Глава 10. Народный дух, мышление и прочие неожиданности

Магистр путешествовал почти налегке, если не считать необъятного сундука с книгами. Двое дюжих парней с трудом затащили его в отведённую магистру комнату. На сундук сразу же напали, с позволения хозяина, и старшие, и младшие Несиделовы. Кроме Нади, которой надлежало полечиться.

После ужина, убедившись, что с дочкой всё в порядке, сопли — дело наживное, а лихорадку усилиями магистра вовремя удалось предотвратить, Татьяна Сергеевна выпросила томик модного парижского писателя Гюго. Роман этот был написан довольно давно, Татьяна Сергеевна ещё сама в те поры была девочкой, а не матерью двух стремительно взрослеющих детей, однако толки об этом романе в салонах и гостиных шли разные. Например, вот до какого неприличия французы дошли, пишут в романах, как поп, пономарь и офицер не поделили меж собой цыганку, и офицера за то убили, а цыганку судили и казнили по навету попа, а пономарь попа за это и умертвил злодейски.

А вот теперь, пролистав этот роман, Татьяна Сергеевна решила, что очень приличная история, по которой иным и учиться бы, как нужно любить, а не глазки строить и котильоны танцевать (сама-то она и по сей день не прочь была танцевать котильон, только с возрастом ноги уже не так подпрыгивали). И, вспомнив, что стремительно взрослеющую дочь уже совсем скоро нужно будет учить, как правильно общаться с юношами, которые, может быть, будущие женихи, а не сподвижники по подвигам в лесах, ушла читать.

А Юрий облюбовал роскошное берлинское переиздание средневекового бестиария, на латыни, но с параллельным германским переводом, на всякий случай лично сбегал к отцу Роману за латинским словарём и тоже читать отправился. И бестий из бестиария собственноручно на кальку перерисовывать.

— Гляди, юначе, — ласково напутствовал его магистр, — нынешняя наука давно ушла вперёд от этих наивных сведений, и уже показано, что гиена не есть гермафродит, а камелопард — не противоестественная помесь леопарда с верблюдом, а особый род копытных животных, рекомый жирафом.

Впоследствии, когда Юрий будет наблюдать жирафов в саванне, восхищаясь их гармоничным сложением и как бы даже парением в беге, при кажущейся невозможности такового, и потом, когда он доставит их в Европу, несмотря на все трудности, создаваемые их грандиозными шеями — он будет вспоминать эту фразу магистра и с удовольствием усмехаться: «Надо же было придумать — чтобы эдакое случилось от соития леопарда с верблюдом!»

Надя сидела у батюшки в кабинете, закутанная в плед, с горлом, перевязанным шерстяным шарфом. Рядом с ней сидел Мишка, обнимал и то и дело шептал: «Ну, ты и героиня!» Он, конечно, не поверил в Водяного.Он понял всё так, будто мужики отказывались строить плотину и кинулись ждать милости от стихии, и проезжавший мимо сербский учёный и инженер хотел помочь, но не мог совладать с мужицкой косностью, а вот Надя выбежала и что-то такое сказала, что всех побудило к действию, на том и голос сорвала. Мишка сам пытался помыслить себя на месте сестренки — и выходило, что все его слова пошли бы мимо мужиков: либо мимо их веры, либо мимо склонностей и привычек, либо мимо суеверий, либо мимо сводящегося к предыдущим пунктам странного представления о том, что «стихию не обороть». А вот Наденька смогла! И, с одной стороны, у Мишки слегка краснели уши от стыда за то, что, будь он там, он бы не справился; с другой стороны, он тем крепче обнимал сестру и заботливее утирал ей сопли, которые таки после дождя потекли из носа…

Магистр сидел там же, в кабинете. Они с Ильей Ивановичем, не стесняясь детей, пили пунш (а что тут, если даже и Наде в чай капнули каплю рома, от простуды), курили трубки с вкусным на запах вишневым табаком и говорили, говорили.

— Так вы, профессор, приехали к нам за народным сказками и преданиями?

— Илья Иванович, я пока не профессор, и даже не доктор. Я пока просто оставлен в Йене при кафедре для завершения диссертации. Для этого завершения и поехал, в частности, к вам — собрать народные предания, изучить верования…

— Только предания и верования, проф… магистр?

— Ну, не только, конечно. Здесь в ход идут и пословицы, и загадки, и даже просто обороты речи, и уж тем более то, как простые люди разных сословий описывают случающиеся с ними события. Понимаете, есть такое понятие «народный дух». Возможно, вы и сами с ним сталкивались.

— Я-то сугубый практик — военный, моряк, теперь сельский хозяин, а на досуге балуюсь гидроинженерией и вообще инженерией. К тому же, вышел из мужиков, хоть и вольных. Поэтому, о народном духе знаю только понаслышке и, кажется, из не совсем добросовестных уст. Расскажите, что под этим понимает серьёзный учёный человек?

— У серьезных ученых людей, — засмеялся магистр, — пока что нет для «народного духа» готового определения, вот чтобы с пылу, с жару в рот положить. Даже ученейшие господа Гердер и Шеллинг, собственно, определившие, что это какая-то очень важная вещь в современной Европе, и наметившие направление поиска, даже они давали очень расплывчатые объяснения тому — что это за вещь, которая делает огромное количество людей, живущих в маленькой долине или разбросанных на одной седьмой части суши — народом. Что позволяет этим людям в самые сложные моменты их совместной жизни, как-то не особо сговариваясь, принять общее решение, и больше того, смотреть на мир сходным образом? Что позволило, например, вам не просто выгнать Наполеона из вашей страны, а положить конец его блистательной карьере? Или — что позволило нам три с половиной века под турецким владычеством сохранять свою культуру, общественную жизнь и, наконец, добиться автономии, а вскоре, надеюсь, и полной независимости от Османской империи? Вот эта вот неуловимая материя — народный дух. И мы,молодые ученые, считающие себя наследниками германских романтиков, разъехались искать «народных дух» по всемкраям Европы.А самые смелые из нас отправились, и полагаю, многие ещё направятсяза моря. Мы точно понимаем, что в опыте, в том числе в опыте, закрепленном в словах, сказках, рассказах, историях, есть что-то важное, что точно неизвестно ни науке, ни богословию. Что-то, присущее только той земле, в которой живут люди, что-то, выросшее из обстоятельств освоения этой земли... Если её пытались завоевать — выросшее из опыта войны за эту землю. Интуиция, если хотите. Или, как говорил герр Шеллинг в последних лекциях, непосредственное знание.

* * *

Надя мало что поняла, скорее, почувствовала. Она хоть и барышня, и получает, неустанным трудами отца, европейское образование, а всё-таки у неё деревянная изба или глиняная мазанка вызывают почему-то больше радости, чем, например, роскошные каменные дома в уезде или губернии, хотя жить в этих каменных домах, вот как и в их барском доме, удобнее и краше. Это потому, что изба и мазанка — русские, а такие вот каменные дома стоят во всех городах Европы? Или вот слова Водяного, обращенные как раз к Магистру: «Кланяйтесь водяным духам в Сербии и на Рейне», — получается, что и Водяные в разных водах разные? И это наверняка зависит от условий, в которых живет страна: от природы, от погоды, от привычек и нравов людей… Как всё-таки сложно устроен мир! Но тем он и интереснее!

А магистр продолжал:

— И это непосредственное знание людей о мире, которое и порождает «народный дух», не пресловутой «памятью предков», а самыми что ни на есть понимаемыми и осязаемыми словами выражено!Ну и, натурально, давними привычками, давними приёмами... Вы же видели, как на зверя охотятся в степи? А как на зверя охотятся в горах? Вы сами били нерпу в ледовитом океане! Мне, южанину, и представить-то страшно — целый океан ледяной воды, с плавучими льдинами и белыми медведями на них! И здесь, в лесах средней полосы России, охотитесь. А вам объясняли, как нужно охотиться, учебники вы про это читали? Как мне объясняли искусство стрельбы? «Видишь, мельтешит, прицелься, жми! А теперь лезь по скалам, подбирай, рано нажал!»Вот оно, непосредственное знание, и мы его собираем. Чтобы достоянием и фактом науки стало не только то, что добывается в лабораториях, а то, что известно в монастырях, в куренях, в шало, в избах, в саклях... Чтобы нам никакой заштатный приват-доцент не говорил — наукой установлено то, что показано в Гринвиче в экспериментах с часами... И этими-де экспериментами с часами скорость вращения земли уточнена, это хорошо, но они не подтвердили ни фей, ни домовых, ни леших, ни разнообразия климатов, ни разнообразия народов и языков... Ну, не подтвердили — и не подтвердили. Наличие булыжной мостовой не подтверждает отсутствия железной дороги. Или просёлка.А эти доморощенные приват-доценты, как будто из-под одной наседки вылупились, по всей Европе квохчут: чего не подтвердили, того, стало быть, не бывает!

Илья Иванович согласно кивнул, долил половничком еще пуншу, себе и гостю. Немного помолчали.

— Всё-таки, удивительно разносторонний вы человек! — вновь заговорил хозяин.

— Ну, вы тоже, — усмехнулся Кнезович. — Сами же сказали: и военный, и моряк, и гидростроитель, и сельский хозяин, и, как я сужу, крупный меценат, и вообще организатор добрых дел самого разного пошиба, от паровой мельницы до спектакля. А ваша биография! Сперва юный кормщик на Белом море, и притом самостоятельный, матушку-братишек-сестренок своим искусством кормящий. Военным кораблем, пусть маленьким, сумели скомандовать. Потом — участник великого похода Беллинсгаузена и Лазарева к Южному материку, потом герой войны с турками.А ведь именно эта ваша война позволила нам, сербам, закрепить хотя бы автономию и своего наследственного князя, и мы это хорошо помним!А уж если бы Мухаммед-Али не был побит, при вашем участии, в Сирии и взял тогда Стамбул, как знать, не пришлось бы мне сейчас сражаться в родных горах с его египтянами, с штуцерам, хорошо если не с дедовской пищалью, наперевес и кинжалом за поясом, не помышляя ни о каких университетах. Наконец —теперь вы всеобщий благодетель и радетель новых идей, даже самых отчаянных, носящий звание «мужицкого барина» — а именно так вас зовут в губернии, и притом не только ваши люди!

— Ну, так, и что? — по-детски смутился батюшка. — В наш век стыдно сидеть на одном месте, не важно, рождён ты мужиком или дворянином. К тому же, фамилия моя от отца-деда — Несиделов. Я, по крайней мере, стихов не пишу и в философии полный профан. А вы вот и географ, и лингвист, и врач — как хорошо Наденьке еще на починке ноги и горлышко укутали, и сразу сообразили, что нужно зверобой и ромашку заварить, — и философ, и притом инженер, да и организатор! Если бы вы не распорядились, Водяной там или не Водяной, а пока бы удалось с ним сговориться, починка бы уже и не было. Строй тут новые избы, лечи больных, потом весной приводи в порядок землю… Как вам удается быть всеми сразу и вот так вот сходу! Вы ведь в коляске ехали как географ, философ, фольклорист? А увидели нашу беду, соскочили — и стали инженер! Я бы так не смог…

— Смогли бы! — убежденно сказал Кнезович. — И уже так с вами было. А как же тот случай, когда вы в юности на Белом море приняли командование вместо раненного капитана, развернули судно орудийным бортом к бандитам и скомандовали стрельбу, так, что эти канальи и белый флаг сразу выбросили! Вы ведь вот только что, до капитанского ранения, были кормщиком, который — знай, гляди, чтобы фарватером пройти и на мель не сесть, а сразу после него вдруг стали заправским офицером, притом, тому ранее не учась…

— Так у нас-то, в промысловом деле, любой научится командовать, — замахал руками Илья Иванович. — Никакой моей заслуги нет, уважаемый Симеон…

— Отца моего зовут Милошем, — с некоторым значением произнес магистр.

— Да-с, Симеон Милошевич, никакой моей заслуги в этом нет. Если идем хотя бы даже к карельскому берегу, а уж паче того на Кольский полуостров, на Печенгу — каждый должен быть готов, случись беда, стать за старшего, во все вникнуть, всем распорядиться, припас либо товар спрятать, если нужно, и карбас вывести на путь, а то и разбойника грудью встретить. Ну, а если идём на промысел на Грумант, который теперь на всех картах Шпицберген — там того пуще! Идешь на промысел с товарищами, видишь — залёг песец! — ты и командуешь, как его обойти, да не дать уйти, да так стрелить, чтобы шкурка была целее. Если товарищ первый песца углядел — ну, он командует. А уж если ошкуй — ну, белый медведь! — повстречался, тут уж точно, кто первый понял, что беда, тот и других под микитки пихает, чтоб на рожон не лезли, а потом смекает, как от него либо уйти, либо добыть его! Сам два раза так с товарищами на ошкуя набредал. Это я рассказывал детям (батюшка подмигнул Наде с Мишкой), как, уже будучи офицером, двенадцать разбойников в темной хижине одной палкой побил. Так это у меня еще раньше была тренировка, когда вот так вот товарищей по-за-кочками распихаешь, чуть не сапогами, сам выходишь на ошкуя с багром, эдак вот удало его в руке вертя, сам думаешь: «Зацепит или не зацепит?» — а товарищам шепчешь: «Мишка, Никишка, не спи, ползи за кочками ему в хвост, да там знай силу в своих ножах-то!» Вот как я научился командовать, и так каждый поморский малый!

Надя, как ни клонило её в сон, широко раскрыла рот. Вот он какой в юности был, батюшка-то! На страшного полярного медведя с одним багром ходил! Что же, ружья у него тогда не было? Из какой же он бедности стал дворянином и помещиком!

Мишка тоже внимательно слушал — по его глазам, правда, было видно, что эти батюшкины истории он уже знает, но ему не приедается слушать их снова и снова.

* * *

— Ну, так я вам скажу, — задумчиво, и при этом торжественно сказал магистр Кнезович, — что мне позволило в один прыжок из коляски стать из философа командиром и инженером, и что у вас воспитала ваша северная юность, что сделало вас тоже таким мастером на все случае. Эта вещь — мышление!

— Мышление? — поднял брови Илья. — Но позвольте, магистр, ведь все люди мыслят.

— Все люди думают, ворочают мозгами, ищут варианты, — но, увы, немногие пока что мыслят! — отрезал Кнезович. — А те, кто мыслят, решая практические задачи — это вообще или отдельные группы, сформированныеособыми обстоятельствами жизни, вроде вас, русскихпоморов, —или отдельные личности, которым посчастливилось научиться мыслить и найти вкус к мышлению!

— Ну, так объясните, в чём различие между… э-э-э… думанием и мышлением! Я в первый раз с Бог знает какого времени, еще, пожалуй, с флотской службы, сгораю от любопытства!

— Думать — это соображать, прикидывать, как мне сейчас выгодно, как мне наилучшим образом поступить... У нас, в Сербии, говорят, баран думал, да на вертел попал. В России, кажется, такое про индюка. Баварцы ещё говорят, что петух гордился, в Германии народ уже заметил, как думание выливается в гордость: «Я-де здесь самый умный». А мышление... Как бы мы, в Германии, особенно в Берлине и Йене, ни спорили, все согласны, что мышление — это возможность так или иначе понять всю ситуацию целиком. Не только свою выгоду. Ну вот как... Я вам сейчас историю расскажу.

Надя уже порядком выключалась, но на все предложения пойти спать отвечала отказом, брат только и смог уговорить её на горячее молоко с мёдом да ещё укутать тёплой шалью. Температура, кажется, поднималась, Надя чувствовала себя горячей-горячей, но и чувствовала, что этот разговор взрослых нужно дослушать.

Магистр рассказывал, а Наде снова в полудрёме это виделось лубками, и сербы, и турки, и горы, и лес.

— Было дело. В Балканах. Односельчанин мой, Иван, стал в княжеском ополчении офицером.

Магистр ещё подчеркнул, что на многих, принятых на Балканах, вариациях славянского языка ударение в этом имени делается на первый слог. И продолжил:

— Это было уже при автономии, но турки ещё считали территорию Сербии своей. До того, как Россия вступила в войну с Турцией, на суше и на море, но после Наварина.Турки тогда были и злющие, и боязливые. Ходили слухи, что они готовят на нас большую облаву с резьбой, как это они любят, чтобы дать знак русскому царю, что с православными они, в случае чего, не церемонятся. Князю пришлось разослать отряды по ущельям и горным дорогам, чтобы если не остановить, то хотя бы предупредить. Вот и пришлось маленьким отрядам бродить по всему пограничью.

Наде виделся этот отряд, и командир Иван, такой же усатый, как магистр, только с пистолетом и саблей.

— Идут они с небольшим отрядом по ущелью. Навстречу турки, с виду — полк. Ну полк — не полк, а тысячу человек от ста отличить можно. И не разминуться. А у Ивана — всего пятьдесят бойцов с собой. Плюс несколько юнаков необстреляных.И что делает Иван?Бежать в горы — нельзя, в десяти верстах по дороге крупное село, если турки туда дойдут, ой, нехорошо будет!Наступать? Ну ладно, что их тысяча —могло померещиться с испугу, хотя вот и полковой бунчук, может, их, басурман, и поболее будет. Каким бы ты ни был штыковым или сабельным мастером, а если против тебя одного десять или двадцать — задавят.

Магистр выдержал театральную паузу, подливая себе и Илье Ивановичу снова пунш, не спеша сжевал ломтик лимона, спросил чай. Выжидал, пока Илья Иванович и Мишка наперебой спросят:

— Что он делает?

— Велит юнакам как бы по одному разбежаться в горы. По курсу, встречному туркам, как это, у вас, у моряков, говорится. Прихватить с собой по сколько-нибудь негодных ружей и самострелов. Чтобы не стрелять, а пальбу изобразить. Где способнее встать? Ну, вот от старой ёлки, прогалины, вот за них. Когда турки дойдут, и палите. Пороху берите сколько угодно, вам не попасть, вам шум произнести.Юнаки уходят, в видимости турок, но вне зоны стрельбы. По одному, как бы гонцы или лазутчики.Далее, Иван свой отряд ещё уменьшает. Отряжает десять самых метких, чтобы чуть позже паники начать стрелять прицельно по командирам.И сам, неспешным шагом, веля отряду чистить ружья и заряжать на виду у противника, гортанным голосом крича песню, которую подхватывает весь отряд, идёт по дороге...

Снова пауза. Снова ломтик лимона.

— А что он учёл, Иван? Да три простых соображения, которые воедино свел с положением своего отряда и с интересом, чтобы малыми силами турок побить. Вот первое соображение: турки не располагали информацией о засадах в лесах, особенно в горных. Любой случайный выстрел охотника им мерещился засадой. Второе соображение — устроить действительную засаду — десять человек, хорошо спрятавшихся,при нужном количестве боеприпасов и при возможности прицельной стрельбы по врагу — достаточно.И третье соображение. Иван знал, что турки знали, что их оружие устарело. А кто и как поставляет оружие сербам, они не знали. Поставляется ли оно через Дунай, из Австрии, и австрийское ли оно,либо же более совершенное прусское?Или — привозятся контрабандистами через Адриатику новейшие английские ружья? Или старое, но проверенное в боях русское? Турки только видели, что небольшой отряд идёт против них, демонстративно чистит и заряжает ружья. И уже начинали нервничать. Остановились. Бей о чём-то совещается с офицерами, солдаты не знают, к стрельбе им готовиться или врукопашную идти.И тут Иван подходитк старой сосне и машет рукой.Старые мушкеты, а то даже и аркебузы, провалявшиеся ещё со времён Дона Хуана Австрийского, сделали своё дело.Взорвались они, произведя должную дозу искр. А некоторые куски свинца и до турок долетели. «Засада!» — закричал турецкий полковник. —«Отступаем!» И тут начала стрелять настоящая засада. Прицельно, по офицерам. Бей-полковник упал одним из первых.А отряд Ивана движется вперёд, и всячески показывает, что готов стрелять.

— И что турки? — азартно спросил Илья Иванович.

— Начали в панике палить как попало, не рассчитывая ни дистанцию, ни прицел. А потом, когда отряд дал прицельный залп — целясь на полметра ниже бунчука — не выдержали и побежали. Потом про это дело даже писали в европейских газетах как о массированной засаде партизан... Турецкие муллы призывали правоверных к мести, но к этому времени именно там была устроена серьёзная засада, и через неделю без вести пропала дивизия... Как без вести пропала? Убитых и раненых нашли человек сто. Дивизия кончилась. Разбежалась. Включая командира, его потом само турецкое командование смогло найти только в Салониках. Про это тоже иностранные газеты много писали.

— Каков молодец! — восхищенно отозвался Илья Иванович про сербского офицера Ивана. — И это он, получается, не думал, а именно мыслил, когда всё рассчитал и единую картину у себя в голове собрал?

— Точно так, — подтвердил магистр. — Потом его князь отправил учиться в Пруссию, в тамошний генштаб. Вот он ученым прусским генералам об этом деле рассказывал, а они краснеют, да морщатся, да бормочут: это же, дескать, не по науке. А Иван эдак прищурил левый глаз, как он умеет, да отвечает: «Вот мы их бьём, турок, не по науке», — а про себя, оскоромясь, думает: «А случись, вы к нам полезете, хотя бы лет через сто — и вас так же бить будем!»

— Вот так-то, дорогой мой, любезнейший Илья Иванович! — заключил магистр и потянулся за половничком для пунша. —Думают пусть прусские генералы, их-то ведь, вспомните, как Наполеон бил, вся армия в два дня кончилась, хотя ведь по науке воевали, а у нас нет столько денег, так что мы будем мыслить!

— Магистр, боюсь, что я не всё понял, а что понял, то не всё правильно. Но даже из того, что я почувствовал, могу судить, что мышление — это ключ к достоинству и совести человека, какого бы сословия он ни был!

— Ну… Я бы не взялся судить в категориях «совести»… Хотя, знаете, по-нашему, по-славянски, совесть — это весть, весть откуда? Ясно. Герр Шеллинг на это не особо акцент делает, а вот покойный профессор Гегель очень любил повторять, что мысль у человека — от Бога. Да и язычник Платон в древности про это говорил. Я вот интуитивно чувствую сродство совести и мысли, но складно, или, как теперь говорят, дедуктивно, обосновать не могу.

* * *

— Магистр, а вот можно ли научить человека мышлению? Видите ли, я воспитываю троих детей, ну да что я говорю, я же всех их вам уже представил. И я хочу, чтобы у них образование было не формальное, а такое… словом, такое, которое позволит им делать добрые дела, и делать их действительно добрыми, вы уж простите мне, старику, мой косный язык! Мне… словом, мне нужно завещать им крупные суммы именно на добрые дела, которые действительно и надолго сделают людей счастливыми, которые изменят мир в сторону Божьего замысла, простите уж за такой пафос. И чтобы дети смогли взять эти, м-м-м, деньги, и начать делать добрые дела, им ведь мало будет знать географию и зоологию, историю и латынь, и даже танцы и гимнастику, хотя уж это они точно знают.

— Да, пожалуй, — протянул магистр, еще не очень понимая, куда клонит Илья.

— Магистр — когда вы закончите свою высокоученую экспедицию и защитите диссертацию — прошу вас, возвращайтесь к нам! И я построю такую школу, в которой вы будете учить мышлению! Если этому, конечно, возможно учить.

— Учить только троих ваших отпрысков? — вскинул брови Кнезович.

— О Господи, конечно же, нет! Пусть учатся все дети, которые… которые к этому будут готовы, а если к этому готовы будут вообще все дети, то с меня станет денег, чтобы организовать такие школы по всему уезду! На губернию не знаю, размахнусь ли, но на уезд — точно. Мне не нужно воспитывать моих отпрысков как принцев и принцесс, они и так учатся со всеми, бегают с крестьянскими ребятишками и вместе с ними осваивают природу. Но пусть все — и вместе с ними мои дети! — учатся самому главному, то есть, этому вашему мышлению, как я его понял или хотя бы уразумел!

— Вы удивительный человек, Илья Иванович, — протянул магистр и сделал глубокий глоток пунша. Потом помолчал, затянулся трубкой, продолжил:

— Никакая школа пока не учит мыслить. И я глубоко убежден, что это — коренной порок нынешнего образования. Оно готовит хороших солдат и чиновников, безусловно — и бьюсь об заклад, что эдак оно приготовит Европе такую кровавую войну, а то и несколько, что войны Наполеона покажутся нам забавой, игрой в шахматы. Потому что чиновники и солдаты, точнее, те, кого приготовили в детстве быть чиновниками и солдатами! — всегда готовятся к войне, даже когда она совершенно не требуется и даже если они заняты в партикулярных работах. Потому что человеку с образом мысли чиновника и солдата невыносимо жить без подготовки к войне. А я серб, моё детство прошло в постоянных боях, я, как никто, знаю цену мира. Так вот — простите, отвлекся! —образования, учащего мыслить, сегодня нет, но если оно не явится, то мир через сто или двести лет улетит в преисподнюю, и не Божьим гневом, и не дьявольскими кознями, а человеческим недомыслием. То, что есть про образование, учащее мыслить, сейчас — не скрою, это идеи мои и моих друзей, среди них есть и русские — это пока домыслы, пробы, планы экспериментов. Не уверен, что вот так, сходу оно сработает.

— Ничего, Симеон Милошевич! Конь о четырех ногах, а и тот спотыкается! Главное — хоть что-то.

— Вы искуситель, Илья Иванович! Ведь вы отвлечете меня от исследований и заставите плотно думать о школе, учащей мыслить!

— А и заставлю, сударь! Ведь народный дух — это журавль, и не в небе, а в руках, на сегодняшний день, шефа жандармов, журнала «Северная пчела» и прочих подобных господ! А школа, учащая мыслить — это журавль в небе, но ведь в нашем небе, тех, кому хочется, чтобы Россия, и Сербия, и другие славяне, да и иные народы были добрыми, умными, трудолюбивыми, миролюбивыми. И всё моглибы превзойти и преодолеть! Нешто он вам не милее!

На этих батюшкиных словах Надя уже совсем клюнула носом и провалилась в сон. Еще как-то различала она, что магистр нечто ответил, и ответил в том духе, что с батюшкой согласен, но опять есть какие-то препоны.

Всю ночь Наде снилось её мышление и её мысли. Описать это было невозможно, и даже утром, взяв краски, она не сумела нарисовать своего сна.

* * *

На следующий день магистр осматривал Кирюху.

Вроде бы, Кирюха уже оклемался, и, как прежде, помогал родителям по хозяйству, но временами взгляд его стекленел, он замирал на месте или садился, хорошо, ребята обычно помогали ему сесть на лавку, если в избе, или на завалинку, а не на пол или на землю, и подолгу смотрел в никуда.

Деревенские, из тех, кто участвовал в операции по спасению, прямо дежурство установили, чтобы Кирюху одного не отпускать. И другим объяснили. Мало ли что. Отец Роман ещё в одной из проповедей особо напирал на то, что убогие умом мирским угодны Господу. Когда Кирюха был в добром здравии, умом мирским он точно обижен не был, — так, нормальный, сообразительный, сметливый крестьянский парнишка, к тому же любознательный до книжной учёности. Уходя с Мишкой или Юркой на рыбалку, на охоту, силки расставить или проверить, он всё их допрашивал. В основном Мишку, про человеческую историю и про то, отчего повелось, что одни люди баре, а другие холопы. Мишка и сам пока на этот вопрос не мог толком ответить, но рассказать про древних рабов, про отношения сеньоров и вассалов, про борьбу городов за вольности мог.

Но вот когда такое случалось…

Узнав про потоп в починке, он упал прямо посреди улицы. Ребята даже не рискнули нести его домой, как смогли, смастерили носилки и понесли в барскую усадьбу. Кирюха бормотал что-то несусветное. Явно был в беспамятстве, никого не узнавал, Митьку называл архангелом, Илюху — светлейшим серафимом, когда увидел шедшего мимо седобородого деда, обратился к нему, как к премудрому царю Соломону — дед Фома, который и у старшего поколения в премудрых не числился, перекрестился и, придерживая малахай, помчался к отцу Роману. Отец Роман, впрочем, в тот день уехал в епархиальное управление, так что дед Фома позже плакался — да какой я царь, какой я премудрый! Вот, борода разве что тоже седая!

Алёнка и Дуняша побежали вперед, предупредить. И прямо врезались у крыльца усадьбы в Илью Ивановича и совсем незнакомого им человека, одетого и не по-мужицки, и не по-барски. Надя ещё отлёживалась после вчерашнего случая в починке, а то бы она уже рассказала подружкам про умного и непонятного иностранца, да и сама бы в Кирюхе деятельное участие приняла.

Сбивчиво девочки рассказали, что с Кирюхой опять неладно, и так неладно, что он руками и ногами бьётся, как будто от псов отбивается, а душа его, вроде бы, с воинством ангельским общается.

— Отходить собрался — Алёнка даже по-взрослому, по-бабьи, запричитала.

Илья Иванович, несмотря на то, что собирался по делам хозяйственным, остановился.Он велел свободным дворовым кликнуть Татьяну Сергеевну, которая к тому времени чудным образом уже научилась утешать и овдовевших баб, и баб, потерявших дитя, а уж с детьми, особенно девочками, какой-то свой, непонятный, язык находить умела, а сам в нескольких словах объяснил Кнезовичу ситуацию с Кирюхой. Упирая не на причину, поскольку понимал, что по сравнению с «подвигами» турок на Балканах все выходки местных диких бар ничего не стоят, а на то, что доктор Миронов называл «симптомами», сиречь на проявления нездоровья.

Магистр внимательно выслушал и вроде бы даже понял, с чем имеет дело. Не дожидаясь, когда выйдет на двор Татьяна Сергеевна, когда ребята принесут Кирюху, повернулся к Марфе, как обычно, в отсутствие срочных дел в доме командовала по двору, вот, учила дворовых правильно мести.

И попросил провести его в комнату к Наде.

Надя лежала под одеялом, горничная читала ей французскую сказку про Сандрильолу, одновременно переводя ещё незнакомые девочке французские слова и поясняя особенности французских правил приличия. Как положено, незнакомые слова девочка повторяла, добиваясь нужного произношения. Но видно было, что Надя уже тяготиться положением больной, к тому же лицо вполне здоровое, и ей бы сейчас побегать, пока ещё стоят тёплые дни, а не лежать под тяжёлым одеялом в душном и натопленном помещении.

Поэтому магистр попросил Марфу отворить окна, быстро объяснил гувернантке, что события экстраординарные, а французский язык и французская литература потерпит, Марфа пояснила, что на то разрешение Ильи Ивановича, и велел одеть девочку, сам вышел, для приличия. Надя, конечно, оделась сама, только подивилась иностранцу. Но она вчера уже видела, как быстро и точно он действовал в починке, и помнила вечерний разговор, поэтому понимала, что действительно нечто экстраординарное.

— Барышня, фройляйн, мадемуазель, не знаю, как вам удобнее и привычнее… — начал он, вернувшись в комнату.

— Надежда. Мне так удобнее и привычнее. Друзья, родители, друзья моих родителей зовут меня Надя. И только старые слуги зовут меня барышней. Я надеюсь, мы с вами, магистр, подружимся. Но вы ведь ко мне по делу?

И магистр, и гувернантка подивились столь взрослой манере изъясняться.

— По делу, и дважды. Во-первых, даже несмотря на промоченные вчера ноги, девочке вредно лежать под одеялом в душном помещении. Помещение необходимо проветрить, а девочке побыть на дворе, пока ещё стоит солнечная погода.

— Ура! Мадемуазель Натали, мы идём гулять! Я теперь не больная!

Произнесла она по-французски это вполне прилично, так что бесприданница и, фактически, приживалка Наташа Кудрявцева почувствовала себя на миг серьёзной гувернанткой даже не в Париже, а в родовом замке где-нибудь в Анжу или Бургундии.

— А второе дело, магистр?

— Дело касается этого мальчика… Кирилла. Которого вы спасли. Ему сейчас опять очень плохо, подозреваю, что только вы и можете его спасти.

— Я? Или мы? Кто?

— Ох, эти русские формулы вежливости, на французский манер! Сербу или немцу я бы сразу сказал — ты, и всё было бы ясно.

— Так и говори, магистр, мне — ты! Это пусть мадемуазель Натали с формулами вежливости упражняется!

— Так вот, по ряду причин — ты. На Балканах я много раз видел людей, субъективно переживших смерть. Ну, то есть, в воображении, но при реальной опасности, часто, при реальной боли. Из них потом, когда они приходили в себя, часто получались самые бесстрашные воины. Если человек один раз уже умер, ему снова кинуться на сабли или под пули не страшно. Что интересно, именно такие воины у нас в бою не умирали и побеждали, в отличие от тех, кто за жизнь берёгся. Из некоторых выходили великие проповедники и монахи. Но то были взрослые люди. Обычно дети, с которыми такое случалось, не выживали. А вот Кирилл — выжил. Но он пережил собственную смерть.

Наде не было страшно, она же видела, как всё это было, за себя и за брата тогда, конечно, перепугалась, но в глубине души верила, что случится чудо и их спасут, как и произошло. А вот Кирюха прожил, кажется, всё, до самого конца.

Сейчас Наде не было страшно.

— Что я должна сделать?

— Если он придёт в себя, просто подержать его руку, погладить по голове. Посидеть с ним рядом. Только маловероятно, что он так быстро в себя придёт. Если он будет не в себе, как рассказывали девочки… Елена и Евдокия…

— Алёна и Дуняша?

— Да, кажется, так. Если он будет не в себе, будет продолжать общаться со святыми и с ангелами… О, кстати, на всякий случай, мадемуазель Натали, для лечения мальчика нам могут понадобиться образа… Богородица и Спас Нерукотворный. Марфа, кстати, нам обязательно понадобится мокрое и холодное полотенце.

И горничная, и ключница, проникшись всей серьёзностью обстановки, умчались.

— Ты их специально отослал? Это какая-то тайна?

— Во-первых, то, о чём я сказал, нам в самом деле может понадобиться. Во-вторых, тайна. Ты должна будешь шепнуть ему на ухо одну хорошо известную тебе фразу. «Мне отмщение, и аз воздам».

— Я поняла. Кажется, это то про что мне… Ну ты же видел наших духов? Они мне говорили. Я не всё поняла, но поняла.

Так и было.

На крыльце Татьяна Сергеевна, обняв Алёнку и Дуняшу, их утешала. На скамейку были поставлены носилки, Митька и Илюха смотрели, насупившись, Кирюха по-прежнему общался с небесными силами. Выбежала Наташа, с образами, потом Марфа, ничего ближе не нашедшая, чем тазик, в котором полоскались полотенца.Магистр запел «Богородице, Дево, радуйся», махнул, чтобы по возможности подпевали, взял образ, велел Марфе с тазиком идти следом, а тем более, Наде идти рядом.

На словах «Яко спаса родила еси душ наших» Кирюха начал оживать. Даже подпел «Сущую богородицу Тя величаем».

И поцеловал образ.

А потом снова забормотал, уже нечто нечленораздельное. Но дёргаться перестал.

И тогда жестом магистр велел Наде прошептать, на ухо.

Кирюха поцеловал образ, расслабился, как бы заснул, и вдруг проснулся. Весь горячий, с раскрасневшимся лицом, с растрепанными волосами, но вполне в этом мире.

— Ребята, что со мной было? Ой, я на барском дворе? Неужели всё так худо? Ой, мне домой пора!

— Лежи, лежи! — ласково сказал магистр. — Это опасная болезнь, несколько дней нужно подлечиться. Под моим присмотром.

Уже потом, когда Кирюха, выпив некое странное снадобье из всё того же сундука, заснул и мирно дышал, Надя рассказывала ребятам про странного иностранца. Про то, как вчера они вместе спасали починок, а потом он лечил её, а потом был вечерний разговор, и вот теперь магистр с её, Нади, помощью, вылечил Кирюху. Странный он был, ни на кого не похожий, явно многое знал, и что-то такое, чего не знали ни Илья Николаевич, ни тем более доктор Миронов.

— А интересно, где учат на волшебников, в Сербии или в Германии? — спросил после рассказа Илюха — я бы поучился.

* * *

В этот вечер в Несиделовке ужинали взрослым кругом.

Юрка по-прежнему штудировал бестиарий.

Мишка тоже напал на сундук. Сперва он нацелился на «Историю упадка и гибели Римской империи» Гиббона, а затем - на «Историю цивилизации в Европе» Гизо. Магистр мягко объяснил, что первая книга, точнее, увесистый многотомник, повествует больше об упадке и гибели Восточной Римской империи, сиречь, Византии, и нужно еще понять, что он даст юноше для уяснения им законов всемирной истории.

— Мне эта книга нужна, поскольку, там много указано о средневековой истории Балкан — пояснил магистр. — А Гизо… Добротный сжатый труд, с хорошим анализом и культурных, и общественных связей и сил. Когда нынешний первый министр Франции был просто историком, он был ценнее для человечества, ей-Богу!

— А что, автор теперь французский первый министр? — Мишка даже удивился, взвешивая в руках «сжатый» труд.

— Именно, именно, и я готов биться об заклад, что не позднее, чем через два года народ скинет и его, и его короля вместе с ним. З

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: