Когда реальность отличается от рассказа о ней

Поскольку психологический контекст играет важнейшую роль в том, какое чувство (стыда или гордости) вызовет у разных людей одно и то же событие, вероятно, можно повлиять на культуру, имея целью выйти из состояния стыда. Любопытно! Уместно ли сказать «выйти из стыда» – подобно тому, как выходят из норы или вылезают из укрытия, играя в прятки.

Почти все дети, спрятавшиеся, чтобы избежать смерти (евреи во время Второй мировой войны или тутси – жертвы руандийского геноцида), страдали от душевной пытки. Пытки не болью – обесчеловечиванием. Когда мы ломаем ногу, мы испытываем сильную боль, но мы не чувствуем себя ущербными – ведь нами занимаются, помогают перемещаться и просят рассказать, как все произошло. Спрятавшийся ребенок не испытывает боли, однако он беспрестанно страдает от болезненного представления о себе: «Ты стоишь меньше остальных… быть самим собой опасно, поскольку если ты скажешь, кто ты такой, то умрешь… Ты происходишь от родителей, семьи и народа, которых общество отвергло, их преследуют, и это преследование коснется и тебя, стоит тебе рассказать, кто ты на самом деле».

Подобные представления о себе, болезненные и вызывающие стыд, порождают поведенческие стратегии – дорогостоящие или же основанные на самобичевании, позволяющие искупить ошибки. Отказ от образа действий случается, если культурные стереотипы внушают нам: «Это нормально, что он незаметен и плохо учится в школе, – учитывая то, что с ним произошло». Даже успех может вызвать стыд. Порой случается, что успехи «спрятавшегося» ребенка унижают остальных детей, которые изо всех сил стараются добиться успеха, но не преуспевают – из‑за того, что находятся в комфортных условиях. В такой ситуации выйти из стыда довольно сложно – ведь необходимо не только работать над собой, но надо научиться не унижать других, достигнув успеха. Соединение этих факторов может провести к выработке устойчивости.

«Мои бабушка и дедушка, мои дяди и тети… Я часто слышал, как они говорят между собой на идиш… Они дорожили этим языком и в то же время испытывали стыд, потому что он символизировал бедность, изгнание, ничтожность евреев по сравнению с другими народами Европы и вообще нечто бесполезное для их потомков… двойственное наследие, вызывающее одновременно чувство нежности и стыда… кроме того, это еще и тайный язык, поскольку они переходили на идиш тогда, когда не хотели, чтобы мы, дети, понимали их»[242].

Выход из стыда в подобной ситуации требует серьезной работы. Быть может, более действенным было бы сначала как‑то повлиять на окружение? Стереотипное представление о том, что евреи позволили вести себя на бойню, как бараны, распространено по всему миру. Даже в Израиле сабры – евреи, родившиеся на территории этой страны, – одержали столько побед над арабскими войсками, что у них вошло в привычку с презрением относиться к европейским ашкенази, чей жир в Аушвице превращали в мыло. В 1950‑е гг. они обращались к ним не иначе, как мыло. Это вызывало у выживших ощущение, что они – вещь: после того как немцы называли их словом Stück («кусок»), израильские соотечественники теперь именовали их «мылом». Стыд быть презираемыми заставил их бешено стремиться к поискам выхода из этого стыда. Исключительное мужество, подогретое презрением, заставляло этих людей постоянно, без устали трудиться. «Куски» стали университетскими преподавателями, промышленниками или известными артистами. Надо же, я только что употребил слово «известный»! Вся мудрость, которой только обладают слова, уместилась в три слога: «из‑вест‑ный» – а ведь именно это я пытался сформулировать на протяжении трех предыдущих страниц своего текста. Отныне эти люди могли существовать на глазах у других спокойно и без всякого стыда, потому что их больше не называли «кусками» или «мылом» – теперь они стали «известными»!

Чтобы изменить свой образ и слово, которым их называли, им пришлось прежде всего изменить собственные представления о себе. Несколько лет назад, роясь в архивах, историки обнаружили следы реальности, противоположной той, которую привыкли считать истинной. Вопреки сложившемуся стереотипу евреи сражались с нацистами во всех армиях мира и всех движениях Сопротивления. В Испании, в Интернациональной бригаде, в рядах которой сражался Хемингуэй, каждый третий солдат был евреем. Во Франции Иностранный маршевый полк практически полностью состоял из испанских республиканцев и недавних еврейских иммигрантов; уже в самом начале войны этот полк стал подобием Иностранного легиона. В отрядах Сопротивления евреи также были представлены в большом количестве: в подпольной сети, находившейся под прикрытием ОПД (Организация помощи детям), занимавшейся изготовлением фальшивых документов и организации побегов из лагерей. Вооруженное сопротивление французских евреев возникло позднее, поскольку они были лояльны к новой власти и не могли допустить мысли, что правительство страны готовит их уничтожение. Однако после облавы, в результате которой многие из них оказались на Вель‑д'Ив, сомнений больше не осталось: пора браться за оружие. Отряды франтиреров и партизан принимали в свои ряды евреев‑коммунистов и армян. Просвещенные израильтяне и члены ОСР (Организация сражающихся евреев) организовывали нападения на немецких солдат и офицеров. Восстание в варшавском гетто (апрель – май 1943 г.), где несколько сотен голодных, чудом выживших евреев противостояли трем тысячам солдат противника, вооруженным пушками, пулеметами и огнеметами, доказало, что немецкая армия не является несокрушимой, и это дало сигнал к действию всему европейскому движению Сопротивления.

В конце войны евреи, сражавшиеся в рядах советской и польской армий и, таким образом, участвовавшие в сокрушении нацизма, ожидали, что, когда они вернутся домой, их встретят, как героев. Однако их дома, квартиры, их ателье и лавки были заняты соседями. Именно это стало причиной нападения на евреев со стороны гражданского населения – я имею в виду послевоенные погромы на территории Литвы, Белоруссии, Украины и Словакии. Погром в Кёльце, Польша, 4 июля 1946 г. (спустя 16 месяцев после немецкой капитуляции) привел к переселению евреев в Западную Европу и Палестину – всего уехало 250 тысяч человек[243]; этот исход стал результатом действий воинствующих антисемитов. Евреи присоединились к своим «палестинским собратьям», называемым так до момента голосования ООН по вопросу о независимости двух государств – израильского и палестинского. «Палестинские собратья», разбившие немецко‑арабские отряды Африканского корпуса Роммеля (40 тысяч человек из их числа влились во французские войска, и еще 30 тысяч – в ряды британской армии), встретили изгнанников враждебно.

В течение всей войны «евреи вовсе не шли на смерть послушно, как бараны»[244], напротив, они участвовали в любых возможных боях. Совсем другими изображают их в кинохронике: бесконечные конвои, шесть миллионов гражданских лиц, которых сдали собственные соседи. Но есть и другая хроника. Разве спрашивали солдат, бегущих в атаку, или участников Сопротивления, привязанных к столбу перед расстрелом, какую религию они исповедуют? А те, кто вел тайную войну, старались не попадать в объективы камер.

В сражениях на территории Северной Африки и на Ближнем Востоке еврейские отряды увенчали себя славой. Палестинские евреи сыграли столь выдающуюся роль в победе над немцами возле ливийского города Бир‑Хакейма (1942 г.), что генерал Кёниг потребовал, чтобы их отряды шли не под сине‑бело‑красным французским флагом, а под собственным – бело‑синим, со «звездой Давида». Во время войны за независимость 1948 г. этот гордый народ, неожиданно, в одночасье, повзрослевший, триумфально сражался с захватчиками. Кадры хроники, запечатлевшие те дни, стали для израильтян символом великого отпущения грехов. Красивые еврейские кавалеристы стремительно атакуют противника среди пламени. Или хорошенькие женщины с ружьями на плечах, они же – ведущие трактора через пустыню, чтобы сделать эти земли плодородными, в то время как злобные сирийцы бомбят хижины на склонах Голанских высот. Ни одной фотографии убитого, никакого документального подтверждения исхода палестинцев…

Эти свидетельства не лгут: в Европе и в самом деле бесконечные вереницы гражданских поднимались в вагоны для перевозки животных, которые затем направлялись в Аушвиц; израильтяне действительно одержали невероятные победы над пустыней и вражескими армиями соседних государств, однако, рассказав всему миру только часть правды, они тем самым оттенили другую ее часть: Сопротивление евреев в Европе и изгнание сотен тысяч невинных арабов; эти сюжеты вообще не были запечатлены, не стали частью репрезентации реальности. И поскольку наши чувства связаны непосредственно с нашими репрезентациями, сабры в Палестине испытывали великую гордость, а европейские евреи – великий стыд, в то время как ближневосточные арабы испытывали чувство великого унижения.

Бесстыдство

Но даже в условиях персональной или коллективной катастрофы всегда находятся индивиды, не испытывающие ни стыда, ни гордости. Способ их существования и манера воспринимать внешний вид реальности – «видеть вещи», как они говорят, – не вызывают у них никаких эмоций.

Иногда это безразличие обусловлено физиологическими свойствами, но чаще проистекает из бесконечных страданий морального характера, приводящих к тому, что у этих людей вырабатывается определенный механизм замалчивания собственной истории, что облегчает их физическую агонию. Среди них мало извращенцев, однако те, о ком мы все‑таки узнаем, очаровывают нас полнейшим отсутствием эмоций. Они похожи на твердый кусок льда, а герои романов‑нуар и фильмов ужасов, в которых рассказываются истории девиантного поведения, вызывают у нас приятную дрожь. (На деле бесконечный легион не испытывающих стыд пополняется извращенцами – теми сохраняющими спокойствие людьми, которые получают удовольствие от подчинения вождю.)

Некоторые из нас никогда не стыдились, поскольку относятся к мнению других с полнейшим безразличием. Нашим детям приходится дожить до четырех лет, чтобы обнаружить: внутренний мир других отличается от их собственного. Такой онтогенез, развивающаяся эмпатия делают нервную систему способной вычленять информацию из контекста, реагировать на стимуляции, оставляющие след в памяти и связанные с формированием будущих представлений о мире. Мозг будет успешно работать только в том случае, если эмоциональный фон, создаваемый окружением, позволит ребенку чувствовать себя в безопасности и даст ему толчок для дальнейшего движения[245]. Психотики с трудом воспринимают репрезентации окружающих, обычно не видя различия между ними. Поэтому они отвечают голосам, звучащим у них внутри, или мастурбируют на публике – так, словно вокруг никого. Те, чьи лобные доли оказываются поврежденными в результате автокатастрофы, и те, кто страдает слабоумием по причине того, что их мозг атрофировался из‑за болезни, теряют возможность к эмпатии, поскольку утратили нейрологическую способность предвидеть, предугадывать то, что может произойти вскоре. Следовательно, они могут производить какое‑либо действие, не думая об эффекте, которое оно вызовет в голове другого. Мозговой абсцесс, контузия или геморрагия разрушают миндалину мозжечка в глубине нижней части мозга, и больной, потеряв возможность реагировать эмоционально, абстрагируется от событий, не имеющих для него никакого значения. Как можно стыдиться, если другой для нас не существует, если наш изменившийся мозг делает нас более неспособным представлять себя в мире других? Мы реагируем только на то, что касается нас лично, и уже не способны выходить за пределы своего «я».

Подобные нейрологические нарушения не исключают, впрочем, влияния внешних разрушителей, приводящих к тем же результатам. Преклонный возраст упрощает восприятие времени – когда смерть становится все более реальным фактом, а не просто смутным, отдаленным событием, старики перестают сдерживаться, избавляются от необходимости вести себя так, как того требует социум. Они наконец‑то могут высказать вслух то, что думают, – не принимая во внимание реакцию окружающих, без всякого стыда они будут говорить о том, что раньше всегда старались скрывать.

Меланхолия, которой охвачена душа больного, повторяющиеся депрессии изолируют субъекта и обедняют его эмоциональную среду; в течение нескольких недель может даже развиться атрофия правой височной доли[246]. Аффективные реакции затрудняются, поскольку традиционно отвечающая за возникновение эмоций височная доля более не функционирует, – и тогда стыд превращается в сущий пустяк, затихает: «В моем состоянии больше нечему стыдиться». Подобное признание, облегчающее страдания, предотвращает боль от борьбы за жизнь. Когда окружение не потакает желанию человека, впавшего в депрессию, смириться с ней, происходит достаточно быстрый перезапуск процесса обретения нейронной устойчивости, что дает возможность воздействовать на больного словом. Неразделенные эмоции разрушают мозг столь же эффективно, как и психическая травма, но если жизнь возвращается в свое привычное русло, возвращаются и эмоции, и тогда удовольствие от жизни ощущается одновременно с болью.

Утрата чувств оказывается особенно деструктивной в детский, наиболее эмоциональный период жизни. Когда реакции миндалины мозжечка не гармонизированы по причине испуга, возникающего параллельно чувству уверенности, приобретаемому в результате возникновения личной связи, ребенок не способен сделать из собственных эмоций то, что поможет укреплению этой связи. «Когда мне грустно, я знаю, что это пройдет», – говорит тот, кто уверен в безопасности выстроенной связи, но если утрата чувств приводит к безразличию, можно наблюдать явное отсутствие у ребенка чувства страха. Он не боится опасности, он не боится реакций других. Нейрообразность демонстрирует, что у изолированного ребенка миндалина мозжечка перестает реагировать. Почти лишенный эмоций, он готов чрезмерно рисковать[247]. Такой ребенок невнимателен к другим, не колеблясь, вступает в драку, готов воспользоваться благами других. Лишенный эмоциональных тормозов, в качестве которых выступает чужое мнение, он делает все, исходя лишь из собственного удовольствия, без стеснения и стыда.

Можно применять любые градации, описывая тех, кто нечувствителен к чужим взглядам, мало– и гиперчувствителен. Введение подобного, основанного на работе нейронов деления позволяет нам охарактеризовать различные манеры строить связи. Я знал молодых людей, которые, испытывая сексуальное желание, домогались всех встречных девушек или просто звонили, чтобы предложить им переспать, – абсолютно без каких‑либо прелюдий. В большинстве своем девушки – забавляясь или испытывая шок – отказывались от предложений, правда, не все. Получая отказ, молодой человек спокойно набирал номер следующей. Подобная эмоциональная слабость создавала у партнеров обоюдное ощущение легкости и чувство свободы в виду отсутствия привязанностей. Получивший отказ никогда в дальнейшем не стеснялся женщин – он знал: достаточно одного слова, и они перестанут ему докучать. Эта эмоциональная «слабость» позволяла мужчинам никогда не терять лицо, никогда не испытывать стыда из‑за резкого отказа.

Я знал и других юношей – относившихся к девушкам с пиететом. Они настолько обожали их, что считали недоступными. Уверенные в своей неспособности вызывать желание, они бежали прочь от тех, кого любили, поскольку были бы глубоко травмированы даже самым мягким отказом. Они предпочитали избегать любых встреч с объектом своих чувств, поскольку отказ вызвал бы у них неудержимое чувство стыда.

Мне приходилось видеть женщин, которые молча давали едва знакомым мужчинам свою визитную карточку, где от руки были записаны свободные часы. Другие женщины приходили в ярость и бежали в полицию, если какой‑нибудь мужчина вдруг решал им улыбнуться.

Подобное удивительное многообразие реакций – начиная с максимально спокойного отношения к изнурительному стыду – возникает в процессе аффективного взросления, под влиянием сенсориальной среды, по‑разному стимулирующей мозг в процессе его роста и развития.

Как только мозг сформировался, он уже менее спокойно начинает воспринимать реакции окружающих. Отношение к разным событиям зависит от внешних обстоятельств и от того, что со временем мозг становится менее пластичным. Как только индивид оказывается в шокирующей ситуации, он принимается изо всех сил приспосабливаться к ней, однако, преодолев определенную грань в развитии, подавленная психика не позволяет индивиду сохранить достоинство.

Когда Примо Леви прибыл в Аушвиц, он был изумлен увиденным. Очень скоро стыд, «испытываемый в начале заключения, был вытеснен необходимостью приспосабливаться ради выживания… те, кто слишком стыдился, быстро погибали… уходя в себя, отказываясь общаться с остальными, убежденные, что случившееся можно преодолеть в одиночку»[248].

Клошары переживают тот же процесс деперсонализации. Три этапа краха[249]– в начале социальный (потеря работы), затем психологический (одиночество) и, наконец, физический (грязные и больные, они оказываются на улице) – приводят к исчезновению чувства стыда. «Мы вышли за пределы любого стыда, мы скользим в сторону обесчеловечивания»[250].

Популяция «бесстыдных» крайне разнообразна. Среди них – доходяги, которых в лагерях смерти называли так потому, что они смирялись с собственной участью, вставали на колени в молитвенной позе, были близки к состоянию эмбриона и позволяли себе умереть. Подобный отказ от себя, утрата чувства стыда характерны для тех, кто пережил процесс дегуманизации и для кого взгляд со стороны ничего не значит. Но в лагере были и другие. Коммунисты, «свидетели Иеговы» и несколько представителей СХД (Студенческого христианского движения) сохранили солидарность. Они пытались организовывать побеги – взаимопомощь делала их страдание осмысленным. Только одно было важно для них – взгляды товарищей, позволявшие им сохранять человеческое достоинство. Они знали, что проиграли, что находятся в заключении, но не ощущали себя ни униженными, ни ущербными недочеловеками, поскольку они не разрешали охранявшим их солдатам смотреть на них именно так. Их эмпатия не распространялась на солдат СС, они не ставили себя на их место – просто не доверяли им; они поддерживали дружеские отношения, сохраняя в себе силы бунтовать: то есть они страдали, как люди!

Стыд испытываешь только тогда, когда желаешь сохранить гордость под взглядами тех, кому ты сам разрешил унижать себя. Дети до четырех лет не интересуются тем, во что верят взрослые[251]; депортированные в лагерь коммунисты противостояли фашистам, а потерявшие человеческое достоинство клошары утратили желание жить в социуме, находиться рядом с другими. Эти люди не испытывали стыда, несмотря на то что оказались в крайне унизительной ситуации. Ребенок не достаточно развит, чтобы испытывать стыд, воюющий не желает изучать ментальный мир своего врага, у клошара более нет сил думать о ком‑либо другом. Необходим ли нам стыд, чтобы жить вместе? Станет ли его отсутствие показателем отсутствия солидарности, нашего безразличия по отношению к другим?

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: