V. РЕЧЕВАЯ АГРЕССИЯ В СОВРЕМЕННОЙ ЛОГОСФЕРЕ

РЕЧЕВАЯ АГРЕССИЯ: ОБЛАСТИ И ФОРМЫ ПРОЯВЛЕНИЯ

"Небратские состояния" общества, по выражению философа XIX столетия Н. Ф. Федорова в работе "Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, т. е. немирного, состояния мира и о средствах к восстановлению родства", проявляются прежде всего в могущественном, обнимающем иногда все сферы жизни общества, пронизывающем всю его логосферу явлении — феномене речевой агрессии (см.: Федоров Н.Ф. Соч.— М., 1994.)

Вербальная (словесная, речевая) агрессия в современном мире оценивается общественным сознанием как менее опасная и разрушительная, чем агрессия физическая. Так, реферируя книгу Ф. Кинера "Слово как оружие", В. С. Чулкова пишет: "Акты вербальной агрессии... начинают повсеместно восприниматься как не вполне реальные и не несущие конкретной угрозы обществу" (Язык и идеология. — М., 1987).

Очевидно, что эта оценка не учитывает реальной социальной опасности речевой агрессии как первого шага на пути к агрессии физической, а также, что особенно важно, как явления, создающего у членов общества "агрессивный подход к действительности", а тем самым — агрессивную социальную среду. "Агрессивная логосфе-ра" — не только продукт общества. Она сама активно формирует социум, воздействуя на него.

Большинство теорий, направленных на поиски истоков агрессивного поведения человека, основаны на признании имманентности агрессии и считают агрессивность врожденным свойством человека, формой его поведения, обусловленной его биологической природой.

Такова, например, позиция Конрада Лоренца, нобелевского лауреата, этолога, о котором мы уже говорили в предыдущих лекциях. "Оно (человечество), — пишет Лоренц, — не потому агрессивно и постоянно готово к борьбе, что разделено на партии, враждебно противостоящие друг другу, оно структурировано именно таким образом потому, что это представляет раздражающую ситуацию (к этому термину мы еще вернемся— A.M.), необходимую для разрядки социальной агрессии". И далее: "Если бы какое-то вероучение на самом деле охватило весь мир, оно бы тотчас же раскололось по меньшей мере на два резко враждебных толкования (одно истинное, другое еретическое), и вражда и борьба процветали бы, как и раньше, ибо человечество, к сожалению, таково, как оно есть" (Лоренц К. Агрессия. — М., 1994).

Однако признание имманентности агрессии человеку, "биологичности" ее природы, вовсе не вынуждает, вопреки расхожему мнению, признавать также и бессилие человека справиться с агрессией, обуздать ее в себе и в обществе.

Так, Конрад Лоренц уверен: "Вновь возникшие сегодня условия жизни человечества категорически требуют появления такого тормозящего механизма, который запрещал бы проявления агрессии не только по отношению к нашим личным друзьям, но и по отношению ко всем людям вообще".

Чем больше мы знаем о природе человека и его поведения, в частности, поведения речевого, тем более осознаем перспективы гуманизации общества и жизни.

Вовсе не странно поэтому совпадение мировоззренческих позиций таких разных, казалось бы, далеких друг от друга мыслителей, как, например, философ XIX в. Н. Ф. Федоров и австриец Конрад Лоренц, ученый, наш современник. Сравните: "Нет вражды вечной, устранение же вражды временной составляет нашу задачу", — пишет Н. Ф. Федоров.

"Я вовсе не думаю, что Великие Конструкторы эволюции (изменчивость и отбор — А. М.) решат проблему человечества таким образом, чтобы полностью ликвидировать его внутривидовую агрессию... Истинные, теплые чувства любви и дружбы мы в состоянии испытывать лишь к отдельным людям, и самые благие наши намерения ничего здесь не могут изменить. Но Великие Конструкторы — могут. Я верю, что они это сделают, ибо верю в силу человеческого разума, верю в силу отбора — и верю, что разум приведет в движение разумный отбор. Я верю, что наши потомки — не в таком уж далеком будущем — станут способны выполнять это величайшее и прекрасное требование подлинной Человечности", — рассуждает К. Лоренц.

Возможно, что интеллигенция в подлинном смысле этого слова — это и есть именно люди, созданные "Великими Конструкторами эволюции" (если использовать метафору Лоренца), чтобы выполнить задачу "устранения вражды временной", о которой как о главной задаче человечества говорил Николай Федоров более ста лет назад.

Итак, какие же "тормозящие механизмы" речевой агрессии могут возникнуть? На какие — уже существующие — можно надеяться? Что в речевой агрессии остается особенно опасным?

В современных логосферах речевая агрессия сдерживается не только явно недостаточно, но и вообще слабо. Некоторые следы более ранней общей тенденции — стремления властных групп, правящих классов избежать бранных слов и других ярких и грубых форм речевой агрес-

сии — еще остаются. Однако характерно, что, например, при прослушивании магнитофонных записей Уотергейтского дела, по данным Ф. Кинера в работе "Слово как оружие: К проблеме психологии вербальной агрессии" (Геттинген, 1983), были опущены все непристойные слова, использованные президентом и его собеседниками, и таких слов оказалось отнюдь не мало.

Эта общественная оценка речевой агрессии, в частности брани, как социально приемлемой и лишь "фиктивно" опасной, приводит и к изменению в законодательстве: так, в США отменены штрафы за богохульство и сквернословие в общественных местах. Прежде приверженность пуританской морали ограничивала такие действия судебным преследованием.

Как известно, в русской традиционной культуре существовали механизмы охраны от речевой агрессии, различные для разных социальных групп. Так, в среде дворянства такую роль играла категория "честь" и связанный с нею механизм дуэли. Дуэль как ритуальная система действий служила именно для разрешения и прекращения конфликтов, затрагивающих личную честь дворянина, и состояла из "оскорбления, вызова и его принятия, боя и примирения (прекращения дела). Кульминацией дела чести является поединок — бой между двумя соперниками на благородном смертоносном оружии, проходящий в присутствии секундантов по заранее установленным правилам, составленным в соответствии с кодексом или традицией" (Востриков А. В. Убийство и самоубийство в деле чести. — В сб.: Смерть как феномен культуры. — Сыктывкар, 1994).

Механизм дуэли самим своим существованием делал речевую агрессию в сфере, где действовало понятие "честь", настолько опасной (т. е. прямо связанной с необходимостью убить или быть убитым, со смертельной угрозой), что в общем грубые и открытые формы речевой агрессии использовались ограниченно. Ср. факт, описанный в цитированной работе по источнику — рассказу М. С. Ращаковского: "Знаете эту историю с государем Александром Третьим, когда он еще наследником был? Под горячую руку, на параде, где он командовал, выматерил одного поручика. Тот ему письмо: дескать, так как

я наследника престола на дуэль вызвать не могу, то требую, чтобы вы письменно извинились передо мною. Если к такому-то часу не получу извинения — покончу самоубийством. Ну, как известно, Александр был царь умный и толковый, но грубоватый человек. Не извинился. И офицер этот, конечно, застрелился. Так Александр Николаевич заставил сына идти за гробом этого офицера, которого хоронила вся гвардия, пешком через весь Петербург!"

Применение грубых, открытых форм речевой агрессии в этой среде могло быть только приурочено к "оскорблению" как первому речевому акту в системе поступков, составляющих механизм дуэли.

Как видим, и традиционные ритуализированные поведенческие механизмы сдерживания речевой агрессии, и юридический контроль за нею общества, и ограниченность сфер ее широкого применения низшими социальными группами общества — все это с ходом времени ослабевает. Каковы же перспективы? Посмотрим, остановившись сначала на кратком анализе самого явления речевой агрессии.

Участники ситуации речевой агрессии в общем случае делятся на две группы: агрессор (нападающий) и объект агрессии (жертва). Как видим, эта ситуация складывается строго по субъект-объектной модели S—О, где S — активный, а О — пассивный партнер (в нашей терминологии, это отношение монологическое по содержанию). Вместе с тем в некоторых очень важных ситуациях речевой агрессии, в которых участвуют массы людей под руководством лидера (назовем их ситуациями массовой агрессии), все участники объединяются в акте речевой агрессии против некоего общего "врага", не представленного в ситуации конкретным лицом или лицами. Такие ситуации отличаются также тем, что лидер направленно и намеренно воздействует на особый инстинкт, который К. Лоренц, например, применительно к человеку называет "воодушевлением": "Воодушевление — это настоящий автономный инстинкт

человека, как, скажем, инстинкт триумфального крика серых гусей. Оно обладает своим собственным поисковым поведением, своими собственными вызывающими стимулами и доставляет, как каждый знает по собственному опыту, настолько сильное удовлетворение, что противиться его заманчивому действию почти невозможно. Как триумфальный крик очень существенно влияет на социальную структуру диких гусей, даже господствует в ней, так и инстинкт воодушевленного боевого порыва в значительной степени определяет общественную и политическую структуру человечества".

Этот инстинкт "воодушевляющего боевого порыва" требует для своего проявления особой ситуации — "раздражающей ситуации" (по Лоренцу), которая и является ситуацией массовой речевой агрессии. Вот какова ее структура: "В раздражающих ситуациях, которые наилучшим образом вызывают воодушевление и целенаправленно создаются демагогами, прежде всего должна присутствовать угроза высоко почитаемым ценностям. Враг, или его муляж, могут быть выбраны почти произвольно, и подобно угрожаемым ценностям, могут быть конкретными или абстрактными. "Эти" евреи, боши, гунны, эксплуататоры, тираны годятся так же, как мировой капитализм, большевизм, фашизм, империализм и многие другие "измы". Во-вторых, к раздражающей ситуации такого рода относится и по возможности увлекающая за собой фигура вождя, без которой, как известно, не могут обойтись даже самые антифашистски настроенные демагоги, ибо вообще одни и те же методы самых разных политических течений обращены к инстинктивной природе человеческой реакции воодушевления, которую можно использовать в своих целях. Третьим, и почти самым важным фактором воодушевления является еще и по возможности наибольшее количество увлеченных. Закономерности воодушевления в этом пункте совершенно идентичны закономерностям образования анонимных стай... Увлекающее действие стаи растет, по-видимому, в геометрической прогрессии при увеличении количества индивидов в ней", — пишет К. Лоренц.

Итак, раздражающая ситуация в случае массовой речевой агрессии имеет следующие особенности общей

структуры: в ней необходимо присутствие трех элементов: "врага" (объект агрессии, отсутствующий, т. е. "вынесенный за скобки" речевой ситуации, или реально представленный, конкретный или абстрактный), активного элемента (нападающего, здесь лидера) и пассивного элемента (массы, ведомой лидером).

Сравните эти факторы "воодушевления" (по Лоренцу), или эти три элемента раздражающей ситуации массовой речевой агрессии, выделенные выше, с выводами из нашего анализа риторической модели фашизма, проведенного в предыдущих лекциях. Совершенно ясно, что выводы этолога вполне сопоставимы и даже структурно тождественны нашим. Действительно, "образ врага", фигура "харизматического лидера", инстинкт группы, при котором сама массовость сборища функционирует как средство убеждения, основанного на вере, — эти три компонента модели фашистской агрессивной риторики соответствуют общей структуре раздражающей ситуации в акте массовой речевой агрессии.

Рассмотрим теперь кратко мотивы и цели агрессора при акте речевой агрессии, если взаимодействие происходит в диаде. Агрессивность возникает чаще всего при контактах партнеров различного социального статуса и служит для манифестации или установления социальной асимметрии. В нашей терминологии это отношения монологические по форме. При различии в социальном статусе агрессора и жертвы первый прибегает к агрессивным речевым актам для "самоутверждения" и для того, чтобы добиться от жертвы подчинения (выраженного в форме раскаяния, повиновения и пр.). Это значит, что агрессивный речевой акт есть прежде всего инструмент создания и поддержания социальной иерархии.

Кроме чисто социального предназначения, у речевой агрессии есть и функция эмоциональная. Нередко акт речевой агрессии служит для "выплескивания" эмоций и снятия таким образом эмоциональной напряженности. Достигается некий "катарсис" — "очищение". Ф. Кинер в упомянутой выше работе, реферат которой сделан В. С. Чулковой, указывает: "Большинство случаев вербальной агрессии возникает именно на основе подавленного агрессивного импульса. Невозможность приме-

нения физического насилия заставляет индивида прибегать к менее наказуемым формам агрессии, в том числе и к вербальным".

Проявления речевой агрессии можно классифицировать на разных основаниях.

1) Понятно, что все агрессивные речевые акты можно расположить по шкале интенсивности, или выраженности проявлений, выстроив ряд от так называемых "стертых" (слабых) форм к самым сильным (брань). "Стертыми" формами называют, например, скрытый упрек, косвенное осуждение. С нашей точки зрения, такие речевые акты трудно вообще считать агрессивными, так как вовсе не всякая хула или порицание суть агрессия. Тем более, такие акты нередко и не воспринимаются как агрессивные партнерами, не оцениваются ими как таковые. Противоположный полюс той же шкалы— брань, ругань, эмоционально и экспрессивно выраженное прямое порицание ("крик"). Это "открытая", "сильная" агрессия.

2) Однако, по нашему убеждению, важнее различать и классифицировать речевые акты агрессии по степени их осознанности агрессором (рефлектированности) и их целенаправленности. Если человек, демонстрируя выраженную ("сильную") форму агрессии, например, "крик" и (или) брань, одновременно показывает, что его речевые действия не должны быть приняты всерьез, т. е. если имеет место косвенное сообщение, то такая ситуация, а следовательно, и такая форма агрессии уже сильно отклоняется от типичных явлений подлинной речевой агрессии, несмотря на выраженность проявлений. Тогда это скорее имитация, чем настоящая агрессия, тогда это косвенный, а не прямой речевой акт.

Другое дело, когда мы наблюдаем принципиально иную ситуацию — активный партнер (агрессор) вполне серьезен, прибегает к агрессии осознанно и целенаправленно. Тогда его речевое намерение может совпадать с достигаемым эффектом (результатом). Если речевое действие осо-

знанно совершается как агрессивное, а цель говорящего в том и состоит, чтобы адресат понял это действие как агрессивное, то мы имеем особый и "чистый" вид речевой агрессии, так сказать, "речевую агрессию per se". В обиходе такой вид речевой агрессии называют просто "хамство".

3) Существенно, как мы показали выше, также различение видов агрессии по числу участников раздражающей ситуации и ее особенностям (массовая и социально замкнутая формы).

4) Очевидно также, что существуют принципиальные различия между речевой агрессией по отношению к участнику ситуации, реально и конкретно представленному в ней, и речевой агрессией, направленной на отсутствующего "врага". Эти два вида речевой агрессии называют "переходной" и "непереходной" агрессией. Непереходную агрессию имеем, например, в случае, когда человек бранит и ругает "жизнь вообще"; переходную — когда объектом служит политика правительства, или, скажем, на экране появляется президент, и телезритель обращает свою гневную речь непосредственно к нему, как к присутствующему в комнате лицу. Во многом различны и проявления речевой агрессии, объектами которой служит лицо (лица) или, напротив, абстрактные предметы (идеи, взгляды и проч.). Ясно, что логичнее было бы различать виды речевой агрессии по трем различным основаниям: 1) наличие или отсутствие определенного объекта агрессии; 2) представленность или непредставленность объекта агрессии в данной речевой ситуации и 3) конкретность или абстрактность объекта агрессии. Во всяком случае, о переходной брани говорят в том случае, если объект четко определен, тогда как при непереходной брани агрессия направлена "вокруг", на все окружающее, как бы "рассеяна". Причина непереходной брани— и ухудшение эмоционального состояния, и общее недовольство жизнью, и ощущение постоянной и серьезной угрозы, исходящей от общества, неверие ему. Таким образом, непереходная брань выражает общую негативную позицию по отношению к обществу и жизни. Однако и она несет угрозу для окружающих: хотя недовольство человека жизнью и выражается якобы в "рассеянной" агрес-

сии, она, тем не менее, как бы "переадресуется" конкретным окружающим людям, никак лично не повинным в состоянии агрессора. Последние и становятся жертвами агрессии, естественно смещенной с абстрактного и (или) неопределенного объекта на конкретный и (или) непосредственно представленный в речевой ситуации.

5. КУЛЬТУРОСПЕЦИФИЧНОСТЬ ПРОЯВЛЕНИЙ РЕЧЕВОЙ АГРЕССИИ

Речевая агрессия, как и другие формы речевого поведения, обнаруживает четкую специфику в различных культурах. То, что в логосфере одной культуры "прочитывается" как агрессия, может вовсе не восприниматься как таковая в других культурных логосферах. Эта куль-туроспецифичность речевой агрессии и ее проявлений обнаруживается при анализе культур глубокой древности и сохраняет свою актуальность и в современном мире.

Так, в книге Ф. Кинера сопоставляются, например, сведения о распространении проклятий у франкских и баварских племен древности. Автор заключает, что "при сходных условиях существования баварцы были более склонны к вербальной агрессии, чем франки, а те проклятия, которые использовались франками, нередко вообще не воспринимались баварцами как таковые. Причина этого в религиозности франков, существенно влиявшей на число использовавшихся в то время для создания бранных слов богохульств".

Очень важно, что причиной речевой агрессии при межкультурных контактах может служить (и это нередко происходит) нарушение понимания, возникающее на основе общих различий и специфики речевого поведения. Так, К. Лоренц пишет: "Значительная часть привычек, определяемых хорошими манерами, представляет собой ритуализированное в культуре утрирование жестов покорности, большинство из которых, вероятно, восходит к филогенетически ритуализованному поведению, имевшему тот же смысл. Местные понятия о хороших манерах в различных культурных подгруппах требуют количественно различного подчеркивания этих выразитель-

ных движений... Разумеется, значение таких жестов учтивости определяется исключительно соглашением между передатчиком и приемником в одной и той же системе связи. При общении культур, в которых эти соглашения различны, неизбежно возникают недоразумения. Если измерять жест японца, "подставляющего ухо", восточно-прусским масштабом, то его можно расценить как проявление жалкого раболепия; на японца же вежливое внимание прусской дамы произведет впечатление непримиримой враждебности... В хорошем американском обществе я наверняка часто казался грубым просто потому, что мне было трудно улыбаться так часто, как это предписывают американские манеры. Несомненно, что эти мелкие недоразумения весьма способствуют взаимной неприязни разных культурных групп. Человек, неправильно понявший, как это описано выше, социальные жесты представителей другой культуры, чувствует себя предательски обманутым и оскорбленным. Уже простая неспособность понять выразительные жесты и ритуалы другой культуры возбуждает такое недоверие и страх, что это легко может привести к открытой агрессии".

Таким образом, при межкультурных контактах особенно важно учитывать результаты работ исследователей — этологов и этнолингвистов, чтобы успешно противостоять речевой агрессии.

Основываясь на выводах Ф. Кинера, укажем следующие сферы жизни и деятельности, которые наиболее "благоприятны" для проявлений речевой агрессии. Это: 1) семья; 2) школа и другие учреждения образования; 3) армия; 4) сфера хозяйства, в которой заняты работники низкой квалификации и используется преимущественно физический труд; 5) контакты продавцов и покупателей; 6) парламентская борьба.

Особенно важны проявления речевой агрессии в школе. Они имеют фундаментальные и весьма опасные общие социальные последствия. Агрессор (учитель), применяя агрессивные речевые акты, достигает своих сию-

минутных целей — послушания, подчинения, страха. Однако при этом у детей — жертв агрессии — создается негативное отношение сначала к самому агрессору, а затем это негативное отношение переносится на все общество, которое учитель представляет, "от лица которого" оно выступает со своими требованиями.

Вот как об этом говорится в реферате В. С. Чулко-вой по работе Ф. Кинера: "Дети перенимают и копируют агрессивные речевые действия". Это означает, что формируется не только негативная социальная установка, но и агрессивная модель поведения. "Искоренить привычку к сквернословию можно лишь очень длительной работой по введению позитивных оценок во все высказывания взрослых".

Итак, общий принцип противостояния сформированной агрессивной поведенческой модели и социальной позиции, принцип "профилактики" речевой агрессии состоит в том, чтобы в речи учителя были уравновешены "хвала" и "хула", гармонизировано "отрицательное" и "положительное" в оценках.

Ни одно высказывание взрослого не должно содержать только "хулу", а если порицание необходимо, оно должно уравновешиваться "хвалой" в границах того же высказывания. Чаши весов, на которых лежат положительные и отрицательные оценки, могут и должны находиться в равновесии. Это позволит уравновесить, гармонизировать эмоциональное состояние и картину мира ребенка, верно формировать его социальную позицию. Порицание не может при этом переходить в агрессию.

К тому же исследования показывают, что агрессивные речевые акты учителя воспринимаются учащимися вовсе не так, "как было задумано": ученики считают, что причиной недовольства и агрессивного поведения (брани) педагога служит не желание исправить их недостатки, а, напротив, беспомощность и некомпетентность учителя, его неуверенность в себе, плохое настроение, т. е. не недостатки учеников, а недостатки преподавателя. Учитель, склонный к речевой агрессии, быстро теряет авторитет, а его брань утрачивает действенность, становясь привычной.

В заключение нельзя не отметить малую изученность проблемы речевой агрессии в отечественной науке и на отечественном материале.

Исследования этой важнейшей в социальном отношении проблематики особенно необходимы именно на материале нашей логосферы, так как механизмы, традиционно сдерживавшие проявления речевой агрессии, при нарушении отечественной логосферы в связи с длительными социальными потрясениями и прямо катаклизмами, почти (если не целиком) утрачены. Любая же регулирующая и рекомендательная работа в этой области, чтобы быть действенной, должна прежде всего опираться на адекватное научное основание.

В заключительной лекции нашего курса попытаемся определить основные характерные признаки отечественного риторического идеала, а соответственно этим признакам найти место русской риторической традиции в мировой логосфере и представить ее роль в логосфере будущего.

Русский риторический идеал, как мы видели в предыдущем изложении, восходит к риторическому идеалу сократического типа и имеет одним из своих важнейших источников традицию Платона и Сократа.

Неудивительно поэтому, что для отечественного риторического идеала характерны следующие особенности, отличавшие его с древности и присущие ему и сегодня, хотя в наши дни скорее действительно "идеальные", чем реально бытующие.

Г1ервой из этих особенностей назовем диалогичность по содержанию: прекрасной речью считалась и считается такая, в которой между говорящим и адресатом реализуются подлинные субъект-субъектные равноправные отношения.

Научное и лингвофилософское осознание эта особенность русского речевого идеала получила, например, в трудах замечательного русского лингвиста А. А. Потебни. Основывая свою концепцию феномена понимания на лингвистической философии В. Гумбольдта, А. А. Потебня особенно внимателен к следующей позиции немецкого мыслителя: "Из соответствия антиномий речи и понимания, с одной стороны, и субъективного и объективного — с другой, не следует, что речь субъективна и самодеятельна, а понимание — объективно и страдательно, — комментирует Потебня Гумбольдта, — все, что ни есть в душе, может быть добыто только ее собственной деятельностью; речь и понимание — только различные проявления... одной и той же способности речи". И далее: "Размен речи и понимания не есть передача данного содержания "с рук на руки": в понимающем, как и в говорящем, это содержание должно развиться из собственной внутренней силы" (Потебня А. А. Мысль и язык. — В кн.: Потебня АА. Слово и миф. — М., 1989). Великолепную формулировку той же мысли у В. Ф. Одоевского ("Говорить есть не иное что, как возбуждать в слушателе его собственное внутреннее слово") мы уже приводили в предыдущих лекциях.

Из собственно философских работ, трактующих нашу проблему и фиксирующих основания отношения к речи и ее оценки, т. е. общекультурный базис риторического идеала, упомянем, например, труды.И. В. Киреевского. Действительно, в размышлениях философа тема различий "западного" и "восточного" восприятия мира, восточно-православной и западно-католической культур, нередко разрабатывается именно как тема различий речемысли-тельной культуры Запада и Востока.

Так, западный тип культуры характеризуется индивидуальной отъединенностью и соревновательностью су-

западного — "героического", — С. Булгаков характеризует как "подвижнический".) Максимализм, "непригодный для выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности", — вот выбор русской интеллигенции, отлучивший ее от родной духовной традиции и приведший к роковому исходу. То же противопоставление, ту же оппозицию находим у Н. Лосского в его работе "Характер русского народа". У этого философа речь идет о "прометеевском" ("героическом"), западном и "иоанновском" ("подвижническом"), восточно-православном человеке. Если "прометеевский" человек ищет подвига, борьбы и набрасывается на мир как на добычу, которой надо овладеть (субъект-объектный тип отношений), то "иоанновский" человек видит мир как нечто, что нужно освятить и осветить, восстановив вокруг ту гармонию, которую он чувствует в себе.

Отсюда прямо вытекает следующий признак русского риторического идеала — его гармонизирующий характер. Гармония в русской общеэстетической и собственно риторической традиции проявляется в категориях порядка, меры, мерности, ровности (уравновешенности), симметрии, т. е. в тех же частных категориях, что и в классической античной эстетике. С. Булгаков также замечает: "Если для героизма характерны вспышки, искания великих деяний, то здесь (в идеале христианского подвижничества), напротив, нормой является ровность течения, "мерность", выдержка, неослабная самодисциплина, терпение и выносливость" (Булгаков С. Героизм и подвижничество. — Вехи: Интеллигенция в России/ Сб. статей 1909—1910 гг. — М., 1991). В риторическом идеале гармония воплощается и в этических категориях смирения, скромности, кротости в речи и в речевом поведении. Не борьба и победа, но гармонизация и примирение, не самодемонстрация, но согласие голосов в хоре жизни, не вопли и крики, но ровность и выдержанность, не "Закон" и "право", но долг и "Благодать", не замыкание в себе, но открытость миру и единство с ним, не примат логики

и ratio, но примат интуиции, не анализ, но синтез — вот основы русского риторического идеала, его гармонизирующей сущности.

Еще в XII в. на Руси была переведена "Лествица" Св. Иоанна, игумена Синайской горы, текст которой, состоящий из 30 Слов-поучений, призванных описать восхождение по тридцати ступеням духовного совершенствования, стал авторитетным и любимым источником мудрости для русского человека, общеизвестным и почитаемым в широких народных массах на протяжении столетий. Чтобы убедиться в этом, читатель может обратиться, например, к эпопее П. И. Мельникова-Печерского "В лесах" и "На горах", в которой описана жизнь старообрядческого купечества середины прошлого века. Общеэтические заповеди кротости, смирения, смиренномудрия, простоты, уравновешенности, "незлобия", миротворческой гармонизирующей устремленности внутреннего и внешнего бытия — вот принципы, которыми в "Леетвице" определены и требования к речевому поведению достойного человека, правила речевого поведения христианина. Приветливость, веселость, непритворность в словах, непринужденность и простота в речах — вот каким предстает в "Леетвице" образец поведения. "Обучайся умному безмолвию, связывай язык твой, неистово стремящийся на прекословия" — вот способ достижения этого идеала. Греховны хула на ближнего, всякий словесный суд (осуждение), многоречивость и пустословие. В случае же, если человек сам подвергается укоризнам и упрекам, словесной хуле, достойно переносить хулу терпеливо и кротко. "Если кто-нибудь из них (братии) начинал распрю с ближним, то другой брат, тут случившийся, делал поклон и тем укрощал их гнев... Старцы, как дети,... имели величайшею похвалою свое смирение... одни из них говорили, что низошли в бездну смиренномудрия, которым на век всякую брань отразили, а другие сказывали, что достигли совершенного неощущения и безболезненности в укоризнах и досадах", — читаем в Слове "О послушании". А вот каковы правила поведения в беседе: "Кто в беседе упорно желает настоять на своем мнении, хотя бы оно было и справедливо, тот да знает, что он одержим диавольским недугом и если он так поступает в беседе с

равными, то может быть, обличение старших и исцелит его; если же обращается так с большими себе и мудрейшими, то этот недуг от людей неисцелим". В "Лестви-це" находим и тончайше разработанные глубокие суждения о сущности, мы бы даже сказали, о смысловой структуре тех добродетелей, которые определяют гармонизирующий характер риторического идеала: так, о кротости сказано, например, следующее: это "недвижимое устроение души, в бесчестии и в чести пребывающее одинаковым"; о безгневии: "Начало безгневия есть молчание уст при смущении сердца; средина — молчание помыслов при тонком смущении души; а конец— непоколебимая тишина при дыхании нечистых ветров". Говорится и о внешних ("поведенческих") проявлениях добродетелей и грехов: "Если признак крайней кротости состоит в том, чтобы и в присутствии раздражающего сохранять тишину сердечную и залог любви к нему, то, без сомнения, крайняя степень гневливости обнаруживается тем, что человек наедине сам с собою, словами и телодвижениями как бы с оскорбившим препирается и ярится".

Особое внимание в "Лествице" уделено той проблеме, которую в предыдущей лекции мы назвали проблемой противостояния речевой агрессии. Отдельное Слово 10 ("О злословии и клевете") подробно трактует причины и корни этих явлений в человеческой душе и предлагает способы борьбы с ними: "Никогда не стыдись того, кто пред тобою злословит ближнего; но лучше скажи ему: перестань, брат, я ежедневно впадаю в лютейшие грехи, и как могу я его осуждать? Ты сделаешь таким образом два добра, и одним пластырем исцелишь и себя, и ближнего". К сожалению, мы не можем специально остановиться на сущности и проявлениях в речевом идеале такой важнейшей христианской этико-речевой категории, как категория молчания, безмолвия, которая на русской почве получила своеобразное и интереснейшее осознание и разработку при сохранении святоотеческой традиции, отраженной, например, в следующем тексте: "Не в том состоит молчание, чтобы молчать устами; ибо один человек говорит тысячи сл"ов полезных, и сие вменяется ему в молчание, а другой скажет одно праздное слово, и оно

вменяется ему в попрание учений спасителя" (Сев. Вар-сонуфий и Иоанн. — В кн.: Монашеское делание: Сб. поучений святых отцов и подвижников благочестия/ Сост. священник Вл. Емеличев. — Святс-Данилов монастырь. —■ М., 1991).

Отметим также, что в русской речевой традиции издревле было установлено, что как хвала всегда предпочтительней хулы (последняя почти всегда греховна, и безусловна греховна, если никак не уравновешена хвалой и если выступает как злословие, как ложь и особенно как клевета), так и безмолвие предпочтительней речи (однако последняя понимается как грех при нарушении в ней принципов речевого идеала, а в случае соответствия ему, как прекрасная речь, может быть и бывает добродетелью и благом). Заметим, что безусловно греховно многословие в речи: так, в Слове 11 "Лествицы" "О многоглаголании и молчании" находим:

"Многоглаголание есть признак неразумия, дверь злословия, руководитель к смехотворству, слуга лжи, истребление сердечного умиления, призывание уныния, предтеча сна, расточение внимания, истребление сердечного хранения, охлаждение святой теплоты, помрачение молитвы". Всего из 30 Слов в "Лествице" специально посвящены требованиям к речевому поведению христианина три Слова, но и в большинстве прочих большое внимание уделяется этике речевого общения, характеризуются отдельные черты и общий "облик" речевого идеала.

Позволим себе не подтверждать цитатами из текстов памятников литературы Древней Руси наши выводы о составе и иерархии признаков в парадигме отечественного речевого идеала, которые будут обобщены ниже.

Пусть читатель обратится к работе: Михалъская А. К. Практическая риторика и ее теоретические основания (М., 1992) и самостоятельно прочтет с мыслью о риторическом идеале Руси такие, например, памятники, как "Повесть об Акире Премудром", "Киево-Печерский патерик", "Моление Даниила Заточника", "Житие Феодосия Печерского" (XII в.), "Поучение Владимира Мономаха" и, например, переводной греческий сборник "Пчела" (Melissa), популярный на Руси со времени появления

здесь в конце XII — начале XIII в.), "Похвала роду рязанских князей" (XIII в.) и "Наставление отца к сыну" (XV в.).

В этих текстах, как и в русской философской и художественной литературе нового времени, отражен гармонизирующий характер русского риторического идеала.

Обратимся теперь к наиболее заметным явлениям отечественной философии и литературы прошлого и начала нынешнего столетия, существенным для нашей проблематики.

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: