О ВЕЩАХ, КОТОРЫЕ МОГУТ БЫТЬ ПОДВЕРГНУТЫ СОМНЕНИЮ

[...] Если даже столь общие вещи, как тело, глаза, голова, руки и т. п., могут быть воображаемыми, то все-таки существуют некоторые другие вещи, еще более простые и всеобщие, которые истинны и реальны и через смешение которых, точно так как через смешение истинных цветов, возникли все находящиеся в нашем уме образы вещей, как истинных и реальных, так и ошибочных и фантастических.

К этому роду вещей принадлежит телесная природа вообще и ее протяженность, а также и фигура протяженных вещей, их количество или величина, их число, место, где они находятся, время, измеряющее их продолжительность, и т. п. Может быть, мы не ошибемся, если заключим отсюда, что физика, астрономия, медицина и все другие науки, зависящие от рассмотрения сложных вещей, весьма сомнительны и недостоверны, арифметика же, геометрия и тому подобные науки, трактующие о вещах крайне простых и крайне общих, не заботясь о том, существуют ли они в природе или нет, содержат кое-что несомненное и достоверное. Ибо сплю ли я или бодрствую, два и три, сложенные вместе, всегда образуют число пять и квадрат никогда не будет иметь более четырех сторон. Кажется невозможным заподозрить в ложности и недостоверности столь ясные и очевидные истины (стр. 337—338).

О ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДУХА И О ТОМ, ЧТО ЕГО ЛЕГЧЕ ПОЗНАТЬ, ЧЕМ ТЕЛО

[...] Архимед требовал только одну твердую и неподвижную точку, для того чтобы сдвинуть с места земной ntap; так точно и я буду иметь право питать большие надежды, если мне посчастливится найти хоть одну достоверную и несомненную вещь (стр. 341).

Я, строго говоря, только мыслящая вещь, то есть дух (esprit), или душа, или разум (entendement), или рассудок (raison). Все это — термины, значение кото-

рых прежде было мне неизвестно. Итак, я — истинная и действительно существующая вещь. Но какая вещь? Вещь, которая мыслит (стр. 344).

РАЗМЫШЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ О БОГЕ, ЧТО ОН СУЩЕСТВУЕТ

Теперь я закрою глаза, заткну уши, отстраню все свои чувства, удалю из своего ума все образы телесных вещей или, так как последнее вряд ли возможно, по крайней мере стану считать их пустыми и ложными. Таким образом, беседуя только с самим собой и рассматривая свою внутреннюю жизнь, я постараюсь понемногу познакомиться и освоиться с самим собой. Я — вещь мыслящая, то есть сомневающаяся, утверждающая, отрицающая, знающая весьма немногое и многое не знающая, любящая, ненавидящая, желающая, нежелающая, представляющая и чувствующая. Ибо, как я заметил выше, хотя вещи, которые я ощущаю и представляю, может быть, не существуют сами по себе и вне меня, я тем не менее уверен, что виды мышления, называемые мною чувствами и представлением, поскольку они виды мышления, несомненно, встречаются и пребывают во мне. В этих немногих словах я, кажется, высказал все, что знаю достоверно, или по крайней мере все, что до сих пор успел подметить как достоверно известное мне (стр. 352).

[...] Если бы я рассматривал идеи только как известные виды или модусы моего мышления, не относя их к какой-нибудь другой, внешней, вещи, то едва ли они могли дать мне повод к заблуждению.

Среди этих идей одни кажутся мне рожденными вместе со мной, другие — чуждыми и пришедшими извне, третьи же — созданными и выдуманными мнЪю самим. Ибо то, что я обладаю способностью понимать, что такое вообще вещь, или истина, или мысль, проистекает, как кажется, исключительно из моей собственной природы. Но если я слышу теперь какой-то шум, вижу солнце и чувствую тепло, то до сих пор я считал, что эти ощущения происходят от каких-нибудь вещей, существующих вне меня. И наконец, мне ка-

жется, что сирены, гиппогрифы и тому подобные химеры суть фикции и вымыслы моего ума (стр. 355). Под словом «бог» я подразумеваю субстанцию бесконечную, вечную, неизменную, независимую, всеведущую, всемогущую, создавшую и породившую меня и все остальные существующие вещи (если они действительно существуют). Эти преимущества столь велики и возвышенны, что, чем внимательнее я их рассматриваю, тем менее кажется мне вероятным, что эта идея может вести свое происхождение от меня

И я не должен думать, что постигаю бесконечное не при помощи истинной идеи, а только через отрицание того, что конечно, подобно тому как я понимаю покой и мрак через отрицание движения и света. Наоборот, я ясно вижу, что в бесконечной субстанции находится больше реальности, чем в субстанции конечной, и, следовательно, понятие бесконечного в некотором роде первичнее во мне, чем понятие конечного, то есть понятие бога первичнее понятия меня самого [...].

За последние дни я привык освобождать свой дух (esprit) от чувств и точно заметил, что нам достоверно известно очень немногое относительно телесных вещей, что гораздо больше познается нами относительно человеческого духа, а еще больше — относительно самого бога. [...]

Пьер Гассенди (1592—1655) — виднейший французский философ-материалист и ученый. Родился в 1592 г. в крестьянской семье в Провансе. По окончании университета в Эксе Гассенди вскоре получил степень доктора теологии, а затем был посвящен в сан католического священника. Став преподавателем философии в Эксском университете, под влиянием идей Коперника, Галилея, Кеплера, Джордано Бруно, Монтеня, Шаррона и других передовых мыслителей он постепенно отошел от схоластического аристотелизма и начал выступать с критикой этого учения. Она приняла форму большого полемического

сочинения — «Парадоксалъ-j, ные упражнения против при- j стотеликов, в которых потряса-\ ются главные основы nepuna-l тетического учения и диалектики в целом и утверждаются либо новые взгляды, либо, казалось бы, устаревшие взгля- \ ды древних мыслителей». Это произведение было задумано в семи частях, но после выхода · в свет в 1624 г. первой части \ Гассенди, опасаясь преследо-; ваний, воздержался от даль-1 нейшей публикации этого сочинения. В 1658 г., после L смерти Гассенди, была кзда-i на неоконченная вторая часть ·| «Парадоксальных упражнений».

В начале 40-х годов XVII в. j Гассенди вместе с Гоббсом и ι

другими философами принял участие в полемике, разгоревшейся вокруг «Метафизических размышлений» Декарта. В этой полемике Гассенди защищал позиции материалистического сенсуализма против рационализма и идеализма. Его выступление против Декарта вылилось в две книги, вышедшие в 1644 г. под.общим заглавием «Метафизическое исследование, или Сомнения и новые возражения против метафизики Декарта».

В 1647 г. Гассенди издал книгу «О жизни и характере Эпикура», в 1649 г. — «Замечания на X книгу Диогена Лаэр-ция, трактующую о жизни, характере и взглядах Эпикура», на. основе которых Гассенди написал «Свод философии Эпикура». Свои сочинения Гассенди, как правило, писал на латинском языке.

Настоящая подборка составлена И. С. Шерн-Борисовой из'-ί
«Парадоксальных упражнений против аристотеликов». Русский^
перевод этого произведения опубликован во 2-м томе «Со-\
чинений» Гассенди (М., 1968). }

[...] Когда в юности я впервые познакомился с перипате-J тической философией, она, как я хорошо помню, мне совсем] не понравилась. Поскольку я решил посвятить себя изучению! философии и еще со школьной скамьи глубоко хранил в уме i своем знаменитое изречение Цицерона: Никогда нельзя будет* воздать философии ту хвалу, которую она заслуживает, ибо\ всякий, кто следовал бы ее заветам, мог бы беспечально про-(жить весь свой век¹, мне казалось достаточно ясным, что от"

философии, преподаваемой в школах, нельзя ждать того, чего ждет Цицерон. Став самостоятельным и начав все подвергать более глубокому анализу, я, как мне казалось, вскоре понял, насколько эта философия суетна и насколько бесполезна для достижения блаженства. Однако надо мной нависла смертоносная стрела всеобщего предрассудка, в силу которого, как я видел, целые толпы исповедуют философию Аристотеля. Но в меня вселило мужество и отогнало всякий. страх чтение Вивеса и моего друга Шаррона², благодаря которым мне стало ясно, что я справедливо считал аристотелевскую школу совершенно не заслуживающей признания, несмотря на то что она имеет так много сторонников. Но особенно поддержало меня чтение Рамуса ³ и [Пикко] де ля Мирандолы [...]. Итак, с тех пор я стал присматриваться к взглядам других школ, намереваясь узнать, не учат ли они, может быть, чему-нибудь более разумному. И хотя у каждой из них есть свои узкие места, я, однако, чистосердечно признаюсь в том, что из всех философских учений мне ничто никогда не было так по душе, как прославленная непознаваемость [...] академиков и пирронистов⁴. Ведь после того как я ясно увидел, какое расстояние отделяет гений природы от ума человеческого, я не мог уже иметь иного мнения, кроме того, что сокровенные причины естественных явлений полностью ускользают от человеческого понимания. Поэтому я стал испытывать жалость и стыд из-за легкомыслия и самомнения философов-догматиков, которые хвастают, что они усвоили науку о природе и совершенно серьезно ее преподают. А ведь они непременно онемели бы [...], если бы их заставили обстоятельно объяснить, с помощью какого искусства и какими инструментами созданы члены и функции хотя бы клеща, несмотря на то что он — самое незначительное среди произведений матери-природы. Бесспорно, более разумны философы, упомянутые нами несколько выше: чтобы доказать суетность и недостоверность человеческого знания, они старались выработать у себя умение говорить как против, так и в защиту всего, что угодно.

В результате когда мне потом пришлось целых шесть лет исполнять в академии Экса обязанности профессора философии, и именно аристотелевской, то хоть я и старался всегда, чтобы мои слушатели умели хорошо защищать Аристотеля, однако в виде приложения излагал им также такие взгляды, которые совершенно подрывали его догматы. И если первое я делал в силу известной необходимости, вызванной условиями места, времени и окружающей среды, то второе — из-за того, что умалчивать об этом я считал недостойным порядочного человека; такой подход давал слушателям разумное основание воздерживаться от одобрения вышеназванной философии. Именно благодаря такому подходу слушателям становилось ясно, что ничего нельзя провозглашать наобум, ибо они видели, что нет ни одного, даже общепринятого и внешне, правильного, положения и мнения, в отношении которых нельзя было бы доказать, что и противоположные им одинаково правдоподобны

или, как это очень часто бывает, даже еще более правдоподобны. В этом отношении, мне кажется, я точнее следовал Аристотелю, чём это делают самые завзятые его сторонники. Ведь последние, считая правильным все, что бы ни высказал Аристотель по какому-либо вопросу, мертвой хваткой держатся за любое усвоенное ими мнение этого философа и полагают, что нуждаются в искуплении, если защищают противоположный взгляд и рассматривают предложенный им вопрос с другой стороны (стр. 10—12).

Так как не может быть ничего более прекрасного (по крайней мере по моему мнению), чем достижение истины, то, очевидно, стоит заниматься философией, которая и есть поиск истины. Но в чем же причина того, что едва ли один из тысячи обретает чистую истину и становится ее обладателем? Чем объяснить, что даже днем с огнем нельзя найти настоящего философа, между тем как нас со всех сторон осаждает столько людей, занятых рыночными делами? Не потому ли, что эта блаженная и невинная истина скрывается в глубоком подземелье Абдерита⁵? Или же усердные занятия иными делами приводят к глубочайшему пренебрежению истинной философией как якобы ничего не стоящим делом? Я охотно допустил бы и то и другое. Но как могут допустить первое аристотелики? Ведь они настолько убеждены в том, что истина уже давно обретена, что уже больше не заботятся об ее отыскании. А как они могут допустить второе? Ведь каждому известно, что аристотелики предаются бесконечным трудам, так что кажется даже, будто они философствуют до-настоящему. Действительно, они возложили на себя этот крест и в неустанном бдении терзают себя и днем и ночью. [...] Заниматься ненужным делом — это все равно что ничего не делать; так не вправе ли мы называть ничегонеделанием и бездействием погоню аристотеликов за докучными пустяками и их усердные занятия всевозможными химерами и вздором вместо исследования истины, которое они объявляют своей целью? Какое отношение к истинной философии и к настоящему исследованию истины имеет бесконечная мешанина бесполезных диспутов? Что общего имеет с исследованием истины это бесчисленное множество книг? Для одних — для тех, кто их сочиняет, трудясь над ними, словно над лоскутным одеялом, — это пустая трата времени, другие же проводят целые дни, листая и перелистывая их, и все же, точно Сизиф^е, ворочающий камень, нисколько не продвигаются вперед. Приходится ли после этого удивляться тому, что настоящая философия, которая представляет собой дело серьезное и обладает геркулесовой силой, смеется над этими детскими попытками и над бездарностью мнимых философов! (стр. 23—24).

Посмотрим, как наши философы трактуют самоё диадек-тику — органон философии. Кому не бросится в глаза странный полемический зуд наших философов, когда они препираются даже о самом искусстве изложения. Странное дело! Диалектика (при условии, если бы она была необходима и полезна) должна была бы состоять из некоторых немногочисленных и ясных правил, при помощи которых разум мог бы успешнее действовать. Но вот вместо точных правил наши философы наполнили диалектику огромным количеством труднейших споров, какие только существовали в философии. Видно, нужно было с самого начала обрушить на не искушенные и не окрепшие еще умы эти хитроумные вопросы об универсалиях и метафизических предметах! Видно, для того чтобы поднатореть в искусстве рассуждать, им надо спорить о сущности разума, об относительном будущем и о тысяче других подобных вещей! Но аристотелики считали диалектику не столько органоном, сколько частью философии. Однако, что бы они ни считали, они во всяком случае полагали, что к философии относится лишь то, о чем можно спорить. И потому они не замечают, что, рассуждая об искусстве рассуждения, поступают так же нелепо, как человек, который пытался бы увидеть зрение своего собственного глаза. В самом деле, не могу достаточно надивиться их непониманию того, что диалектика, т. е. искусство направлять разум в занятии философией, должна существовать лишь одна и этой одной должно быть достаточно; тем не менее они делят ее на две: на ту, которая возбуждает споры или может быть объектом спора, и ту, необходимую прежде всего, которая должна была бы состоять из некоторых простых правил. Но разве не абсурдна мысль, будто необходима диалектика диалектики? Однако аристотелики уже давно так запутали свои правила, что для их понимания в скором времени потребуется некая третья диалектика; и хорошо, если вслед за этим не понадобится и четвертая! (стр. 38—39).

[...] Серьезный ущерб исследованию истинных и необходимых вещей наносится тем, что схоласты всюду всовывают и втискивают совершенно посторонние вещи. Ведь они так боятся, что им не хватит материала для диспутов, что не оставляют в покое ни одного камня, из-под которого можно было бы что-либо извлечь. [...]0ни переносят в философию самые запутанные вопросы теологии, или науки о божественном. Ведь они перетаскивают в метафизику таинства триединства и воплощения, когда трактуют вопросы об ипостасях или о субсистенции. Точно так же, обсуждая в моральной философии вопрос о конечной цели, они вовлекают в круг своего рассмотрения то, что относится к сверхъестественному блаженству.

А в физике, рассуждая о месте и о пустом пространстве, они спорят о существовании тела Христа и о месте, занимаемом им в обрядах причастия. Кроме того, в связи с вопросами о движении, о мире, о возникновении и гибели они обсуждают вопросы творения и воскресения из мертвых. Было бы очень долго все это перечислять. Всякий знакомый с их сочинениями знает, что в них сплошь и рядом обсуждаются теологические вопросы, решение которых науке и естественному разуму недоступно. Так бык себе просит седла, ленивый скакун просит плуга. Как будто бы можно все основательно изучить и усвоить, не установив законы разграничения областей искусств и наук и не соблюдая их! Однако схоласты полагают, что их будут считать серьезными философами лишь в том случае, если они с глубокомысленным видом продекламируют что-то о самых темных и недоступных обычному человеческому пониманию вопросах. Кое-кто, пожалуй, с недоумением спросит: да осталось ли еще в этой нашей философии хоть что-нибудь философское, раз современные философы, пренебрегая философскими вопросами, вводят в нее столько ей чуждых вещей? -Но причина этого, кажется мне, заключается в том, что учители философии в большинстве случаев теологи. И хотя любовь к своей профессии служит для них некоторым смягчающим вину обстоятельством, истинная философия между тем окончательно гибнет, и о ней тем меньше заботятся, чем меньше становится число людей, которые это замечают (стр. 34—35).

[...] НЕЛЕПО РАЗЛИЧАТЬ ДЕСЯТЬ КАТЕГОРИЙ В КАЧЕСТВЕ РАЗРЯДОВ ВСЕГО СУЩЕГО

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: