Я болен на голову. Сильно. Давно.

Нет так нет, поищем другую дорогу. Он пошёл в другом направлении. Рельсы... рельсы... Да что ж это такое — всё не кончаются и не кончаются...

Да пожалуйста, пожалуйста! Можно ведь и обратно. Только почему всё время рельсы? Неудобно — по шпалам-то. Он хотел сойти, но что-то ему мешало. «А вокруг трава зелёная!.. Вот бы по ней босиком...» Так, две колеи, — куда же теперь?

Бога ради, зачем же так верещать? Никто ж не спорит. И кто только рельсы придумал? Конечно, так гораздо удобнее, чем напрямик через поле, через колючки и буераки, но всё-таки...

Да чтоб вас всех! Вместе с вашими рельсами — надоели до чёртиков. Хватит, хочу в поле, в траву — ну и пусть колючки, я сам проторю тропинку. Слышите — сам! Он попытался сделать шаг в сторону, но не смог.

«Без тебя вижу», — проворчал он и устало потащился дальше, унося с собой мечту о несбыточном, о зелёной траве и собственной тропинке...

Он был игрушечным поездом и не мог сойти с рельсов.

Для будущего мы встаём ото сна. Для будущего обновляем покровы. Для будущего устремляемся мыслью. Для будущего собираем силы... Мы услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени.

Сегодня на улицах был пепел. Он летел с неба, и непонятно было, откуда он брался. Казалось, что горит само небо, пронзительно, неестественно синее и яркое. Люди шли и не замечали. Они не знали, не могли догадываться, что где-то здесь, рядом, отгорела чья-то прежняя жизнь. Пепел летел с неба, подхваченный ветром, порхал с места на место, чёрными жгутами лежал на земле. Как будто жгли верёвки, связывавшие уставшую душу с этим бренным миром.

Я шла среди пепла, как птица Феникс. Пепел летел передо мной, пепел был у меня в волосах, пепел устилал мне дорогу. Горел картонный город, горел фанерный мир, и скоро мы должны были увидеть новое небо.

Я встретила его у Большого Обрыва, в час, когда небо било по всему, что ниже, оранжевыми сполохами.

Он сидел, маленький, золотоволосый, обхватив руками колени, и смотрел на беснующееся небо. По лицу его текли слёзы, а глаза — огромные, серые, несчастные — были устремлены туда, где оранжевые вихри разбивались о кромку Чёрных скал, едва различимых отсюда.

Бешеное небо вспыхивало в его зрачках, отчего казалось, что по щекам текут не слёзы, а потоки расплавленной магмы.

Он обернулся на шорох моих шагов, на лицо упала тень,
глаза стали совсем чёрными и выглядели ещё больше и несчастнее, а волосы зажглись пламенным ореолом. Молча, напряжённо и чуть испуганно следил он за тем, как я подхожу и сажусь рядом, — совсем как дикий зверёныш, — а потом торопливым и неловким движением вытер глаза.

Некоторое время он сидел молча, искоса поглядывая на меня. Я видела, как задрожал его подбородок, искривились губы. Он повернулся ко мне и почти крикнул сквозь новые потоки магмы, заструившиеся по худому личику:

— Я не хотел! Не хотел! Я не знал, что так получится!

Он захлебнулся от плача и уткнулся головой в колени, вздрагивая и всхлипывая.

Я обняла его, маленького, заплаканного Демиурга, беспомощного и всемогущего, и подула в золотые пёрышки волос на макушке.

Он поднял голову, и мы стали смотреть на оранжевое, словно взбесившееся небо, разбивающееся тысячей огненных копий там, далеко, у самых Чёрных скал...

Бац! С хрустом ломаются кости. Земля встретила сурово
и неприветливо. А ты и забыл уже, что она так встречает. Встречает тех, кто слишком далеко от неё оторвался. Пом-
нишь, когда ты в первый раз расправил крылья — тебе было страшно, — ты знал, что такое земля и как больно падать, даже если просто поскользнёшься на обледенелом тротуаре, а вот что такое летать, ты не знал. И когда ты взмыл над крышами, кронами, городом, рекой и лесом, ты замер от восторга пополам с ужасом и, испугавшись собственной смелости, ринулся вниз — поближе к земле...

Позже ты настолько свыкся с полётом, что только удивлялся, озирая с птичьей высоты свои владения, чего было так пугаться! А владения были действительно твоими, ибо видел их только ты да птицы, — но какое дело птицам, спешащим по своим птичьим делам, до твоих восторгов — им, крылатым от природы!..

Ты уверился в силе крыла и летал всё выше и выше, всё реже вспоминая про землю. То, как ползали там, внизу, ты и миллионы таких, как ты, стало казаться просто глупым сном, от которого остаётся лишь смутное воспоминание.

Брызги рассветных морей осыпали твои крылья, когда
ты, как ветер, проносился над волнами, а вековые сосны, скрипя, рассказывали тебе — только тебе — свои тягучие, печальные были.

А порой ты, опьянённый собственным счастьем и потому всемогущий, взлетал выше, и пропадали сосны, а перед тобой расстилалась звёздная ширь. И ты носился, как лопоухий щенок, от одной звезды к другой, а потом засыпал, обессиленный, где-то на границе лазури и черноты, с блаженной улыбкой, думая, что так будет всегда...

А потом — БАЦ! И ты слышишь, как с раздирающим душу хрустом ломаются тонкие кости. Вокруг всё бело от перьев, а ты так ничего и не понял. Был только свист, страшный свист ветра в ушах, а потом из ниоткуда на тебя вынырнула земля.

Как она была близко! А ты ведь совсем забыл о ней, забыл, что она существует...

Осень. Ты стоишь посреди усыпанного золотом парка, зябко кутаясь в серый плащ, и смотришь в небо. На белые перья, разбросанные по аллейке, падают первые, самые тяжёлые капли дождя, словно решив лишний раз придавить их к земле. К Земле... Месть была жестокой. Ты ведь начисто разучился жить здесь, ты привык быть свободным... Свободным, как птица. Ты ещё не представляешь, как тебе придётся нелегко.

А пока ты стоишь в пустом парке и слезящимися — проклятый ветер! — глазами смотришь в небо. В небе кружат серебристо-белые чайки. Как высоко они летают! Слишком высоко...

Чьи мосты и дома как-то утром приснились не мне.

Может, вырастет тонким зелёным ростком по весне...

Странный человек, куда же ты идёшь, поддавая ногой сухие листья, ведь здесь тебя никто не знает, а незнакомцев у нас не любят, ох как не любят! — запомни это, странный человек!

Странный человек, как же ты здесь оказался, из каких ты краёв? Есть ли на свете земли, где все такие, как ты? Но оглянись, здесь всё по-другому! Этот город чужой тебе, — разве ты не чувствуешь, как он ехидно смотрит тебе в спину своими окнами-бойницами?! Разве не слышишь громкой и безвкусной музыки вдалеке? Это люди справляют свой праздник, странный человек, праздник плоти и крови, и тебе на нём места нет!

Странный, милый странный человек, ты устал — положи голову ко мне на плечо и давай помолчим. Мне тоже не понять тебя, чужак в чужом краю, может быть, никогда не понять, но давай помолчим с тобой, пока есть ещё время молчать. А потом ты затеряешься среди каменных фигур и замшелых тёмных стволов, и я какой-то частью души пожалею, что ты ушёл, прекрасно понимая остальными, что иначе быть не могло.

Странный человек, я никогда не узнаю твоего имени, и места, откуда ты идёшь, и цели, которая влечёт тебя, и названия той звезды, что указывает тебе путь. А если бы ты и сказал, и позвал меня с собой, то — скорее всего, я так и осталась бы стоять по колено в жёлтом шуршащем море, сожалея и томясь чем-то неведомым, провожая взглядом твою усталую спину. Ведь я так и не разгадала тайны в глубине твоих зрачков, чужак, странник, странный человек. Я проводила бы тебя и забыла бы о тебе, лишь изредка, сидя вечерами в тепле уютного жёлтого света, с трудом воскрешая в памяти всё время ускользающие черты. Да разве ещё видела бы порой в путанных и нудящих, как старая рана в дождь, снах, тревожащих несбыточным, после которых хочется выть на луну.

Странный человек, зачем ты забрал мой покой?! И жёлтый свет мне не в радость, и жёлтое море... Куда же ты идёшь, не оборачиваясь, растворяясь в сырых осенних сумерках?

Сколько ненужных вещей в ежедневных метаньях!

Шкаф платяной не откроет при мне свои дверцы,

Пламенный вестник за мной не прискачет в ночи.

Братец, твои мозги бурлят круче вара в котле,

Из твоих бредовых идей хоть складывай зиккурат.

Ты, как никто, разобрался в истоках различий мух и котлет,

Не забыв заметить притом, что и тех, и других едят.

Твои трамваи идут на Мадагаскар и почти никогда — в депо,

Впрочем, до Марса трамвая тебе бы тоже хватило с лихвой.

И не важно, выть ли по-волчьи, кричать ли «Ктулху фхтагн!»,

Сидеть на красивом холме или в офисе плющить зад,

Зваться Элиас Отис, Эредрауг или даже Роман —

Даёшь развлечения в жизнь простых бодхисаттв!

В итоге мы всё равно на кухне будем глушить вино —

Побольше корицы, слышишь, и можно совсем без слов!

Запутавшись в снах, в отражениях, в памятях прошлых,

Слетались, как голуби, к горке батоновых крошек

Скорбели не в такт, не о том и не теми словами,

А ветер шептал: «Оглянитесь, я здесь, рядом с вами»

Ветра мы ловили за хвост, но всё больше не те.

Искали своих по сиянью сверхновых в глазах...

И знаешь, не зря, если кто-нибудь юный в финале

Вот и снова весна — каждый вздох — как ножом по живому:

Первым делом — мясцо, не уймёшься — дойдёт до костей.

Благоглупым концом и толпою незваных гостей.

Зеленеть, словно сныть, распускаться в салатовой дымке,

Виться дымом костров, убегать километрами трасс —

Пусть на несколько строк, пусть всего лишь на несколько фраз!..

Мне, как обычно, полпинты прозренья в Грааль —

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет,

вновь появилась и белая стена и зелёная дверь...

Ни больше, ни меньше — четвёртая дверь за спиной.

Не рухнет же мир оттого лишь, что мне — двадцать восемь?!!

А там не заметишь, как внуки пойдут под венец,

Как в хлебной горбушке оставишь последние зубы...

Кому рассказать — засмеют, скажут — бесится с жиру!

Но ведь половина как будто была не со мной —

Догонит ли карма бесценного дара транжиру?..

Мордой с размаху воткнуться в промозглое утро:

Твёрдо рванули за строгий ошейник как будто.

Шалой грозе два колечка на хвост не повесить!

Всем муравьишкам пора хорониться по норам —

Что за беда — ведь замешкалась самую малость!

А потом — зайчиком — уши к спине — и был таков.

И как удержать неловкими человечьими пальцами

Она, как и прежде, во вчера, словно в небо провалится,

С поволокой во взгляде и юбками воронова крыла.

Рифмовала б, ничуть не парясь, любовь и кровь

С неудавшейся личной или попросту без неё —

Ну а я— сбоку бантик, ни то, понимаешь, ни сё.

Очень холодно в доме, когда опускается вечер.

Очень холодно спать, когда не обнимают за плечи,

Он стоял и смотрел на небо. Порыв осеннего ветра кинул русую прядь, выбившуюся из-под кожаного ремешка, ему в глаза. По темнеющему небу неслись рваные серые тучи, более светлые, чем сквозящая между ними высь.

Он обернулся и, прищурившись, вгляделся в стоящий на лесной прогалине дом, — вгляделся так, словно боялся, что тот исчезнет. Но дом не исчезал, а лишь вспыхнул приветливо прямоугольником четырёх окон, а в двух других, тёмных, открытых, качнулись от ветра занавески. Окна уютно мерцали, над трубой поднимался и, прибитый ветром, стелился вдоль крыши столб дыма. У крыльца, сделанного в виде терема, беспомощно всплеснула раздетыми ветвями посаженная им яблоня. Широкий двор то светлел, то погружался во тьму, следуя за прихотливой игрой туч.

Это был его дом, дом, построенный его руками, дом, в котором он, наконец, нашёл свой причал после долгих, бесприютных странствий.

Когда он пришёл сюда семь лет назад, здесь не было ничего, кроме леса. Леса и неба. Он знал, что так будет, он стремился к этому всю жизнь... Он мечтал о доме — своём Доме, но не находил его нигде, всё было чужое ему. Он глядел на дома, казавшиеся такими заманчивыми с той стороны стёкол, но, заходя в них, видел лишь скуку и пыль. И тогда он решился. Однажды на рассвете он покинул Город, чтобы никогда больше к нему не вернуться. Он пришёл сюда и создал из ничего всё: свой дом, свой мир, свою мечту... Было невероятно трудно, особенно поначалу, когда всё валилось из рук и неясно было, с какого конца браться за дело; порой, когда он без сил падал и закрывал глаза, ему хотелось бросить всё и бежать снова под неоновый купол, туда, где всё решено за тебя и до предела, до ужаса ясно и безнадёжно. Когда перед глазами от усталости вспыхивало огненное колесо, он думал, что не выдержит...

Но он выдержал. Он стоял, освещённый ласковым жёлтым светом, и смотрел на небо, где в разрывах туч на короткие мгновения показывалась луна, уже окружённая по-зимнему радужным ореолом.

Дверь дома отворилась, уронив на землю светлую полосу, и на крыльцо вышла его подруга, которая прошла вместе с ним до конца, не испугавшись и не поколебавшись ни на минуту. Она подошла к нему и тихо обняла его за плечи, зарывшись лицом в волосы на его затылке.

Он стоял и смотрел на небо. На его глаза навернулись слёзы. Он сделал, он смог сделать это: он создал свой Дом, где его будут ждать, и куда он всегда сможет вернуться...

Пробежал ветерком по извивам моих рассуждений,

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: