Правда об употреблении в пищу животных

С 2000 года, после того, как Темпл Грандин отчиталась об улучшении дел на скотобойнях, рабочие неоднократно во всеуслышание заявляли, что новорожденных индеек бьют палками, похожими на бейсбольную биту, топчут цыплят, чтобы посмотреть, как они «лопаются», хромых свиней избивают металлическими трубами и намеренно расчленяют коров, находящихся в полном сознании. Нет нужды искать видео, тайно отснятые организациями по защите животных, чтобы узнать об этих зверствах — хотя таких фильмов много. Я мог бы заполнить несколько книг свидетельствами рабочих — составить что-то вроде энциклопедии жестокости.

Гейл Эйсниц уже почти сделала подобную энциклопедию в своей книге «Скотобойня». Это десятилетнее исследование, составленное из рассказов рабочих, которые в общей сложности представляют опыт работы на бойне в течение более чем двух миллионов часов, ни одно журналистское расследование на эту тему не сравнится с ней по богатству материала.

«Как-то раз ружье для оглушения весь день не работало, они брали нож и, пока корова еще стояла, вспарывали ей шею сзади. Корова падала и начинала биться. А ей в зад тыкали ножом, чтобы она двигалась вперед. Ломали ей хвост. Так жутко ее били… А корова кричала, высунув наружу язык.

Об этом трудно говорить. Просто крыша едет от всего этого напряжения. И хотя это прозвучит гнусно, я брал [электрическую] погонялку и совал коровам в глаз. И долго держал.

Внизу, в яме для сбора крови, говорят, от запаха крови звереешь. Точно. Мысленно повторяешь, мол, если эта свинья меня лягнет, я сведу с ней счеты. Ты уже готов убить свинью, но и этого мало. Она должна помучиться… Тебя заносит, тебе хочется пинать ее изо всех сил, душить, утопить в ее собственной крови. Размозжить ей нос. Вот свинья бегала бы в яме кругами. Смотрела бы на меня, а я бы кромсал ее ножом, просто вынул бы нож и… раз — вырезал бы ей глаз, когда она пробежит мимо. А она что — только закричит. Однажды я вынул нож — острый-преострый — и оттяпал свинье пятачок, ну, как ломтик колбасы. Свинья несколько секунд просто с ума сходила. Потом взяла и села, и вид у нее был такой глупый. Поэтому я схватил горсть соли и ткнул ей в рыло. Тут у нее по-настоящему снесло крышу, она стала тыкаться носом куда попало. А у меня в руке оставалось еще немного соли — я был в резиновых перчатках, — и сунул соль прямо в зад свинье. Бедняга прямо не знала, что делать, то ли гадить, то ли беситься. Я был не единственным, кто проделывал такие штуки. Один парень, с которым я работал, гонялся за свиньей до тех пор, пока она не падала в шпарильный чан. И все — погонщики свиней, кандальники, просто разнорабочие — бьют свиней свинцовыми трубами. Все знают об этом, абсолютно все».

Эта исповедь ужасна, но очень типична в свете того, что Эйсниц выяснила в ходе многих бесед. Описанные зверства не поощряются индустрией, но их нельзя считать исключениями.

Нелегальные исследования постоянно выявляют, что сотрудники ферм, работающие в условиях «систематических нарушений прав человека», как характеризует их труд организация «Хьюман Райте Воч», часто вымещают раздражение на животных или просто уступают требованиям контролеров, чтобы убойный конвейер двигался любой ценой и без перебоев. Некоторые рабочие — садисты в буквальном смысле слова. Но я никогда таких не встречал. Несколько дюжин рабочих, с которыми мне довелось встретиться, были хорошими людьми, остроумными и честными, делающими в этой невыносимой ситуации все от них зависящее, чтобы животные не мучились. Ответственность за зверства лежит на политике мясной промышленности, которая обращается и с животными, и с «человеческим материалом», как с машинами. Один рабочий описывает это так:

«Хуже всего, хуже, чем опасность травмы, это эмоциональное состояние. Если ты хоть сколько-нибудь поработал в яме на закалывании животного, вырабатывается отношение, которое позволяет тебе убивать животных, но не позволяет облегчать их участь. Вы можете смотреть в глаза свинье, которая спускается в кровавую яму, и думать, боже, а выглядит-то неплохо. Может даже захотеться взять ее домой. Свиньи на убойном этаже подходят ко мне и тыкаются носами, как щенки. Через две минуты я должен их убить, забить до смерти трубой… Когда я работал этажом выше, разрубал туши, то мог себе представлять, что работаю на производственном конвейере и помогаю накормить людей. Но внизу, в забойной яме, никого я не кормил. Я убивал живых существ».

Насколько для порядочного человека должна стать привычной подобная жестокость, чтобы он начал смотреть на нее сквозь пальцы? Если вы знаете, что одно из тысячи животных страдает от мук, описанных выше, продолжите ли вы есть мясо животных? А одно из сотни? Одно из десяти? Ближе к концу книги «Дилемма всеядного» Майкл Поллан пишет: «Я должен признаться, что во мне есть некая часть, которая завидует нравственной чистоте вегетарианца… А другая его жалеет. Мечта о безгрешности именно такова; она требует отказа от реальности, что может быть формой ее собственного высокомерия». Он прав, эмоциональная реакция может привести к надменному разобщению. Но разве человека, который не щадит сил, чтобы сделать мечты о безгрешности реальностью, нужно жалеть? И кто в этом случае отказывается от реальности?

Темпл Грандин, первой начавшая определять масштаб злоупотреблений на скотобойнях, свидетельствует об «умышленных актах жестокости, происходящих на регулярной основе» на 32 процентах американских фабрик, которые она обследовала во время своих официальных визитов. Эта цифра так шокирует, что мне пришлось перечитать эту фразу три раза. Умышленные действия, происходящие на регулярной основе, свидетелем которых был аудитор, видевший это во время заранее намеченных проверок, которые дают бойням время подчистить и скрыть самые худшие факты. Что же говорить о жестокостях, которые происходят без свидетелей? И что говорить о случайностях, которые должны происходить гораздо чаще?

Грандин подчеркивает, что условия улучшились, поскольку все большее число продавцов мяса требует от своих поставщиков аудита боен, но насколько? Просматривая недавние отчеты о проверках забоя кур, которые проводились под руководством Национального совета производителей курятины, Грандин обнаружила, что на 26 % скотобоен злоупотребления настолько серьезны, что они вообще не должны были пройти проверку. (Сама же промышленность, что особенно тревожит, сочла, что результаты аудита приемлемы, и разрешила всем фабрикам работать, хотя живых птиц швыряли, смешивали с мусором и живьем обваривали кипятком.) Согласно недавнему исследованию Грандин фабрик по производству говядины, на 25 % скотобоен имели место такие серьезные злоупотребления, что они автоматически не могли пройти ее проверки («подвешивают способное чувствовать боль животное на тролли» — образцовый пример зверского обращения, автоматически приводящий к признанию бойни не соответствующей стандартам). В недавних исследованиях Грандин приводит пример того, как расчленяют корову в полном сознании: она поднялась на столе для обескровливания, и рабочие «стали тыкать в анус корове электропогонялки». А что происходит вдали от ее глаз? И что можно сказать об огромном большинстве фабрик, которые закрыли свои двери для проверок?

Фермеры потеряли — точнее, у них отняли, — непосредственную человеческую связь с животными. Все больше фермеров уже не владеет обитателями своей фермы, не может определять методы работы, им не позволено действовать по своему разумению, им нечего противопоставить высокоскоростным индустриальным методам забоя. Фабричная модель отстранила их не только от самого труда (мотыжить, клеймить, пилить, колоть, подрезать ветви, стричь), но и от того, что они производят (невкусная, неполезная еда), и от продажи продукции (анонимно и дешево). Люди не могут быть людьми (более или менее гуманными) в условиях промышленной фермы или скотобойни. Это наиболее полное отчуждение от собственного труда в наше время. Если только не принимать во внимание того, что ощущают животные.

Мы не должны обманывать себя, полагая, что для большинства из нас существует широкий выбор безупречных, с точки зрения этики, возможностей потребления пищи. Не так-то много выращивают в Америке кур на мелких фермах, ими не прокормить даже население Стейтен-айленда*, и недостаточно свинины, чтобы накормить Нью-Йорк, не говоря уже обо всей стране. Этичное мясо — долговое обязательство, а не реальность. Любому серьезному стороннику этичного мяса приходится в большей степени довольствоваться вегетарианскими продуктами.

* Остров, входящий в состав города Нью-Йорка, хотя и отделенный от него Нью-Йоркской бухтой, население примерно 400 тысяч человек.

Многие, кажется, готовы поддержать промышленные фермы, но при этом, когда удается, покупают мясо, произведенное за пределами этой системы. Это хорошо. Но поразмыслив, трудно остаться оптимистом. Любой план, предполагающий денежные вливания в промышленную ферму, естественно, не остановит промышленного фермерства. Мог ли быть эффективным автобусный бойкот в Монтгомери*, если бы протестующие стали пользоваться автобусами, едва им это понадобилось? Насколько эффективной была бы забастовка, если бы рабочие провозгласили, что вернутся на работу, как только забастовка начнет причинять им неудобства? Если кто-нибудь найдет в этой книге поощрение покупать немножко мяса из альтернативных источников, продолжая при этом покупать его и с промышленной фермы, это будет означать только одно — читатель вычитал то, чего нет.

* Акция протеста чернокожих жителей г. Монтгомери, штат Алабама, за отмену дискриминационных мер на общественном транспорте (1955 г.).

Если мы серьезно настроены покончить с промышленной фермой, то абсолютный минимум того, что мы можем сделать, это перестать посылать чеки самым рьяным нарушителям прав животных. Кому-то проще решиться избегать продуктов с промышленных ферм. Кому-то такое решение покажется трудным. Те, кому это трудно (я могу причислить к этим людям и себя), должны задать себе вопрос: стоит ли это решение тех неудобств, которые оно влечет за собой. Мы знаем, по крайней мере, что это решение поможет предотвратить вырубку лесов, в какой-то степени сдержать глобальное потепление, снизить загрязнение окружающей среды, оно сэкономит запасы нефти, облегчит бремя, возложенное на сельскую Америку, уменьшит злоупотребление правами человека, улучшит здоровье нации и ограничит самые систематические истязания животных в истории человечества. И еще многое, что остается пока за пределами нашего знания, может оказаться столь же важным. Как такое решение изменит нас?

Оставим в стороне прямые материальные изменения, которые повлечет за собой бойкот промышленного сельского хозяйства, но и само по себе решение питаться по-новому несет немалый эмоциональный заряд. Какой мир мы создадим, если три раза в день, садясь за стол, станем будоражить наш разум и будить сострадание, если мы не обделены нравственным воображением, если обладаем волей изменить сам акт потребления? Как известно многим, Толстой доказывал, что есть прямая связь между существованием скотобоен и полями сражений. Мы едим мясо, однако войн не ведем, к тому же некоторые войны, можно сказать, необходимы, о’кей, припомните, кстати, и то, что Гитлер был вегетарианцем. И все же сострадание — это мышца, которая становится крепче, если ее тренировать, и регулярные упражнения по выбору доброты вместо жестокости тоже меняют нас.

Может быть, утверждение, будто заказ куриной котлеты или вегетарианского бургера — невероятно важное жизненное решение, прозвучит наивно. А какой нелепой фантазией мы назвали бы предположение, что в 50-е годы XX века будет искоренен расизм, стоило лишь занять не то место в ресторане или в автобусе. Так же фантастично прозвучало бы, услышь мы в начале 1970-х, до начала кампании Цезаря Чавеса* за права рабочих, что отказ есть виноград повлечет за собой освобождение сельхозрабочих от рабских условий труда. Это может звучать фантастически, но когда мы дадим себе труд пристальнее вглядеться в окружающее, трудно будет отрицать, что тот или иной выбор изо дня в день формирует мир. Когда первые американские поселенцы решили утопить груз чая в Бостонской гавани, поднялись достаточно мощные силы, которые создали нацию. Решение, что поесть (и что выкинуть за борт) — это фундаментальный акт производства и потребления, который формирует все остальные. Выбор зеленого листка или живой плоти, промышленной фермы или семейной фермы сам по себе не изменит мир, но он учит нас самих, наших детей, наши местные сообщества, наше государство предпочитать совесть, а не легкие пути. Одна из главных возможностей жить в согласии с нашими моральными ценностями — или предать их — связана с едой, которую мы кладем на наши тарелки. И мы будем жить в согласии со своими ценностями или предавать их не только как отдельные личности, но и как нация.

* Цезарь Эстрада Чавес (1927–1993) — американский правозащитник, борец за права трудящихся и мигрантов, национальный герой США.

У нас есть и более весомое наследие, чем стремление к дешевизне продуктов. Мартин Лютер Кинг-младший горячо настаивал, что бывают времена, когда «человек обязан занять позицию, которая не окажется ни безопасной, ни политически выгодной, ни популярной». Иногда мы должны принимать решение просто потому, «что совесть подсказывает, что это правильно». Знаменитые слова Кинга, как и протестное движение профсоюза Чавеса «Объединение сельскохозяйственных рабочих» — тоже наше наследие. Кто-то может возразить, что эти движения за социальную справедливость не имеют никакого отношения к промышленной ферме. Угнетение человека и плохое обращение с животным — это разные вещи. Кингом и Чавесом двигала тревога о людских страданиях, а вовсе не о страданиях кур и не о глобальном потеплении. Вполне справедливо. Можно усмехнуться, услышав об этом, можно прийти в ярость от кощунственности сравнения, но не лишне упомянуть, что Цезарь Чавес и жена Кинга Коретта Скотт Кинг были веганами, как и сын Кинга Декстер. Мы толкуем наследие Чавеса и Кинга, а это тоже наследие Америки, слишком узко, если заранее предполагаем, что они не могли возвысить свой голос против угнетения узников промышленной фермы.

В следующий раз, когда вы сядете за стол, представьте, что за столом вместе с вами сидит еще девять человек и что вместе вы представляете всех людей на планете. Если распределить по нациям, то, предположим, два ваших сотрапезника — китайцы, два — индийцы, а пятый — представляет все остальные страны Северо-Восточной, Южной и Центральной Азии. Шестой представляет государства Юго-Восточной Азии и Океании. Седьмой — Африку южнее Сахары, а восьмой — остальную Африку и Среднюю Азию. Девятый представляет Европу. Оставшееся место, представляющее страны Южной, Центральной и Северной Америки, — для вас.

Если мы распределим места по языкам, только китайцы получат собственного представителя. Англоязычному и испаноязычному представителям придется сесть вместе на один стул.

Если организовать стол по религиям, трое будут христианами, двое мусульманами, трое исповедуют буддизм, традиционные китайские религии или индуизм. Еще двое принадлежат к другим религиозным традициям или определяют себя как неверующих. (Мое собственное еврейское сообщество, которое составляет меньше, чем предел погрешности в китайской переписи населения, не сможет втиснуть на стул и половину тухес*.)

Если распределить по питанию, то один человек — голодный, а двое страдают ожирением. Более половины иногда не брезгуют вегетарианской едой, но их число сокращается. Строгие вегетарианцы и веганы занимают за столом одно место, но им едва удалось его получить. И более половины времени трапезы кто-то тянется к яйцам, курице или свинине, которые поступают с промышленных ферм. Если нынешние тенденции не изменятся еще лет двадцать, то и баранина с говядиной тоже будут оттуда.

Соединенные Штаты даже не приблизятся к тому, чтобы получить собственное место, если стол будет организован по числу населения, но два-три места им обеспечено, когда будут рассаживаться по количеству потребления продуктов питания. Никто не ест так много, как мы, так что, если мы изменим свой рацион, мир неизбежно изменится.

Я ограничился обсуждением того, как наш выбор продуктов питания влияет на экологию планеты и жизнь животных, но без труда мог бы посвятить эту книгу здравоохранению, правам рабочих, стагнации сельских областей или глобальной бедности — на все это глубоко влияет промышленное фермерство. Конечно, не промышленное фермерство само по себе вызывает все эти мировые проблемы, но удивительно, насколько все эти проблемы взаимосвязаны. И столь же удивительно, почти невероятно, что наши с вами пищевые предпочтения реально влияют на промышленное фермерство. Но никто всерьез и не сомневается во влиянии американских потребителей на деятельность глобальной фермы.

Я сознаю, что подошел слишком близко к самонадеянному предположению, будто каждый человек вносит в это весомый вклад. Реальность гораздо сложнее, конечно. Ваши решения как «отдельного едока» сами по себе не смогут изменить индустрию. Но если вы не добываете еду тайком и не едите ее взаперти, значит, не едите ее в одиночестве. Мы едим как сыновья и дочери, как семьи, как сообщества, как поколения, как нации и в расширительном смысле как земной шар. Даже если захотим, не в наших силах предотвратить влияние, которое оказывает на все стороны жизни наша еда.

Могу утверждать как человек, несколько лет бывший вегетарианцем, что влияние, которое этот простой выбор рациона оказывает на окружающих, поразителен. Национальная ассоциация ресторанов — организация, представляющая ресторанный бизнес в Америке, рекомендовала каждому ресторану в стране иметь в меню хотя бы одну вегетарианскую закуску. Почему? Все просто: их собственные изыскания выявили, что в трети заведений растет спрос на вегетарианские блюда. Ведущая газета ресторанной индустрии Nation’s Restaurant News посоветовала ресторанам «включать вегетарианские или веганские блюда в меню. Вегетарианские блюда не только дешевле… но и повышают привлекательность ресторана. Если на вечеринку приглашен веган, скорее всего, это повлияет и на выбор места, где ее будут устраивать».

Миллионы за миллионами долларов тратятся на рекламу только для того, чтобы мы увидели, как люди в фильмах пьют молоко или едят говядину, а еще миллиарды пускаются на то, чтобы вы могли мгновенно распознать (с любого расстояния), какая газировка у меня в руках — кока или пепси. Национальная ассоциация ресторанов не дает подобных рекомендаций, а мультинациональные корпорации не тратят миллиардов на скрытую рекламу, чтобы заставить нас почувствовать себя избранными среди окружающих нас людей. Они просто хорошо знают, что процесс еды — акт общественный.

Берясь за вилку, мы уже совершаем акт по организации своего бытия. Мы устанавливаем определенные взаимоотношения с животными с фермы, сельскохозяйственными рабочими, национальными экономиками и глобальными рынками. Не принимать решения — есть «как все», — значит, прийти к самому простому решению, решению, в котором, однако, кроются отнюдь не такие простые проблемы. Выбирать рацион автоматически, не задаваясь никакими вопросами, не задумываясь о времени и месте, — т. е. есть как другие, — вероятно, неплохо. Но сегодня есть как все — значит класть на спину верблюда еще одну соломинку. Соломинка, конечно, и не сломает ему спину, но если класть все новые и новые каждый день в течение всей нашей жизни, а может, и каждый день жизни наших детей и детей наших детей…

Распределение мест за всеобщим столом и порции на нем изменились. У двух китайцев теперь на тарелках в четыре раза больше мяса, чем несколько десятилетий назад, и гора их еды продолжает расти. И два человека за столом без чистой питьевой воды — это тоже Китай. Сегодня продукты животного происхождения все еще составляют 16 % китайского рациона, но выращиваемые животные потребляют более 50 % китайской воды, и это происходит в то время, когда нехватка воды в Китае уже беспокоит весь мир. Тот человек за нашим столом, который из кожи вон лезет, чтобы добыть себе достаточно пищи, может быть уверен, что, если в мире сохранится тенденция все больше уподобляться американскому стилю потребления мяса, основной продукт его питания — зерно — будет все менее и менее доступен. Рост производства мяса означает рост потребности в зерне и рост числа рук, дерущихся за него. К 2050 году крупный рогатый скот во всем мире будет потреблять столько еды, сколько потребляют четыре миллиарда человек. Из этого следует, что один голодный за нашим столом легко превращается в двух голодающих (каждый день число голодающих увеличивается на 270 000 человек). Это более чем вероятно, поскольку еще один человек с лишним весом займет еще одно место. Нетрудно вообразить ближайшее будущее, когда большинство мест за всеобщим столом будет занято либо разжиревшими людьми, либо людьми истощенными.

Но так быть не должно. Если мы знаем, каким плохим может быть будущее, стоит подумать о том, как сделать его лучше.

Промышленное фермерство, совершенно очевидно, порочно во многих отношениях, но нельзя отрицать, что оно рационально, а потому и л книгах, и в разговорах нужно искать убедительные доводы против него. Но еда не рациональна. Еда — это культура, обычаи и личные предпочтения. У некоторых все иррациональное вызывает отторжение. Предпочтения в еде похожи на выбор стиля одежды или образа жизни, но при этом еда, как кажется некоторым, не влияет на то, как мы живем. И я соглашусь, что еда, ее бесконечное разнообразие — если она включает еще и мясо — приводит к невероятной путанице в отношении принципов потребления. Защитников животных, с которыми я разговаривал, ставит в тупик и даже раздражает противоречие между ясным видением проблемы и слишком широкий разброс при выборе еды. Сочувствую, но хотелось бы спросить, неужели в этом виновато только разнообразие продуктов питания?

Еда никогда не была итогом простых подсчетов, при каком рационе тратится меньше воды, а при каком меньше страдают животные. И выходит, что наша главная надежда на перемены только в одном — в нашей собственной мотивации. В каком-то смысле промышленная ферма требует, чтобы мы заглушили голос совести, чтобы удовлетворить свою жажду мяса. Но, с другой стороны, упразднение промышленных ферм — это именно то, чего мы жаждем больше всего.

Я пришел к выводу, что ниспровержение промышленной фермы — это не просто проблема информированности, ибо, как говорят защитники животных, нельзя же объяснить ее существование тем, что «люди не знают фактов». Очевидно, что это только одна из причин. Я привел в этой книге множество ужасных фактов, потому что эти факты — необходимая точка отсчета. Я присовокупил и то, что говорит наука о тех последствиях, которые непременно отзовутся в нашем потомстве и которые мы провоцируем своим ежедневным выбором еды, а это не менее важно. Я не настаиваю на том, что мы должны одновременно решать весь комплекс проблем, но ведь быть человеком — значит оставаться гуманным, а ведь это куда больше, чем самая изощренная софистика. Отношение к промышленной ферме определяет только способность к сочувствию, оно вовсе не зависит от степени информированности и борьбы между чувством и разумом, между фактом и мифом и даже между человеком и животным.

Когда-нибудь промышленным фермам придет конец из-за их абсурдной экономики. Она покоится на шатком фундаменте. В конце концов Земля стряхнет с себя промышленное фермерство, как собака стряхивает блох; единственный вопрос, не стряхнемся ли и мы вместе с ним.

Думая об употреблении животных в пищу, особенно публичном, мы высвобождаем для мира неожиданную энергию. Столь тяжких проблем совсем мало. С какой-то точки зрения мясо до известной степени просто еще одна вещь, которую мы потребляем, и стоит в том же ряду, что и бумажные салфетки или спортивный автомобиль. Попробуйте отменить салфетки в День благодарения — сделайте это даже нарочито, сопроводив лекцией о безнравственности таких-то и таких-то производителей салфеток, — вы вряд ли встретите понимание. Поднимите вопрос о вегетарианском Дне благодарения, и у вас не будет недостатка в самых категоричных мнениях — по крайней мере, в категоричных. Вопрос употребления в пищу животных задевает самые чувствительные струны, которые глубоко резонируют с нашей личностью — с нашими воспоминаниями, желаниями и ценностями. Этот резонанс потенциально может спровоцировать спор, ощущение угрозы, вызвать воодушевление, но он всегда наполнен смыслом. Еда имеет значение, и животные имеют значение, а поедание животных имеет значение еще больше. Вопрос об употреблении в пищу животных, в конечном счете, порождается нашим интуитивным пониманием того, что такое идеал, который мы назвали, возможно, и не совсем корректно, — «быть человеком».

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: