Избрание патриархом Константина

LXVI. Это был знаменитый Константин[353], который еще раньше спас державу от многих бурь и был горячо любим многими императорами. Все расступились перед ним, все предоставили ему первенство, и в конце концов он был облечен патриаршьей властью, которую украсил в меру своих сил, примешав к священнической жизни благородный и гражданский дух. Иные полагают, что добродетель заключается в том, чтобы не применяться к обстоятельствам, не умерять свободу речи и не пытаться усмирить строптивых нравом. Поэтому они в любую бурю выходят в море, вступают в противоборство с любыми ветрами, и одни из них тонут в пучине волн, другие же в ужасе возвращаются назад. Но смешение в Константине жизненных начал давало ему и строгость, и гибкость. Занимаясь делами, он не уподоблялся ни риторам, ни философам, не разглагольствовал, как первые, и не лицедействовал, как вторые, но вел себя всегда одинаково и потому был пригоден как для той, так и для другой жизни. Если рассматривать его как человека гражданского, бросаются в глаза его добродетели священнослужителя, подходя же к нему, пусть со страхом и трепетом, как к патриарху, нельзя не заметить, помимо его непреклонного нрава, улыбчивой серьезности, блеска гражданских достоинств. Он преуспел в обоих видах жизни: там он – воин и гражданин, здесь – само величие и приветливость. Я и прежде наблюдал за его жизнью и, предсказывая будущее, предрекал ему патриаршество, и ныне, после утверждения его на святом троне, вижу в нем человека отменного нрава[354].

LXVII. Почтив память усопшего назначением достойного мужа, царь сначала утихомирил восточных варваров (это дело не доставило ему больших хлопот), а потом со всем войском выступил против западных, которые в старые времена звались мисами, а нынешнее наименование получили позже[355]. Они обитали в землях, которые от Ромейской державы отделяются Истром[356], но неожиданно снялись со своих мест и перешли на наш берег. Причиной же для этого был народ гетов[357], которые с ними граничили, разоряли и грабили их страну и вынудили к переселению. Поэтому они, как по суше, перешли по замерзшему Истру на наш берег, всем народом навалились на наши границы и с тех пор не могли заставить себя жить в мире и оставить в покое соседей[358].

LXVIII. Хотя мисы телом не сильны и духом не отважны, сражаться и воевать с ними трудней, чем с каким-либо другим народом. Они не носят панцирей, не одевают поножей, не защищают головы шлемом, в руках не держат щита, ни продолговатого, какие, по рассказам, были у аргивян[359], ни круглого, и не вооружены даже мечами, имеют при себе только копья, и это единственное их оружие. Они не разделяют войско на отряды, в сражениях не следуют никакой военной науке, не признают ни фронта, ни левого, ни правого флангов, не разбивают лагерей, не окружают их рвами, а, сбившись в кучу, сильные своим презрением к смерти, с громким боевым кличем бросаются на неприятеля. Если враг отступает, они обрушиваются на него, как башни, преследуют и безжалостно истребляют, но если неприятельский строй выдерживает напор и не рассыпается под варварским натиском, сразу же поворачивают назад и спасаются бегством. При этом они отступают в беспорядке и рассеиваются кто куда: одни бросаются в реку, выплывают или тонут в водоворотах, другие скрываются от преследователей и исчезают в гуще леса, третьи придумывают еще что-нибудь. Разом рассеявшись, они потом снова отовсюду незаметно сходятся в одно место, кто с гор, кто из ущелий, кто из реки. Если они испытывают жажду и находят реку или родник, то набрасываются на воду и жадно пьют ее большими глотками, если же воды нет, то сходят с коней, мечами отворяют им жилы, выпускают из животных кровь, пьют ее вместо воды и таким образом утоляют жажду. Потом они разрубают на куски тело самого упитанного коня, собрав какое-нибудь топливо, разжигают костер, слегка подогревают на нем куски конины, сжирают их вместе с кровью и грязью и, подкрепившись таким образом, устремляются в первое попавшееся убежище и сидят там, как змеи в норах, а вместо стен служат им обрывистые кручи и глубокие пропасти.

LXIX. Все люди этого племени опасны и вероломны. Договоры о дружбе для них ничего не значат, и, даже поклявшись над жертвами, они не держат своего слова, ибо никакого божества, я не говорю уже о боге, они не почитают: все, по их мнению, происходит само по себе, и смерть для них конец всякому существованию. Поэтому они с легкостью заключают мир, но, когда хотят воевать, сразу отказываются от договоров. Если ты берешь верх, они снова домогаются твоей дружбы, если же в сражении берут верх сами, то одних пленных убивают, других выводят на торжественную распродажу, за богатых запрашивают высокую цену, а если им ее не дают, предают смерти и их.

LXX. Такой вот народ поставил себе целью изгнать из ромейских пределов царь Исаак и двинулся на врага с большими силами. У мисов возникли внутренние разногласия, и настроение их менялось, но царь, не слишком им доверяя, повел свое войско против самого сильного их племени, непобедимого и неодолимого, и, приблизившись, вселил ужас в противника. Враги страшились самого Исаака и его армии, на царя, как на громовержца, не дерзали даже поднять глаз, а завидев плотно сомкнутые ряды его войска, разбежались. Только отдельными группами нападали они на нас и с громким воем устремлялись на неколебимых наших воинов. Но не смогли они ни одолеть нас с помощью засад, ни встретить в открытом бою и потому назначили сражение на третий день, а сами еще до вечера, бросив свои палатки и неспособных к бегству стариков и детей, рассеялись по труднодоступным местам. Согласно договоренности, царь выступил во главе построенного в боевые порядки войска, но ни одного варвара нигде не было видно, а от преследования царь отказался, во-первых, из страха перед скрытыми засадами, а во-вторых, потому что враги ушли уже за три дня до этого. Исаак разрушил их палатки, взял всю добычу, которую там нашел, и как победитель двинулся назад[360]. Но не сопутствовала ему удача на обратном пути, страшная буря обрушилась на его войско, и многих своих воинов недосчитался тогда Исаак[361]; тем не менее в столицу он вошел, украшенный победными венками.

LXXI. Насколько могу судить (а я хорошо знаю его душу), именно по этой причине врожденный нрав Исаака приобрел новые свойства: царь сделался более суров и начал на всех смотреть свысока. Свою родню он ничем больше не отличал от прочих людей, и даже брат его[362]должен был спешиваться уже у дальнего входа во дворец и являться к царственному брату, как было ему приказано, в виде, отнюдь не более торжественном, чем остальные. Обладая отменным нравом, какого я не встречал больше ни у одного человека, брат спокойно перенес перемену, не роптал на эти новшества, но с почтительным видом являлся к императору, когда тот звал его, большей же частью держался в тени и другим подавал пример, как следует менять свое поведение.

LXXII. Так перестроился характер царя, и кончился второй период времени. С этого момента начался третий. Царь страстно увлекался охотой, любил связанные с нею опасности и был прекрасным ловцом. Исаак легко скакал на коне, криками и улюлюканьем заставлял собаку нестись, как на крыльях, настигал зайца на бегу, случалось, хватал его прямо руками, но и копье не метал мимо цели. Еще больше увлекался он журавлиной охотой, не упускал в небе пернатого племени и доставал птиц даже из поднебесья. И удовольствие тогда воистину сливалось с чудом. Чудо оттого, что такую большую птицу, орудующую ногами, как копьями, и уже скрывшуюся в облаках, настигала много меньшая. Удовольствие же доставляло падение журавля: он падал в предсмертном танце, переворачиваясь то вниз головой, то вверх брюхом.

LXXIII. Наслаждаясь обоими видами охоты и не желая истощать своих огороженных угодий, царь иногда отправлялся поохотиться на просторе, где уже ничто не препятствовало ни бегу, ни полету. Пристанищем ему служила царская усадьба перед городом[363]на берегу моря, которой остался бы доволен любой охотник, только не этот царь. Встав рано утром, он охотился до позднего вечера. Не раз метал он копье в медведей и кабанов, постоянно держал руку поднятой, а потому и ударила его в бок струя холодного ветра. В тот момент он почти не ощутил удара, но на следующий день уже бросила его в озноб горячка[364].

LXXIV. Когда я, ни о чем не подозревая, отправился навестить царя и оказать ему должное уважение, Исаак встретил меня уже на ложе. Его окружала многочисленная стража, присутствовал там и лучший из служителей Асклепия. Царь меня приветствовал ласково взглянул и, протянув руку для измерения пульса, сказал: «Ты пришел как раз вовремя» (Исаак знал о моем знакомстве с искусством врачевания). Я понял, что это за болезнь, но сразу не высказал своего суждения, а, обратившись к врачу, спросил: «А ты как думаешь, что это за лихорадка?» На это он громким голосом, чтобы мог услышать и царь, ответил: «Однодневка, но ничего не будет удивительного, если она не пройдет в тот же день, – есть такая разновидность, хоть это и противоречит названию». «Не могу согласиться с твоим мнением, – возразил я, – биение артерии говорит мне о трехдневном периоде, но пусть твоя додонская чаша окажется правой, а мой треножник солжет, может быть, он и впрямь солжет, ибо не достает мне искусства для предсказаний»[365].

LXXV. Наступил третий день, болезнь непрерывно длилась уже больше положенного ей срока и свидетельствовала об искусстве врача и моей ошибке. Царю готовили легкую пищу, но не успевал он к ней прикоснуться, как лихорадка пламенем охватывала его нутро. Про Катона рассказывают, что он во время лихорадки или другого недуга оставался недвижно лежать в одной позе, пока не кончался приступ и не проходила болезнь. Исаак, напротив, все время ворочался и менял положение тела, он тяжело дышал, и природа не давала ему никакой передышки. Но как только он немного пришел в себя, то сразу же вспомнил о возвращении во дворец.

LXXVI. И тогда Исаак немедленно поднялся на борт царской триеры и отправился во Влахерны[366], а прибыв во дворец, почувствовал себя лучше и, радуясь выздоровлению, начал оживленно разговаривать и шутил больше обычного. Нас он задержал до вечера, рассказывая о старых временах и об остроумных изречениях покойного императора Василия, сына Романа.

LXXVII, После захода солнца он отпустил нас и сам отправился спать. Я вышел из дворца в радостном настроении, полный сладостных надежд на выздоровление императора. Рано утром я снова отправился во дворец, но уже перед входом меня напугал какой-то человек, сообщивший, что у царя боли в боку, что он тяжело дышит и с трудом вбирает в себя воздух. Взволнованный этим известием, я бесшумно вошел в покой, где он лежал, и остановился в смущении. Исаак тут же протянул мне руку и как бы спрашивал меня глазами, не очень ли он плох и не близок ли его конец. Не успел я пальцами дотронуться до его кисти, как первый из врачей (нет необходимости называть его по имени) сказал: «Можешь не исследовать артерию, ее биение мне понятно, оно прерывисто и неровно. Один раз ударяет по пальцу сильно, другой раз слабо, первый удар соответствует третьему, второй четвертому и так далее – они чередуются, как зубья у железной пилы».

LXXVIII. Не обращая внимания на его слова, я исследовал движение артерии при каждом ударе и не нашел, чтобы пульс походил на пилу. Был он, однако, вялым и напоминал шаг человека не слабого, но скорее закованного в цепи, которые стесняют его движение. Болезнь была тогда в самом разгаре, и это почти всех ввело в заблуждение, многие даже уже начали сомневаться, сумеет ли царь выжить.

LXXIX. Во дворце поднялась суматоха, и вокруг ложа самодержца собрались царица (истинное чудо среди женщин, непревзойденная по знатности рода, несравненная по высшей добродетели), их дочь, как и ее царственные родители, красивая, хотя до времени постригшаяся, но сохранившая красоту и после пострижения, с волосами янтарными и огненными, своим новым обличьем обоих родителей вознесшая, а помимо женщин, брат и племянник самодержца[367]. Они произносили слова прощания, проливали слезы расставания и уговаривали Исаака немедленно отправиться в Большой дворец и отдать там необходимые распоряжения, чтобы не лишить родню свою, разделявшую с ним его страдания, блага царской жизни. Он уже приготовился туда идти, как весьма кстати явился иерарх храма Божьей мудрости[368], чтобы дать Исааку добрые советы и укрепить его дух своими речами.

LXXX. Решившись перебраться в Большой дворец, царь не потерял присущего ему мужества, вышел из покоев, ни на кого не опираясь, но был он подобен высоковолосому[369]кипарису, раскачиваемому порывами ветра: при ходьбе сгибался и все-таки шел, не держась ни за что, и передвигался без чужой помощи. Так и взобрался он на коня, но как проделал это путешествие, я не знаю, так как торопился другой дорогой прибыть во дворец до него. Это мне, однако, не удалось, и царя застал я в великом волнении и полном отчаянии; его окружили родичи, рыдавшие и готовые, если возможно, расстаться с жизнью вместе с ним. Зачинала плач царица, матери вторила дочь, испускавшая в ответ еще более горестные вопли.

LXXXI. Так они горевали. Царь же, задумавшись о предстоящем переселении в лучший мир, пожелал постричься. Царица, не зная, что это желание возникло у самого Исаака, гораздо больше винила за такое решение всех нас, а когда увидела меня, молвила: «Нечего сказать, помог же ты нам своим советом, философ, неплохо ты нас отблагодарил, задумав обратить самодержца к монашеской жизни».

LXXXII. Я поклялся, что у меня и в мыслях не было ничего подобного, а потом спросил и лежащего, откуда возникло у него такое желание. На это он ответил (передаю его слова): «Она по женскому обычаю нс дает мне выполнить мое благое намерение, а винит в нем кого угодно, только не меня». – «Верь мне, – сказала царица, – если только ты выздоровеешь (а это мое заветное и страстное желание) я взвалю на свои плечи все твои прегрешения, а если нет... я сама буду заступницей за все твои грехи перед судьей и господом. Твои деяния останутся без возмездия, а меня пусть пожрут черви, покроет черная тьма и сожжет палящее пламя. И тебе не жаль бросить нас, одиноких? С какой душой покидаешь ты дворец, обрекая меня на несчастное вдовство, а дочь на горькое сиротство? Но не только это, нас ждет участь еще более страшная. Не ведающие милосердия руки отправят нас в далекое изгнание, а может быть, уготовят судьбу куда более тяжкую, и не знающий сострадания муж крови будет взирать на самых дорогих тебе. Будешь ты жить в новом своем обличье или почиешь во благе, наша жизнь станет горше смерти».

LXXXIII. Так говорила царица, но не сумела убедить Исаака. В конце концов, отчаявшись заставить его переменить решение, она сказала: «Назначь хотя бы преемником своей власти человека благомысленного и преданного, чтобы он и к тебе при твоей жизни сохранил уважение, и мне был вместо сына». Эти слова взбодрили царя, и он тут же велел привести к себе Дуку Константина, славного отпрыска древнего рода, который тот сам возводил к знаменитым Дукам – я имею в виду Андроника и Константина, чье мужество и ум не раз описаны в исторических сочинениях, да и преемниками их Константин мог гордиться ничуть не меньше[370].

LXXXIV. Одного этого было достаточно для его славы. Однако взявшийся писать о Константине не погрешил бы против истины, назвав его еще и Ахиллом. Как древний герой, имевший великих предков, деда Эака, по мифу – сына Зевса, отца Пелея, которого превозносящие его эллинские сочинения называют мужем морской богини Фетиды, затмил своими деяниями славу отцов, так что не предки составили честь Ахиллу, а скорее сами были прославлены сыном, так и Константин Дука, которого мое повествование готово уже возвести на царский престол, был знаменит древним родом, но еще больше своей природой и собственным выбором.

LXXXV. Но повременим пока с описанием его правления. Царственным нравом и славным родом он еще в частной жизни мог поспорить с лучшими из императоров, но более всего заботился Константин о том, чтобы жить благопристойно, не докучать соседям, ни перед кем не заноситься и смиренно подчиняться царям; Константин не хотел, чтобы люди судили о нем по его сиянию, и потому, подобно солнцу, прятался в облаках.

LXXXVI. Я говорю об этом не с чужих слов, а убедившись во всем своим умом и своими чувствами. Пусть сам он гордится многими и прекрасными подвигами, с меня же достаточно и того, что такой муж, каким казался и каким был Константин, то ли потому, что ума во мне нашел больше, чем в остальных, то ли нравом моим был пленен, во всяком случае, на других почти и нс смотрел, а меня отличал и любил так нежно, что жить не мог без моих речей и моей души, и доверял мне все самое заветное.

LXXXVII. Он хотел замкнуться в себе, решительно презирал высокие чины и титулы и потому одевался небрежно и жил по-деревенски просто. Непритязательный наряд лишь ярче заставляет блистать красоту женщин, которая из-за облаков сияет еще ослепительнее, и простое платье – лучшее их украшение. Так и невзрачный покров Константина не скрывал, а заставлял еще ярче сверкать его достоинства. Имя его тогда было у всех на устах, все сулили ему престол, при этом одни изрекали пророчества будто прорицатели, другие же подбирали и произносили слова, его достойные. И вот он стал бояться не столько своих ненавистников, сколько сторонников и всячески преграждал им доступ к себе, а были это все люди воинственные, дерзкие и ни перед чем не останавливающиеся.

LXXXVIII. Константин был настолько осторожен и умен, что, когда воины избрали царя и отдали предпочтение Комнину, а тот, владеть властью избранный, стал уступать престол ему, Константин ни в мыслях, ни на деле не принял сделанного при таких обстоятельствах предложения. Собравшиеся и вовсе не сумели бы тогда между собой договориться, если бы он сам не вмешался и не водворил согласия благодаря своему влиянию. Все войско тогда как бы стояло на двух якорях: большем и меньшем, или, вернее, меньшем и большем: ведь если царем избирался Исаак, Константину обещался следующий после царского титул кесаря. Тем не менее знатный род и добрая душа Константина привлекали к нему всеобщее расположение[371]. Чтобы вызвать еще большее восхищение этим мужем, скажу, что, когда Исаак из мятежника стал царем и воссел на троне, Константин отказался и от второго по значению титула, хотя вполне мог претендовать и на первый; таков был несравненный нрав этого мужа. Ко всему сказанному добавлю только одно: то, что тогда этого не случилось, а случилось только сейчас, было божественной волей – не с задворок мятежа, а из парадной залы законной власти поднялся Константин на престол.

Приход Дуки к Комнину, его избрание и суждения родни [Исаака]

LXXXIX. Комнин, казалось, готов был уже испустить дух, когда к нему пригласили Константина, который вошел к царю со стыдливым румянцем на щеках и смущенным взором и остановился, спрятав по обыкновению руки под одеждами. Собравшись с мыслями, царь сказал ему: «Тут стоят (он указал рукой на родню) мои близкие: брат, племянник, любимейшая жена и царица и, так сказать, единорожденная дочь, но сердце мое больше лежит к тебе, твой нрав покорил мою природу, и тебе доверяю и свое царство, и самых своих близких, и делаю это не против их воли, а по самому горячему их желанию. Это необычное решение зародилось у меня не сегодня, меня не вынуждает к нему болезнь, но еще в то время, как избирался императором, видел я, что ты лучше меня и больше подходишь для трона, да и потом сравнивал я тебя с другими и тогда уж вовсе уверился, что более всех достоин царской власти ты. Со мной все кончено, жизнь во мне еле теплится, отныне ты будешь властвовать и мудро распоряжаться государственными делами, издавна предназначен ты к власти и теперь берешь ее в свои руки[372]. Как бесценное сокровище, вручаю я тебе свою жену и дочь и приказываю непрестанно печься о брате и племяннике».

XC. При этих словах поднялись крики, вперемешку с рыданиями, окружающие славословили, а тот, кому отдана была царская власть, будто его вводили в таинства или посвящали в диковинные божественные обряды, с благочестием и смирением стоял около самодержца. Таково было вступление к его царствованию, но то, что за ним последовало, нельзя описать однозначно: что-то сложилось удачно, а что-то пошло вкривь и вкось.

XCI. Если я ему в чем и помог, об этом умолчу, не мне хвастаться такими вещами; царю же и так хорошо известно, как воспрепятствовал я всем препятствиям и как споспешествовал благополучному течению дел. Я так любил Константина и так был ему предан, что, когда настигла его буря, сам взялся за кормило, что нужно ослабил, что нужно натянул и прямо привел корабль в царскую гавань.

XCII. Дальше я расскажу о том, какова была его власть, какой характер имели его деяния, какой дух внес он в свое правление, от какого начала и к какому итогу пришел, какова была цель его владычества, в чем он добился несомненного успеха, что впервые изобрел сам, что в нем достойно восхищения и что не достойно, как он ведал гражданскими делами, как обращался с войском и так далее.

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: