Хлопнула дверь - это выбежала из комнаты Матильда Васильевна.

- Поручик, вы бы воздержались при ней, - сказал я.

- Она сама виновата, сотворила себе кумира. Из кого? Из солдата, из политического преступника. Розовой кисеей окутала. Страдалец! А он шасть - и в Дунькину слободу! [Прошу извинить: запамятовал, Дунькиной или Акулькиной называлась слобода в Красноярске. Старожилы города должны помнить. Обретались там сезонные рабочие, потаенные обыватели, находили приют бродяги. Место было глухое, варначье. Грабежи не в диковинку. Славилась слобода кабаками-притонами да еще бабами, которые за умеренную плату пригревали загулявших мужиков и гарнизонных солдат. (Примеч. Н. Лукашова).]

- Речь не о Джугашвили, - возразил я. - Не следует касаться Матильды Васильевны.

- Будет исполнено, - шутливо щелкнул каблуками Давнис. - Честь женщины - щит наших пороков.

На том и кончилось бы мое весьма скромное отношение к делам рядового Джугашвили, и совсем по другому руслу потекла бы моя жизнь, не прояви тогда свой решительный характер Матильда Васильевна. Она приехала вечером к нам домой, осунувшаяся, в черной траурной мантии. Глаза у нее были, как у человека, способного на любую крайность. Она готова была упрашивать, пасть на колени, молить, унижаться... Она любила - эта немолодая женщина. И я тогда всем сердцем любил свою милую Веру и способен был понять силу и муки настоящего чувства. И, подавив самолюбие, некоторую даже брезгливость, согласился встретиться, поговорить с солдатом Джугашвили, хоть и не совсем понимая, для чего это нужно. Замолвить за него словечко перед воинским начальством, перед вице-губернатором и перед губернатором вполне могла и Матильда Васильевна. Но она была настолько потрясена случившимся и так возбуждена, что я не решился ни в чем отказать ей. Выдвинул только одно условие: увижусь с Джугашвили не в казарме. Ехать к солдату мне было бы совершенно унизительно. Матильда Васильевна поспешила заверить, что завтра в полдень Джугашвили будет у нее дома.

По глазам милой Веры я понял, что она очень довольна моим согласием, и это в значительной степени сгладило неприятность встречи с провинившимся солдатом.

День следующий выдался очень хорошим. Морозец держался градусов под тридцать, но совершенно без ветра: дымы над крышами поднимались прямо к ярко-синему небу. Солнце улыбалось лучисто, будто радуясь тому, что наступил перелом зимы, время поворачивает к весне. Розовато отсвечивал снег на склонах сопок, а Караульная гора, высившаяся над городом, сверкала вся, как глазированный кулич.

Велел извозчику ехать дальней дорогой, чтобы продлить удовольствие. Мимо бревенчатых домов с расписными ставнями, мимо высоких, глухих заплотов из толстых плах выкатились мы на простор Енисея, лихо пронеслись до самых причалов. Дышалось легко, я совсем не ощущал боли в груди, как до контузии.

Швейцар принял у меня шинель. Я спросил, здесь ли солдат, и швейцар ответил, что точно-с, здесь, проведен в гостиную, а фельдфебель ожидает на кухне. Не заходя к Матильде Васильевне, я сразу же направился в гостиную, чтобы поскорее покончить с тяготившим меня обещанием.

Поручик Давнис явно сгущал краски, рассказывая о рядовом Джугашвили. Старался, чтобы смешней и веселей было. Навстречу мне поднялся с кресла самый обыкновенный солдат, каких много, на которого в другой обстановке я не обратил бы внимания. Он именно поднялся, а не вскочил, не вытянулся, как положено солдату при появлении офицера. Я давно заметил, что людей пожилых трудно выдрессировать до полного автоматизма, а за людей интеллигентных, мыслящих неохотно брались в этом отношении даже самые опытные унтеры. Привить им воинскую выправку гораздо сложнее, чем деревенским парням.

Передо мной стоял коренастый, плотного телосложения человек, лет под сорок, со смуглым усталым лицом, на котором заметно проступали рябинки. Лоб невысокий, даже узкий, обрезанный черной полоской коротко постриженных волос. Несколько велик был нос, как у многих кавказских жителей. Показалось, что руки длинноваты и тяжеловаты по сравнению с туловищем. И малоподвижны, особенно левая. В общем, ничего уродливого, вызывающего насмешку в нем не было, и это успокоило меня. Дело в том, что я с невольной опаской отношусь к людям, имеющим какие-либо отклонения от нормы, какие-нибудь физические недостатки. Такие люди обычно болезненно-мнительны, преувеличивают свою ущербность: навязчивая мысль о собственной неполноценности накладывает отпечаток на их психику. Это относится к людям невысокого роста: чем они ниже, тем сильнее психический пресс. Одни из них становятся завистливыми, злыми, мстительными, другие - коварными и хитрыми, третьи одержимы идеей во что бы то ни стало доказать свое превосходство над всеми прочими. Честолюбие движет ими. А случается, что все три качества объединяются в одном человеке. Он становится опасным для окружающих. Образцовым примером честолюбивого коротышки можно считать Наполеона.

Рядовой Джугашвили и ростом был низковат, и внешними достоинствами не отличался, но, повторяю, ничего особенного в нем я не заметил. Вроде бы солдат как солдат. Однако, здороваясь со мной, он пристально посмотрел мне в глаза, и таким пронизывающим был его взгляд, что показалось: Джугашвили мгновенно просветил меня, проник в мою сущность, понял, кто перед ним. Это было неприятно, смутное недовольство возникло во мне. Стараясь приглушить это ощущение, сказал преувеличенно бодро:

- Наслышан о вас, весьма наслышан... А, собственно, кто вы по убеждениям?

- Отбывал ссылку как большевик, - раздельно и веско произнес солдат, будто подчеркивая, что ценит каждое свое слово.

- Меньшевики, большевики - странные словообразования. Игранье, забавы какие-то... Говорят, в этих ваших партиях на первых ролях выступают евреи?

- Есть и они, - ответил Джугашвили все столь же весомо, размеренно: голос его звучал ровно, негромко, глуховато. - Мы не придаем особого значения национальности... Мы интернационалисты.

- В принципе это можно понять, - кивнул я. - Если уж рай, то рай для всех. Идеал христианства.

- Церковь обещает рай на том свете, требуя взамен полного смирения здесь, на земле. Но кто знает, есть ли тот свет? - едва заметно улыбнулся солдат. - Мы хотим, чтобы люди были счастливы при жизни. Все люди, весь народ, а не избранные одиночки, - подчеркнул он.

Говорил Джугашвили с чувством собственного достоинства, даже с оттенком некоего превосходства, как с учеником, и это выбивало меня из привычной колеи. Собеседник явно не уступал мне в эрудиции, в умении вести дискуссию, но это был всего лишь рядовой солдат со стриженой головой, а солдатами я привык командовать, передвигать, как пешки, обращаться на "ты" или, в редких случаях, снисходительно-ласково произносить "братец". Однако беседовать в таком тоне с Джугашвили представлялось совершенно невозможным, и я терялся. А он понял мое состояние. Вновь прострелив пытливым, понимающим взглядом, сказал, словно бы рассуждая вслух:

- Офицеры русской армии, даже самые образованные и передовые, слабо разбираются в вопросах политики.

- Естественно. У офицеров четко определенный круг обязанностей. Заниматься политикой нам официально запрещено. Слуга царю и Отечеству - остальное не имеет значения.

- Такая вода - на нашу мельницу, - удовлетворенно продолжал Джугашвили. - На мельницу наших пропагандистов и агитаторов. Офицерам трудно противопоставить что-нибудь веское нашим самым элементарным доводам.

- Даже авантюрист, полуграмотный крикун, прочитавший две-три популярные брошюры, способен победить в споре неглупого офицера и привлечь массы на свою сторону. Иногда это даже плохо.

- Очень плохо, - засмеялся я. - Трогательное совпадение взглядов, хоть и смотрим мы с совершенно разных позиций. В моем представлении любая политическая игра - это, извините, нечто мелкое, пошлое.

- Политика политике рознь, - невозмутимо возразил Джугашвили. - Если добиваться собственной выгоды - это одно. Стараться для людей, для народа - совсем другое.

- Народ, например, устал от войны, народу не нужна война, народ против нее, - при этих словах я впервые увидел короткий, энергичный жест Джугашвили: резкое движение, согнутой правой рукой с распрямленной ладонью от себя, сверху вниз - сей жест стал впоследствии неотъемлемой частью его облика.

- Возможно, - согласился я. - Но что же требуется народу?

- Ему нужно полное равенство, освобождение от сословных пут. Крестьянам нужна земля. Рабочим - фабрики и заводы.

- Откуда вам известно, что необходимо народу? Вы обращались к нему? Вот вы, сами?

- Почему лично я? Что нужно народу - знает наша партия.

- Сколько их, этих партий, и у нас в стране, и во всем мире?! Каждая декларирует, что именно она выражает интересы народа, страны. Короли, цари, ханы, диктаторы, между прочим, всегда утверждали то же самое... Но Господь с ними. Лучше скажите мне, что такое народ? Вон тот извозчик за окном? Или гимназист с ранцем? Или краснорожая прачка с неохватным задом? Или вон тот крестьянин, едущий на базар в надежде охмурить покупателей-горожан? Или проститутка из Дунькиной слободы? - не удержался я.

- И они тоже. - Джугашвили насупился, но голос его звучал по-прежнему ровно. - Однако наша партия выражает прежде всего интересы трудящихся масс, прежде всего рабочих и крестьян.

- Ну, знаете ли, рабочих в нашей стране малая горстка. А крестьяне... Вам часто приходилось бывать в русских деревнях?

- Нет, - качнул головой Джугашвили. - Я не бывал в русских деревнях... Только в ссылке, в Сибири.

- Тогда как же вы беретесь выражать интересы крестьян, не умея отличить супонь от подпруги, супесок от глинозема, волнушку от рыжика, избу от мазанки, чапиги от лемеха? Интересы огромного океана крестьян, составляющих суть, силу России?! У зажиточных, богатых мужиков одни чаяния, у среднего крестьянина - другие, у лодырей, пьяниц, неудачников - совершенно иные: как бы нажраться, ничего не делая.

- У крестьян всех национальностей есть общие интересы, - продолжал свое Джугашвили. - Все крестьяне хотят получить помещичьи, царские, монастырские земли, чтобы трудиться не на эксплуататоров, а для себя. - Он умолк, прислушался, обернулся на звук шагов.

В гостиную вошла Матильда Васильевна. На постаревшем лице ее - холод и строгость. Нервно теребя пальцами бахрому черной шали, она сдержанно кивнула мне, затем Джугашвили и спросила весьма сухо, не хотим ли мы кофе или чаю.

Я посмотрел на солдата. Он молчал, скрывая волнение. Матильда Васильевна глянула на него, глаза их встретились: укоряющие, гневные, вопрошающие глаза женщины и возбужденно-блестящие -Джугашвили. В его взгляде не было уверенности, твердости, но я не заметил и никакой виноватости, раскаяния и понял, что первой не выдержит, потупится, сникнет Матильда Васильевна. И, прерывая затянувшуюся паузу, сказал:

Женщина быстро вышла. Мне показалось, что Джугашвили, проводивший взглядом ее стройную, гибкую фигуру, подавил вздох, и это развеселило меня. Забавная все же историйка! Ну, чем вам не Лермонтов: горячее сердце под грубой солдатской шинелью с одной стороны и возвышенная романтическая аристократка с другой. Черт возьми, не будь я женатым!..

- Вы, конечно, понимаете, почему она сердится?

- Эко вас понесло, право, - игриво посочувствовал я и сразу же пожалел о своем насмешливо-покровительственном тоне, увидев, как побледнело лицо Джугашвили, резче выделились рябинки. Пожалуй, я переступил грань приличия, пролегающую между равными людьми, солдатская форма сбила меня с толку. Но Джугашвили в этой ситуации оказался, как говорится, на высоте. Быстро справившись с собой, ответил с вежливой твердостью:

- Признателен за ваше участие, но есть определенные сферы...

- Понимаю, - он обошел вокруг стола, остановился против меня, сказал, выделяя каждое слово: - Меня задержали на улице, когда возвращался в казарму. А куда ходил - это сказал я сам.

- Вот как?.. Объяснили бы по крайней мере Матильде Васильевне. Простите, но она очень переживает...

- Она меня не спрашивала и, кажется, не хочет спрашивать. Эта женщина решает и делает все сама, и за себя, и за других.

- Вы верно определили ее сущность, - улыбнулся я. - Доверьте мне поговорить с ней.

- Спасибо. Но сначала ответьте, как меня накажут за самовольный уход к этим, - он брезгливо пошевелил пальцами, - к этим девкам из слободы?

- Другого солдата заставили бы уборные чистить. Или на гауптвахту, на хлеб и воду. Но вы политический, могут придраться.

- Это еще вопрос, - сказал Джугашвили. - А если дознаются, что был в железнодорожных мастерских? Меня начнут спрашивать, что там делал, с кем встречался...

- Да, - кивнул я, - штрафного батальона не избежать.

- Зачем же мне подводить своих товарищей и себя? - спросил Джугашвили. [Могу предположить, что рядовой Джугашвили ходил тогда на нелегальную встречу с прапорщиком Сергеем Лазо, который тоже в ту пору служил в 15-м Сибирском запасном полку. (Примеч. Н. Лукашова).]

В этом был некий элемент скрытности, столь чуждый мне, но логика солдата убеждала. Не возражая по существу, я спросил, несколько даже польщенный его доверчивостью:

- Почему вы не опасаетесь говорить мне все это?

- Не хочу, чтобы думали обо мне плохо, - пояснил Джугашвили.

- Ценю ваше откровение. И предлагаю вот что. Поскольку над вашей головой сгущаются тучи, не лучше ли вам отбыть в другое место?

- Каким образом? - заинтересовался Джугашвили.

- В понедельник отправляется команда в Ачинск. Это недалеко, но там другие люди, другие командиры, другие заботы. Там формируются маршевые роты для отправки на фронт, а это уже не тыловые забавы.

- Я был бы очень признателен вам, - у Джугашвили чуть дрогнул голос. - Было бы очень хорошо для меня. Мне нужно на запад.

- Считайте, что вы включены в команду. И не благодарите. Ускорить отправку гораздо легче, чем задержать в тылу.

- Да, но есть существенная разница между маршевой ротой и штрафным батальоном, - сказал Джугашвили. - Спасибо.

Разговор был окончен. Солдат медленно пошел к выходу. Мельком глянул в трюмо. По его движениям, по выражению лица я видел, что ему не хочется покидать уютную гостиную, расставаться с достойным собеседником, возвращаться в тесную казарму, где он, рядовой Джугашвили - ничто, где каждый унтер может безвозбранно помыкать им, где нет для него ровни, где он чужак, объект для солдатских насмешек.

- Трудно вам? - невольно вырвалось у меня, и теплота моего голоса тронула, растопила его.

- Тяжело, - печально произнес он. - Особенно с фельдфебелем. Весь месяц. Совершенно не укладываюсь в его рамки, никак не найдет мне подходящее место, втискивает в прокрустово ложе.

- Вы какого года призыва? - спросил я, подумав, что в службе от Джугашвили нет никакой пользы, даже наоборот: будет сеять смуту среди солдат.

- Призыв девятьсот третьего, - ответил он. - Ратник ополчения первого разряда.

- Так, так... Ополченец... Это упрощает дело. Можете подать прошение об освобождении вовсе от воинской службы. Возраст. Перенесенные болезни. У вас ведь что-то с рукой.

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: