Взаимосвязь культуры потребления и политического конформизма

Выше мы сказали о том, что культура потребления рождает огромное неравенство, причем как на социальном, так на экономическом и политическом уровнях. Меньшинство оказывается наверху, а большинство — на дне, и разрыв между верхом и дном становится все более и более значительным. В результате сильнее актуализируется проблема преступности, самоубийств, наркомании и алкоголизма. Хоть ни наркотики, ни алкоголь не входят в арсенал потребительства (пожалуй, только сверхдорогой алкоголь), тем не менее они являются следствием статусного разрыва. Молодежь, которой некуда себя деть, которая утратила условия для самореализации, которая осталась неконкурентоспособной на рынке труда, которая чувствует себя исключенной из якобы всеобщего благоденствия, находит в этих формах аддикции успокоение. Несмотря на то, что преступность и социальная апатия имели место в любые исторические эпохи и в той или иной степени проявляли себя в любых общественных формациях, неравенство, порожденное потребительскими тенденциями, создает для них благодатную почву и основу для их дальнейшего роста, а потому неравенство имеет смысл рассматривать как криминогенный фактор.

Социальная поляризация, появившаяся в результате рыночных реформ и засилья в ментальном пространстве потребительской идеологии, рождает и поддерживает теневую экономику, которая как система взаимосвязанных экономических отношений имеет место вне рамок действующих законов и оказывается недоступной контролю. Теневая экономика, сращиваясь с политикой, образует теневую действительность, невольной жертвой которой выступают не отдельные индивиды, а все общество в целом. Теневые политика и экономика угрожают стабильности правовой системы, конституционных основ государства, создают некое парагосударство, деятельность которого противоречит общественной морали и праву. Это парагосударство поддерживает коррупцию на самом высшем уровне, нивелирует систему разделения властей, уничтожает демократию, создает ангажированные суды и правоохранительные органы, защищающие данную форму власти от народа. Государство пусть не полностью, но частично трансформируется в свой эрзац.

Конечно, помимо распространившейся культуры потребления есть и другие причины далеко не благополучной экономико-политической ситуации в стране, ознаменовавшей собой небывалый рост коррупции, политических судебных процессов, подвластности СМИ и других социальных институтов. Сложившийся «порядок» сопряжен с отсутствием должного уровня правосознания в среде российского общества, которое вследствие этого назвать гражданским нельзя. Меркантилизм, индивидуализм без всякого интереса к общественным событиям, патернализм как склонность перекладывать ответственность на «царя-батюшку» — качества, которые, к сожалению, свойственны большинству российского народа. Именно они являются барьерами для роста правосознания. Эти качества вполне укладываются в потребительскую этику, а потому последнюю стоит считать одной из самых главных причин господства в России власти, далекой от демократичности, ущемляющей права людей, которые, несмотря на властный произвол, не спешат менять сложившуюся ситуацию, а вместо этого продолжают послушно к ней адаптироваться.

«…Человек как родовое существо, имея лишь одну нишу своего обитания — культуру, сегодня оказался во власти диктатуры рынка, превращающего все живое в товар, а чаще всего — симулякр товара. Но идея вещи, тем более как товара, каким бы полезным и эстетичным он не был, в любом случае не может быть основой человеческой жизни. Утверждение потребительского духа, особенно в мире культуры, рождает метафизику опустошения как идеологию уничтожительного по своей сути частного бытия»[114]. Это частное бытие и есть пристанище современного обывателя, конформиста, который в своей жизни видит только воплощенное в вещизме потребительское счастье.

Как отмечается, при низком культурном уровне социума рефлекс подражания создает условия для возникновения тоталитаризма; именно поэтому, понимая опасность, в республиканском Риме выбирали диктатора только в критических случаях и только на полгода[115]. Создается впечатление, что в некоторых (политических) аспектах античный полис был более продвинутым, чем современный постиндустриализм. Феномен добровольного принятия диктатуры заключен, естественно, не только в абстрактной культурной бедности людей, но и в их страхе перед одиночеством, перед свободой и ответственностью, которые воспринимаются уже не в качестве привилегии, а в качестве обузы. Массы не хотят делать выбор и нести за него ответственность, и жадные до власти политики с удовольствием потакают этой потребности масс, а вместе с тем и народ стараются лишить выбора и взять контроль над важными процессами в свои руки. Соответственно, по демократии бьют как политики, так и массы; народ, желающий демократических преобразований, при такой атаке ничего поделать не может. И когда его часть массифицируется, атака на демократию только усиливается, а контрудар — ослабевает.

Прежде всего во времена серьезных социальных потрясений недальновидные люди начинают требовать сильной руки, не подозревая, что это требование выражает желания фашизма как крайней формы подавления личных мнений и свобод[116]. Они не знают, как следует распорядиться своей свободой (и ответственностью, без которой свобода невозможна), и перекладывают право выбора на сильного лидера, после чего, беспрекословно ему подчиняясь, следуют за ним, руководствуясь примитивным рефлексом подражания; все это напоминает животное стадо, нежели цивилизованное общество. Мы жаждем наших цепей! — безмолвно кричат массы, и этот молчаливый крик слышен во всем громадном здании тоталитаризма, он раскатывается по всей цитадели закрытого общества, в котором нет места гражданским свободам. Их не пугают цепи и решетки, их пугает свобода, их привлекает безопасность и порядок, которые гарантирует власть. Поэтому неудивительно, что некоторые несвободные совсем не хотят избавиться от своих цепей; это наглядно показано в фильме «Пролетая над гнездом кукушки» на примере душевнобольных, которые противились попыткам главного героя вывести их на свободу. Когда лошадь теряет свою привязь, она впадает в панику. Ибо привязь — это признак устойчивости, исчезновение которого приводит к пугающей неопределенности. Несвобода позволяет вернуть порядок и связанную с ним устойчивость. Неудивительно, что средний россиянин в соответствии с неким психологическим консерватизмом предпочитает неприязненно относиться к любым исходящим от оппозиционных групп призывам; статус-кво ему представляется намного меньшим злом, чем перемены.

Ценностный идеал человека может проецироваться на диктатора, редуцируя настоящие качества последнего и гипертрофируя те, которые совпадают с идеалом; это происходит в том числе в результате использования тираном методов не только принуждения, но и заигрывания. Вероятно, кое-где сохранившийся культ личности Сталина опирается на бытовавший тогда дисциплинарный порядок, практически лишенный коррупции, на индустриальный рывок, а также на то, что Иосиф Виссарионович стал символом победы в Великой Отечественной войне, его личность накрепко связана с грандиозным событием. Все общественные достижения той эпохи связаны с личностью Сталина, заслоняя собой его отрицательные качества. Сегодня, после прошествия более полувека, видится глубина происходящего в сталинскую эпоху на мировой арене, величие Сталина в деле индустриализации страны и победы над германским национал-капитализмом, его величие в выстраивании экономики, лишенной инфляции и дорожания продуктов. Но в феномене культа личности особо сильно проявлял себя иррационализм, до которого охлос был доведен тоталитарной политикой, наполненной множеством мифологем. Тоталитарным режимам свойственно создавать иллюзию общности власти и народа. Пропитанное иррационализмом подсознание масс актуализирует у его носителей веру в собственное бессмертие, так как частично их личности воплощены в вожде, слиты с ним. Правда, сегодняшний конформизм произрастает не из слияния человека с вождем, а, наоборот, из атомизации, отвращающей его от политической жизни.

Иными словами, массы сами ответственны за тот режим, который они имеют. Люди склоняют головы перед режимом, испытывают чуть ли не блаженство при возможности повиновения, после чего начинают обвинять в текущем положении дел кого угодно, но не себя. За Гитлером шли, его выбирали. И в последующих событиях следует обвинять не только Гитлера, его приближенных и иностранных «друзей», судя по всему, не поскупившихся на финансовую поддержку фюрера, но также и его электорат, который, голосуя за Гитлера и не выступив впоследствии против него, санкционировал гитлеровские преступления. Деморализованный народ с радостью приветствует великого человека, обещающего решить все проблемы и гарантирующего общественный порядок, не задумываясь о том, что порядок может обернуться диктатурой и репрессиями. А иногда диктатура и репрессии, к сожалению, выглядят не омерзительными, а притягательными.

Когда рушится тоталитарный режим, масса, представляющая совокупность одномерных функциональных винтиков, внутренне раздавленных, опустошенных и утерявших свой субъектный стержень, не знает, что делать дальше, и, ратуя за демократию, бессознательно стремится к воцарению тоталитаризма. Или же пускается во все тяжкие, а внутренняя аксиологически-этическая пустота запускает механизм все того же волюнтаризма, но уже не в сугубо политическом смысле, а в бытовом, криминальном. По сути ведь обычный преступник отличается от политика-тирана только масштабами деятельности, и любой преступник — тот же тиран, который навязывает свою волю жертве. И если у человека, находящегося под гнетом тирана, из-за этого давления заглушается личная ответственность и нивелируются моральные качества, потом — после окончания гнета — ступить на преступный путь ему будет не так уж сложно: гнета уже нет, но и внутренние нормы тоже отсутствуют. Недаром начало девяностых ознаменовало собой не столько рост демократических ценностей, сколько криминализацию России на уровне масс. Исчезло организованное государство, упали цепи, после чего вырвалась наружу необузданная сила. Однако нельзя сказать, что эта сила деморализации была присуща советскому народу. Наоборот, советская система взращивала в людях коллективизм, братство, доверие и другие социально необходимые качества. Но вместе с тем эта система была диктаторской. И после разрушения СССР народ, долгое время находившийся под диктатом, перенес огромное потрясение, связанное с делегитимацией этих качеств как ценностей и с незнанием того, что делать дальше, как жить и какими принципами руководствоваться в жизни. Тогда же в массы стала внедряться губительная для любого общества идеология либерализма и потребительского индивидуализма, сыгравшая особую роль в дегуманизации.

Масштабное социально-экономическое расслоение, поспособствовавшиее всплеску бедности и безработицы, стало благодатной почвой для повышения преступности. Реформы нового правительства умножили преступность. Демократия обратилась охлократией. Аппарат принуждения рухнул, дав волю точечному криминалу. Массы не знали, что делать со свободой, пусть и относительной.

Конформизм нельзя считать явлением, обязательно связанным с потребительской культурой. Он проявлял себя и раньше, но сегодня, в условиях постперестроечного социума, он принял несколько иную форму. Если ранее, в годы социализма, конформность была связана с коллективизмом, с подчинением своих личных интересов общественно-государственным (в первую очередь государственным), со страхом быть осужденным коллективом, то теперь она имеет в качестве своей основы, наоборот, потребительский индивидуализм, примат личного над общественным. Как тогда, так и сейчас гражданственность рассеивалась или в силу коллективистских обезличивающих тенденций или в силу индивидуалистических, но все также обезличивающих тенденций. В советское время конформизм конституировался репрессивным аппаратом, выраженном в пристальном взгляде Большого Брата, то есть НКВД, КГБ и других призванных обеспечивать социальный порядок структур. Сегодня такого тотального наблюдения нет, но есть иная форма конформизма. В предыдущую эпоху люди боялись власти и руководствовались ценностью общественной пользы, которую способна принести их деятельность. Сегодня страх собственно власти как фактора утраты свободы проявляется не так сильно, но на его место встал страх потерять должность, статус, рабочее место и т. д., что заставляет человека превращаться в обывателя, рафинированного конъюнктурщика, заботящегося только о личном благе и забывшего об общественно полезных ценностях. Ранее конформизм обеспечивал социальную консолидацию и индустриализацию, необходимую для общества модерна, а теперь, в эпоху постмодерна, его результатом выступает деконсолидация. В этом заключено отличие «общества потребления» от «общества идеи», «нового» (потребительского) конформизма от «прежнего» (непотребительского), наличие которого как социального феномена сближает эти общества, находит для них одну точку пересечения.

Конформизм рожден не сам по себе, как побочный продукт цивилизации, а интегрирован в цивилизацию, в сам уклад общественно-политической жизни. Основным производителем конформизма является власть, которая, стремясь выработать в людях политическую апатию посредством актуализации в медийном пространстве целой системы глупых ток-шоу, гламурных передач и прочего, отводит спектр внимания из публичной общественной сферы в приватную, вбрасывает в ментальное пространство ценности индивидуализма и аполитичности, учит людей некоей политической саморегуляции. Ей нужен человек экзогенный, ориентированный вовне, на модные тренды и потребительскую идеологию, которые заменяют внутренний мир и осуществляют сублимацию оппозиционных порывов, ибо с помощью произвола вещей углубляется господство человека над человеком.

Наш народ не только индивидуалистичен, политически пассивен, но и изворотлив. Правда, эта изворотливость проявляется со знаком «минус»: как бы его не давила идеология свыше, он умудряется подминаться под внешние обстоятельства и выживать независимо от их тяжести, но не подминать сами эти обстоятельства под себя, не адаптировать их под свои — народные — интересы. Он приспосабливается под обстоятельства, прогибается под них, следуя скорее принципу «выживает не сильный, а наиболее приспособленный». И он способен под них прогибаться почти бесконечно, так и не достигая роковой черты предела терпения. «Изворотливое самосохранение для верхов представляет собой борьбу за фашистскую власть, а для индивидов — приспособление к бесправию любой ценой»[117]. Самосохранение — это не борьба, которая обычно представляется, наоборот, как саморазрушение. Самосохранение приравнивается к приспособлению, социализации к нормам бесправия. «Ситуация с проблемой разрастания административной элиты в современной России является не разрешенной. Не вселяют какого-либо оптимизма и существующие тренды, демонстрирующие прирост численности чиновничьего класса. А это означает, что находчивость и изворотливость массы, на плечи которой ляжет бремя обеспечения этой огромной армии, будут только приобретать новые, совершенно удивительные и непостижимые формы»[118]. И вправду, в сегодняшней ситуации максимально приспособленные — терпеливые и угодливые, льстивые и раболепные — не только выживают, но и живут материально-статусно полноценной жизнью, не отягчаясь тем, что «приспособленчество деформирует гражданское сознание, способствует мимикрии»[119]. Приспособление, солидарное с идиомой «с волками жить — по-волчьи выть», — значительно более легкий и более безопасный путь, чем сопротивление. Благоденствует сильнейший — тот, кто смог подмять под себя всех прочих; вот и вся этика, по сути являющаяся социал-дарвинизмом. Можно сказать, что для укоренения демократических свобод полезной является не адаптация, а как раз дезадаптация людей к сложившейся социально-политической системе и к системе общественного сознания, сформированного политическими идеологемами. Иллюзорное сознание адаптивного к системе человека не приносит никакой пользы обществу, а приносит лишь не менее иллюзорное и зыбкое успокоение данному человеку.

И хоть большая часть населения автономизируется от власти, не верит ей, не инвестирует в нее свои надежды, тенденция автономизации «развивается не в направлении развития гражданского общества и укрепления связей на макросоциальном уровне, а скорее в укреплении микросоциальных сетей, опоры прежде всего на родственников и друзей»[120]. Согласно данным социологов, формирующиеся на основе родственных и дружеских связей социальные сети не доходят до уровня гражданских инициатив по защите общественных интересов. Поэтому если микросоциальные сети и оказывают посильную жизненную поддержку входящим в них людям, эта поддержка, естественно, не меняет существующий порядок, а лишь позволяет к нему приспосабливаться, в чем заключается ее принципиальная неполнота.

Настоящая же мысль — критическая, недовольная, смелая и чистая — опорочивается в индивидуализированном потребительском обществе, а ее носитель рассматривается не как гражданин, а чуть ли не как враг народа. Порицается не изобличение инакомыслия и оппозиционных гражданских инициатив, а, наоборот, изобличение конформизма, угодливости и послушности по отношению к тем, кто, управляя страной, паразитирует на ее населении. Критически мыслящего человека, который осмеливается говорить напрямую то, что видит, и то, что знает, который не боится изобличать и вытаскивать наружу запретное, который не приспосабливает свою мысль к сфере личного благополучия и безопасности, следует ставить рядом с человеком, героически сражающимся на поле боя. Настоящий гражданин должен быть героем, подвиг которого сопряжен с готовностью рискнуть своей карьерой и общественным положением ради отстаивания настоящих демократических прав и свобод, с готовностью изобличать недобросовестную власть в ее ошибках и сознательных преступлениях. Герой нашего времени — не чиновник, склоняющий голову перед чиновником более высокого ранга и закрывающий глаза на преступления начальства. Такой чиновник и есть предатель.

В обществе, в котором потребительская идеология становится доминирующей, много конформистов, забывших о какой бы то ни было идеологии и чувстве собственного достоинства, дрейфующих в пространстве смыслов, всегда переходящих в наиболее выгодное место, без угрызений совести готовых переметнуться к новому хозяину, ползающих на брюхе перед бросающим им кости хозяином и распевающих ему дифирамбы. Если совести нет, мучить она не будет. Максимально приспособленными становятся не несгибаемые стволы дубов, а травинки, послушно падающие под колеса событийности. Такие образчики конформизма, цинизма и двуличности становятся преобладающими в потребительском обществе. Занимающие относительно высокие посты, панически подобострастные при разговоре с начальством, высокомерно лицемерные при общении, они не страдают от острейшего дефицита совести, а упиваются им. Именно они, без сопротивления принимающие на себя давление сверху и пользующиеся санкционированной возможностью самим отправлять давить вниз, — хамелеоны, для которых беспринципность мимикрия всего лишь обычная рутина, просто дело «чести». Прикрываясь своей должностью, они компенсируют коленопреклонность перед вышестоящими. Если царь-батюшка повелел кланяться, они в неистовом порыве коленопреклонения лбы расшибут как себе, так и подвластному им народу. Они, принимающие решения по указке, не понимают, что можно делать какие-то вещи не за деньги и не за карьеру, а просто потому, что эти вещи благие и правильные. Им неведомо кантианское восхищение звездным небом над головой и моральным законом в сердце. Вспоминаются слова К. Чуковского: «Ослы ему славу по нотам поют, козлы бородою дорогу метут. Бараны, бараны стучат в барабаны…».

Благодаря социализации ребенок усваивает нормы, образцы и эталоны общества, что дает ему возможность быть адаптированным в социуме и занимать статус «нормального» общественного существа. Казалось бы, что в этом плохого, ведь это необходимый процесс? Да, необходимый для развития человека, так как человек — существо социальное и без окружения себе подобными развиваться не может. Но у социализации есть свои обратные, дисфункциональные, характеристики. Ни о каком личностно-субъектном развитии не может идти речь, если человек взращивается в какой-либо маргинальной общественной группе, если его формирует антигуманная культура, в которой принимаются не традиционные человекоцентрированные ценности, а их эрзацы. Именно о дисфункциональности социализации следует сказать, ведя разговор о потребительстве, которое абсолютизирует личное счастье и равнодушно к общественным процессам, а вместе с тем и к политико-экономическим тенденциям. Следует говорить о политизации со знаком «минус». «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас», — философично замечал А. Макаревич, чей принцип, к сожалению, не отличается особой практической популярностью.

Конечно, не стоит всерьез принимать тезис о демонизации социализирующих тенденций в самом широком их смысле, но стоит поставить вопрос «кто социализирует?». Если это современные СМИ и политические деятели, то в действительности массовое сознание отдалено от «доброго, разумного, вечного». Концепции, построенные на идеологии и господствующем типе культуры, эти назидательные импульсы к долженствованию, эти претендующие на истину в последней инстанции метанаррации задают правила и границы реализации процессуальности (векторности) должного, определяют горизонт действий. А то, что выходит за пределы этих правил и границ, воспринимается как маргинализм, достойный осуждения.

Современные консьюмеры не гнушаются идти в ногу со временем, меняя собственные ценности вслед за переоценкой ценностей авторитетным и влиятельным актором. Если раньше у власти стояли одни, то и массы были за них, а если впоследствии власть получили другие, то и массы переметнулись на их сторону. Такое перевертывание бывает следствием меркантильности и ментально-этической скудности человека, мысль и действие которого возникают вовне, а не внутри, исходят от авторитета, коему следует поклоняться, потому что «так надо». В других случаях причиной идеологического перевертывания является вполне осознанная политическая проституция, за счет которой держатся всякого рода этатисты.

Конформизм и подхалимство бесчестны, но выгодны тем, кто с их помощью извлекает довольно серьезные материальные дивиденды. Они могут в глубине души быть не согласны с политикой своих кормчих, но внешне демонстрируют полное согласие и одобрение. И стоит только лидерам споткнуться, как их внешне преданные подопечные перестанут быть таковыми и, воспользовавшись моментом, ополчатся против них же. Конформисты сидят и ждут, куда повеет ветер, приготовив парус для дальнейшего плавания. Так, потребительски ориентированные представители партии власти, у которых жажда к наживе доминирует над идеалами и принципами, в случае серьезного шатания трона под властным истеблишментом готовы будут перебежать на сторону, например, либерального крыла, которое сегодня с некоторой долей успешности оппонирует власти. Они и сейчас, после активизации митингующих либералов, начинают задумываться о возможных переменах в конъюнктуре и боятся допускать неосторожных шагов, лавируя согласно императиву «и нашим и вашим». Многие из них воздерживаются от жесткой критики либеральной оппозиции, дабы не сжечь мосты и не перегнуть палку; вдруг критикуемые займут власть, а ругать тех, кто в потенциальном смысле может получить серьезные политические преференции, стратегически неэффективно. Принципу «на том стою и не могу иначе» здесь нет места. «Люди вступают в сделку со своей совестью, и нравственная цена тем выше, чем больше общественные последствия нашего двуличия»[121], ― пишет А. А. Бодалев. Тем самым попираются настоящие общечеловеческие ценности. Античный философ Антисфен говорил: «Лучше достаться воронам, чем попасть к льстецам. Те пожирают мертвых, а эти — живых». А когда его хвалили плохие люди, он сказал: «Боюсь, не сделал ли я чего-нибудь дурного»[122].

Конформист следует идеологеме: для того, чтобы жить хорошей потребительской жизнью, нужно быть «современным» и прислуживать тому, кто управляет СЕГОДНЯ, а не ВЧЕРА. Ибо счастье забывшего о чести и достоинстве человека зависит от степени его гармонии с внешней средой. Конформист, хоть и демонстрирует преданность властному истеблишменту, в реальности никому преданности не проявляет, и когда власть меняется, он готов кланяться новым, пришедшим на смену прежним, политическим силам, забывая о своей преданности предыдущим. Рука, ранее поглаживавшая партбилет атеистической партии, теперь спокойно крестится, и эту беспринципность особо ярко проявил, например, Н. Михалков. Иные времена — иные идолы. Когда человек — неважно, чиновник ли это или заслуженный деятель культуры — всегда рядом с правительством, которое меняется, когда взлет его карьеры начался в годы Советского Союза, когда она успешно развивалась в ельцинский период и когда она не теряет себя сегодня, и при этом человек не отдалялся и не отдаляется от кремлевских коридоров, нужно говорить не столько о гениальной приспособленности данного субъекта к реалиям дня, сколько о гениальной беспринципности. Хватает обывателей, способных устроиться и сделать карьеру при любом идеологическом и политическом режиме, готовых произносить любые лозунги и мировоззренческие формулы, совершенно не заботясь об их содержании. Главное — не содержание слов, а их эффективность при построении карьеры и наполнении своей жизни потребительскими благами. Конформист не проявляет преданности душой и сердцем одному конкретному политическому актору, а готов служить любому актору, лишь бы тот имел самый высокий статус, лишь бы тот оставался сильнейшим. Приоритет силы для конформиста более значим, чем приоритет идеологии и системы действий. Даже если сильнейший стоит далеко от реализации социального блага, конформиста это не смущает. Поэтому важным для конформиста является не идейно-деятельностная направленность актора, а всего лишь его статус и сила. К государству и к отправляемой политике он относится как к сугубо инструментальной ценности, из которой можно извлечь определенную меркантильную выгоду.

Больно смотреть на профессуру, ранее прославляющую социалистическое мироустройство, а затем ударившуюся в «научное» обоснование необходимости рынка. Только саркастический смех вызывают журналисты, «в силу объективных обстоятельств» поменявшие политическую окраску. Что же они делали раньше, почему в 1970-х и 1980-х не ругали «совок», а в 1990-х внезапно обрушили на него всю свою злобу? Боялись, конечно. А потом испугались уже не «совка», а утвердившейся нормы, согласно которой ругать прежний режим стало хорошим тоном. Вот и поступали в соответствии с правилом, забывая о том, что слова человека чего-то стоят тогда, когда они произносятся в условиях, запрещающих эти слова. Критиковать советское руководство сейчас каждый мастак, попробовал бы он это сделать во время существования этого руководства. Е.Т. Гайдар ранее заведовал экономическим отделом журнала «Коммунист» и писал прославляющие социализм статьи, а потом вдруг, идя в ногу со временем и гармонизируя свое состояние с состоянием внешней среды, проявил качества политической проститутки, кардинально поменяв идеологию, и в итоге сделал головокружительную карьеру.

Безыдейные обыватели представляют собой серьезную проблему для общества и страны, так как своей конформностью только множат зло. Им неведомо элементарное чувство человеческого достоинства, гражданственность. Послушные, верноподданные приспешники системы живут в мире абсурда и, становясь еще большими «идейными» приспешниками, расширяют сферу абсурда. Они думают, что живут в реальности, а на самом деле это не так; утратив экзистенциальное существование, они упорствуют, обрекая себя на еще большее несуществование. Они продуцируют симулякры. Конформист ищет твердую опору, которую ему обеспечит конформизм, и он ее находит — твердую опору симулякра. Гражданин, не боящийся говорить о недостатках политического режима, находит зыбкую опору реальности; пусть зыбкую и шаткую, но принадлежащую реальности, а не симулякрам. И если нравственные силы вступают в сделку с безнравственными аспектами властных решений, они непременно превращаются в свою противоположность, в которой от первоначальной нравственности ничего не остается. Чувство собственного достоинства оказывается слабее чувства страха или соблазна перед более заманчивыми перспективами.

Высшим проявлением гражданского долга является не собачья преданность по отношению к власти, а, наоборот, стойкость перед ней. Власти выгодно культивировать конформизм, поощрять этот вид рабства, создавать в массах отвращение к Реальности, нежелание и неготовчость с ней встретиться лицом к лицу, выдержать ее пристальный взгляд. Культивирование потребительского конформизма приводит к моральной и интеллектуальной ограниченности, деградации сознательной сферы, примитивизации мышления, переориентации внимания от сложных и серьезных социальных проблем к сугубо личным, редукции ценностных ориентаций, развитию эгоизма, падению социально-политической активности.

«Чтобы сохранить в чистоте душу и совесть, лучше страдать от острого несогласия с несправедливостью, чем воспринимать ее равнодушно»[123], — замечает С.М. Пеунова. Древнегреческий философ, самый известный представитель кинической школы, Диоген Синопский, считал, что самым прекрасным у людей является свобода слова. Мы же, упомянув здесь Диогена, скажем, что не столько свобода слова как частный элемент свободы вообще, а сама свобода является наивысшей ценностью. Без нее человек утрачивает самого себя. И разве нет необходимости в свободе на более глобальном уровне, нежели персональный, — на общесоциальном? Уровень развития общества определяется количеством свобод, которой обладают его члены. Э. Фромм к путям так называемого бегства от свободы приписывает подчинение вождю и вынужденную конформизацию[124]. Д.А. Леонтьев вообще называет конформизм противоположностью свободы[125].

Маниакальная ориентация на выгоду, пресловутый меркантилизм и сугубо материальные потребности заставляют человека поступиться личными убеждениями. В наше бесчестное время мало кто руководствуется по-настоящему гуманистическими гражданскими интересами. Большинство, движимое сугубо личными потребительскими интересами, готово отдать свой голос кому угодно; в качестве единственной зримой ими ценности выступает только то, чем можно набить собственный карман. Беспринципных людей, которым чужда любая идеология, достаточно как среди простых рабочих, так и среди чиновников. На них и держится существующая социально-политическая система. Их благородство — в лицемерии, их благость — в коленопреклонении перед вышестоящим (таким же, как и они) идолом.

Любая форма конформизма граничит с безликостью, стадностью и подчинением авторитету. Причем авторитетом может выступать как конкретный человек — лидер, так и целая группа. «Власть чьего-то авторитета над нашим сознанием обычно прямо пропорциональна нашей простоте и впечатлительности и обратно пропорциональна интеллекту, — пишет И.А. Шаповал. — Эмоциональность, склонность к сильным переживаниям и аффектам при отсутствии критического мышления обусловливает большую подверженность влиянию авторитета и подчиняемость ему практически без обдумывания и выбора. Индивидуальность здесь выражается лишь в выборе кумира, а его смена сопровождается и сменой моральных норм»[126].

Полностью здорового общества не бывает, всегда и на всех этажах социальной пирамиды есть предатели, приспособленцы и прочие узники нечистой совести. Но общество должно уметь избавляться от шлаков. Неспособность освобождаться от шлаков отравляет весь организм. Единственное, чего нельзя отравить и парализовать — свободную волю (здорового) человека. Вот только здоровых слишком мало на общем фоне.

Д. Ольшанский наделяет индивида массы такими характеристиками, как анонимность и отсутствие сознательной личности, снижение рациональности и интеллектуальности, стремление к осуществлению внушенных идей, ориентация индивидуальных мыслей и чувств в направлении массовых, что уже есть гиперконформизм[127]. Человек по-настоящему живет не тогда, когда упивается благосклонным расположением начальства, не тогда, когда получает зарплату, не тогда, когда уделяет внимание своим дорогим игрушкам и различным гаджетам — не в эти моменты избытка жизни. Человек живет тогда, когда не только думает по совести и долгу, но и поступает соответствующим образом. Смелость, готовность взять на себя риск означает полноценную и полнокровную жизнь. Человек живет в пограничных ситуациях, когда его бытие встречается с ничто, с чистой аннигиляцией. А конформисты, ницшеанские «последние люди», комфортно чувствующие себя в условиях своей конформизации, ощущают избыток жизни, что парадоксальным образом указывает на ее отсутствие. Они наслаждаются собственным уничтожением. В. Франкл справедливо называл конформизм и тоталитаризм двумя следствиями экзистенциального вакуума, следствиями утраты смысла жизни и осмысленности бытия[128]. Таким образом, в конформизме вместо экспликации чего-то позитивного для развития личности усматривается лишь процесс слияния с мнением молчаливого большинства.

Потребительски мыслящий конформист не пытается стать выше себя, не принимает ценность личностного развития. Интеллектуально-духовный путь развития представляется ему тупиковым и совершенно ненужным, так как он не облегчает достижения желаемых ценностей. В этом заключается вульгарность конформно-потребительского сознания. Конформист может понимать свою косность и ограниченность, но это понимание не стимулирует его к самосовершенствованию, не придает ему мотивацию к этому благородному процессу. Единственное, к чему оно ведет, так это к пробуждению ненависти к «другим», отличающимся от масс (согласно X. Ортеге-и-Гассету, масса ненавидит все отличное от нее[129]). Представляется, что за этой ненавистью и озлобленностью зачастую скрывается обычная зависть к тому, кто лучше, благородней, умнее и утонченней. В итоге соприкосновение малообразованного и эстетически неразвитого человека с высокими культурными образцами, не являющимися на сегодняшний день культовыми, может вызвать реакцию отвержения, отвращения и непонимания. Р. Барт утонченным образом высмеивает критическую позицию невежд, где объектом критики является то, что они понять не могут. Такой критик, признаваясь в непонятливости, сомневается в ясности произведения, на которое обращен его взгляд. Он следует принципу «Я не понимаю — значит, вы дилетанты». «Вам не объяснить философов, а вот они вас объясняют»[130], — не без доли иронии пишет автор «Мифологий». От себя добавим, что презрительное отношение масс к той культуре, высот которой их мышление не достигает, совершенно необоснованно. Оно — это отношение — поддается сугубо психологическому описанию (чувство общности с себе подобными как «своими» с одновременной ненавистью к «другим» — результат некоего вытеснения осознания своей интеллектуально-эстетической неполноценности), но при этом лишено четких оснований, которые могли бы обеспечить ему право на существование.

Если феномен конформиста-потребителя становится широким и всепоглощающим, то закономерным образом общество массифицируется, а культура становится однообразной. Если же происходит демассификация индивидов

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: