Глава 21.Суицидальное поведение

21.1. Суицидальное поведение в исторической ретроспективе

Понимая, что нет в оправданиях смысла, Что бесчестье кромешно, и выхода нет, Наши предки писали предсмертные письма, А потом, помолившись — «Во веки и присно...» — Запирались на ключ — и к виску пистолет.

На протяжении человеческой истории проблему самоубийства рассматривали вначале с технологических, позже — философских и нравственных позиций, затем, с середины XIX столетия, к выяснению привлекались знания из области психиатрии, психологии, юриспруденции и социологии. Это позволяет сегодня рассматривать феномен самоубийства с мультидисциплинар-ных позиций.

Исторический обзор суицидального поведения необходим, чтобы понять значение и смысл суицидального поведения для человека и общества. На протяжении истории они существенно изменялись, так же как и моральная оценка самоубийства (грех, преступление, норма, героизм) в зависимости от исторического этапа развития общества и преобладавших в нем социальных, идеологических и этнокультурных особенностей. С глубокой древности причины и технология суицида, отношение к нему тесным образом были связаны с тем, как то или иное общество, группа или культура воспринимали понятие смерти. Это определяло различающиеся отношения государства, священнослужителей, законоучителей, философов и простых людей к самоубийству.

В традиционных, так называемых примитивных, культурах на смерть смотрели двойственно. Для человека той давней эпохи она могла быть плохой или хорошей. Плохая смерть обычно связывалась с самоубийством. Анимистические представления превращали су-ицидентов после смерти в маленьких злых духов, способных влиять на живущих порчей и другими вредоносными воздействиями. Эти взгляды дошли до нас в народных верованиях и преданиях ряда племен Африки, Азии и Южной Америки, находящихся на ро-доплеменном этапе развития. Шаманизм, в том числе и современный, также неодобрительно относится к суицидам. Например, буряты верят, что души покончивших с собой превращаются в мучителей своих родственников. Местом их обитания становится водяная пучина, в которую они стараются заманить купальщиков. При том, что погребальный обряд бурят расписан до мельчайших деталей, суицидентам в нем даже не нашлось места. Существуют указания лишь на очень редкие, практически единичные, случаи ритуальных самоубийств, например добровольная смерть бездетных стариков во время засухи. В.Б.Миневич описал совершенно уникальное самоубийство стариков-бурят в древности: если у семидесятилетних людей не было внуков, считалось, что «они заедают чужую жизнь» — их заставляли проглатывать бесконечную ленту жира, и они задыхались.

По-видимому, первым дошедшим до нас письменным источником, сохранившим упоминания о суициде, является древнеегипетский «Спор человека со своей душой». Он относится к эпохе Древнего Царства (XXI век до н.э.) и был написан неизвестным автором во времена ломки общественных порядков и нравов в Древнем Египте. Весь «Спор» проникнут переживания-Ми покинутости и заброшенности, герой его чувствует себя одиноким в окружающем обществе, в котором ему все чуждо и враждебно. Третья жалоба этого «Спора» настолько проникновенна, что заслуживает цитирования:

«Мне смерть представляется ныне исцеленьем больного, исходом из плена страданья.

Мне смерть представляется ныне благовонной миррой, сиденьем в тени паруса, полного ветром.

Мне смерть представляется ныне лотоса благоуханьем, безмятежностью на берегу опьянения.

Мне смерть представляется ныне небес проясненьем, постижением истины скрытой.

Мне смерть представляется ныне домом родным после долгих лет заточенья».

В этих строчках нет и намека на религиозный страх перед добровольным завершением жизни. Вполне возможно, что, по крайней мере, на определенных этапах древнеегипетской цивилизации отношение к самоубийству было вполне толерантным.

Греко-римская культура относилась к самоубийству неоднозначно. Самоуничтожение было связано с пониманием греками и римлянами свободы, являвшейся одной из основных идей их философской мысли. Для них свобода состояла, прежде всего, в свободе от внешнего контроля, в самостоятельном контроле собственной жизни. Ее высшей формой становится свобода в принятии решения — продолжать жизнь или умереть. Свобода для них была проявлением творчества, поэтому самоубийство, в известной мере, являлось креативным актом.

По критерию допустимости самоубийства древнегреческих философов можно разделить на три лагеря. Пифагор и Аристотель противостоят эпикурейцам, киникам и стоикам, Платон и Сократ занимают промежуточную позицию.

Пифагорейцы считали Вселенную полной гармонии, которую они поверяли музыкой и числом. В их понимании суицид был мятежом против установленной богами почти математической дисциплины окружающего мира, внесением в него диссонанса и нарушением симметрии.

Смерть приходит в положенный час и ее следует приветствовать, считал Аристотель, самоубийство — проявление трусости и малодушия, даже если оно спасало от бедности, безответной любви, телесного или душевного недуга. Он утверждал в «Никомаховой этике», что убивая себя, человек преступает закон и поэтому как афинский гражданин виновен перед собой и перед государством, оскверненным пролитой кровью. Не случайно в Афинах существовал обычай отрубать и хоронить отдельно руку самоубийцы.

Отношение Сократа и Платона к самоубийству основывается на следующих положениях. Сократу потусторонний мир — Гадес — не казался местом, столь отвращающим взор, как, например, герою гомеровского эпоса. Платон был уверен, что отношения тела и души сложны и проблематичны, злые поступки тела оскверняют душу, делая ее несчастной, и не дают возможности полностью отделиться и вернуться в мир идей. Это идеальное существование после смерти, не являясь прямым призывом к суициду, тем не менее создавало вполне определенную атмосферу, заставлявшую человека поверить, что уход от земной жизни является единственным путем к совершенному бытию. Некоторая фасилитация суицида содержится во взглядах Сократа на философию как «приготовление к смерти». В диалоге «Федон» не только рождается идея о бессмертии души, но и неоднократно говорится о предпочтительности смерти перед жизнью. От этих умозаключений, казалось бы, один шаг к вопросу: «Так почему же в таком случае не самоубийство?» Но, спохватываясь, Сократ накладывает на него вето, оно не допустимо, ибо жизнь человека зависит от богов: «Не по своей воле пришел ты в этот мир и не вправе устраниться от собственного жребия». Но при этом он оставляет лазейку: добровольная смерть может быть позволительной, если необходимость смерти указана всевидящими богами, и главное — устанавливает ассоциативную связь между бессмертием души и добровольной смертью. Платон также полагал, что разум дается человеку для того, чтобы иметь мужество переносить жизнь, полную горестей и страданий¹.

Для представителей третьего направления сущность жизни и смерти не была серьезной проблемой. Эпикур и его ученики, полагая целью жизни удовольствие, считали суицид возможным и даже желательным («Смерть для нас ничто, потому что когда мы есть, смерти нет, когда смерть есть, нас нет»). Стоики же скорее были озабочены страхом потери контроля, в том числе над собственной жизнью. Чтобы избавиться от него, они утверждали: если обстоятельства делают жизнь невыносимой или наступает пресыщение, следует добровольно расстаться с ней.

В императорском Риме под влиянием философии стоицизма возникла приподнятая патетика смерти. В «Анналах» Тацита можно прочесть: «Я приготовился к смерти своей, решил умереть славной смертью». Для Цицерона суицид не являлся большим злом. Цель жизни состоит в том, чтобы жить и любить себя в соответствии с природой: самоубийство для мудреца, желающего быть верным ей до конца, могло быть вполне полезным. Стоики не верили в любящее, заботящееся божество и были далеки от того, чтобы признавать ценностью преходящий человеческий успех. Они ценили неограниченное проявление свободы, которое предусматривало и право выбора одного из многих вариантов ухода из жизни. Смерть описывалась стоиками как акт освобождения, в котором, например, Плиний усматривал превосходство человека над богами.

¹ Язык суицидологии, с одной стороны, и языки философии, религии, художественной литературы, с другой, образуют разные гештальты суицида. Возможно, Сократ и Платон, рассуждая специально о суициде, сказали бы нечто иное — особенно Сократ, возвратившийся в Афины, чтобы выпить свою чашу цикуты.

Тема самоубийства была одной из основных в письмах Луция Аннея Сенеки — последнем, итоговом произведении мыслителя-стоика — с которыми он в качестве наставника обращался к Луцилию, одному из своих учеников, страстно желавшему стать настоящим философом. Смерть, по мнению Сенеки, должна быть хорошей, то есть лишенной страсти и эмоций. Для него основным критерием являлась этическая ценность жизни: «Жизнь не есть безусловное благо: она ценна постольку, поскольку в ней есть нравственная основа. Когда она исчезает, то человек оказывается под гнетом принуждения, лишается свободы. Нельзя уходить из жизни под влиянием страсти, но разум и нравственное чувство должны подсказать, когда самоубийство являет собой наилучший выход». Цицерон, Сенека и знаменитый автор «Сатирикона» Петроний свои философские взгляды претворили в жизнь. Видимо, во времена Тиберия, Калигулы и Нерона — «дома Клавдиев, ненавистного богам и людям» — подобное отношение к саморазрушению не было лишено оснований.

Древние иудеи относились к самоубийству отрицательно. Для них свобода была не меньшей экзистенциальной ценностью, чем для греков, но решали они эту проблему принципиально иначе. Бог дал каждому свободу принимать решение, следовать ли за ним. Если человек верит, что Бог господствует над землей и принимает эти отношения, то он становится свободным от желания самодеструкции. Иудаизм относился к жизни творчески, как к непреходящей ценности — человек в этом смысле был не соперником Богу, а скорее равноправным партнером в продолжающейся работе Творения. В этом контексте самоубийство выглядит как помеха, разрушение возможности творческого созидания жизни. Оно категорически запрещено Торой. Это определяется уже первыми строками книги Бытия, утверждающими, что жизнь хороша, ее следует ценить, никогда не отчаиваться, ибо за всем, что бы ни происходило, стоит Бог. Маленький кочевой народ, каким были древние иудеи, неоднократно в своей истории подвергавшийся нападениям неприятелей, не мог позволить себе роскошь лишиться хотя бы одного мужчины, поскольку в чрезвычайных обстоятельствах это грозило исчезновением рода. В Торе описаны лишь единичные случаи самоубийства, например, Самсона, принуждавшегося к идолопоклонству филистимлянами; царя Саула и его оруженосца при угрозе пленения врагом; Ахитофеля, предавшего своего повелителя. В повествованиях о них отсутствует видимое моральное осуждение (или хвала). Даже в проникнутых экзистенциальным пессимизмом книгах Иова и Екклезиаста видна глубокая привязанность к жизни. Иов, например, по всем современным критериям является человеком с очень серьезным суицидальным риском. Он страдает одновременно от множества потерь: детей, общественного положения, материального благополучия, отвержения чувств. Его жена советует ему покончить с собой. Он переживает одиночество, гнев, тревогу, унижение, страдание от физической боли и депрессию. Жизнь отвергла его, и он ощущает привлекательность смерти, утратив надежду на изменения в будущем. И, наконец, он живет жизнью, не имеющей смысла. Что же остановило его? Экзистенциальное объяснение этому уже приводилось во введении. Но есть и психологическое, основанное на традициях Торы: Иова не до конца оставило желание продолжать поиски понимания смысла жизни, что возвратило ему надежду².

² Культура вообще и культура жизни и смерти в частности неотрывны от религии. Но любая редукция Веры и диктуемого ею поведения или религиозного текста изменяют смысловую ткань первичного события (акта переживания, поведения, текста). В этом смысле история Иова по-разному читается суицидологом (высокий суицидальный риск, депрессия, утрата смысла жизни и т.д.) и просто верующим человеком («как Иов, не оставлен Богом, но ревностно возлюблен им» — В.Блаженных).

В Талмуде попытка самоубийства рассматривается как преступление, подлежавшее суду и наказанию. Однако, допускается, что преступник-жертва мог действовать в состоянии умоисступления, и потому больше нуждается в жалости и сострадании, чем в преследовании по закону. Кроме того, из этого правила могут быть исключения, например, при принуждении к идолопоклонству, инцесту или убийству. К той же исторической эпохе относятся случаи массовых самоубийств среди иудеев (73 г. н.э.) перед лицом угрозы обращения в другую веру: защитники крепостей Масада и Иотапата предпочли смерть сдаче римлянам.

Для японской культуры также характерна солидарность в отношении самоубийства, однако совершенно противоположного рода. Как ни в какой другой культуре оно носит ритуатьный характер и окружено ореолом святости. Это определяется религиозными традициями синтоизма и национальными обычаями, регламентировавшими ситуации, в которых суициду не было альтернативы. С давних времен японское общество отличалось жесткой иерархией, которую венчал император, воплощение и прямой наследник Богини Солнца. Каждое царствование было эпохой, смерть императора или феодала означала, что жизнь многих подданных тоже закончилась. Подданные питали к правителям глубокое уважение и рассчитывали поддерживать с ними вечные отношения. Воинское сословие самураев имело особый кодекс — бусидо, в котором декларировалось презрение к собственной жизни, к страданиям и боли. Самоубийство по определенному ритуалу было для них безальтернативным, если следовало искупить вину или выразить протест против несправедливости для сохранения чести. Оно совершалось двумя особыми методами: харакири (вспарыванием живота) или откусыванием собственного языка³.

³ Профессор Н.Н.Трауготг незадолго до своей смерти рассказала мне в контексте обсуждения этнопсихиатрии такой случай. В 1945—1946 гг. она была начальником военной психоневрологической службы Дальневосточного округа и столкнулась с поразившим ее видом «психоза» у пленных японцев — они откусывали у себя кусочки языка. Понять суть происходящего ей помог один говоривший по-русски японец. Он рассказал Н.Н.Трауготг о древнем самурайском обычае откусывать язык при попадании в плен, чтобы не выдать тайну врагу. Последующие наблюдения помогли Н.Н.Трауготг убедиться в том, что поразивший ее феномен был не особым психозом, а оживлением древнего ритуала в условиях измененных состояний сознания.

Функционирование семьи в этом этносе также отличалось особенностями. Оно было проникнуто общностью и симбиозом (например, жизнь матери имела смысл, если она была целиком посвящена детям) и крайней независимостью ее членов в отношении окружающей среды (нежеланием принимать помощь извне). В общественных отношениях и полная независимость, и, наоборот, подчинение означали незрелость человека. Кроме того, личное и социальное Я японца отличалось почти полным слиянием. Будучи членом группы, он должен был отвечать за все, что происходило, чтобы предотвратить возможную нестабильность. Предрасполагали к суициду и другие черты японского этноса, например сдержанность и молчаливость с минимальным выражением чувств, склонность к интровертированной агрессии, значимость чувства стыда при несоответствии принятому в обществе идеалу. Интенсивное переживание стыда скрывалось, в противном случае не оставалось ничего кроме как умереть, совершить суицид так, чтобы никто не нашел тела. Наверное, поэтому в Японии издавна существовали особые места, например лес у подножия горы Фудзияма, куда стремились желавшие покончить с собой.

Следует упомянуть некоторые связанные с японскими этнокультурными особенностями виды самоубийств:

• ояко-синдзю — парный суицид молодых людей, не имеющих возможности обрести счастье в этой жизни, или матери и детей. Последний обычно совершается молодой матерью в возрасте 20—30 лет после убийства своих детей. Решившая покончить с собой, она не может оставить ребенка жить одного, поскольку уверена, что никто в мире не будет заботиться о нем, а, следовательно, ему лучше умереть вместе с ней. Общество относится к такому поступку с сочувствием;

• дзюнси — самоубийство подданного после смерти императора, феодала или босса, чтобы сопутствовать ему после смерти, — так выражалась крайняя лояльность, преданность и готовность служить вечно;

• инсеки-джисатцу — суицид, совершаемый, если некто, с кем человек так или иначе связан, подозревается в правонарушении. Испытывая стыд и желание защитить, этим поступком суицидент принимает на себя ответственность за сделанное другим;

• возрастные самоубийства напоминают ояко-син-дзю. Их совершают пожилые семейные пары в случаях тяжелых, неизлечимых заболеваний одного или обоих супругов. Здоровый принимает решение убить более немощного, а затем покончить с собой.

Нередко в ходе японской истории этнические традиции способствовали широкому распространению героических суицидов, отражавших пламенный патриотизм, неукротимое мужество и самопожертвование представителей высших сословий общества.

В исламе самоубийство — тяжелейший из грехов и решительно запрещается Кораном. Тем не менее, его идеологические установки далеко не всегда определяли реальное поведение правоверных мусульман, по крайней мере, некоторых, которые вполне поощряли героические самоубийства во имя отечества и Аллаха. Однако и сегодня мусульманские страны характеризуются самым низким числом самоубийств на душу населения в мире.

Долгая история Древней Индии оставила различные свидетельства, касающиеся самоубийства. Конечной целью почти всех ее философских систем было «освобождение» от цепи рождений (кармы) и слияние с миром Брахмы — последней основы мироздания. Метод «освобождения» на слияние не влиял, и оно нередко достигалось путем суицида. Некоторые йоги-долгожители, достигнув определенного возраста, завершали жизнь самоубийством. Многие герои «Махабхараты» следовали этому примеру. Джайнам, представителям одной из радикальных индуистских сект, было разрешено кончать с собой, если после 12 аскетических подвигов они не достигали «освобождения». Они считали, что следует медленно, постепенно умерщвлять свою плоть, тем самым очищаясь от грехов, и только такая смерть является правильной. Примером может служить известный властитель Чандрагупта Маурья, покончивший с собой путем отказа от пищи. В Индии наибольшее распространение получили религиозные самоубийства в виде самоутопления и самосожжения, а последователи Вишну толпами бросались под колеса громадных колесниц, принося себя в жертву. Сати — ритуальное самосожжение индийских вдов после смерти мужа для удовлетворения чувственных потребностей покойника в загробном мире — было одним из наиболее распространенных и известных видов ритуального самоубийства. Оно, несомненно, являлось продолжением древней традиции человеческих жертвоприношений. Исполнение этого обряда прежде всего предписывалось женам правителей и знатных людей и имело исключения для простолюдинок. Смерть в водах, описанная еще в «Рамаяне», навсегда освобождала человека от грехов. Хотя, с другой стороны, известно немало древнеиндийских текстов и сводов законов, которые осуждали аутоагрессию («Модшадхарма», «Артха-шастра») и предписывали меры борьбы с ней, если она носила бытовой характер.

Буддизм, как известно, существует в виде двух вариантов, махаяны (или ламаизма), распространенной на Тибете, среди бурятов и монголов, и хинаяны («малой колесницы»), преобладающей в Китае, Японии и других южноазиатских странах. Его суть состоит в вере в бесконечность перерождений (сансару). Прекратить ее можно только в состоянии Будды, мирянину же это абсолютно недоступно. Самоубийство не может прервать сансару, а только привести к дальнейшему перерождению, но уже ни в коем случае не человеком, а, например, животным или голодным демоном. Эта перспектива, естественно, не является привлекательной, поэтому истинный буддист категорически отвергает самоубийство. Сторонники хинаяны в отдельных случаях допускали ритуальные самоубийства священнослужителей, особенно монахов. В Японии такое самоубийство именуется «нюдзе». Ведя аскетический образ жизни, монахи в конечном счете отказывались от еды и питья, веря, что тем самым могут спасти людей и мир от многочисленных грехов.

Как свидетельствует история, в христианстве четкое отношение к суицидам сформировались не сразу. В Евангелии о них говорится лишь косвенно, при упоминании о смерти Иуды Искариота. Первым из Отцов Церкви самоубийство осудил в IV веке Блаженный Августин, таким образом отреагировав на эпидемический рост количества самоубийств в то время. Он считал самоубийство поступком, который заранее исключает возможность покаяния и является формой убийства, нарушающей шестую заповедь — «Не убий». Его следует считать злом при всех обстоятельствах, за исключением случаев, когда от Бога поступает прямая команда (как это было в истории с Самсоном).

Столетия спустя, в XIII веке, католический теолог Фома Аквинский был еще более категоричен и осуждал самоубийство на основании трех постулатов:

а) самоубийство является нарушением закона природы, в соответствии с которым «все естественное должно поддерживать свое бытие» и который предписывает любить себя;

б) оно представляет собой нарушение закона морали, поскольку наносит ущерб обществу, частью которого является самоубийца;

в) самоубийство есть нарушение Закона Божьего, который подчиняет человека Божественному провидению и оставляет право забирать жизнь только самому Богу.

Великий Данте Алигьери в полном соответствии с традициями этой доктрины в «Божественной комедии» поместил самоубийц среди мучающихся в аду грешников. Их души превращались в деревья, а безжизненные тела вечно висели на них, возбуждая у остальных обитателей ужас и отвращение:

Когда душа, ожесточась, порвет Самоуправно оболочку тела, Минос ее в седьмую бездну шлет.

Ей не дается точного предела; Упав в лесу, как малое зерно, Она растет, где ей судьба велела.

Зерно в побег и в ствол превращено; И гарпии, кормясь его листами, Боль создают и боли той окно.

Мы их притащим в сумрачную сень, И плоть повиснет на кусте колючем, Где спит ее безжалостная тень.

Эти жесткие установки христианства, закрепленные на Западе постановлением Тридентского собора (1568 г.), официально признавшего на основании заповеди «не убий» суицид убийством, почти на полтора тысячелетия сформировали соответствующие законодательные меры в большинстве государств Европы и определили доминирующее отношение общества к самоубийцам. Сегодня большинство христианских конфессий, хотя и не отходят от твердого этического кодекса по отношению к суицидам, но на практике стремятся проявлять толерантность и учитывать глубинные психологические причины и социальные факторы самоубийств. Протестантский теолог Дитрих Бонгеффер, расстрелянный нацистами в тюрьме, осуждал суицид как грех, совершая который человек отрицает Бога. И все же он не распространял это на военнопленных, жертв Холоко-ста или концентрационных лагерей.

Эпоха Возрождения стала возрождением и для взглядов античных философов на самоубийство, прежде всего, в смысле более толерантного и взвешенного по сравнению со средневековым отношения к нему. В размышлениях одного из мудрейших людей этого времени—в «Опытах» французского мыслителя Мишеля Монтеня — эта проблема становится не только экскурсом в античность, но и оправданием допустимости самоубийства в психологическом смысле («По-моему, невыносимые боли и опасения худшей смерти являются вполне оправданными побуждениями к самоубийству») и в правовой плоскости («Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что принадлежит мне, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно также я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни»). Позднее христианская апология самоубийства появляется в трактате английского поэта и философа Джона Донна «Биотанатос».

Новое время продолжило традицию развития толерантности к суициду, что нашло классическое выражение в знаменитом эссе английского философа Дэвида Юма «О самоубийстве». Разумный скептицизм в жизни и философии Юма досконально исследовал мир нашего опытного знания как необходимую основу для любых возможных умозрительных обобщений и, разумеется, не мог пройти мимо суицида как существенной части человеческого опыта. Юм полагал, что вопрос о самоубийстве нисколько не противоречит Божьему промыслу, который проявляется не в отдельных событиях, а в общей гармонии. Все события производятся силами, дарованными Богом, а потому и всякое событие является важным для беспредельной вечности. Добровольно прекращающий свою жизнь человек вовсе не поступает против Божьей воли и его промысла и не нарушает мировой гармонии. После нашей смерти, элементы, из которых мы состоим, продолжают служить мировому прогрессу.

Закономерен и интерес немецкой классической философии к проблеме самоубийства. Критический гений Иммануила Канта здесь дал сбой и, по сути, продолжил традицию Фомы Аквинского, заявив: «Самоубийство является оскорблением человечества». Очевидно, самоубийство досадным образом задевало логическую и эстетическую целесообразность в природе и человеке. Кант оправдывал абсолютный моральный запрет на самоубийство на основании присущего этому акту внутреннего противоречия: мы не можем предпринимать попытки улучшить свою участь путем полного саморазрушения; самоубийство — это эгоистический акт, поэтому оно парадоксально и, по логике, является актом поражения. Функцией чувства любви к самому себе является продолжение жизни, и она входит в противоречие с собой, если приведет к самоуничтожению. В этих размышлениях нельзя не усмотреть того, что в современной суицидологии именуется амбивалентностью — наличием в акте самоубийства двух несовместимых целей: желания умереть и желания улучшить свою жизнь. Можно сказать, что для философов, которые стремились к созданию всеохватывающих, цельных и логически ясных систем, основанных на синтезирующих принципах разума, в лучшем случае был характерен взгляд свысока на такие порождения опыта, как самоубийство, которое не желало укладываться в кристально четкие границы мыслительных обобщений.

Иное дело — Артур Шопенгауэр, которого по степени личного отношения к проблеме вполне можно было бы отнести к «оставшимся в живых». Есть все основания предполагать, что тяжелая инвалидность отца, приведшая его в конце концов к смерти, стала следствием его попытки добровольного ухода из жизни и, разумеется, семейным «скелетом в шкафу». Последующие драматические перипетии собственной личной истории сделали одиночество для философа естественным состоянием и породили особое отношение к жизни, в которой невозможно счастье и торжествует зло и бессмыслица («История каждой жизни — это история страданий, ибо жизненный путь каждого обыкновенно представляет собой сплошной ряд крупных и мелких невзгод»). Если человек отрицает свою «волю к жизни», то возникает экзистенциальная вина, которая, усугубляясь, ведет к различным степеням самоотрицания человеческой самости вплоть до самой кардинальной — самоубийства. Но в то же время только в самом человеке, в бездне его жизненного неблагополучия и неизбывных страданий берет начало надежда и сострадание.

С шопенгауэровской традицией, влиянием Серена Кьеркегора (у него находим: «Повесься — ты пожалеешь об этом; не повесься — ты и об этом пожалеешь; в том и другом случае ты пожалеешь об этом. Таково, милостивые государи, резюме всей жизненной мудрости») и Ф.М.Достоевского связана поглощенность экзистенциализма добровольным уходом из жизни, основным предметом философской рефлексии которого становится абсурд существования, как писал Альбер Камю, «состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий, и сердце впустую ищет утерянное звено». В этой ситуации единственной, по настоящему достойной философской проблемой становится самоубийство. Важно отметить, что эта трагедия касается не только жертвы, но и тех, кто остается в живых и которым этот поступок демонстрирует абсурдность и бессмысленность жизни. Очень часто размышления Камю наполняются психологическим содержанием, например переживанием пустоты и отчаяния теми, кто остался в живых после неудавшейся попытки самоубийства или их близкими.

В Древней Руси до принятия христианства, как свидетельствует Н.М.Карамзин в «Истории государства Российского», «славянки не хотели переживать мужей и добровольно сожигались на костре с их трупами. Вдова живая бесчестила семейство». Позднее умерших не по-христиански (то есть посредством самоубийства) хоронили по давнему языческому обычаю отдельно от остальных, под домашним порогом, нередко пробив грудь самоубийцы осиновым колом, что являлось защитой от «нечистой» силы.

Приравненное православием к убийству на основании 14 канонического правила Тимофея Александрийского, утвержденного VI Вселенским Собором, самоубийство рассматривалось как наказуемое деяние. В соответствии с каноническим церковным правом умышленный самоубийца (который «соделал сие от обиды человеческой или по иному какому случаю от малодушия») не удостаивался христианского погребения и литургического поминовения. Если оно случалось «вне ума», то есть в припадке душевной болезни («священнослужитель должен рассудити, подлинно ли, будучи вне ума, соделалсие»), то о таком человеке разрешалось молиться по исследовании дела правящим архиереем. Законом предусматривалась недействительность духовных завещаний самоубийц. Однако наказанию не подлежали суицидальные действия, совершавшиеся по соображениям чести и самопожертвования, а также произведенные в состоянии умопомешательства. При Петре I в Военном и Морском Артикуле появилась суровая запись, касающаяся самоубийц: «Ежели кто себя убьет, то мертвое тело привязать к лошади, волоча по улицам, за ноги подвесить, дабы, смотря на то, другие такого беззакония над собой чинить не отважились».

В конце XVIII века с проникновением в Россию сентиментализма (прежде всего культа «Страданий юного Вертера»), культурных тенденций Просвещения и социальных веяний Французской революции самоубийство становится заметной темой литературы и философии, а также культурно значимой моделью поведения. В русской истории описаны случаи коллективных самоубийств последователей ересей и расколоучений по религиозным мотивам. Например, в конце XVII— начале XVIII вв. под влиянием знаменитого «отрицательного писания инока Ефросина», произошло около сорока следовавших одно за другим массовых самосожжений («гарей») и самоутоплений, в которых погибло до 20 тысяч старообрядцев. Отдельными эпизодами это повторялось и в XIX в.: например, известное коллективное самоубийство в Терновских хуторах, когда во избежание наложения «антихристовой печати» (проведения всероссийской переписи) более двадцати человек, большей частью старообрядцев, покончили с собой, живьем закопав себя в землю.

В современной социальной концепции Русской Православной Церкви (2000 год) отношение к самоубийству остается прежним, а эвтаназия трактуется как форма убийства или самоубийства, в зависимости от того, участвует ли в этом действии пациент, с применением соответствующих канонических правил. В концепции особо подчеркивается, что вину самоубийцы разделяют окружающие его люди, оказавшиеся неспособными к действенному состраданию и проявлению милосердия.

Первым исследователем, заложившим краеугольный камень в здание современной суицидологии, был французский социолог Эмиль Дюркгейм. В фундаментатьном исследовании «Самоубийство» (1897) он утверждал, что суицид следует объяснять, учитывая внешние обстоятельства, прежде всего особенности общества. В соответствии с его взглядами существует три основных вида суицидов. Большинство актов аутоагрессии являются эгоистическими. Саморазрушение при этом возникает потому, что индивид чувствует себя отчужденным и изолированным от общества, семьи и друзей. Нередко встречаются аномические самоубийства, являющиеся следствием неудач в приспособлении человека к изменениям в обществе, приводящим к нарушению взаимной связи личности и социальной группы. Они резко учащаются во время общественно-экономических кризисов, но сохраняются и в периоды социального процветания, когда у быстро приобретающих большие материальные блага людей появляется необходимость приспособиться к новым, отличным от прежних условиям жизни. Последний вид аутоагрессии Э.Дюркгейм называл альтруистическим. Это суицид, который совершается человеком, если авторитет социума или группы подавляет его собственную эго-идентичность и он жертвует собой во благо общества, ради какой-либо социальной, религиозной или философской идеи.

В начале XX в. аутоагрессивное поведение стало пристально изучаться представителями психоанализа. Перу его основателя З.Фрейда принадлежит работа «Печаль и меланхолия» (1910). Ее появление в свет по времени совпадает со знаменитым заседанием Венского психоаналитического общества, на котором впервые обсуждалась проблема суицидального поведения. В этой работе Фрейд анализирует суицид на основании представлений о существовании в человеке двух основных влечений: Эроса — инстинкта жизни и Танатоса — инстинкта смерти. Человеческая жизнь является полем битвы между ними. Человек не только хочет жить, быть любимым и продолжить себя в своих детях — бывают периоды или состояния души, когда желанной оказывается смерть. С возрастом сила Эроса убывает, а Танатос становится все более сильным, напористым и реализует себя полностью, лишь приведя человека к смерти. По Фрейду, суицид и убийство являются проявлениями разрушительного влияния Танатоса, то есть агрессией. Различие состоит в ее направленности на себя или на других. Совершая аутоагрессивныи поступок, человек убивает в себе интроецированный объект любви, к которому испытывает амбивалентные чувства. Господство Танатоса, вместе с тем, почти никогда не бывает абсолютным, что открывает возможность предотвращения самоубийства.

Основатель индивидуальной психологии А.Адлер полагал, что быть человеком означает, прежде всего, ощущать собственную неполноценность. Жизнь заключается в стремлении к цели, которая может не осознаваться, но направляет все поступки индивида и формирует жизненный стиль. Чувство неполноценности возникает в раннем детстве и основано на физической и психической беспомощности, усугубляемой различными дефектами. Для человека экзистенциально важно ощущать общность с другими людьми. Поэтому в течение всей жизни он находится в поиске преодоления комплекса неполноценности, его компенсации или сверхкомпенсации. Он реализуется в стремлении к самоутверждению, власти, которая становится движущей силой человеческого поведения и делает жизнь осмысленной.

Однако этот поиск может натолкнуться на значительные препятствия и привести к кризисной ситуации, с которой начинается «бегство» к суициду. Утрачивается чувство общности; между человеком и окружающими устанавливается «дистанция», канонизирующая непереносимость трудностей; в сфере эмо

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: