Объективировать объективирующего субъекта

[…]Изучать Университет — значит брать предметом исследования то, что, в общем-то,объективно; акт объективации есть ситуация, исходя из которой легитимируетсяобъективирование. Одновременно [наше] исследование имело постоянно двойнойпредмет — наивный, видимый: «Что есть Университет?», «Как это работает?», иособое действие объективации, каким является объективация институции, социальнопризнанной в качестве созданной для совершения объективации, претендующей наобъективность и универсальность. Мое намерение заключалось в том, чтобы,выполняя эту работу, провести некоторого рода социологический эксперимент поповоду социологической работы; попытаться показать, что, возможно, социологияможет уклониться хоть чуть-чуть от круга «исторического» или«социологического», используя то, чему социальная наука учит о социальном мире,в котором производится социальная наука, чтобы контролировать эффекты детерминизма, воздействующие на этот мир и, в то же время, на социальную науку.

Объективироватьобъективирующего субъекта, объективировать объективирующую точку зрения — этопроделывается постоянно, но производится, очевидно, слишком радикальным образом и, вдействительности, очень поверхностно. Когда говорят: «Социолог включен висторию», — то тут же думают: «буржуазный социолог». Иными словами, думают, чтообъективировали социолога или, в более общем виде, производителя культурныхблаг, в то время как объективировали свою «классовую позицию». Упускают, чтонужно еще объективировать свою позицию в этом субуниверсуме, в которомангажированы специфические интересы и которым является мир культурногопроизводства. лля тех, кто интересуется социологией литературы или социальнойисторией литературы, социологией философии или социальной историей философии,социологией искусства или социальной историей искусства И т. д., одним извкладов этой работы, во всяком случае, одним из намерений, является показ того, что, когда производят объективацию à la Лукач…raquo;Цlaquo;ольдман (возьмемнаиболее мягкую форму очень распространенного социологического редукционизма),то устанавливают в резком виде связь между культурной продукцией и позициейпроизводителя в социальном пространстве. Скажут: это выражение набирающей силубуржуазии и т. п. Но это ошибка от «короткого замыкания», ошибка, заключающаясяв увязывании сильно удаленных терминов и в вытеснении опосредующего оченьважного звена — пространства, внутри которого люди производят, то есть того,что я называю полем культурного производства. Такое подпространство есть такжесоциальное пространство, имеющее внутри социальные цели особого типа, интересы,которые могут быть совершенно «неинтересными» с точки зрения целей, значимых во внешнем мире.

Ноостановиться на этом значило бы, вероятно, допустить главный перекос,первопричина которого не заключается в интересе, связанном с принадлежностью.За социальными детерминантами, связанными с особой позицией, существуютдетерминации значительно более фундаментальные и значительно менее заметные,те, что присуши положению интеллектуала, позиции ученого. Как только мыначинаем наблюдать социальный мир, мы вводим в наше восприятие перекос, которыйпроисходит от того, что говорить о социальном мире, изучать его с цельюговорить о нем и т. п., нужно, выведя себя из этого мира. Перекос, которыйможно назвать теоретическим или интеллектуа-листским, заключается в забываниивключать в формулируемую теорию социального мира тот факт, что эта теорияявляется продуктом теоретического взгляда. лля того чтобы делать истинную наукуо социальном мире, нужно одновременно формулировать теорию (строить модели и т.п.) и вводить в окончательную формулировку теории теорию расхождения между теорией и практикой.

Когдаречь идет об университетском мире, о том, чтобы для сотрудника университетаизучать университетский мир, то все склоняет к такой теоретической ошибке.Почему? Потому, что университетский мир, как любой социальный универсум, являетсяместом борьбы за истину об университетском мире и о социальном универсуме вцелом. Одна из вещей, о которой чаще всего забывают: тот, кто говорит осоциальном мире, должен считаться с фактом, что в социальном мире говорят осоциальном мире [помимо прочего] и для того чтобы оставить за собой последнееслово о нем; социальный мир есть место борьбы за истину о социальном мире.Оскорбления, навешивание расистских ярлыков и т. д. являются категоремами, какговорил Аристотель, т. е. публичными обвинениями, актами наименования,номинациями, которые претендуют на универсальность, а значит на власть надсоциальным миром. Мир Университета имеет ту особенность, что в наше время, внаших обществах, его вердикты несомненно являются одними из самих могущественныхсоциальных вердиктов. Некто, получающий научное звание, получает также и свидетельствооб уме (одна из привилегий обладателей звания, кроме прочего, это возможность сохранять дистанцию по отношению к званию).

Социальныйуниверсум есть место борьбы за знание о том, чем является социальный мир.Университет есть также место борьбы за знание, кто внутри этого универсума,социально уполномоченного говорить истину о социальном (и о физическом) мире,действительно (или главным образом) имеет право говорить истину. Эта борьба сталкиваетсоциологов и юристов, но она сталкивает и юристов с юристами, а социологов ссоциологами. Выступать в качестве социолога — значит с очевидностью пытатьсяиспользовать социальные науки, чтобы поставить себя в качестве арбитра илисудьи в этой борьбе, чтобы сортировать верное и ошибочное. Иначе говоря, ошибкаинтеллектуализации и теоретизирования постоянно угрожает социальной науке (вобласти этнологии это ошибка структуралистов, заключающаяся в формулировке: «Я лучше туземца знаю, кто он такой»). Эта ошибка есть искушение par excellence для того,, кто-, будучи социологом, азначит включенным в поле борьбы за истину, имеет намерение говорить истину о Мире и о противоположных точках зрения на этот мир.

Какя уже говорил, тот факт, что я имел почти сознательное намерение с самогоначала быть внимательным к предмету, а также к работе над предметом, уберегменя, как мне кажется, от этой ошибки. Я хотел сделать именно такую работу,которая способна избежать, насколько возможно, социальных детерминаций спомощью объективации особой позиции социолога (исходя из его образования,звания, дипломов и т. п.) и осознания вероятности ошибки, свойственной этой позиции.Я знал, что нужно не просто говорить правду об этом мире, но говорить также отом, что этот мир есть место борьбы за то, чтобы говорить истину об этом мире инужно открыть, что объективизм, с которого я начинал, и заключенное в немпокушение уничтожить соперников, объективируя их, были генератором ошибок, иошибок технических. Я говорю «технических» для того чтобы показать различие междунаучным трудом и трудом чистой рефлексии: в научной работе все то, о чем ятолько что сказал, передается через совершенно конкретные операции; черезпеременные, добавляемые для анализа соответствий; через вводимые критерии и т. д.

Теперьвы скажете: «Но Вы ничего не говорите об объекте. Вы не говорите, что естьуниверситетский работник, что есть Университет, как это все работает, какимобразом функционирует.» ло определенного предела я не хотел говорить о предметекниги, я хотел произнести по поводу книги речь, которая стала бы введением вчтение и одновременно гарантией от неуправляемого чтения. Эта книга, когданужно было ее опубликовать, поставила передо мной проблем больше, чемкакая-либо другая. Всегда существует чрезвычайная опасность потерять контрольнад тем, что говорят. Начиная с VII письма Платона, все рассуждают об этом. Я всильной степени испытывал страх, что интересы, которые читатели (состоящие,принимая во внимание тему книги, без сомнения, на 80% из университетчиков)инвестируют в чтение, будут настолько сильными, что вся работа, которую я проделал,чтобы разрушить этот интерес, чтобы разрушить его воздействие и даже, чтобыразрушить заранее такое чтение, окажется напрасной. Люди только и будут спрашивать себя: «А где я на этой схеме? А что он говорит об Untel.» и т. п. и снизят до уровня внутренней борьбы в поле тот анализ, который имел целью объективировать эту борьбу и, тем самым, научить читателя владеть ею.

Можноспросить себя: «А для чего все это нужно?» Вполне закономерный вопрос. «Развеэто не искусство для искусства, не самовлюбленный и немного декадентскийрефлексивный поворот науки к себе самой?..» Очевидно, я так не считаю. Я думаю,что такой труд имеет научные достоинства, и что для социальных наук социологическийанализ производства производителей является императивом. Рискуя удивить иодновременно разочаровать многих среди вас, придающих социологии провидческую иэсхатологическую функцию, я добавлю, что такой вид анализа мог бы иметь такжеклиническую функцию и даже терапевтическую: социология является чрезвычайномогущественным инструментом самоанализа, предоставляющим каждому возможностьлучше понять, кто он такой, давая ему понимание его собственных социальныхусловий производства и позиции, занимаемой им в социальном мире. Конечно, этосовершенно разочаровывающее и совсем не то, распространенное, видениесоциологии. Социология может также иметь другие функции, политические или ещекакие-то, но в этой, представленной вам, я уверен более всего. Отсюда следует,что эта книга требует определенного типа чтения. Речь не идет о том, чтобычитать ее как памфлет или использовать для самообвинений. Социологию частоиспользуют либо для того чтобы высечь других, либо для самобичевания. На самомделе, речь идет о том, чтобы сказать: «Я есть то, что я есть». А не о том,чтобы восхвалять или осуждать. Попросту это предполагает все виды естественнойсклонности, и когда нужно говорить о социальном мире, вероятна ошибка. Все этозаставляет меня держаться на грани нравоучения — Бог свидетель, как я этого нелюблю! — но я должен говорить это потому, что если мою книгу будут читать как памфлет, она станет мне ненавистна и уж лучше тогда ее сжечь.

[1] доклад по поводу выхода в свет книги «Homo academicus» (Страсбург, декабрь 1984 г.).

Моя роль, может быть, не столько в том, чтобы сделать заключение, закрыть, поставить последнюю точку, сколько обозначить новую исходную точку. Я задам сейчас ряд вопросов, наполовину сымпровизированных, которые рискуют внести путаницу, но кажутся мне необходимыми для определения истинного основания нашей дискуссии. Мне представляется действительно необходимым поставить вопрос об определениях, с помощью которых мы рассматриваем проблему. В самом деле, не был ли предложенный сюжет отчасти неадекватным? Стоило ли говорить о «новом духовенстве»? Первым моим порывом было сказать, что такая терминология опасна. И, тем не менее, сама путаница в понятии, позволяющая перейти от очень узкого определения, когда понятие «духовное лицо» берется в самом расхожем смысле как священнослужитель, к очень широким и расплывчатым определениям, проявила себя функционально, поскольку позволила группе самой ее деятельностью создать конструкцию предмета, примерно соответствующего тому, что наблюдается в социальной реальности, т. е. пространство, которое я назвал бы полем, внутри которого ведется борьба за навязывание какого-то одного правила определения игры и козырей, необходимых, чтобы главенствовать в этой игре. Раскрыть с самого начала ставку в этой игре значило бы заставить исчезнуть вопросы, которые подняли присутствующие здесь, поскольку эти вопросы действительно встают в жизни перед медиками, психоаналитиками, социальными работниками и т. д. И серьезно рассматривать эти вопросы, вместо того чтобы числить их уже решенными, значит отказаться от предварительных определений игры и ставок; значит произвести совершенно радикальную перемену в сравнении, например, с Максом Вебером, предположив, что религиозное поле есть пространство, в котором агенты (а их нужно еще определить: священник, пророк, колдун и т. д.) борются за навязывание легитимного определения как религиозного в целом, так и различных способов исполнения религиозной роли.

Определение предлагаемого сюжета, содержавшееся в нем в имплицитном виде, т. е. неявно, действовало как принцип коллективной ангажированности в проблематику, которую мне хотелось бы сейчас попытаться раскрыть. Бессознательно универсализированное историческое определение, которое подходит только для одного исторического состояния поля — это определение веберовского типа, выдержавшее более или менее непонятным образом большинство вопросов. Оно характеризует духовное лицо, чьим идеально-типическим воплощением является католический священник, как доверенное лицо духовенства, которое в таком своем качестве защищает монополию легитимного манипулирования средствами спасения и делегирует своим членам, вне зависимости от того, имеют ли они харизму или нет, право распоряжаться священным. Отталкиваясь от этого имплицитного определения духовного лица, мы задались вопросом: существует ли «новое духовенство» и тем самым новые формы борьбы за монополию исполнять легитимную компетенцию? И если мне кажется необходимым избежать позитивистской ошибки предварительных определений (что мы собственно и сделали, согласившись на расплывчатое определение «нового духовенства»), то потому, более конкретно, что поле религии есть поле борьбы за определение, т. е. за разграничение компетенции в юридическом смысле термина, как то, что находится в ведении. Таким образом вопрос, который там ставился, через сравнение между старым духовенством, определяемым с помощью универсализации исторического случая, и новым духовенством, воспринимаемым интуитивно, возможно, на самом деле был вопросом о различии между двумя состояниями религиозного поля.

Нам описали переопределение сфер компетенции внутри поля религии, следующее из того, что сами границы между полем религии и другими полями (в частности, медициной) были изменены, и теперь не очень понятно, где кончается пространство, в котором правит духовенство (в узком смысле этого термина). Тем самым, вся логика борьбы в нем трансформировалась. Допустим, в своем противопоставлении мирянам духовенство является жертвой логики троянского коня: чтобы защитить себя от конкуренции нового типа, составляемой им опосредованным образом некоторыми мирянами (психоаналитиками, например), они вынуждены перехватывать оружие своего противника, подвергая себя опасности быть подведенными к тому, чтобы применить его к себе. Однако, если священнослужители, прошедшие через психоанализ, начнут искать в нем правду духовного сана, мы не видим, каким образом они будут говорить пасторскую правду о психоанализе.

Настоящим предметом коллективного исследования, установленным здесь в связи с предметом неясным и плохо определенным, стало, как мне кажется, противопоставление двух состояний поля религии в его отношениях с другими полями и, тем самым, двух состояний границ религиозного поля: границы очень четко очерченные, ясные, видимые (как сутана) в одном случае, или, напротив, расплывчатые, невидимые — в другом. Таким образом, сегодня можно проследить постепенный неощутимый переход от духовенства по-старому (с целым континуумом внутри него) к членам сект, психоаналитикам, психологам, врачам (психосоматическая медицина, медленная терапия), сексологам, профессорам по «выразительности тела», по восточным единоборствам, консультантам по «жизненным проблемам», социальным работникам. Все они составляют часть нового поля борьбы за символическое манипулирование поведением людей в их частной жизни и за направление их мировоззрения, вводя в практику конкурирующие, антагонистические определения здоровья, исцеления, лечения тела и души. Агенты, состоящие в конкуренции в поле символического манипулирования, могут сообща осуществлять символическое действие: это люди, которые стремятся манипулировать мировоззрениями (и через это изменять практики), манипулируя структурой восприятия мира (как природного, так и социального), манипулируя словами и, через них, принципами построения социальной действительности (так называемая теория Сэпира-Уорфа или Гумбольдта-Кассирера, согласно которой действительность конструируется через вербальные структуры, совершенно верна, когда речь идет о социальном мире). Все эти люди, борющиеся за то, чтобы сказать, каким нужно видеть мир, являются профессионалами некоего вида магического действия, которое с помощью слов, способных разговаривать с телом, «трогать», заставляют видеть и верить, получая полностью реальные результаты — действия.

Таким образом, там, где было четкое поле религии, мы имеем отныне поле религии, из которого выходят, не зная об этом, скорее, только биографически, поскольку многие духовные лица стали психоаналитиками социологами, социальными работниками и т. п. и занимаются новыми видами лечения душ, будучи в мирском статусе и в форме, освобожденной от религиозного влияния. Наблюдается новое определение границ поля религии, растворение религиозного в более широком поле, сопровождающееся утратой монополии на лечение душ в старинном смысле, по меньшей мере на уровне буржуазной клиентуры.

В таком расширенном поле лечения душ и в раз--мытых границах наблюдается новая конкурентная борьба между агентами нового типа — борьба за новое определение границ компетенции. Одно из свойств общего определения духовного лица по-старому содержа-, лось в понятии «лекарь душ» [2]. Имплицитное содержание нашего представления о духовном лице в том, что, оно занимается душой, в противоположность телу (которое оставлено колдунам, целителям, а также врачам). Разрушение границы поля религии, которое я упоминал, кажется связанным с переопределением деления души и тела и соотносительного разделения труда по исцелению душ и тел — оппозиций, в которых нет ничего естественного и установленных исторически. Разрушение может быть также связано с тем, что часть буржуазной клиентуры продавцов символических услуг начала считать принадлежащими к разряду телесного те вещи, которые раньше обычно относились к разряду духовных. Может быть, было открыто, что говорить о теле — это способ говорить о душе — то, что некоторые знали уже с давних времен, — но говорить совершенно по-другому: говорить об удовольствии так, как о нем говорят психотерапевту — совсем другое дело, чем говорить о нем кюре: Когда лечение души поручено психологу или психоаналитику, из нормативного оно становится позитивным, от поиска норм оно скользит к поиску приемов, от этики — к терапии. Новым феноменом стало появление профессионалов психосоматического лечения, которые занимаются моралью, веря в то, что занимаются наукой, т. е. морализируют под прикрытием анализа. Консультанты по «жизненным проблемам», о которых писал Карл-Вильгельм Дам, «социальные работники», изученные Реми, и другие (медики разного рода, преподаватели гимнастики или «телесной выразительности», учителя восточных видов спорта, психологи и, в особенности, психоаналитики) — масса агентов приходит конкурировать со «священником по-старому» на его территории, заново определяя здоровье и исцеление, границы между наукой и религией (или магией), лечением техническим и магическим (с признанием таких техник лечения, как внушение, трансферт и других видов магического «овладения», более или менее преобразованных и рационализированных).

К определяемому таким образом полю, т. е. самому широкому полю символического манипулирования, причастна и социальная наука. Отсюда трудность для социологов осмысливать это поле. Ведь чтобы мыслить его как таковое, нужно мыслить позицию, которую в нем занимают. И открыть, что игра, которая,в нем играется, имеет нечто двойственное и даже немного подозрительное. С одной стороны, из-за того, что поле религии оказалось растворенным в более широком поле символического манипулирования, все это поле окрашено морализмом, и нерелигиозные люди сами часто поддаются искушению трансформировать позитивные знания в нормативные дискурсы, способные осуществить легитимированный с помощью науки вид терроризма. На самом деле проще бороться с моралью, чем с (лже)наукой о нравах, с ряженой в науку моралью.

Чтобы закончить, нужно еще спросить себя о факторах, действующих одновременно внутри поля религии, поля символической власти и более широко — социального поля, которыми могут объясняться эти изменения. Одним из важных опосредующих моментов является распространение среднего образования и более широкий доступ, в особенности для женщин, к высшему образованию. Общее повышение уровня образования лежит в основе изменения спроса (с появлением массового спроса на «виртуозную религиозность»). Новые религиозные секты с сильным интеллектуальным импортом, которые расцвели, в частности, в США и о которых говорил Жак Гурвич (есть что-то от PSU в некоторых сектах и что-то «сектантское» в PSU или в троцкистских группировках), нужно рассматривать вместе с фактом, что определенное число людей, благодаря повышению уровня образования, получили возможность приобщиться к культурной продукции из первых рук, достичь духовного самоуправления. Отказ от делегирования, основанный на ощущении, что ты сам свой наилучший полномочный выразитель, ведет ко всякого рода группировкам, являющимся скоплениями мелких харизматических пророков. Другая черта функционирования подобных сект также связана с уровнем образования — разного рода приемы манифестации. Студенческое движение обновило арсенал приемов протеста, не менявшихся с XIX века. Все это предполагает значительный инкорпорированный культурный капитал, и, в более общем виде, значительная часть того, что мы описали, не может быть понята без учета воздействия результата повышения уровня образования одновременно на производителей (например, католическое духовенство) и на потребителей. Та же причина влияет одновременно на спрос и на предложение, из чего следует соответствие спроса и предложения, которое само по себе не было предметом поиска в стратегиях соглашений (или при их посредстве), в чем состоит еще один фундаментальный разрыв с Вебером.

Можно, конечно, видеть другой объяснительный фактор, упоминаемый Томасом Ганноном, в крушении общественного контроля, связанном с такими феноменами, как урбанизация и приватизация жизни. Это затронуло более глубоко мелкую буржуазию: замыкание на частном, сопровождающееся психологизацией жизненного опыта и рождением определенного спроса на услуги «спасения» нового типа, очень сильно связано с крушением общественных рамок, которые контролировали духовенство, но и поддерживали соответствующих мирян. Такие рамки делали возможной религию, которую социологи религии обозначили как «народную», ту ритуальную религию, в отношении которой все говорят в один голос, что она находится на грани истощения. Традиционное лицо духовного звания сохраняет свою монополию лишь на социальный ритуал: оно стремится быть не более, чем распорядителем на социальных церемониях (похороны, венчание и т. п.), особенно в деревнях. Этот ритуал в свою очередь интеллектуализируется: становится все более и более вербальным, сводится к словам, а слова все менее и менее функционируют в логике магического принуждения, как если бы действенность ритуального языка сводилась к воздействию смысла, т. е. к пониманию.

В заключение, мне кажется, нужно с серьезностью отнестись к тому, что традиционное духовное лицо включено в поле, со стороны которого оно испытывает давление, и что структура этого поля изменилась, а тем самым и его пост. В борьбе за навязывание умения жить и видеть мир и жизнь религиозное духовное лицо из господствующего стремится стать подчиненным духовных лиц, использующих науку, чтобы внушить истины и ценности, в отношении которых ясно, что они часто не более и не менее научны, чем истины и ценности религиозных авторитетов прошлого.

[1] Выступление в Страсбурге в октябре 1982 г., опубликовано книге «Новое духовенство», Женева, 1985 («Les nouveaux clercs», Genève, Labor et fides, 1985).

[2] Сиrе (фр.) — лечение, терапия, сиré — кюре, католический священник.

(Бурдьё П. Начала. Choses dites: Пер. с фр. /Pierre Bourdieu. Choses dites. Paris, Minuit, 1987. Перевод Шматко Н.А./ — M.: Socio-Logos, 1994. — С. 147-155.)

Почему диалог между экономистами и социологами вызывает столько недоразумений? Несомненно потому, что встреча двух дисциплин — это встреча двух личных историй, а следовательно, двух разных культур: каждая расшифровывает то, что говорит другая, исходя из собственного кода, из собственной культуры. [...]

Прежде всего, понятие «интерес». Я обратился к этому слову скорее, чем к другим более или менее эквивалентным, как то: инвестиция, illusio, чтобы обозначить разрыв с наивно идеалистической традицией, которая пронизывает социальную науку и ее наиболее распространенную лексику (мотивация, ожидания и т. п.). Банальное в экономике, это слово производило эффект разрыва в социологии. Соответственно, я не придавал ему того смысла, который обычно придается экономистами. Далекий от того чтобы быть некоего рода антропологической, естественной данностью, интерес в его исторической спецификации есть произвольное установление. Не бывает одного интереса, но есть интересы, изменяющиеся в зависимости от времени и места почти до бесконечности. Я сказал бы, применяя мою терминологию, что существует столько же интересов, сколько полей, как исторически сложившихся пространств игры с их специфическими институциями и собственными законами функционирования. Существование специализированного и относительно автономного поля коррелирует с существованием специфических целей и интересов: через инвестиции неразрывно экономические и психологические, которые они вызывают у агентов, наделенных определенным габитусом, поле и его цели (сами являющиеся продуктами отношений силы и борьбы за изменение этих отношений, которые есть составлящие поля) производят инвестиции времени, денег, труда и т. д. (Отметим, что существует столько же форм труда, сколько полей, и нужно уметь рассматривать виды светской деятельности аристократа или религиозной деятельности священнослужителя или раввина в качестве специфических форм труда, ориентированного на сохранение или увеличение специфических форм капитала.)

Иначе говоря, интерес есть одновременно условие функционирования поля (специфического поля, поля «высокой, моды» и т. п.) в качестве того, что заставляет людей «шевелиться», конкурировать, соперничать, бороться, и продукт этого функционирования. Чтобы понять особую форму, которую принимает экономический интерес (в узком смысле слова) недостаточно исследовать природу, составлять, как это делает Беккер (с прелестной бессознательностью, подразумевающей прелестное бескультурье) основополагающее уравнение матримониальных обменов, игнорируя все работы этнологов или социологов по данному вопросу. В каждом случае речь идет о том, чтобы наблюдать форму, принимаемую в каждый данный момент истории той совокупностью исторических институций, констатирующих рассматриваемое экономическое поле, и форму, которую принимает экономический интерес, диалектически связанный с этим полем. Например, было бы наивно пытаться понять экономическое поведение трудящихся в современной французской промышленности, не вводя в определение интереса, направляющего и мотивирующего это поведение, не только состояние юридических институций (право на собственность, право на труд, коллективные договоры и т. д.), но также и смысл преимуществ и прав, полученных в предшествующей борьбе. Интерес может в отдельных пунктах опережать состояние юридических норм (права на труд, например), а в других пунктах идти с опозданием по отношению к завоеваниям, формально кодифицированным, лежащим в основе возмущения, требований и т. п. Определенный таким образом интерес является продуктом одной категории, определенной социальными условиями: будучи исторической конструкцией, он не может быть познан иначе, как через историческое знание, ex post, эмпирически, а не выведен a priori из трансисторической природы.

Любое поле как исторический продукт порождает интерес, являющийся условием его функционирования. Это истина самого экономического поля, которое как пространство относительно автономное, подчиняющееся собственным законам, наделенное специфической аксиоматикой, связанное с самобытной историей, производит особую форму интереса, который является частным случаем универсума возможных форм интереса. Социальная магия может представить почти что угодно как интересное и сделать из этого цель борьбы. Можно перенести на экономическую область исследование Мосса на тему магии и, отказавшись от поиска первопричины экономической власти (или капитала) в том или ином агенте или системе агентов, том или»-ином механизме, той или иной институции, задаться вопросом, не является ли первопричиной, порождающей эту власть, само поле, т. е. система различий, являющихся составляющими его структуры, и различных диспозиций, различных и даже антагонистических интересов, которые оно вызывает у агентов, помещенных в различные позиции в этом поле и стремящихся его сохранить или трансформировать. Это значит, помимо прочего, что предрасположенность играть в экономическую игру, инвестировать [капиталы] в экономическую игру, которая [предрасположенность] является продуктом определенной экономической игры, лежит в самой основе существования этой игры. Вещь, о которой забывают все виды экономизма.

Экономическое производство функционирует лишь в той мере, в которой оно производит сначала веру в ценность своих продуктов (как об этом свидетельствует факт, что сегодня в самом производстве доля труда, предназначенного на производство потребности в продукте, не перестает возрастать) и еще веру в ценность самой производственной деятельности, иначе говоря, например, интерес, скорее, к negotium, чем к оtiит. Проблема, проявляющаяся конкретно, когда противоречия между логикой институции, ответственной за производство производителей, т. е. Школы, и логикой экономической институции, способствуют возникновению новых отношений к труду, которые иногда описывают — в полной наивности — как «аллергию на труд» и которые проявляются как исчезновение гордости за профессию, профессиональной чести, вкуса к хорошо выполненной работе и т. п. Можно обнаружить, таким образом, ретроспективно — поскольку они перестают быть сами собой разумеющимися — диспозиции, которые составляли часть негласных и, следовательно, пропущенных в научных уравнениях, условий функционирования экономики.

Такие относительно тривиальные суждения могли бы привести, если их развивать, к менее тривиальным выводам. Можно было бы увидеть, например, что через юридически гарантированную структуру распределения собственности, а значит — власти в поле, структура экономического поля, определяет все то, что в нем происходит и, в частности, формирование цен или заработной платы. И потому борьба за модификацию структуры экономического поля, которую называют политической, есть составная часть предмета экономической науки. Не существует такой главной ставки в конфликте между экономистами (вплоть до критерия стоимости), которая не была бы ставкой борьбы в самой реальности экономического мира. И поэтому со всей строгостью экономическая наука должна была бы включить в само определение стоимости то, что критерий стоимости есть ставка борьбы, вместо того чтобы стремиться отсечь одним махом эту борьбу с помощью якобы объективного вердикта и попытаться найти истину обмена в субстанциональном свойстве обмениваемых товаров. Это не столь уж незначительный парадокс — найти способ субстанционального мышления в понятии труда как стоимости у самого Маркса, разоблачавшего в фетишизме образцовый продукт склонности приписывать свойство быть товаром физическим вещам, а не отношениям, которые они устанавливают с производителем и потенциальными покупателями.

Я не могу заходить дальше в своих рассуждениях, как следовало бы, будучи ограниченным рамками короткого полуимпровизированного выступления. И должен перейти ко второму обсуждаемому понятию — стратегия. Этот термин я также применяю не без колебаний. Он побуждает к фундаментальному паралогизму, заключающемуся в том, чтобы дать модель, представляющую объяснения реальности, как составную часть описанной реальности, забывая про формулу «все происходит так, как если бы...», которая определяет собственный статус теоретического дискурса. Точнее, этот термин склоняет к наивно финалистской концепции практики (той, что поддерживает обыденное употребление таких понятий, как «интерес», «рациональный расчет» и т. п.). На самом деле все мои усилия, напротив, имеют целью показать (как, например, с понятием габитуса) то, что поведение (экономическое или другое) принимает форму эпизода, ориентированного объективным образом по отношению к цели, не являясь с необходимостью продуктом ни сознательной стратегии, ни механической детерминации. Агенты в некотором роде, скорее, натыкаются на собственную практику, чем выбирают ее свободно или подталкиваются к ней путем механического принуждения. Если дело обстоит именно так, то потому, что габитус — система диспозиций, полученных через отношение с некоторым полем, — становится действующим, оперирующим, когда встречается с условиями для своего полезного действия, т. е. с условиями, тождественными или аналогичными тем, продуктом которых он является. Габитус становится генератором практик непосредственно подлаженных под настоящее и даже под будущее, вписанное в настоящее (отсюда и иллюзия финальности), когда он находит пространство, предлагающее как объективные шансы то, что он в. себе несет в качестве естественной склонности (сберегать, инвестировать и т. п.), предрасположенности (к расчету и т. п.), поскольку он сформировался через инкорпорацию структур сходного универсума (научно воспринимаемых как возможности). В этом случае достаточно, чтобы агенты предоставили свободу действий своей «натуре», т. е. тому, что история из них сделала, для «натуральной» подлаженности под исторический мир, с которым они столкнулись, чтобы делать то, что нужно для осуществления будущего, потенциального 'вписанного в этот мир, где они чувствуют себя, как рыба в воде. Противоположный пример — Дон-Кихот, который применял в экономическом и трансформированном социальном пространстве габитус, являвшийся продуктом предыдущего состояния этого мира. Но было бы достаточно подумать о старении. Не забывая о всех случаях габитуса рассогласованного, поскольку условия, продуктом которых он является, отличаются от условий, в которых он должен функционировать, как в случае с агентами — выходцами из докапиталистических обществ, когда они оказываются брошенными в капиталистическую экономику. Большинство действий являются объективно экономическими, не будучи субъективно экономическими, не будучи продуктом рационального экономического расчета. Они суть продукт встречи между габитусом и полем, т. е. между двумя историями более или менее полностью подходящими. Достаточно подумать о языке и о ситуации двуязычия, когда хорошо подкованный собеседник, обладающий в одно и то же время и лингвистической компетенцией, и практическим знанием условий оптимального применения этой компетенции, предвосхищает случаи, в которых он может использовать тот или другой из двух своих языков с максимальной выгодой. Тот же собеседник меняет выражения, переходя от одного языка к другому, не давая даже себе в этом отчета, в силу практического освоения законов функционирования поля (функционирующего как рынок), в котором он размещает свою лингвистическую продукцию. Таким образом, столь же длительное время, в течение которого габитус и поле согласованы, габитус «пре

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: