Глава 7. Надя Несиделова: первые воспоминания.

Детские воспоминания отложились у Нади какими-то яркими картинками, как в альбоме, куда вклеиваешь вырезки из журналов или с этикеток, и куда потом пишут стихи и вклеивают открытки поклонники, либо — как в калейдоскопе, который ей года в четыре подарил крестный Никита Дмитриевич.

Большинство картинок были веселыми и яркими, красочными, как картинки во французских журналах. Или, по крайней мере, благостными и умиротворёнными, как открытки на Рождество или Пасху, или маленькие копии старинных итальянских картин и росписей из храмов, которые привезли родители после поездки в Италию.

Возвращения родителей из Италии Надя, конечно, не помнила, маленькая ещё была, только-только научилась по двору от кормилицы убегать, но всё равно было радостное ощущение, и от маминых духов, и от папиного табака, и от какого-то удивительно нового запаха. Это уже потом она поняла, что так пахли саженцы привезённых акаций и кипарисов, которые позже прижились во дворе. И ощущение горячих щёк, когда тебе радуются, тебя целуют, и мама весело щекочет и тетёшкает, а папа подбрасывает к луне.

Сознательные воспоминания откладывались лет с трёх.

Мама тогда к зиме очень захворала, как объяснила кормилица — вот потому и не надо в пургу выбегать на двор совсем раздетой — и лежала в постели бледная, всё время что-то пила и улыбаться могла, а говорила с трудом.

Надя, как обычно, пожелала маме спокойной ночи, только целовать руку кормилица почему-то не разрешила, послушала сказку на ночь, помолилась и мирно заснула.

И вот тот страшный сон, который ей приснился, был первым отчётливым воспоминанием.

Мама почему-то лежит на столе, и уже и не мама, потому что совсем белая, с заострившимся носом и закрытыми глазами. Такая же добрая, как всегда, кажется, будто надела маску. И ещё специальные перчатки, чтобы руки были холодные. Надя пытается найти край этой маски, или край этих перчаток. И не может. Мама вся холодная и какая-то твёрдая!

Надя просыпается, Надя плачет, приходит кормилица, пригреть её, приласкать, усыпить, Наде засыпается.

Снова мама. Уже не на столе. Уже в странном ящике. Который как бы постель, но не постель. Хотя голова на подушке, и вся мама под одеялом.

И подходят папа, и дядя Елисеич, и дядя Никита, и дядя Алёша, и берут вчетвером этот ящик. Все грустные-грустные, заплаканные, папа так вовсе сгорбившийся, как старик, и потом ещё отец Роман, с красным носом, и двое мужиков берут лодку, которая лежит тут рядом. И куда-то идут. Братики впереди. И кормилица, плачет. И ещё много кто плачет. Слышится вокруг грустное пение, а потом заходят в церковь, и очень долго отец Роман что-то говорит, непонятное, кроме «Со святыми упокой», да всех известных молитв.

А потом папа целует маму, и все другие целуют, и выносят ящик, накрывают крышкой, на крышке крест, но только он не настоящий, рисованный, и кладут в яму…

Не разбудив кормилицу, откуда со страху силы взялись, выбегает из комнаты, бежит к маме. Мама не белая, розовая. Дышит, во сне чихает. Стонет, ей, наверно, больно, ворочается туда-сюда, вот всё одеяло сбила.

Надя хватает маму за руку. Просто ласкает, была бы постарше, была бы рука побольше, всю бы мамину руку приласкала, а так только на пальчик хватает.

На этот крик набежали дворовые, Надя, почти раздетая, сидела на полу и только и делала, что гладила, гладила, гладила мамин палец. И не хотела отпускать. Очень долго крепилась, и вдруг:

— Не умрёт! — пыталась приласкать девочку кормилица, подхватив на руки; но та, в первый раз в жизни не послушавшись кормилицы, сползла сквозь руки.

Татьяна Сергеевна как будто вынырнула из небытия. Дворовые озирались, некоторые вспоминали, как она столь же невидящими глазами взирала на мир в ночь, когда крысы Наденьку пытались похитить. Но сейчас — другое.

— Анфиса, посиди, пожалуйста, рядом… Ой, нет, не составь труда, сбегай, мне ещё горячего молока с мёдом устрой. Очень хорошо помогает. А я с дочкой поговорю, и попроси её кроватку ко мне в комнату перенести, пусть поживёт со мной, хоть немного. И переложи, когда мы обе заснём.

— Мама… Мне снилось… Мне снилось, что ты умерла, что над тобой поют, что папа совсем старый, и тебя закапывают в землю…

— Наденька, доченька, мне снилась, что ты умерла. И что мы тебя закапываем в землю.

Надя ещё не понимала, как она может умереть. Хотя видела, как закапывают в землю в странных ящиках и лодках с крестами и взрослых людей, и малышей. Вдруг представила. Ей стало страшно.

— Мама, а можно, я не умру без твоего разрешения?

— Можно, Надюша. Даю тебе честное слово, и я теперь не умру без твоего разрешения.

Татьяна Сергеевна хотела обнять Надю, но Надя успела первой, маму целиком, конечно, обнять не смогла, но обняла руку. Упёрлась носом и заснула.

И Татьяна Сергеевна заснула, вполне уже здоровая.

Только кормилица недоумевала, как это такая больная вечером барыня проснулась наутро такой здоровой и весёлой, и дочку не заразила.

Дядя Алёша на обеде почему-то шумел — что, никого, кроме меня, старых студентов здесь нет?

Папа, и дядя Никита, и отец Роман по-доброму смеялись, приговаривали после каждого его выкрика — у всякого, братец, свои университеты!

После службы и обеда идут себе домой, и Мишутка говорит — давайте, мама не будет великомученицей? Давайте, она будет счастливой?

А уж к тому времени Юра точно, а Надя как-то непонятно знали, что мама Мишутке не родная, вот папа ему родной. И Мишутка до сих пор звал её только Татьяной Сергеевной. Уважительно, конечно, но определённо, не как родную.

А тут, когда зашли в мальчишескую детскую, Юра отчего-то заплакал. Настя заплакала тоже, в знак солидарности. Мишутка как вовсе даже засерьёзнился, глядя на это детство. И сказал, почти по-взрослому:

— Я свою маму помню очень хорошо, украинские песни, добрые руки… Но Татьяна Сергеевна однажды взяла меня на руки, Юрий, ты ещё в ожидании был, и сказала — Мишутка, сын! Я малютка был, мне рассказывали, но ощущение от рук помню.

— А давайте о ней помолимся, за здравие, как сказал бы отец Роман, рабы божией Татианы…

Помолились, как положено, по-детски, честно и истово.

Между ними было всё уже по-честному, хоть одному почти пять, а другому восемь.

И Юра напрягся, ответил бы, но Надя его опередила, лаская Мишутку:

— А от того, что мы с тобой хотим родными братьями быть, а выходим не очень родными…

— Родными братьями — сказал Мишутка, тетёшкая сестру — все сёстры братья, значит? А давайте? Все сёстры Несиделовы друг другу братья, а все братья Несиделовы друг другу сёстры!

Малыши ещё не могли понять юмор, но были в восторге. Юрий и Надежда вшуточную колошматили друг друга, приговаривая, братья, сёстры.

А потом и отец зашёл. Решив, что теперь его очередь почитать детскую сказку на сон грядущий.

Какой-то совсем непривычный, совсем домашний, в халате и домашних туфлях, которые он до этого терпеть не мог, садится с ними всеми на кровать и тоже гладит по головам, и достаёт книжку, которой у них раньше не было, и начинает читать, наверное, первый раз читать им сказку на ночь:

За горами, за долами,
За широкими морями,
Против неба — на земле —
Жил старик в одном селе.

У старинушки три сына,
старший умный был детина,
третий сын и так и сяк,
младший — вовсе был дурак.

Наде привиделось, что она в самом деле брат. Который укрощает кобылицу и заводит дружбу с Коньком-Горбунком, вместе с ним одолевает жадных братьев, глупого и вздорного царя, подлого и неумного боярина-спальника. И Надя засыпаетпод батюшкин голос:

Велика беда, не спорю —
Но могу помочь я горю.
На меня скорей садись —
Только знай себе, держись!

В Неделю о Страшном Суде, вскоре после, отец Роман читал проповедь.

Сперва страшную, в самом же деле Страшный Суд. Это значит, всё кончится, Надя представила, как это, часы остановятся, снег повиснет в воздухе, огонь замрёт и вода, только что кипевшая, останется с пузырьками и белыми полосками пара в воздухе.

И она вдруг захочет прыгнуть, и прыгнет, и повиснет в воздухе. И дышать не будет, но не задохнётся.

А потом, когда стало страшно всем, отец Роман процитировал — «И увидел я новое небо, и новую землю». И сразу так хорошо стало! Как будто Надя там встретит своих умерших бабушек и дедушек, утопшего крестьянского парня Микиту, делавшего летом такие забавные ловушки для птиц, да и других, кто умер, а тогда должен воскреснуть.

И уже не за горами, за лесами, за широкими морями… А здесь. И сейчас. Наде очень захотелось, чтобы здесь и сейчас.

Но здесь и сейчас, закончив проповедь, отец Роман удалился совершать литургию, пел хор, пахло ладаном, за окнами дул ветер, прихожане тихо читали молитвы в ожидании причастия…

В сенях церкви детей даже закутали в тулупы, настолько ветер дул.

— Верю, конечно, сегодня один из тех дней, когда или верить надобно, или жить незачем!

Эта фраза позже часто сопровождала юных Несиделовых, придавая им решимость.

Михаил Несиделов, русский друг Микеле, как называл его Гаррибальди, будущий сечевой атаман Михайло Несиделов, будущий полковник сэр Майкл Несиделофф, считал это самым важным и в походе Тысячи, и когда он поднимал свой идиотский полк в битве под Гётисбергом, и когда он создавал Новую Сичь под Екатеринославом. Юрий Несиделов, великий белый Бвана Джюри, раджа ибн-Русси, специалист по зверям и зверинцам герр Несиделау, вспоминал это, и когда на академических симпозиумах в столичных университетах Европы или на сборищах часто полудиких хозяев звериных кунсткамер доказывал необходимость зоопарков нового типа, и когда преследовал гепарда в саванне, и когда вынимал из ловчей ямы невзначай попавшего туда слонёнка. А для Нади каждый день стал именно таким.

Ветер продолжал дуть и вечером, и даже каменный барский дом, казалось, сотрясался от этого ветра, что уж говорить о крестьянских избах.

Илья Иванович поцеловал Татьяну Сергеевну, пожелал ей спокойного сна, по возможности, и закрылся у себя в кабинете, истребовав чай и попросив, по возможности, его не тревожить. Татьяна Сергеевна истово молилась пред образами, поцеловав детей и попросив Дуняшу через час принести ей горячее молоко с мёдом, чтобы сон после молитвы был действительно спокойным.

Дети сидели на пуфиках в детской игровой. Как-то очень серьёзно сидели, Марфа, заглянув спросить, не нужно ли и детям горячего молока с мёдом, как-то резко поняла, что нужно, но тоже попозже, и затворила дверь, она впервые видела у детей столь серьёзные и задумчивые лица, похожие на лица участников заседания тайного общества. Такие она видела на лубках, да и в книжках про якобинцев, кои Илья Иванович иногда оставлял открытыми на столе в своём кабинете.

Это было действительно заседание тайного общества. В начале которого братья долго шептались, а потом Миша сказал:

— Тайное братство братьев Несиделовых предлагает сестре Надежде вступить в братство. Сестра, будешь братом?

— Буду-буду! Ты, Мишка, мой правый брат, потому что старший, а ты, Юрка, мой левый брат, потому что ближний. Только — честно — не будете дразниться, что я в юбочке бегаю и в юбочке по деревьям лазаю?

— Не будем — уверенно сказал Юрий. —И деревенским запретим.

— А я вовсе читал про страны, где девочки могут в брюках ходить... Когда ты вырастешь, до нас точно дойдёт, что и так можно.

И уже на исходе Миша открыл какую-то модную книжку по воспитанию дворянских отпрысков. Для самих дворянских отпрысков. Эх, умеют же французы изъясняться витиевато, а наши переводчики не знают, что были Пушкин, Лермонтов, Гоголь, умевшие вещи называть прямо...

— Я отца точно папенькой не назову, — заявил Мишка, — это пусть французы патоку на булки намазывать. Как есть мне родной отец Илья Иванович, так и есть мне родной отец.

Но когда вернулись однажды к этому разговору — Юрий сказал — я достаточно с крестьянскими парнями и в ночное, и в покос, и в охоту походил... Они могут всякие гадости о своих родителях рассказывать, что и пьют, и бьют, — а всё равно, как они ласково говорят — Батя!

Так и решено было называть Илью Ивановича: по серьёзным делам — «отец», а в основном — «батюшка».

А Татьяну Сергеевну и так мамой или матушкой называли, в зависимости, лично ли или на публике.

Масса других картинок связана именно с батюшкой.

Надя была откровенно «папина дочка». А после принятия в «братья», теперь, хотя очень любила и маму, и братцев (Мишка всё-таки был совсем взрослый, и скорее это он любил её, иногда — как живую игрушку, а иногда — как товарища по авантюрам, которого легко можно было склонить на любую проказу), она уже почти всегда бегала за Ильей Ивановичем хвостиком.

А он не возражал, словно как-то решил для себя, что сыновья улетят в большой мир, а дочка-то и будет его главной наследницей. Он позволял ей играть в кабинете, и иногда, отвлекаясь от бумаг, помогал ей строить очередной кукольный домик, а то и подыгрывал за кукольных «кавалеров», приехавших к дамам в гости на чай.

Он брал её с собой, и осмотреть село, всё ли в порядке, в объезд полей, в уездный город за покупками — наравне с братцами, а иногда и без них (те и так проводили в деревне и в полях всё время, свободное от обязательных занятий с учителями и с самим батюшкой). Наравне же с братцами, он учил Надю некоторым мужским премудростям, а точнее, всем, кроме плавания: учить плавать маленькую девочку, хоть бы и свою дочь, он стеснялся и вообще не понимал, как это делать, и что как у женщин там устроено. То же касалось и гимнастики.

А вот верховой езде, сперва на пони, потом на низкорослой монгольской лошадке, а уж потом и на полноценном скакуне Орле, стрельбе из лука и из пистолетика, фехтованию на игрушечных сабельках, управлению лодкой под парусом, игре в шахматы, правильному ведению дневника за день, и много еще чему, учил её наравне с братцами.

Мишке это особенно нравилось, поскольку с сестренкой можно было и поскакать наперегонки (и не всегда он побеждал), и поиграть в индейцев, и сплавать по тихой речке Ордани, на которой стоялосело, чуть ли не до того места, где она впадала в Дон.

Нет, Юрка тоже на все это был горазд, особенно, на плавание под парусом и на шахматы, которые очень любил, да и все они любили. Но он был как-то не так проказлив, точнее, даже в проказах спокоен, раздумчив, склонен все взвесить и просчитать — ну, совсем как батюшка. И еще он любил наблюдать: за облаками, за ветром, за тем, как изменяются деревья с весны до осени, за муравьями в саду, за своими питомцами, под которых батюшка отвел ему целую комнату и еще сарай, где водились представители фауны от жуков-навозников до маленького олененка, привезенного барину егерями.

И не сказать, чтобы Мишка и Надя не любили наблюдать и не держали питомцев. У Нади, например, был свой барсучонок, который жил в сарае вместе со зверятами Юрки, но он был точно её собственный, а еще был вороненок Пират, который донимал Марфу тем, что скрадывал всякие мелкие блестящие штуки как раз накануне того, что они ей надобились. Но для них это было как-то менее важно, чем бегать, знакомиться с людьми, предпринимать всякие проказы. От этого, конечно, друг друга они меньше не любили.

С возрастом Наде становилось неинтересно играть в куклы. Ей становилось интересно читать книги. Сперва совсем детские, а заодно лубки, раскрашенные картинки с подписями, которыми ее снабжали в людской слуги, души в ней не чаявшие. Уже потом —и не такие детские, например, про природу и про путешествия, и про страны, в которых батюшка бывал и в которых мечтал побывать. И тем больше она вслушивалась в разговоры, которые у батюшки в кабинете вели приходившие туда люди.

И ей казалось, что что-то из этого она уже понимает. Например, то, что батюшка — очень добрый, а еще он многое может, и хотя они живут скромно, правда, ни в чем себе особо не отказывая, у него очень много денег, и он их даёт всем, кто задумал добрые дела.

— Доброго здоровьичка, барин Илья Иванович!

— Доброго здоровьичка и тебе, Антон Пантелеевич (к крестьянам господа обычно обращались по имени, а то и вовсе: «Антошка!», «Прошка!», «Малашка!», но только не её батюшка). За какой надобностью пришёл?

— Да вот, хочу мельницу ставить у нас на Ордани, чтобы уже не возить хлебушко через три оврага на мельницу у господ Серьгиных да Карачаровых, а прямо здесь мучицу молоть.

— Ну, доброе дело, что это я сам до сих пор не занялся, эдакий телепень! А ты, поди, ссуды будешь просить.

— Так ведь как, батюшка… Ну, ссуду, оно конечно, а мельница пойдет, так первые три года плата с каждого мешка — тебе четыре пая из пяти… Но так не в этом одном суть, ссуду дашь — хорошо, а не дашь — наскребу, ну, лошадь продам, пока что на корове попашем. Я ведь вот что думаю… Мне ведь твой совет как ученого человека надобен! А что, если мы эту мельницу хитро устроим? Чтобы она в один раз и ветряная, и водяная была? А то Ордань-то речка вялая, а и ветер не всегда есть. Так чтобы, когда ветер — его пользовать, а как нет — ну, уже водицу. Я вот начертил своим скудным умом кой-чего, да что я могу…

— Много можешь, Антон Пантелеевич! И ссуду я тебе беспроцентную дам! А насчёт мельницы — не слыхал о таких образцах, но что, если валы, которые к колёсам идут, просто перестёгивать в ветер и в штиль? Ну, только валы-то должны быть по силу тебе и твоим сыновьям. Давай-ка почертим…

— И вам доброго здравия… как бишь вас? Господин Крутицкий? Александр Матвеевич?

— Да, да, именно-с. Пришел к вам как к последней надежде в моём предприятии…

— Видите ли, Илья Иванович, у нас, как вы сами знаете, отменные пастбища. Но содержатся они отвратительно, бурьян глушит хорошую, питательную траву, ковыли наступают — поэтому и имеется совершенно ложный предрассудок, что на наших почвах невозможны настоящие, хорошие луга и правильное скотоводство! И потому скот наш содержится кое-как, используются едва ли не худшие породы, а хорошие если и завозят, то от этого нет почти никакого толка, они служат лишь самолюбованию нашего барства! Исключение, конечно, кони на конных заводах, но это ведь тоже для самолюбования.

— Так-так, очень дельно! И вы предлагаете взять участок земли, выполоть его, засеять кормовой травой и там выращивать… кого?

— Я думал про овец, для начала. Но сначала будет нужно, говоря по-ученому, провести эксперимент, сиречь, выявить, каким породам из наиболее ценных у нас лучше. Я заготовил список и готов закупить пробные партии овец в нужном количестве, но…

— В этом и закавыка! Я ведь пока не сельский хозяин, я агроном и зоотехник, правда, учился в Англии. Некоторые средства я призанял, на произведение работ и на содержание овец их хватит, но вот земля… Откуда у разночинца земля!

— Будет вам земля, Александр Матвеевич! У нас вон ещё сколько не освоено. Будет и жалованье, если возьметесь еще моим мужичкам помочь по хозяйству, да общинное пастбище правильно устроите.

— Тысяча благодарностей, Илья Иванович! Никакого жалованья не нужно-с… мои потребности скромны, к тому же, я взял ссуду, а далее успех предприятия…

— Верните-ка, любезный сударь, эту ссуду, пока процент не набежал! Тут дело государственной важности, а вы геройствуете, себя под долговую яму подводите! Год на год у нас не приходится, сегодня ливень, завтра засуха, и тут не только ваше искусство нужно, а и… штурманское, что ли, в общем, по слежению за погодой и климатом. Ну как на первый год не взрастет трава, зато на второй год поднимется, и овцы дадут золотой настриг. Но платить-то уже в первый год будет нужно проценты!

— Вы сделаете для меня гораздо больше, если…

— Если, во-первых, научите так обращаться с хозяйством, как это умеете вы, а во-вторых, объясните, почему моё дело считаете делом государственной важности.

— Да вот, батюшка, пришли просить твоей барской милости и помощи.

— Вы ж люди вольные, какая вам барская милость?

— Вольные-то вольные, да в лямке ходим. Бурлаки мы донские, ай слыхал?

— Кто ж про ватагу Кузьмы Рябого не знает. Сказывай, Кузя, что у вас за беда?

— Беда у нас, батюшка Илья Иванович, известная: лямка да струг. Оно нас, конечно, кормит, да пока поднимем хоть от Черкасска до Воронова, два-три мужика себе становую жилу и порвали! А какие они после того работники, Бог даст, если выживут.

— Так что, вы решили ко мне, что ли, в хозяйство наняться?

— Да нет, Илья Иваныч, мы ж речные люди. А мы вот, кто грамотный, читали, что есть такая машина — пароход!

— Так ежели нам по Дону снизу вверх пароходы пустить — выгодно будет, и народ не будет мереть.

— Вот мы и хотим в этом деле первыми быть и пароходное-то дело завести, и себе загрести с него барыш!

— А что, не без этого, батюшка! Ватажнику без купеческой смекалки — пропасть одна, сразу и тебя, и все обчество облапошат. Выйдем и в купечество — но только все вместе, по одному — пропадем.

— К делу, Кузя! Ты что же, столько денег в пояс да в подклад зашил, что сам пароход готов купить?

— Это, Илья Иванович, дело и дорогое, и вовсе ненужное. Я-то грамотный, да и на слесаря учился, пока к бурлакам не пристал. И заимел я за хорошую деньгу чертеж, как паровая машина устроена, и как пароход работает. Так я её вот эдак и вот так сам в кузнице склепаю, а уж колеса и подавно сделаем, и все валы надобные. А дальше — на баржу ставим, и вот эта баржа сама — пароход!

— Ну, не все так просто, Кузя, но, черт подери, исполнимо! Только машину и колеса сзади ставьте. Вашему судну мореходность не нужна, пусть пустым как плоскодонка скачет, зато на валах в десять сэкономите! И — ну кто ж к барже киль пришпандоривает? У баржи плоскость дна, самое важное, потому и пройдёт везде! А так дело задумали, я вам ещё аглицкими компаунд-машинами помогу, самоновейшее изобретение, в треть меньше угля и в четверть больше скорость! А вы просить-то что пришли? Денег на подъём? Какой процент потянешь?

— Денег, Илья Иваныч, конечно, надо, а об проценте условимся, но мне, по первости, кузница нужна, по другости, железо, да не простое, чтобы машину сварить, а в третью надобность — твой совет, ведь ты-то эти пароходы видал, не только снаружи, а и внутри!

— Был и внутри! Ну, доброе дело. Пайщиком, что ли, зовешь. Какой пай кладёшь?

— Половину, батюшка, а скажешь больше — дадим больше!

— Ну-ну, хватит и трети пока. Я ж только кузню и железо дам, да советовать буду, а остальное вы сами соберёте.

— Илья Иванович, без вас всё пропадёт! Срочно нужны медицинские пункты, помимо уезда в каждой волости, иначе что же это! Уездный врач — достойный человек, но он же не двужильный! А люди слегают с горячкой каждый день, и каждый день у баб роды, и каждый день кто-нибудь надрывается на работе!

— Сударыня, успокойтесь, выпейте воды! Вы, собственно, кто?

— Я Анна Федоровна Извозова, дворянка, дочь… не важно, чья дочь! Я окончила медицинские курсы, в Англии! И я хочу с этими знаниями быть полезной Отечеству! А оно скоро вымрет, если врачи останутся в городах, а в деревнях — одни знахари…

— Мадемуазель, еще раз прошу успокоиться. Ваше дело — отменно необходимое, но вот вопрос: хватит ли у вас сил потянуть такую махину? Ведь это по фельдшерскому пункту в каждой волости. А кто там будет работать? А как мужики поверят, что доктора действительно лечат, а не травят больных?

— Вы человек дела, Илья Иванович, впрочем, я это знала. Вот, извольте, в этой бумаге всё изложено, и даже исчислена смета.

— Вот, так вы мне больше нравитесь, мадемуазель, я начинаю понимать, что и вы человек дела.

— Простите мне мою минутную слабость, почтенный Илья Иванович. Я ведь думала, что вы откажете мне, как отказали едва ли не все богатые помещики в вашем уезде.

— Охотно прощаю, сударыня, но если вы взялись за этот гуж — никаких более слабостей!

— Илья Иванович, благодетель! Я к вам с таким прожектом-с пришёл — обогатит и вас, и нас.

— Ну-ну, господин Рубахин, давайте сюда ваш прожект… Что, вам вашего кабака мало, вы хотите веселый дом строить!

— А как же, Илья Иванович! Ведь вот где корысть-то! Человечишки чего хотят — хлеба и зрелищ, и иных удовольствиев! И чем гаже — тем больше платить будут. А я соберу весёлых девок со всех окрестных губерний, да еще совсем пропащих мужиков и бродяг, да учиним гладиаторские бои, как в Древнем Риме… с тупым, разумеется, оружием…

— А еще вино будем курить не из зерна, бо оно дорогое, а из картофельной шелухи да опилок, тут виды процентов на двести прибыли!

— Да как же, господин хороший… Да я всё-таки купец третьей гильдии, и заведения держу…

— Мне плевать, где ты их держишь! А на разврате зашибать копейку, да еще народ травить, да еще хозяина Несиделовки в это втравливать — вот этот кулак видел? Он у тебя по зубам прогуляется, коли нынче же не уберешься!

— Что стряслось, отец Роман! Э, да и большемедведевский настоятель здесь. Честные отцы, какая беда приключилась?

— Илья Иванович, у нас в Больших Медведях барин дурит! Хочет старыйхрам ломать, а новый строить, в византийском, говорит, стиле. А в старом-то храме, о Господи, росписи еще с блаженной памяти царя Федора Алексеевича! Еще и села не было, станица вольная, а поставили храм и расписали, да как благолепно. А теперь оно всё потускнело, почернело, и барин говорит — ломать! А я уж слышал от однокашника по семинарии, что теперь такие старые росписи и иконы делают как новые, реставрацией это называют. Так зачем же ломать…

— Вот что, отцы! О реставрации и я слышал, но дело это сложное, надо списываться со столицами. Это сегодня и начнём, а пока то дело — барину скажите, что без бумаги от консистории не имеет он права никакой храм пальцем трогать. Ишь, заигрался в кавалерийскую атаку, старый пёс!

— Так то-то и оно, сударь, что в консистории, уж не пойми, какие прохвосты, состряпали такую бумагу, и у барина она имеется.

— Вот тут серьёзно дело… Стало быть так — сейчас я пишу жалобу владыке на опротестование незаконных действий господина Остожина, владельца Больших Медведей, и консисторских чинов, незаконно дозволивших храм старого письма рушить. С нарочным отправляю её в Воронов — и вы с нею поезжайте, отец Роман! А мы с вами, отец Диомид, направимся к вам, в Большие Медведя, приводить в чувство вашего барина, пока он там всё не разнёс по камушку.

— Отец, — потом спросил его Мишка, — а что это значит: «Заигрался в кавалерийскую атаку»?

— Ну, сравни, сынок. Вот мы в бой кораблём идём — и штурманы, и пушкари, и те, кто на парусах одинаково полезны и нужны. А ещё нужны, кто паруса штопают, пробоины затыкают. Маленький боевой корабль — шлюп там или бриг — сто человек, и каждый при своём деле, и от каждого дела успех боя или успех плавания зависит. А Фрегат, где человек пятьсот? Линейный корабль, где за тысячу, и под сотню пушек, и от синхронности пальбы пушек успех боя зависит? А эскадра, которая, бывает, под десять, под двадцать кораблей в бой выходит? Вот то-то же, представляешь, от слаженности и решительности скольких людей успех зависит. А кавалерия?Несутся себе, и каждый сам за своим успехом. Видел я, что нашу, что их кавалерию в деле. Даже если командир грамотный, всё равно — шашки наголо и поскакали... Ох, Мишка, не то что их беда, что про долго не умеют думать, а про то, что вместе не умеют. Вельботом гребёшь, недолго, но двенадцать — вместе. И если один не туда — все не загребут. А в бою?

— А, господа актёры! Рад, рад видеть! Чем побалуете в эту гастроль?

— «Ричардом Третьим», господина Шекспира, а также трагедией «Коварство и любовь» господина Шиллера. Ну и, чтоб успокоить блюстителей — «Рука всевышнего отечество спасла», господина Кукольника.

— Ну, это Бог с ним. Где даёте? В уезде, в городском саду?

— Да, Илья Иванович, мы бы уж просили дозволения арендовать, по какой скажете цене, ваш уездный дом. Ведь там зал — совсем подходящий, и сцену там легко поставить можно, и декорации. Вы ведь там и не живете почти… Все будет в благочинии и сохранности, а уж мы вам треть от сборов!

— Да не надобно мне денег, и берите зал! А что не в городском саду?

— Пошлость одна, Илья Иванович! Все эти шутихи, фейерверки, военные оркестры — публика там отвлекается и растекается. А к тому же, у вас ведь и кулуарно, для совсем своих, несколько… не дозволенных вне столиц пьес сыграть можно? «Горе от ума» готово, к примеру сказать.

— Ну, это я всегда рад. Сейчас напишу письмо сторожу, чтобы вас принял и препятствий не чинил. И пришлите мне афиши, когда что будете давать, обязательно хотя бы со старшим сыном приеду!

И так изо дня в день, иногда едва ли не по десятку просителей. И всем батюшка находил не только время, но и доброе слово, и вспомоществование — если они того, конечно же, стоили. А иных, как кабатчика и торговца табаком Рубахина, едва ли не сам с лестницы, носом вниз спускал. На это, правда, мастерами были и слуги, дядя Харитон и дядя Ефим, которые стояли, с неприступными лицами, с булавами в руках, как заправские лакеи, у дверей кабинета. Того же самого Рубахина именно они с лестницы в итоге и спустили, да еще приложили булавами.

— Батюшка, а откуда у тебя столько денег? — спросила его однажды Надя.

Вопрос был, что и говорить, неудобный — но если бы его взрослый задавал. А в устах Нади, часто сидевшей в кабинете, он звучал совсем как-то естественно и понятно. Поэтому, Илья Иванович, усмехнувшись в густые, совсем казацкие усы (бороду он тогда почему-то сбривал, вроде бы, представлялся новому губернатору в составе делегации от дворянского собрания), ответил:

— Да там ведь как, Наденька… Ну, у нас, конечно, имение доходное. И хоть, прямо скажем, не обдираем мы с вами мужиков, а вовсе даже жить им даём — а иначе бы так запросто вас в деревне не принимали и в игры бы не звали крестьянские детишки — с имения у нас каждый год получается круглая сумма. Может, потому, что не разоряем народ, так оно и выходит. Ну да, ты сама видишь, что не только просить деньги ко мне идут, а и предлагать дела выгодные, сулящие проценты. И много, много из этих дел удаётся, грех жаловаться. Но главный капитал, который мне жертвовать позволяет, и, больше того скажу, как вы вырастете — если вырастете добрыми и достойными — обеспечить вас до конца жизни деньгами, чтобы каждый из вас доброе дело для людей смог сделать, этот капитал получил я вот как…

Батюшка отхлебнул квасу из круглой стеклянной кружки с гербом какого-то города.

— Да это совсем как сказка, только вправду бывшая…

А как раз до этого он сказывал сказки. Как это часто бывало — сказки свои родные: архангельские, беломорские, многие из которых выдавал за сущую правду: это-де с его дядей случилось, а об этом кум Фаддей вчера письмо прислал. Сказки были весёлые, смешные, хотя и грустные кое-где.

Рассказывал батюшка, к примеру, как у них на Севере зимой слова замерзают и обращаются в ледяные узоры. А если песнюпоёшь, то там целая гирлянда выходит, с лепными цветами, птицами, крестовым плетением, в общем, настоящее кружево. И что однажды какой-то английский купец полную яхту таких мороженых песен заказал. А в Лондоне они оттаяли и зазвучали, и целый город собрался у пристани, русские северные напевы слушать. Слуги и работники, которых батюшка когда-то выписал с севера, и те, кто сами потом попросились, любили, сидя в людской, спеть про промыслы, про морские походы, да просто про житейское море и про любовь со смертью.Выводили песни так протяжно и так сильно, по сердцу бьюще, как в Вороновской губернии не певали.

А еще батюшка, снова шутя над их морозами, рассказывал, как мужик от волков прятался на дереве, и всех тех волков поморозил. Потом спустился, сгреб в сани и повез домой. Да по пути встретил полицейского чина, и тот за подати, за штрафы и за просто так почти всех мороженых волков у него отобрал. Да только сам потом рад не был — как привез добычу домой да в ноги себе кинул, волки отошли и ну кусаться, ну полицейского трепать, так что ушел ли он живой, неведомо…

Больше всего Надя любила — и одновременно больше всего сердилась — на сказку про Грязного Проньку. Батюшка, правда, сказывал её им как-то не так, как сказывал взрослым. Это было видно по тому, что он надолго задумывался, заменял одно слово другим, одним героем — другого. Но это было не важно.

Суть сказки была в том, что вот, когда Русью правили татары, и татарский поганый хан был царем, случился у нас иноземный купец. Приметил он паренька на рынке, который то ли лаптями, то ли сушеной рыбой торговал, и сказал: «А хочешь ты, Пронька, из своей нужды выбиться и крупным капиталом завладеть?» Пронька был хваток, ловок, недаром его тот иноземный купец на заметку взял — в общем, Пронька согласился. Тут купец и скажи: «Я тебе ставлю лавку и три года ее набиваю товаром. Торгуй, оборачивай, пропивай, проедай, да дальше вкладывать не забывай — но только за это ты десять лет не будешь ни мыться, ни стричься, ни одежду менять, ни соплей утирать. Исполнишь это — через десять лет всё, что наторгуешь — твоё. Не исполнишь — всё у тебя забираю и на улицу голым выкидываю». Видать, у этого купца своя рука была при хане-царе, раз он так на Руси командовать мог. Ну, стало быть, Пронька на это всё согласился — и расторговался, большие капиталы завёл, так, что сам хан у него оказался в долгах и принудил дочку за него замуж выйти, хоть та и плакала, поскольку явно уж Пронька был тогда вонюч и грязен. А купца иноземного — боялся и ни разу договора не нарушил, хоть уж самому от себя ему было противно. А как срок договору вышел, и купец в свою страну отбыл, Пронька отмылся, отчистился и таким красавцем показался, что его, как ханского зятя, самого ханом-царем и сделали, и так Русь от татар освободилась.

То, что Русь освободилась, Наде очень нравилось. Но Пронькой она возмущалась: что, сам расторговаться не мог? Нужно было за большие капиталы перед иноземцем унижаться, дикарем немытым себя выставлять? Да он и был дикарь немытый, если сам этого иноземца торговым умением за пояс не заткнул! Так она однажды и сказала отцу, прибавив, что вот когда сама вырастет, то такое дело откроет, которое почище английских и французских предприятий будет, и притом будет справедливым, и такой капитал даст, на который она, Надежда, всю Европу скупит. Батюшка тогда посмеялся, высказался в духе: дай Бог нашему теляти вашего волка съесть. Но Надя искренне верила: придёт время — и будет так!

— Так что же эта сказка, вправду бывшая? — напомнила Надя батюшке.

Тот покрутил головой, поднял глаза к потолку, явно соображая, как про те дела детям лучше и яснее рассказать — и начал.

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: