К этим частным проблемам добавляются проблемы общего характера.

Древние литературы обычно принято рассматривать как нечто промежуточное между литературой и фольклором, с одной стороны, и между литературой и памятниками письменности — с другой. В этом есть определенный резон. Действительно, древняя литература почти сплошь безымянна, что, как известно, является неотъемлемым признаком фольклора. Народная словесность знает как будто бы только исполнителя, а последний, как правило, считает себя не автором, но лишь хранителем традиции («передаю, как отцы рассказывали»), тем ие менее это не исключает его творческого, а тем самым авторского соучастия. С того же момента, как определенные тексты начали записываться, у них появился еще один автор — переписчик, большей частью тоже безымянный, которвгй, конечно, подобно сказителю, мог рассматривать себя только носителем и передатчиком древней традиции, но мог и восприниматься как автор произведения в том виде, как оно было записано. Можно высказывать разнообразные предположения, но для нас важнее всего было бы узнать отношение самих шумерийцев и вавилонян к этому вопросу.

Вот перед нами раздел древнего каталога, куда вошел целый ряд произведений на шумерском и вавилонском языке,— своды обрядов, заклинаний, предзнаменований, но среди них и тексты литературного характера. В конце списка читаем: «записано из уст бога Эа». Здесь логика как будто понятна: тексты эти как бы божественное откровение, «слова бога». Но вот еще один текст: спор-диалог между конем и волом. Оказывается, он записан «из уст коня». Следует ли ато понимать как остроумную шутку или как-то иначе, может быть, как стремление «авторизировать» литературу? Знаменитый аккадский опое о Гильгамеше записан из уст «заклинателя Син-леке-уннинни», эпос о герое Этапе — со слов Лу-Нанны («человека Нанны»), эпос об Эрре якобы приснился человеку по имени Кабту-илани-Мардук, а довольно поздний текст под условным названием «Вавилонская Теодицея» содержит акростих, дающий имя автора — Саггиль-кина-уббиб («молитва очистила верного»). Не все из этих имен неправдоподобны. В ряде случаев, сопоставляя их с лексикой текста, можно ставить вопрос и о реальности некоторых авторов; например, Лу-Нанна вполне может оказаться автором эпоса об Этане, ибо имена такого типа характерны для последних столетий III и первых столетий II тыс. до н. о., времени первой записи этого текста; возможно, не вымышлен и автор эпоса об Эрре, поскольку в тексте о нем даны подробные сведения, а вот Син-леке-уннинни никак не мог быть автором ранней версии эпоса о Гильгамеше, относящейся к первой половине II тыс. до н. э., так как имена из трех составных частей обычно позднего происхождения, не ранее второй половины IIтыс. до н. э. Значит, Син-леке-уннинни может оказаться только редактором последней версии поэмы. Следовательно, независимо от фантастичности имени автора мы можем говорить об определенном стремлении к литературе авторской.

Далее. Какими критериями мы пользуемся, когда пытаемся говорить о художественной литературе древности, отделить ее от культовой, ритуальной, деловой, исторической? Очень часто это оказывается для нас невозможным, ибо идеология древности тесно связана с религией, и не легко разделить литературу на светскую и религиозную, а там, где мы хотим видеть литературу светскую, мы рискуем обнаружить материал, к литературе в нашем понимании никакого отношения не имеющий. Но не можем же мы относить к древней литературе «все, что записано», и на этом основании считать ее «предлитературой», «межлитературой». Здесь опять было бы уместно обратиться к самим создателям древней литературы, если это возможно. Видимо, какое-то свое понятие жанра в клинописной литературе существовало. В конце большинства текстов (и даже в самых ранних из известных нам записей) есть название категории, к которой данное произведение относится, иногда с указанием, как его надо исполнять. Правда, сам принцип жанровой классификации большей частью нам неясен (особенно, если судить по спискам и каталогам, видимо, каноническим. Но, может быть, это были каталоги наличия, составленные по порядку их расположения в храмовой библиотеке?). Так, среди группы текстов, которые в нашем представлении относятся к гимнам, есть песни "баль-баль", но не все, с нашей точки зрения, однородные категории названы так. Есть «за-ми» — «хвалебные песни», к которым относятся произведения, называемые нами и гимном, и мифологическим эпосом, и героической песнью; есть «ир-шем» — плач, который должен был сопровождаться исполнением на музыкальном инструменте «шем», но опять-таки не все плачи древние авторы относили в эту категорию.

Здесь, конечно, нужно быть очень осторожным, чтобы не впасть в другую крайность — излишнюю модернизацию. То, например, обстоятельство, что среди очень ранних клинописных текстов, датируемых примерно XXVII в. до н. э., мы находим записи пословиц и поговорок, невольно вызывает современные ассоциации. Кто и с какой целью записал эти тексты? Не должны ли мы представить себе древних писцов кем-то вроде собирателей фольклора XVII — XIX вв., а если нет, то чем объясняется этот непривычный для историков литературы факт?

И тут перед нами раскрываются возможности, которые представляет нам сама древняя литература уже в той стадии, какой она нами изучена. Клинописная литература вводит нас в мир, который во многом оказывается нам уже знакомым. Вот вождь, предводитель дружины, кличет в трудный и опасный поход холостых одиноких молодцов, и «пятьдесят их, как один», становятся рядом с ним... Находчивый и отважный юноша-подросток, младший из братьев, очутился один-одинешенек в темном лесу. Он находит орленка — птенца чудовищной птицы, исполинского орла, наряжает его и кормит лакомствами: в награду за ото орел готов одарить хитреца всеми благами мира; а тому ничего не надо, он хочет вернуться к своим братьям и своему войску, и тогда орел наделяет его даром скорохода... Два владыки двух городов-соперников пытаются одолеть друг друга, неоднократно посылая гонца туда и обратно и загадывая друг другу загадки. Победа будет на стороне того, кто сумеет волшебным путем разрешить и выполнить загадку-задачу... Два могучих героя-побратима бродят по свету, совершая чудесные подвиги; гибель одного приводит другого в такое отчаяние, что он готов удалиться от мира и в «тоске по своем друге горько плачет и бежит пустыней...». Для спасения спустившейся в подземное царство и погибшей там богини достают «травы жизни и поды жизни». К ней прикладывают чудесную траву, ее кроаят целебной водой, и она встает... Пастух, спасаясь от злобных демонов, воздевает в мольбе руки к солнцу, и оно превращает ею в быстроногую газель... Змея заводит дружбу с орлом, а тот пожирает ее детенышей, и змея жестоко мстит ему. Орла спасает и выкармливает царь, который ждет наследника и жена которого не может разродиться. В награду за спасение орел обещает помочь царю достать «траву рождения» и на своих крыльях возносит его в небо, к богам, у которых эта трава есть... Злое чудовище-божество обманом занимает престол законного владыки мира и пытается погубить человечество, насылая на него голод и болезни. Еле удается его утихомирить и вернуть престол законному владельцу...

Одна из древнейших литератур мира, возможно, и родина многих названных нами сюжетов, открытая нами слишком поздно, может быть, и лишила нас радости первого узнавания, но зато облегчила нам первое с ней знакомство и ввела нас в мир сказок, мифов и легенд, близкий нам с детства и потому особенно дорогой. П вот что еще интересно: когда мы вошли в этот мир, узнали его, как будто бы освоились с ним и готовы продолжить за рассказчика уже слышанный сюжет, нас подстерегает неожиданность: он вдруг начинает звучать как-то по-иному, не совсем привычно нам, и этот нежданный поворот знакомой дороги, видимо, и следует назвать своеобразием клинописной литературы, за которой встает еще один мир — мир ее создателей.

Люди в этом мире вылеплены из глины, замешанной на крови убитого божества, и благословлены пьяными богами. Бог близок человеку, — через тростниковую хижину и глиняную стенку он передает ему решение совета богов, спасая его и обманывая своих божественных братьев. Но и человек держится на равных с богом — он может отказаться от любви, предложенной ему богиней, и поносить ее при этом, как девку, проклиная ее вероломство и коварство. Богиня, спустившаяся под землю, не может подняться обратно без выкупа, ибо закон подземелья один для богов и смертных — «за голову — голову». Спасая себя, она предает своего любимого супруга. Боги как будто бы живут на одной земле с людьми, в их тростниково-глиняном мире, очень скудном и незатейливом. Воин, поднявшийся на крепостную стену, принят главой враждебного войска за вождя-предводителя (не потому ли, что одевались они одинаково?), прекрасная девушка хороша, как молодая телочка, как коровье масло и сливки, и добиться ее любви можно, поколдовав с маслом, молоком и сливками. Она поражает воображение юноши, пронзив ему грудь «стрелой-тростником» (как Эрот). Она блудница, которая шляется по рынкам и постоялым дворам, но при этом она — существо крайне почитаемое и вызывающее чувство необыкновенного уважения., ибо она служительница культа богини, который обеспечивает плодородие и рождение, а потому — самого важного.

Эту жизнь среди тростников и глины, которая и объясняет нам, почему красота птичьего оперения может быть сравнена с клинописными табличками, а таинство священного брака со сверлением каменной цилиндрической печати пли любовные стрелы названы тростниковыми,— уже не спутаешь ни с какой другой.

И в этой жизни, в которой ходили, распевая свои сказы, сказители, собирались для совместных обрядов с пением и плясками толпы людей, устраивались общенародные молеппя к богам, зарождался непонятным и незаметным образом для них самих новый вид искусства — литература. Сперва, наверное, это были просто грамотеи, которые мох ли постичь удивительную премудрость — записать остроугольными знаками текст, а потом по складам прочесть-расшифровать его слушателям, текст, который постепенно становился таким необходимым, что во многих частных домах при раскопках мы находим клинописные таблички с записью какой-нибудь песни (видимо, чуть ли не в каждой семье был хоть один такой «грамотей»), затем это писец, ученик «эдуббы» (шумерской школы), который сам сочиняет, то ли как упражнение, то ли для своего удовольствия, текст любовной ссоры, полный живых интонаций и искреннего чувства, и, наконец, это вполне образованный человек, который уже один, не «с листа», но глазами только, «про себя», и, наверное, не без наслаждения смакует нравоучительную поэму, где начальные строки каждого стиха составляют акростих: «Я, Саггиль-кина-уббиб, заклинатель, благословляющий бога и царя» (автор произведения? Или, быть может, тот, кто заказывал и для кого составлен этот текст?).

Так что же все-таки, фольклор или литература, литература или запись?

Как уже было упомянуто, письменность на первых норах не имела к литературе никакого отношения,— первые пиктографические тексты были документами учета, хозяйственными списками, перечнями. Но уже очень скоро письменность начинает делать свои первые шаги в сторону литературы, и спо-собст-вовал этому не столько культ, как того можно было бы ожидать, но школа. Шумерская школа оказалась именно тем учреждением, которое не только сохранило нам основные литературные памятники, но и способствовало развитию литературы. С самого начала существования «эдуббы» (или «дома табличек», так называлась шумерская школа), видимо, обнаружилось, что тексты фольклорные более всего удобны для заучивания, легче воспринимаются, поотому в ранние записи попали пословицы, поговорки, побасенки и прочие тексты, которые принято называть памятниками «народной мудрости». Школа, которая своим возникновением сама обязана изобретению письменности, становится, таким образом, хранителем памятников народного творчества. О дно-временно она показывает, как могло происходить создание литературного произведения, — сочинения «эдуббы» много рассказывают о школьной жизни, о процессе обучения.

Мифология, культ оказали на литературу, вернее, на запись литературных текстов, скорее косвенное влияние, так как культовые тексты заучивались наизусть из поколения в поколение и начали записываться только при канонизации, которая произошла сравнительно поздно и была лишь частичной. Мифологическое начало древней литературы сказалось в другом — в мировоззрении. Древневосточная, в частности, клинописная литература настолько пронизана мифологией, религией, что невозможно безболезненно отделить первую от последней, она подобна кровеносным сосудам, пронизывающим живую ткань, в то время, как фольклор составляет се костяк, остов.

Предполагается, и вполне справедливо, что литература, письменность, возникла из словесности и развивалась на ее основе. Действительно, возникновение литературы как бы перерезает процесс развития словесности, но, конечно, дальнейшего развития устного творчества оно не останавливает, ибо литература и фольклор имеют каждый свои способы воздействия на слушателя и, может быть, даже разного адресата. Но это не относится к древней клинописной литературе, ибо она еще не была литературой, рассчитанной на чтение про себя, глазами. Клинописную табличку нельзя читать просто так, «с листа», исключая те редкие случаи, когда знакомый текст и заранее известное приблизительное содержание текста могло подсказать правильный выбор чтения для того или иного клинообразного знака (каждый из которых допускает много чтений). Обычно и для древнего грамотного человека чтение клинописного текста содержало определенный элемент дешифровки, интуитивного угадывания текста. Человек должен был постоянно останавливаться, чтобы задумываться над читаемым. В таких условиях письменный текст оставался в какой-то мере мнемоническим пособием для последующей передачи его содержания наизусть и вслух. Полому грамотный читатель в Двуречье не только адресат, на которого рассчитано создаваемое произведение, но и посредник между автором и слушателем текста. Поэтому древнее произведение, записанное клинописью, могло быть адресовано не только грамотному читателю, но сколь угодно широкой аудитории, а каноническая запись текста не исключала известной, и иногда даже значительной доли импровизации при исполнении произведения (она не допускалась лишь в культовых памятниках). В некультовых текстах творческая роль сказителя может быть гораздо большей, поэтому многие из них дошли до нас в нескольких вариантах. Но и ска-зительская импровизация должна была использовать уже выработанные словесные формы, образы и обороты, поскольку это помогает не только лучше запомнить произведение, но и лучше ею воспринять: монотонные ритмические повторы-формулы приводят слушателя в экстатическое состояние, возбуждают его. Кроме того, эти повторы помогают сохранить и содержание, и форму произведения (в основных чертах), передавая его от сказителя к сказителю. Если мы вспомним также, что для всего периода древней литературы характерна еще одна важная черта — каноничность сюжета, то мы можем представить себе, в каком направлении могла развиваться такая литератора. Сюжет, который восходит к мифу и культу, не сочиняется, а только разрабатывается поэтом, содержание большой частью известно слушателям заранее, и им важно не что им рассказывают, а как, им важно не само узнавание события, а вызываемые рассказом коллективные эмоции. Герои таких произведений, как правило, обобщены и являют собой определенные мифологические типы, нет особого интереса к личности как таковой, не раскрыты внутренние переживания героев.

III. Литература шумерская и литература вавилонска

Вавилонская литература в сюжетном отношении как будто целиком вышла из литературы шумерской — в ней мы встречаем те же имена героев, те же события, иногда это просто шумерские тексты, переведенные на аккадский язык. И все же это уже не та литература, что-то, иногда, может быть, неуловимое, появилось в ней. Размеры клинописной таблички не изменились, а умещается на ней как будто больше, нет той композиционной расплывчатости, которую мы наблюдали в литературе шумерской, нет и многочисленных повторов, которыми так пестрила литература шумерская. Процесс «устной литературы», если можно так выразиться, закончился. Начинаются подходы к собственно литературе. Одним из завершающих ее признаков можно считать и такое формальное явление, как акростих, показывающее, что эмоциональность уступает созерцательности, слух — зрению. Но это произошло не сразу, н на всем пути своего развития вавилонская литература обнаруживает то там, то здесь, и во многих направлениях, свое медленное привыкание к абстрактному, графическому образу.

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: