— А откуда вы знаете, что она прилетит именно к нам? — затаив дыхание, спросила Надя.

— Есть основания полагать, — уклончиво ответил попугай. — Впрочем, многое будет зависеть от обстоятельств.

— А ещё чего ждут Птицы? — не унималась Надя. — Может, они чувствуют какую-то опасность для нас?

— Ну, какая теперь уже опасность, — повертел хохолком Магеллан, но, признаться, высказался не весьма убедительно, и Надя буквально насела на него, а потом напрямую спросила:

— Вы ждёте появления Змея, ведь так? Ведь вы его враги, а он вас боится!

— А ты, госпожа, боишься его, — устало констатировал Магеллан. — И ждёшь от нас помощи, поэтому и обрадовалась?

— Ну да, — честно призналась Надя, но тут же захорохорилась. — То есть, нет, я этого Змея должна победить, мне это нужно сделать, только, он может появиться, когда я не буду готова…

— Тебе или нет — станет ясно только во время схватки, — столь же устало и даже как-то грустно проговорил Попугай. — В великой Голубиной Книге, которую Творец открыл нам, птицам, а затем лишь избранным из людей, в том числе, тем, кого вы зовёте пророками, — и то открыл-то им по кусочку, в той мере, в какой они могли бы, если бы захотели, научиться летать, ну, это особый разговор, который я вести, собственно, не имею права, — так вот, в этой волшебной книге сказано только про маленькую деву, которая вступит в схватку со Змеем и одолеет его. Притом, если Змей сам захочет её захватить и ею обладать. Допустим, что он к тебе привязался неспроста и действительно хочет тебя захватить. Но мы не знаем, не отступился ли он. Юных дев на свете много…

— Но ведь обстоятельства, по которым Гамаюн прилетит или не прилетит, связаны со Змеем? — Надя продолжала держать быка за рога. — Он здесь ползает?

— Ну, со Змеем, со Змеем, — сдался попугай. — И да, он здесь, потому что, все последние события для него — не шутка, а вопрос, если хочешь, живота или смерти. Но только — прости, что говорю с тобой совсем как скучный наставник, но ведь и мне под двести лет, а тебе только девять! — не обольщайся, что он захочет нападать на тебя. В конце концов, по твоему поводу он, хоть и не от тебя самой, уже получил горячих. И хотя гордыня у него безбрежная, но и разум имеется, да ещё какой. Нет — будет бродить, ползать, дурманить людей, делать всё, чтобы они скорее забыли это лето со всеми его чудесами, постарается, чтобы из столицы прислали нового — сухого и дельного — губернатора, который рассмотрит события как бунт, выявит и выпорет зачинщиков, а все решения твоего отца и нашего господина, а также его друзей — отменит, или же просто обложит всех дополнительными податями, введёт обременительные повинности, словом, сделает так, чтобы люди прикипели к своему ремеслу, слились с ним и не имели возможности думать ни про свою волю, ни про общую свободу. Змей уж что-нибудь устроит — и, думаю, не будет подставляться зазря.

— Так почему вы всё-таки ждёте, что Гамаюн прилетит, а значит, Змей до этого будет посрамлён? — уже сердито спросила Надя. — Если заранее знаете, что ничего этого не будет?

— Помилуй, госпожа, — удивился попугай, — мы не знаем этого заранее! То, что я сказал — это просто логика, рассуждения из здравого смысла. А как оно будет на самом деле — зависит от Творца и от каждого человека, вообще от каждого живого существа. И в конце концов, чудеса не только никто не отменял — мир, вообще-то, только на них и держится, а не на слонах, китах и черепахе!

Надя ещё поприставала к попугаю, но, поняв, что больше от него ничего толкового не добьётся, пошла к себе.

Магеллан вернулся к этому разговору сам — но уже совсем накануне Яблочного Спаса, вечером, когда Надя ложилась спать. Он просто залетел к ней в комнату с улицы, через окно. Сел на изголовье и ласково пошевелил клювом волосы у девочки на голове.

— Юная госпожа, ты несколько дней назад спрашивала про Змея, — проговорил попугай. — Я по-прежнему ничего доподлинно не знаю — но завтра такой день, в который, прилетит Гамаюн или нет, всё равно, решается многое. Поэтому, если что — будь внимательна, осторожна и готова ко всему. И — знай, что победить Змея мечом под силу только очень немногим мужчинам, а вот победить его разумом и ещё сердечной стойкостью — это часто бывало, и в этом женщины отличались тоже, вспомнить хоть твою святую покровительницу и её сестёр. Помни также, что для победы — если ты хочешь именно победы! — действовать придётся тебе самой. Одной, и никак по-другому. Ни один муж и ни одна птица не должны вмешиваться, то же касается и добрых духов. Поэтому, увы, твои упования на наш Совет, при всей его силе — несостоятельны. Хотя, конечно, если ты хочешь просто уберечься от Змея — мы, безусловно, будем…

— Я победить его хочу, — твёрдо и уже в который раз «не по-детски» проговорила Надя. — Поэтому — хорошо! Только… только как одолеть его свист?

— На это нет рецепта, — грустно признался попугай. — Попробуй его просто пропускать мимо себя, не слушать. Или — послушать себя. Хотя бы просто прислушаться к стуку своего сердца, к своему дыханию и, слушая, постараться привести их в полный покой, а саму себя — в собранность. Тогда уж точно никакой свист змеиный тебя не устрашит.

— А можно… — Надя улыбнулась и одновременно ужаснулась мысли, пришедшей в голову. — Можно, чтобы со мной был кто-то из подружек? Вместе не так страшно, и можно петь, чтобы отвлечься от свиста.

— В «Голубиной книге» об этом ничего не сказано, — почесав лапкой за ухом — точнее, там, где у людей растут уши, ответил Магеллан. — Наверное, можно. Но если так — бери и води с собой, хотя бы завтра, вот эту девочку, дочь нашего соседа, которая любит повоевать. Мне кажется, с ней вы хотя бы устоите против Змея.

— Настю? — Надя задумалась; они, конечно, подружились, но не настолько прочно, чтобы на неё казалось надёжным опереться в таком случае. — Она как раз завтра к нам приедет на праздник, со своим батюшкой. А почему её?

— Она неугомонная, стало быть, не даст тебе заслушаться этим змеиным свистом, если что, да и вообще потерять бдительность, — ответил попугай. — А потом — поверь моим наблюдениям за ней, пусть кратким, — кажется, Змей может польститься не на тебя, а на неё. А ведь ты хочешь его приманить?

— Вот и отлично, — попугай обернулся к окну и уже расправил крылья. — Только не приманивайте его специально, он такое чувствует. Не лезьте на рожон.

Надя проводила его взглядом. В сердце ёкало, но она упрямо и сердито подумала: «Это кто «не лезьте на рожон» — мы, что ли, Несиделовы?!»

Яблочный Спас в Несиделовке отмечался особо.

Если земля родит, деревья плодоносят, то возблагодарить нужно особо Творца. Даже в засушливый год — хлеб не родился, зато родились крапива и щавель, да грибы повылезли, было чем лето пережить и не голодать.

Может быть, яблони последний сок из земли и выкачивали, но уродились-уродились!

— Благослови, Господь, плоды сии — отец Роман кропил святой водой все яблоки, и все груши, и все виноградные гроздья.

Надя стояла в первом ряду, на сердце была какая-то лёгкая и тёплая-тёплая радость. И в то же время девочка была маленько не в себе.

Ей всё мерещилось… Не Змей, поглощающий юных дев. Что-то более серьёзное. Змей, поглощающий всё сущее, особенно то, что способно плодоносить и рожать. О способности рожать в свои девять лет Надя имела, конечно же, достаточно отвлечённое представление, хотя, деревенские подружки и рассказывали, не таясь, как вот намедни мамка родила младшего братика, и как стонала, и бабка-повитуха утешала и помогала, и как потом маленький раскричался на всю избу, и мамка, ещё сквозь стон, улыбнулась. Но вот что Надя точно понимала, так это извечную и всегдашнюю готовность Змеища поглотить и яблони, и груши, и виноградники, и даже табачный самосад… А не Змей ли тогда, в её давнем-давнем детстве, тщился поглотить её маму, когда — Надя это отлично помнила! — мама выглядела совсем неживой, и Надя буквально прорвалась к ней в спальню, чтобы лечь рядом, и мама после этого как-то стала поправляться! Не тогда ли Змей взял и её саму на заметку? А может быть, раньше? (О событиях, сопутствовавших её рождению, Наде старались не рассказывать, но кое-что не могло не просочиться и не разгласиться; к тому же, девочка бессознательно помнила тех крыс и тот сопряжённый с ними ужас.)

Только перед самой исповедью она смогла собраться. Но на сие есть тайна исповеди. Многие, впрочем, заметили, что когда Надя исповедовалась, отец Роман лицом побелел. Заметили и то, что исповедовалась она долго — впрочем, у детей, считающих гибельным грехом не вовремя накормленного котёнка или не даденный товарищу по играм мячик, исповедь часто затягивается, а отец Роман славился тем, что в равной мере внимательно выслушивал всех, от отпетого разбойника до наивного малыша. Но потом, после исповеди, отец Роман не сразу призвал следующего, кто дожидался отпущения грехов, а молился с девочкой, и делал это совсем истово, даже для привычных к его истовости прихожан.

Но после исповеди Наде было радостно — как будто настало исцеление от тяжёлой болезни.

И на причастие она прошла, не как маленькая девочка, которой все шепчут о том, что она сделала правильно, а что нет, а почти как взрослая — твердо и притом спокойно, совсем обычными движениями перекрестившись, и потом скрестив руки так, как только и было можно. И вкус причастного хлеба и причастного вина стали для неё плотью и кровью, не понарошку, а на самом деле.

После причастия, благодарственной молитвы и краткой проповеди отца Романа — очень сильной, красочной, но как-то почти прошедшей мимо Надиных ушей, — все, и крестьяне, и обитатели усадьбы, и гости Несиделовки, в числе которых, были как избранные соседи, вроде Катарцевых, так и новые товарищи из городов губернии, в частности, кузнец Архип Сергеев с женой, дочкой и подмастерьями, высыпали на паперть, на «площадь» перед храмом и, хрумкая свежими, ядреными яблоками, ударились в разговоры, в воспоминания о недавних небывалых делах и в обсуждение видов на будущее, ближайших планов по всем затеянным предприятиям, мер по окончательному обузданию тех господ, которые намеревались в полную меру поживиться от намечающегося народного богатства.

Бабы же, как здешние, так и гостьи, во главе с Татьяной Сергеевной и доверенными служанками, в целом направились в усадьбу, готовить пир на весь мир, ради которого, на двор вынесли все столы, что имелись в господском доме, и тех не хватало, так что, мужики, сведущие в столярничестве, спешно доделывали надобную мебель. Илья Иванович хотел праздновать окончание этого лета со всей своей деревней и со всеми, кто бы ни пришёл; принял бы, должно быть, даже и Дурова, но про того было известно, что он до сих пор отлёживается в какой-то лесничьей сторожке.

На такое празднество Змей, конечно, мог сунуться — это и в былинах так всегда случалось, что злодей приходил на пир ко князю. Но, во-первых, как рассуждала Надя, батюшка — не князь, а богатырь; во-вторых, здесь было бы, кому за неё заступиться; в-третьих… в-третьих, тоже, если кто-то за неё заступится, то Змей просто скроется, а она его не одолеет, и не одолеет его никто.

— Настенька! — она дёрнула за платье юную Катарцеву, которая, кажется, откровенно скучала, бродя возле церкви и временами поглядывая то на небо, то в землю, а то по сторонам, казалось, кого-то отыскивая взглядом. — Пойдём гулять, пока тут к обеду готовятся!

— Пойдём, — обернулась и тут же просияла Настя. — А куда?

— А давай в Петровский лес! Тут недалеко, а я тебе покажу земляничную полянку, мою заветную!

— Ого, в Петровский лес, — немножко даже боязливо проговорила Настя. — Я там ни разу не была, хотя очень хочется. Решено! — она уже совсем загорелась. — Пойдём!

Девочки схрустели по яблоку, взяли в мешочки ещё по паре яблок и по виноградной лозе и, как были, в праздничных платьях, направились сначала, в обход имения, к зверинцу (там всё-таки задержались, поскольку, Настя пожелала посмотреть на зверей и лично почесать за ушами полюбившихся ей льва, тигра и пантеру, против чего те совершенно не возражали), затем — к Дому Слона.

Именно здесь Наде очень захотелось остаться, предложить Насте посмотреть землянику в другой раз, а пока что зайти, угостить слона яблоками и виноградом, погладить его уютный, тёплый, морщинистый, совсем домашний бок, почувствовать себя среди своих — весёлой, радостной девчонкой, для которой каждый день сулит только новые приключения, и каждая опасность влечёт за собой только разодранное платье и разбитые коленки. Ноги даже как-то сами повели ко входу в Дом Слона, — и Надя с силой помотала головой, произнеся внутри себя: «Я пойду! Это нужно!» И они свернули на тропинку, которая уже вскоре превращалась в лесную просеку.

Слон выглянул из дверей и глубоко вздохнул, помахал хоботом, потом даже подался было вперёд, за девчонками. Надя тоже помахала ему и сделала предупреждающий знак рукой, дескать, Дон-батюшка, мы сами. Слон понял и, вздохнув, пожалуй, ещё более грустно, остался на месте, только продолжил следить за маленькими фигурками, пока они не затерялись за частоколом стволов.

Они шли по хорошо знакомой Наде тропинке. Одни.

Да только не одни. Вот своя берёза поприветствовала их, будто бы специально склонив ветви, вот прошумел ветер в ветвях коренастого дуба с большим дуплом. (Надя не утерпела показать это дупло Насте, поскольку, там у неё хранился ларчик с самыми большими сокровищами — географической картой, веретеном, которым она уже почти научилась владеть, гребешком, который ей подарила перед своей свадьбой старшая сестра одной из подружек, и тому подобными вещами.) На других деревьях сидели в ряд выбравшиеся из гнёзд птенцы, а родители, качаясь чуть выше, призывно пищали и чирикали, призывая лететь к ним, и то один, то другой отпрыск, преодолевая страх, отрывался и поднимался на собственных крыльях выше, к отцу-матери, а те отлетали ещё дальше и снова звали к себе. Наде казалось, что птицы оборачиваются к ней и даже здороваются, объясняя: недосуг говорить с тобой, Наденька, прости — вот, потомство подымается на крыло, скоро уже и на юг лететь нужно. Вот у самой тропы засел ёжик и даже сердито фыркнул, когда Настя чуть на него не наступила ногой. А вот волк пробежал только что, ещё свежую шерсть на ветках оставил.

И Наде, среди всех этих давних уже и любимых знакомцев, мнилось, в солнечном свете между ветвями, что-то такое золотое, любимое, как будто матушкино лицо в далёком-далёком детстве, или же — облик Богоматери на старенькой, но всё ещё не почерневшей иконе у отца Романа. Против света было трудно разобрать черты, все детали смазывались и заливались сплошным золотом. Только и было понятно, что лицо —любимое-любимое.

Вскоре добрели и до земляничной полянки. Надя рассчитывала, что если здесь Змей на них не нападёт, значит, Магеллан прав, и окаянное чудище от неё решило отступиться. Полянка сама по себе была чудесной: солнечной, притом, с достаточно тенистыми краями, вся покрытая мягким растительным ковром, щедро впитывавшем в себя тепло, и без копящего влагу и холод мха. Но в одной из сторон её замыкал совсем чёрный ельник, отбрасывавший резкую синюю тень, под которой, казалось, цветы не цвели, и даже травы росли как-то квёло. Еловые лапы, казалось, ощетинились, как сплошной ряд копий, и нипочём никого бы не пропустили за себя, внутрь, вглубь чащи. Но Надя знала — там в гущине, если раздвинуть две самые матёрые и тяжёлые лапы, открывалась тропинка, и по ней, конечно, ежеминутно получая с двух сторон болезненные уколы иголками, можно было проникнуть далеко, туда, где лес хранил какие-то самые важные тайны — возможно, к болоту с огромными залежами торфа, возможно, к небывалому ягоднику, а то и к легендарному «лосиному кладбищу», к нетронутой залежи великолепнейших рогов, оставшихся от истлевших лесных хозяев. Но ходить туда, она никогда не ходила. Леший предупреждал, что, случись неладное, с этой чащей и ему не справится, до того она тёмная, неразумная, иногда сдаётся, что сама себя счастить и съесть горазда. Экивоками давал он понять, что Змей, в его бытность в Петровском лесу, не брезговал в качестве убежища как Булавинским оврагом, так и этою чащей.

Стало быть, именно оттуда и стоило ждать нападения — ну, или не стоило, если Змей действительно пока решил затаиться. Надя собирала ягоды, то и дело бросала косые взгляды на чащу и, кое-как поддакивая, слушала Настю, которой полянка исключительно понравилась, которая уже успела и поваляться на траве, не заботясь о праздничном платьице, и собрать с полкорзинки земляники, и попытаться поймать несколько бабочек (и одну таки поймала, подержала в пальцах и выпустила), и поразбирать голоса разных певчих птиц, звучавшие на поляне, и, конечно же, засыпать Надю кучей мыслей и кучей вопросов, на которые ожидался незамедлительный ответ.

Надя попробовала тоже уже отказаться от мыслей встретить сегодня Змея и прислушалась к тому, что говорит подружка:

— А твой старший братец, он какой-то очень хороший, но и какой-то очень чудной, — кажется, Настя заканчивала некую мысль. — Кто он будет, по его замыслу: офицер, сочинитель, статский служащий, ну или же кто? Он кажется очень пёстрым, переливчатым, прямо красивым, но как начнёшь с ним говорить — сразу делается какой-то скучный, при том, что начинает говорить одушевлённо, про каких-то героев рассказывает, про Жанну д’Арк, и это всё очень интересно, но и очень как-то не так, как ждёшь, сразу думаешь, что никаких приключений с ним не получится…

Надя поняла, что речь идёт про Мишку, и сначала было за него обиделась, потом, повспоминав, здраво рассудила, что братец действительно иногда слишком умничает или серьёзничает, так что лишь заметила, всё же несколько сердито:

— Всё равно у тебя с ним приключения несколько раз получались.

— Согласна, — изо всех сил кивнула Настя, — но согласись, что это один день в месяц, а остальные дни с ним что делать — слушать его премудрости? Мне гувернёра хватает, и ещё маменьки…

Надя подумала, что вот она с Мишкой живёт под одной кровлей и как-то не думает, что с ним делать каждый день, а просто живёт, и всё, и какое вообще Насте до этого дело. Поэтому сухо спросила:

— А тебе чего, хочется, чтобы человек был постоянно, как клоун на ярмарке? Как вот эти блики на траве?

Настя всмотрелась в траву, на которой совсем разыгралось солнце, хотя, казалось, светило оно по-прежнему ровно, не было ветра и не тянулись облака, так что откуда было и взяться игре лучей. Её глаза разгорелись, губы растянулись в улыбке.

— Это было бы так здорово! — мечтательно протянула она. — Вот именно так — чтобы течь, переливаться, и каждый день — в новом облике, с новыми приключениями!..

Надя вгляделась в блики — и различила, что под солнечными лучами, под колыханием травы, движется некое длинное, гибкое, упругое тело. В первый миг она отпрянула, во второй собралась, готовая ко всему, а потом сообразила, что у этого тела точно блеск не такой ядовитый и завлекающий, как у её главного врага, что это просто большой змей, и даже точнее — царствующий змеиный монарх, Великий Полоз!

А Настя, как зачарованная, пошла за движением переливающегося тела дальше, в сторону тёмной чащи, и дошла бы до самых еловых лап — если бы прямо перед ней из травы не взметнулись стройная шея и подвижная голова Полоза.

— Туда нельзя, девочка! — проговорил он по-человечески, притом, без присущего змеям свиста. — Там — страшно, там темно, там — злая сила, которую я могу остановить здесь, но с которой еще не ясно, совладаю ли там. Собирайте ягоды, слушайте птиц да возвращайтесь домой, вас уже, должно быть, заждались!

— Это ты, змеиный царь! — восторженно пискнула Настя. — А я и думаю, что это так красиво переливается в траве! Ты самый замечательный, ты постоянно новый, ты лучше всех!

И даже потянулась, чтобы его обнять, но Полоз изогнулся и невзначай подтолкнул девочку в сторону от ельника.

— А что там за злая сила, ваше величество? — подбежала к ним Надя.

— Да, что за злая сила? — воинственно воскликнула Настя. — Кто тебя испугал, ведь ты — змеиный царь!

— Меня никто не испугал и испугать не может, — с достоинством промолвил Полоз, — ибо я, натурально, змеиный царь. Но вот вас кое-кто может не только испугать, но и привести в совершенно неподобное состояние, чего я никак не желаю! И еще хуже — этот кое-кто, недостойно приняв облик моего подданного, бросает тень на всю змеиную семью. Поэтому я здесь, поэтому я закрываю всем неосторожным, а особенно — непомерно смелым маленьким девочкам, вход в чащу.

— Да кто он такой? — воинственно, но уже не так пылко спросила Настя.

— Змей, — вместо Полоза, просто ответила Надя, — тот Змей, который… ну, который Змеище Поганое, который не от нашего мира тварь.

— Не знаю, откуда ты это знаешь, девочка, но ты полностью права. Змей там. Змей ждал вашего любопытства — а я сперва хотел отвлечь вас игрой солнца на моей шкуре — и, кажется, в этом сперва преуспел! — а потом хотя бы преградить путь в чащу.

— Змей… — протянула Настя. — Змеище Поганое. Ну и ладно! — решила она. — Ну и пусть сидит себе там в чаще, мне с тобой интереснее, змеиный царь. А ты правда можешь людям показывать клады? Мне про это дворовые рассказывали…

— Это целая история, — довольно осклабился Полоз, рассчитывая, что задачу свою выполнил, и сейчас потешит девчонок историями, может, покажет им какое-нибудь безопасное лесное чудо, а затем проводит домой. И тут же заметил, что Надя решительно шагает в сторону чёрного ельника.

Полоз стрелой метнулся туда и чуть ли не на хвосте поднялся перед Надей:

— Девочка, я же сказал — туда нельзя! — он говорил почти с батюшкиными интонациями.

Надя подошла к нему, крепко обняла гибкое тело.

— Царь Полоз, — почтительно и вместе с тем ласково, сказала она, — спасибо за твою заботу и защиту. Но я пойду туда, я должна! Ты же, наверное, тоже знаешь, о предсказании из Голубиной Книги? О том, что та, на которую Змей покусится, сможет его одолеть и на время изгнать из мира.

— Ну, допустим, что-то такое слышал, — Полоз прямо-таки лёг у неё на пути. — Но «сможет одолеть» — не значит, что ты его одолеешь! А я тебе, как и ей, — он кивнул в сторону Насти, — многим обязан, да и вообще не терплю этого самозванца, от которого серой разит за сто изгибов. Не пущу! В конце концов, он всегда был рядом с людьми, понемногу вредил, а люди понемногу не давали ему вредить — чем плохо?

— То было раньше, — упрямо настаивала Надя и едва не наступала на Полоза, так, что тот откатывался к ельнику. — А после этого лета — будет по-другому, правда-правда! Теперь он не должен вредить, не имеет такого права! Ну Полоз, ну миленький, понимаешь, что будет, если он продолжит появляться? Сам же сказал, что ты его не терпишь.

— Жизнь будет течь своим чередом, вот и всё! — Полоз чуть ли не упёрся спиной в еловые колючки, но зато прочно перекрыл от Нади нужный проход в глубину ельника. — И мало ли чего я не терплю — я вот дождя не терплю, ну и что из того?

К ним подбежала Настя, обхватила Полоза за шею.

— Царь Полоз, — горячо прошептала она, — ну, ты же хороший. Пропусти нас, а?

И стала гладить полоза по плоской голове, от чего он даже отдёрнулся.

— С ума вы, что ли, посходили? — уже не сдержался и отчётливо прошипел он. — Тебе-то там что делать?

— Этот Змей — плохой, — бесхитростно сказала Настя. — Он вот Наденьку хотел похитить, и вообще людям вредит. И никто их взрослых с ним не сможет справиться, только мы, ага!

— А тебе не интересно про клады? — Полоз попытался всё же отыграть ситуацию. — И вообще — здесь светло, всё переливается, всё яркое, ярче, чем пятна у меня на коже, — он нарочито собрал спину в кольца и поиграл ими, завлекая Настю, — А там, в этом ельнике — только сделай шаг, и увидишь, как всё черно, и сыро, и ничего сколько-нибудь привлекательного, только уродливые пни, корьё да коряги.

Настя заколебалась, но потом взяла и попросту перепрыгнула через Полоза, после чего сразу скользнула между нужными еловыми лапами в проход на тропу.

— Прости меня, пожалуйста, царь Полоз! — крикнула она. — Но если тут всё хорошо и ярко, а там всё черно и мрачно, это же неправильно! А потом мы поборем Змея, вернёмся, и ты расскажешь про клады!

Пока Полоз, разинув рот и беспомощно болтая раздвоенным языком, соображал, что это такое творится на свете, Надя тоже перемахнула через его блестящее туловище и устремилась в чащобу вслед за Настей.

— Ох, оглашенные! — выдохнул Великий Полоз. — Ну, хотя бы я вас в обиду не дам!

И заструился туда же, в еловый проход, стремясь поспеть за девчонками.

Когда Надя догнала Настю, они сразу условились связаться поясками на платьях, чтобы, в случае чего, не потеряться, а то мало ли, какой им дальше встретится бурелом и разброд путей. Ничего такого, правда, не встречалось, тропинка тянулась прямая и ровная, хотя и очень узкая, так, что приходилось идти гуськом, держась друг за дружку. Сзади слышалось шелестение чешуи Полоза, и девочки прибавляли шагу, чтобы тот их не догнал и не выволок назад, на поляну. («Ну совсем как батюшка — добрый, сильный, но иной раз настолько не понимающий!» — как-то пришло в голову обеим.) А тропинка тянулась — и ничего не менялось, только нарастал запах сырости и прели…

И вдруг, будто из ниоткуда, возник и очень быстро обволок девочек мелодичный свист — Надя сразу его опознала и сначала, признаться, едва не сомлела, хотя и всемерно к нему готовилась, но как-то удержалась на ногах и, сжав кулачки, взяла себя в руки. Настя же, будучи с этим свистом незнакома, сперва удивлённо прислушалась к нему, помотав головой, затем попробовала двигаться в ритме этого свиста, а затем и вовсе ему подчинилась и пошла вперёд, увлекая за собой Надю.

«Только не подчиняться свисту! — упорно твердила Надя про себя. — Только не подчиняться! Что Магеллан говорил? — птиц нет, значит, слушать какую-то ещё другую песню, хотя бы стук своего сердца или своё дыхание, и так собираться!»

Надя начала слушать стук сердца. Но поскольку шла она не в своём обычном ритме, а в том, в котором шла, точнее, вприпрыжку бежала Настя, то постоянно сбивалась, сердцебиение учащалось или затихало, иногда и дыхание перехватывало — и тогда змеиный свист врывался в её существо особенно властно, заполнял её почти доверху, заставлял по-иному выправить спину, поднять голову, начать колебаться и колыхаться в каком-то ином, внешнем, навязанном ритме, так, что приходилось с силою трясти головой, чтобы избавиться от этакой нави.

А из свиста — и это, кажется, было в первый раз за все случаи Надиных встреч со Змеем, — рождались чарующие картины, миражи… Наде удавалось их от себя отгонять, но картины всё же являлись. А по зачарованному и какому-то неестественно благостному Настиному лицу, Надя понимала, что подружка видит то же самое.

Вот — полный стол сладостей: свежих фруктов, цукатов, варенья, разложенного по настольным розеткам, сладких пирожков, кремовых пирожных, шоколадных конфектов и леденцов в форме петушков и лошадок. Протяни руку — и оно твоё. Надя попыталась протянуть руку — и с удивлением ощутила в ней что-то сладкое, липкое. Отдёрнула — но сразу захотелось протянуть руку ещё…

А вот — отличный кукольный домик, да что там домик — целый кукольный город! Конечно, девочки были в в<

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: