Мнение постороннего человека

День был серый, унылый. То ли шел мелкий, неуловимый для глаза дождь, то ли лежал туман. Но идти было легче, чем вчера, в темноте.

"Может быть, это и так, — думал Сергей Павлович, вспоминая вчерашний разговор с женой. — По-своему она, разумеется, права. Но ведь чистейшее бабство! — вознегодовал он вслух. — "Весь город боится". Какое мне дело до этого "всего города"! Плевать мне на него. Мало ли как и что думают и говорят дураки… Выходит, что я должен им потакать? Дудки!.. Но ей, конечно, скучно. Ей жить хочется… Жизнь течет, годы уходят… Да…»

У него мелькнула даже на одну минуту мысль — не переехать ли в самом деле в город? Но снова вспомнил Веру Максимовну, больной двор, сотню людей, для которых он в тысячу раз нужнее, чем для жены, вспомнил Сергей Павлович радостные глаза больных, когда он беседует с ними, и покрутил головой: "Нет, этого не будет. Вот только Машенька… Как же с Машенькой?"

И опять мелькнула мысль о переезде в город. "А что я здесь буду делать?

— подумал он. — И куда я теперь годен, кроме как лечить проказу?.."

Он шел и раздумывал… Личная жизнь… Была ли когда-нибудь у него личная жизнь? Мысль эта пришла ему только сейчас впервые за много лет.

Прежде он никогда не думал о себе. Личная жизнь… — и с удивлением остановился: у него не было никогда личной жизни. Вся она отдана больным…

Но, может быть, больные и есть самая настоящая личная жизнь? Семья. Он ее почти не видит, не знает. Он знает только то, что все его жалованье до копейки отдается жене. Полтора дня в неделю — дома. Вот и вся личная жизнь И вспомнил Сергей Павлович студенческие годы — годы тяжелой борьбы с жизнью за пятикопеечную французскую булку и четверть фунта колбасы, затем — врачебную практику в этом вот городишке, потом заведование больницей в отдаленном селе и, наконец, женитьбу. И вот ему уже сорок восемь лет. И жизнь пролетела с поразительной быстротой, невидимо, и на всем ее пути ни одного яркого, ни одного оставшегося в памяти огонька.

- Личная жизнь, — усмехнулся он, заметив впереди жалкий бульварчик и кино, у которого он встретился с "шефом".

Несмотря на поздний час и праздничное время, «проспект» казался пустынным, унылым.

На бульваре стояли большие лужи. Вот закрытый ларек — "Лимонад и другие прохладительные напитки". Около кино стоит озябший человек в кепке, рассматривает полуоборванную афишу.

Вот улица, где он прожил когда-то пять лет — еще до женитьбы.

Одноэтажный домик с четырьмя окнами. Все — как было много лет назад. И древний клен ничуть не изменился. Около дома скамеечка, на которой по ночам сидели влюбленные пары. Сколько счастья и радости видела она, какие слова слышала! Даже один раз и он посидел на ней с Антониной Михайловной, но тогда жена была совсем молоденькой и казалась Сергею Павловичу самой замечательной, самой красивой девушкой во всем мире. От скамеечки остались только два полусгнивших, обгрызенных годами столбика. На этой вот двери висела дощечка: "Доктор С. П. Туркеев. Кожные болезни". На двери сохранился еще след от дощечки. "Значит, с тех пор ни разу не красили", — подумал Сергей Павлович.

Он бродил долго по безлюдным улицам. Дойдя до окраины, повернул обратно, пошел какой-то широкой улицей с редкими домиками и огромными дворами. Он увидел старинный, покривившийся дом с шестью окнами на улицу, с большим садом во дворе. Пять окон закрыты наглухо, и только одно открыто.

"Доктор Геннадий Гурьевич Превосходов. Женские болезни. Прием от 4 до 8"

"Вероятно, нет дома", — подумал Сергей Павлович, но решил все-таки позвонить.

Дверь долго не открывалась. "Наверное, на службе".

Туркеев хотел уже отойти от двери, но в это время послышались шаги, кто-то изнутри принялся возиться с засовом. Дверь открылась.

- Можете ли вы принять больную женщину? — улыбаясь, спросил Туркеев.

- Нет, Сергей Павлович, таких женщин, как ты, я пока еще не принимаю! — засмеялся Превосходов, радостно протягивая старому приятелю руки и втаскивая его с крыльца в коридор. — Тебя-то я не ожидал никак! — весело говорил он, осматривая Туркеева со всех сторон. — Ну, чего стоишь? Проходи. А у меня, понимаешь, никого дома. Один как перст. Прислугу и ту отпустил. Это хорошо, что ты надумал заглянуть. Очень хорошо, молодец, ей-богу… Ну, проходи же!

Туркеев давно знал Превосходова как самого популярного гинеколога в городе и завязал с ним приятельские отношения со времени родов у Антонины Михайловны.

Он вгляделся в него: что-то грузное, замедленное было в движениях Превосходова — этого изящного еще двенадцать лет назад, «модного» и популярного гинеколога. Сергей Павлович взглянул на его обтрепанные брюки, сильно поседевшую голову, на отвисший подбородок, подумал. "Однако подвело же тебя, братец мой… А ведь как ты кружил еще совсем недавно головы нашим красавицам… А теперь, вишь, подбородок… Да, старость".

Ему вспомнилось, как в тринадцатом году весь город, захлебываясь от восторга, толковал о скандальном романе между Превосходовым и женой начальника гарнизона — гордой, недоступной красавицей. Потом ходили слухи, будто между Превосходовым и полковником состоялась дуэль. Говорили, что дуэль кончилась только царапиной на руке Превосходова, не любившего, впрочем, вспоминать об этом эпизоде. Туркеев знал: если Превосходов принялся бы вспоминать о всех своих романических приключениях, им не было бы конца.

И вот — отвисший подбородок, под глазами — мешки, морщины на щеках.

- Ты даже не представляешь, как я рад тебе, — тащил его Превосходов за рукав. — Все проказничаешь? — засмеялся он. — Проходи-ка вот сюда и садись, а я что-нибудь соображу. Погодка-то, — покосился он на окно.

На дворе шел дождь, нудный, унылый, точно из сита. Лоснились огромные клены с редкими желтыми листьями на макушках. У стены старого плетеного сарая, нахохлившись, сбившись в кучу, сидели куры.

- Ты, брат, мокрый, как мышь, — оглядел Превосходов Туркеева. — А я только что вытопил печь. Раздевайся, суши пальто. Как Антонина Михайловна?

Туркеев ничего не ответил, шагнул через порог. Он очутился в длинной, узкой комнате, заставленной всяким хламом. Тут лежали какие-то коробки, склянки, бутылки, у стены — маленькая полочка с книгами, угол потолка отсырел. У окна — письменный стол, рядом — старое, с прорванным сиденьем кресло, несколько стульев.

Сергей Павлович снял пальто, повесил его рядом с печкой. Ему было приятно, что вот он случайно попал к старому приятелю. Его вдруг потянуло на откровенность. Ему захотелось поговорить с Превосходовым о том, о чем он никогда ни с кем не говорил, но тут же понял, что, в сущности, говорить-то не о чем. Не об Антонине же Михайловне, не о вчерашнем же разговоре!

Превосходов скоро вернулся с тарелками в руках.

- Ты, вероятно, голоден? Признайся… Да и того… обогреться не мешает, — и посмотрел внимательно на Туркеева. — Надеюсь, не откажешься?

Сергей Павлович давно не пил водки. Он вообще равнодушно относился к алкоголю. Но сейчас почувствовал, что он действительно промок, продрог и не откажется посидеть за рюмочкой. Кроме того, ему захотелось сделать "назло" жене. Она не любит его хмельным. "Приду пьяный — любуйся".

- Закусон у меня как раз под водку, — оживленно сказал Превосходов, — огурцы собственной засолки, и все маринады — собственные… Насобачился мариновать — попробуй и оцени… Вот, например, грибки… Не люблю ничего рыночного.

Он застлал письменный стол газетами, уставил его закусками "собственного производства".

Наполнив две большие рюмки водкой, Превосходов сел, уставился на Сергея Павловича.

- Да и тебя тоже… смотри, как подвело, — прищурился на него Туркеев.

- Смотрю, смотрю, брат, — опустил глаза Превосходов. — А ничего не попишешь… Дело идет. Э-э, да черт с ним, — махнул он рукой. — Выпьем, старик!

Превосходов взял в руки красный помидор, принялся сосать.

- Еще шесть лет назад, — продолжал он, — девушки засматривались и приходили в эту вот обитель… Нет-нет да и заглянет какая-нибудь. А теперь шествуешь по улице, и хоть бы одна кикимора посмотрела. А дети уж дедушкой обзывать стали. Идешь по улице, а он тебя, сукин сын, остановит и как дубиной по голове: дедушка, дай, говорит, на кино гривенник… Вот как! — засмеялся он и тотчас же умолк.

- Ты чего смеешься? — тоже усмехнулся Превосходов.

- А меня вот никогда не волнует старость, и я никогда не чувствую в себе разницы возрастов. Мне кажется, будто бы и в пятнадцать лет я был таким же, как сейчас. И «взгляды» и «дедушка» — тоже не беспокоят.

- М-да, — задумался Превосходов, — каждому свое: меня отношение девушек волнует, тебя — дела твоей проказницы. Ты не замечаешь разницы возрастов, а меня эта разница давит… Ведь жизнь кончается — подумай только! А жить хочется! И хочется, чтоб на тебя девушки посматривали, чтоб они улыбались тебе при встречах смущенно и чтобы ты чувствовал себя с ними юношей… Ведь страшно, когда тебя называют «дедушкой». Черт бы побрал этого «дедушку», когда сердце жаждет еще лунных ванн, и игры, и "сладостных чар".

- Да разве в этом главное? — воскликнул Туркеев, рассматривая его сморщившийся, облысевший лоб. — А работа?

- Это для тебя работа, — махнул тот рукой. — Может быть, ты утешаешь себя по-английски, что в пятьдесят лет мужчина "начинает только цвести", что он и жизненный опыт приобретает, и положение, и твердость характера, и прочее такое. А я, брат, дудки! Знаю, что такое пятьдесят лет. Не обманешь. Это, брат, песок, а не «цветы». Да-с. Все это «положение» и «характер» англичане придумали себе в утешение на старости лет, — дескать, все вы сморчки и молокососы, а мы — вот какие, пятидесятилетние! Нет, мой дорогой, я отдал бы все свое «положение», и «характер», и «расцвет» обеими руками за то, чтобы стать прежним сморчком и молокососом! — и он снова наполнил рюмки.

- Я с тобой не согласен. Это ерунда, — сказал Туркеев, чувствуя, как по телу разливается теплота и как начинает он приятно хмелеть.

Но Превосходов будто не слышал и продолжал, заложив руки за спинку кресла:

- Ты когда-нибудь смотрел на себя в зеркало, старик? Не смотрел? И не надо. Ей-богу. Ну его к черту, с этим зеркалом! А я смотрел. И знаешь, что я увидел там? Во-первых, я увидел вот это, — он оттянул отвисший подбородок. — Паршивая вещь. Подбородок, конечно, бывает и у молодых. Но у молодых выглядит не так, у них он приятно ласкает глаза, а у меня просто — "лишняя кожа". И губы уж не те, что были, и зубы — того… не те, не жемчуг…

Потрогаешь рукой морду, а она рыхлая, потянешь кожу — оттопыривается, как на старом романовском полушубке. Один севильский цирюльник как-то раз брил меня и говорит: "У вас много лишней кожи", Сделикатничал. Хотел сказать, что мне пора, дескать, и на мыльную фабрику, а получилось мягко. И на глаза посмотришь — не тот блеск, и животик отвисает, а полгода назад обнаружил, что даже нос раздался и покраснел. Грустно, старик, грустно, когда нет-нет да и откроешь что-нибудь новенькое из этой области… Старость, братец, старость…

Туркеев смотрел на него, пытаясь припомнить, замечал ли он когда-нибудь у себя все эти «намеки» старости? Впрочем, он никогда об этом не думал, не искал их… А если примется искать, то, наверное, найдет.

За окном по-прежнему сыпал дождь. Кто-то прошел, звучно чавкая сапогами.

- Это у тебя оттого, — сказал Сергей Павлович, — что тебе делать нечего.

Безделье угнетает — вот и придумываешь. Хочешь, — с оживлением предложил он, — я из тебя выбью эту дурь?

- Знаю, знаю, — отмахнулся он. — Ты хочешь забрить меня к себе не мытьем, так катаньем. Ничего не получится, Сергей Павлович. Ну тебя с твоей проказницей! Знаю: хочешь превратить меня в своего придворного гинеколога!

- Напрасно, к твоим услугам все: и экипаж, и квартира, и если захочешь — можешь жить в городе.

- Дело не в боязни, а в том, что это скучно. Лучше уж лечить старых перечниц, чем твоих молодых "проказниц". — И, забыв тотчас же о предложении Туркеева, грустно продолжал:- Действительно, практики теперь маловато.

Клиентура — смотреть тошно: старушенции или уж действительно нуждающиеся в лечении женщины…

- Обожди, — удивился Туркеев, а разве когда-нибудь к тебе приходили пациентки не для лечения?

Превосходов ничего не ответил и, взяв графин, снова наполнил рюмки.

- Впрочем, довольно, — решил он. — Ты лучше расскажи мне, маэстро, как там у тебя? Вылечиваешь их или нет? И вообще, излечима ли эта штука, или вы, лепрологи, только хорошую мину делаете, будто способны исцелять?

"Вот все они такие, — подумал он. — Ведь старый врач, а о лепре — никакого понятия. И каждого из них спроси — обнаружит такие же познания и не поверит, и будет недоумевать…"

- Да, — угрюмо отозвался он, — это верно: мы делаем только мину… и вообще — все ерунда: лечение, хлопоты… Напрасно только народные деньги тратятся.

- Э-э, да ты обиделся, — улыбнулся Превосходов, заметив, как помрачнел Туркеев. — Я же ведь не утверждаю, а только спрашиваю.

- А я тебе говорю, — неожиданно накинулся на него Сергей Павлович, — что моих больных не в степь загонять надо, не к черту на кулички, а лечить в амбулаториях! Да, лечить в городских амбулаториях, как лечите вы от малярии, от гонореи, от сотен других болезней! — почти прокричал он, покраснев от волнения.

- Постой, — не в состоянии сдержать улыбки, добродушно заметил Превосходов. — Чего ты вскипел? И потом: как это "в городских амбулаториях"?

Разрешить им вход в амбулаторию, где лечат всех остальных? Так, что ли?

- Да, почти так! — с азартом воскликнул Туркеев.

- И разрешить им сидеть рядом с маляриком, рядом со здоровым человеком?

- Нет, ты с ума сошел! — громко рассмеялся Превосходов.

- Это вы с ума сходите, — внезапно успокаиваясь, буркнул Сергей Павлович.

- Так-таки прямо в городской амбулатории? Это, брат, новость для меня… Новость! Я принял, скажем, прокаженную, а через минуту в то же самое кресло сядет больная с воспалением яичников? Так?

- Не так, но вроде того, — усмехнулся Туркеев, вспомнив Веру Максимовну.

- А как же? — уставился на него Превосходов, необычайно удивленный ходом мыслей старого приятеля.

- Я думаю, — решительно взглянул на него Туркеев, — что прокаженные могут сделать так называемому здоровому обществу некоторые уступки. Они согласятся иметь свою собственную амбулаторию в городе, изолированную от других.

- Это прямо очаровательно! — затрясся от хохота Превосходов. — Это даже трогательно! Прокаженный поднимается утром со своей постели, он оделся, позавтракал в столовой, он пошел гулять. По дороге вспомнил про амбулаторию.

Сел в трамвай, приехал, с ним проделали процедуры. А вечером он идет к знакомым поиграть в преферанс или двинет в театр… Он живет полной жизнью, он здоровается со всеми за ручку — одним словом, проказа "миф и сон печальный", фантазия, идиотство дикарей! Так, что ли? — снова засмеялся Превосходов.

- А знаешь, — сказал тихо Туркеев, — мне часто именно в такой обстановке и хочется видеть прокаженных. Именно так, чтобы и в театр, и в карты…

- Одно дело — хотеть, другое — иметь на это право… Но ты или на самом деле болен, — уже серьезно посмотрел на него Превосходов, — или святой. Нет, ты святой!.. Вишь ты… По-твоему, выходит, значит, что бактерии Ганзена — выдумка или что-нибудь в этом роде? Уж не антиконтагионист ли ты, Сергей Павлович?

- Нет, я не антиконтагионист, — отмахнулся Туркеев. — Я убежден, что проказа заразна. Двух мнений быть не может. А что касается ганзеновской палочки… — он замолчал, словно что-то обдумывая.

- То тут есть много странного, непонятного, много неизученного…

- Чего ж в ней неизученного? — перебил его Превосходов. — Бактерия остается бактерией. Понимаю: ты хочешь сказать, что она "Федот, да не тот" и, может быть, вовсе не Федот… Я слышал… Но это абсурд… Не согласен с тобой, если ты думаешь так…

- Порой мне сдается, — задумчиво смотря на графин, тихо продолжал Туркеев, — что ганзеновская палочка — именно не Федот, как ты сказал, а что-то другое, более загадочное, чем все другие бактерии… Мы ничего ведь не знаем даже о ее вирулентности… Может быть, она даже и не бактерия…

Может быть, эта палочка невинна, как детская слеза, и является лишь жертвой всеобщего ошибочного мнения.

- Постой… Постой, — широко открыл глаза Превосходов, — может быть, тебе воды надо? Впрочем, лучше давай выпьем еще по одной рюмке, авось голова твоя просветлеет, — и он подошел к столу и снова наполнил рюмки. — Не в наше время тебе жить, Сергей Павлович, а лет этак тысячи две назад… Ты малость запоздал. Выпьем, — поднял он рюмку, — за твою невинную, "как слеза", проказницу!

Доктор Туркеев молчал, внимательно рассматривая рюмку и думая о том, что сейчас он захмелел и несет, вероятно, чепуху, а завтра ему станет стыдно от всего того, что болтает он сейчас. Тем не менее он чувствовал большую убежденность в правоте того, о чем он говорит, и досадовал на то, что Превосходов смеется. "Это оттого, — подумал Сергей Павлович, — что он не понимает, а поймет — поверит". И ему захотелось доказать старому приятелю, что ничего удивительного и опасного не будет, если прокаженных начнут лечить в городах, в амбулаториях, как лечат тысячи других больных, что езда в поездах более опасна, чем возможность заразиться проказой в условиях, когда здоровое общество будет видеть опасность.

— Вчера я познакомился с одной милой молоденькой женщиной, — тихо сказал Сергей Павлович.

- Ага! — оживился Превосходов. — И у тебя на старости лет появились милые молоденькие женщины…

- Ты не так понял, — угрюмо посмотрел Сергей Павлович. — Милую в смысле ясности и простоты понимания того, чего не можешь понять ты.

- Еще бы! — засмеялся Превосходов. — Нынешние молодые женщины молодцы…

Они нашему брату сто очков протрут… У них есть чему поучиться…

- Это жена глубоко уважаемого мной человека, — косо посмотрел на него Туркеев.

- Извини, не знал. Итак, чем же удивила тебя эта милая, глубоко уважаемая молоденькая женщина?

- Она удивила меня тем, — поднялся Туркеев, — что она здраво смотрит на проказу и поле зрения ее не засорено мусором, через который вам мерещатся всякие ужасы, — вот чем!

- Нет, не она. Но она сказала, например: почему всем вам, даже культурным и умным, мерещится неизбежность заразы, если вы встретитесь или поговорите спрокаженным, или увидите его, или прикоснетесь к нему? Если тысячу с лишним лет назад Магомет советовал бояться прокаженного "как дикого зверя", то теперь, когда создаются высшие формы культурной человеческой жизни, эта заповедь просто глупа…

- Главное вот что, — прервал его Превосходов, — главное, не надо, агитации, я ведь не младенец, — ты мне факты дай, докажи мне, а не призывай на помощь "создание высших форм"… Все-таки что же говорила твоя милая женщина?

- Она сказала одну простую вещь, — продолжал Сергей Павлович, повернувшись к окну, — она сказала, что существует большая опасность заразиться проказой от мяса, молока, овощей и вообще от чего угодно, нежели от человека, которого мы знаем как прокаженного. Вот что!

- Ишь ты, а она понимающая, — добродушно заметил Превосходов. — Но в таком случае для меня непонятно: почему возникает эпидемия проказы? Ты уверен, вижу, уверен, что в лепре я невежда, я ни черта не понимаю в этой области и питаюсь «азиатчиной»… Ты знаешь лучше меня, что новые очаги всегда возникают от появления какого-нибудь одного прокаженного. Приедет незаметно, скроет болезнь, поселится и живет как ни в чем не бывало.

Общается со здоровыми, купается в общей бане, ходит в гости, принимает гостей, пользуется общей одеждой, общими орудиями труда… Впрочем, чего это я принялся обучать тебя! — махнул он рукой. — Как будто ты не знаешь, что в течение двадцати лет один прокаженный способен передать — и передает — болезнь сотням людей…

- Продолжай, продолжай, — попросил Туркеев, заметив, что Превосходов не хочет говорить дальше.

- Если хочешь, изволь. Так вот, возьмем вашего знаменитого Кеаню, над которым трудился подряд два года бедный Арнинг, чтобы заразить его проказой… Вы, лепрологи, всегда козыряете этим Кеаню. "Вот, дескать, два года подряд в него вводили миллиарды бактерий проказы, два года заражали человека — и ничего, человек остался здоров". Не так ли? А в конце концов он заразился! А если вы вынуждены признать его заражение, то опять-таки, дескать, не оттого, что его искусственно заразили, а оттого, что у Кеаню, как выяснилось, родственники были прокаженные — они и заразили его еще до Арнинга…

- Я могу развить эту мысль, — перебил его Туркеев. — Наука знает более потрясающие случаи, когда проказа передавалась через третьих лиц, когда человек заражался ею, побывав только один раз в жилище, где проживал прокаженный, люди заражались от одежды, купленной у прокаженного. Да ты только попробуй поговорить с моими больными — половина их скажет, что они совершенно не знают, где им пришлось заразиться. Но ведь люди умирают, поев мороженого, отравляются рыбой, колбасой, угаром, черт знает чем! Значит ли это, что не надо есть мороженое, рыбу, колбасу, не надо топить печей? Ты хотел сразить меня доводом об одном прокаженном, способном в течение двадцати лет заразить сотню людей. Правильно! Согласен! Но только ты сразил себя, да, да, себя, батенька, сразил! Это очень хорошо, — продолжал Туркеев, страшно торопясь, точно слова его не успевали за мыслями. — Вот в том-то весь и фокус: один прокаженный может заразить сотню… Впрочем… — понизил он голос, — такой случай редок. Против твоих доводов о Кеаню и новых очагах могу привести тысячу фактов, например, Даниэльсена, который без всякого результата неоднократно прививал себе и всему своему персоналу болезнь. Я укажу тебе на здоровых жен, живущих десятки лет с прокаженными мужьями и остающихся тем не менее здоровыми. На здоровых детей, рождающихся от прокаженных родителей. Да что там говорить! Возьми хотя бы нас, врачей-лепрологов. Ведь мы на протяжении многих лет каждый день встречаемся с прокаженными, на нас такие же халаты, как у вас, гинекологов, и работаем мы без всяких там масок, как это практикуют врачи японских лепрозориев, — однако, как видишь, ничего. Наше государство не помнит ни одного случая заболевания в лепрозории кого-нибудь из обслуживающего персонала.

- Так-таки ни одного? — переспросил Превосходов. Сергей Павлович нахмурился и помолчал. Ему опять вспомнилась Вера Максимовна.

- А если исходить из того мнения, — продолжал он, не отвечая на вопрос Превосходова, — что все ужасы идут от нее, от палочки, то меня эта палочка должна была сожрать еще семь лет назад. Ведь я ежедневно втягиваю в себя миллионы этих палочек! Шеффер утверждает, что при пятиминутном разговоре прокаженный выбрасывает их сто восемьдесят тысяч… А я работаю семь лет и, как видишь, здоровее тебя, и выгляжу бодрее, и на старость не жалуюсь… Что это такое, я тебя спрашиваю?

- Ты не у меня, а у себя спроси, — буркнул Превосходов, внимательно слушая Туркеева. — И все-таки люди заболевали, встретившись только один раз с прокаженным.

Сергей Павлович высоко поднял голову и сердито сверкнул глазами.

- Вот ты, — взволнованно заговорил он, — ты культурный человек, начитанный, образованный… Тебя ведь не надо учить тому, что такое туберкулез, например, или сифилис, или, скажем, тиф… Ты ведь знаешь отлично, как просто и легко подцепить все это и чем может все это кончиться, и тем не менее от сифилитика ты не побежишь, если тебе придется сидеть с ним рядом где-нибудь в театре или в общественной какой-нибудь столовой…

Возможно, тебе станет неприятно, тебя охватит брезгливость, но ты предпочтешь воспользоваться общественными удобствами и сидеть рядом с сифилитиком, чем лишиться этих удобств и уйти от него. А с туберкулезником так ты, пожалуй, облобызаешься, если придется, и откушаешь с ним за одним столом и даже не поморщишься… А ведь от туберкулезника не только можно легко заразиться туберкулезом, от него можно заболеть волчанкой, кажется, чего уж страшней — болезнь ведь уж совсем трудно излечимая… А от прокаженного все вы бросаетесь врассыпную… Почему? — Сергей Павлович развел руками. — Ведь проказа уносит в могилу только два процента. При ней ты можешь прожить восемьдесят лет и умереть от… воспаления легких. Черт его знает, не понимаю я вас, так называемых здоровых! Не понимаю: откуда этот ужас перед нею!

Туркеев внезапно утих и уже спокойно, точно беседуя с самим собой, продолжал:

- Разумеется, этот идиотский страх людям привили издревле. Она была неизлечима, ну, человечество и шарахалось! Притом — эпидемии… Впрочем, и это не то… Здесь, пожалуй, все дело в обезображении лица… Инстинкт сохранения "чистой внешности"… Внешний вид — вот где зарыта собака!

Туберкулез не безобразит, и сифилис — не всегда и не так, а она искажает лицо… вот в чем секрет: лицо пугает, безобразность, стыдно показаться с таким лицом! Тут — основа. Недаром же ее и называют «проказа», то есть: казиться, искажаться… Лицо — вот почему шарахаются люди при виде прокаженного.

- А знаешь, Сергей Павлович, — весело прищурился на него Превосходов, — ты положительно очарователен! Не проказница, а сплошное благоухание цветов!

Прямо хоть сию минуту туда и скорее, скорее превратиться в обитателя твоего обетованного больного двора! — захохотал он.

- Ты опять смеешься, — опустился Туркеев на стул. — А мне, батенька, совсем не весело… Да, не весело… — И ему вдруг вспомнилась Антонина Михайловна, разговор с нею. — Мне, батенька, совсем не легко, — грустно повторил он, опустив голову, и вдруг засмеялся мелким нервным смехом. — Боже мой, только представить себе, сколько паники, сколько смятения вызвал бы людей перенос лепрозория, предположим, в город и размещение стационарных прокаженных в кожном отделении городской лечебницы… Сколько было бы истерик, жалоб, сцен, семейных трагедий… Уверен: наша городская лечебница в тот же день опустела бы, и врачам нечего было бы делать…

- Однако, брат, и ты не без дара иронии, — откликнулся стоящий у печки Превосходов. — Но ты все-таки не сказал — почему же надо прокаженных перетаскивать непременно в город? Что за надобность? Почему бы и мне продолжать наслаждаться жизнью там, где они устраивались до сего времени?

- В целях радикальной борьбы с этой болезнью, вот почему, — отчеканил Туркеев. — Чтобы прокаженный не являлся ходячим очагом проказы. Чтобы легче была борьба с нею. Ослабить ее как государственную опасность — вот почему!

- Не понимаю, — развел руками Превосходов. — Говори яснее.

- Ты хорошо сказал: один человек способен передать болезнь сотням.

Совершенно верно. На остров Маврикия в конце восемнадцатого столетия приехал один прокаженный. До него проказы там не знали. Через десять лет оказалось их десятка два — все заразились от него. А сейчас почти все население острова поражено ею, и не только Маврикия, но и все соседние острова. В тысяча восемьсот сорок седьмом году в испанском местечке Перценте поселился один прокаженный, скрывший свою болезнь. Через несколько лет проказой заболели двое его товарищей. А в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году там их было уже шестьдесят. Вот что может сделать один прокаженный!

- А ты хочешь пересадить в город на правах свободных граждан сотню этаких цветочков.

- Да, да, хочу! — прокричал Туркеев. — Именно потому и хочу, чтобы ни один больной не мог заразить ни одного человека, чтобы ни одному прокаженному не пришло в голову скрыть болезнь, чтобы он немедленно, едва только обнаружил первые признаки, мчался к врачу и лечился бы! Чтобы его можно было изолировать сию же минуту от здоровых, но изолировать так, чтобы он чувствовал себя человеком, как и все, а не отверженным. Вот чего я хочу.

Возьмем хоть тебя. Представь, что каким-нибудь странным образом и ты стал прокаженным…

- Благодарю покорно, — поклонился Превосходов, — избавь.

- Ну предположим, — продолжал Сергей Павлович, — ты получил ее, скажем, от мяса, купленного на рынке, от монеты, от какого-нибудь меха… Разве тебе захочется ехать туда, жить на больном дворе? Нет, не захочется. Ты непременно примешься ее скрывать, убеждать близких людей, что это вовсе не проказа, а какой-нибудь пустяк… Теперь, дескать, уж не вывернешься…

Теперь конец… Но мне хочется еще жить… А там черт сними, с близкими…

Лишь бы еще пожить на «воле» хоть пять, хоть десять лет… Вот что ты подумаешь и, может быть, даже со здоровой женщиной жить станешь, не открывая ей секрета. А представь, если тебе разрешат жить дома или в лепрозории, расположенном в городской черте, разрешат гулять, встречаться с людьми, разумеется — с соответствующими предосторожностями, — разве ты не помчишься тотчас же в лепрозорий, как только обнаружишь признаки, зная, что проказа теперь излечивается в большинстве случаев при первичных формах, разве тебе не захочется при встрече со здоровым человеком предупредить его, — ты, дескать, болен, а потому и вынужден держаться с ним должным образом? Если на наши лепрозории будут смотреть как на обычное советское лечебное учреждение или как на санаторий, — разве кто-нибудь посмеет скрываться и станет сознательно запускать болезнь, рискуя остаться действительно неизлечимым?

Наоборот, ему захочется скорее избавиться, снова стать здоровым, снова вернуться домой, к жене, к детям. Вот почему мне хочется пересадить мои «цветки», как ты изволил сказать, в город…

- И все-таки… все-таки это фантазия, — вздохнул Превосходов, внимательно слушавший Сергея Павловича. — Ты плаваешь в облаках и смотришь своими пречистыми глазами на грешную землю… А столкнись с практической стороной дела, тебе покажут твои же больные, как надо жить и вести себя среди здорового общества!

- Глупости, — поморщился Туркеев, — в тысяча восемьсот семьдесят втором году комиссия Дюка де Аргиля, созданная для обследования проказы в Индии, указала, что из трехсот восьмидесяти пар мужей и жен, когда один кто-нибудь из них был прокаженный, а другой здоровый, болезнь была передана лишь в двадцати пяти случаях… Шесть с половиной процентов! Та же комиссия приводит список здоровых лиц, которые жили в приюте для прокаженных, ели, пили с прокаженными, курили из одной с ними трубки и остались здоровыми.

Комиссия констатировала, что из ста четырех лиц, живущих при крайне благоприятных для заражения условиях, заболел всего только один или, самое многое, два процента. Вот почему я так «беспокоюсь» о приближении лепрозориев к городам, — возбужденно заключил Туркеев и, помолчав, уже тихо добавил:- Впрочем, пока это мечта… Но я убежден, что так должно быть, и уверен — так когда-нибудь будет.

- Дай боже! — почесал Превосходов спину об угол печки. — Только пусть это будет после меня.

- Раньше и не жди, — угрюмо сказал Туркеев. Он взял вилку, принялся постукивать ею о тарелку.

- Знаешь, я начинаю подумывать — не взять ли к себе на воспитание этак с полдюжины твоих питомцев? — заметил Превосходов.

- Я вовсе этого не говорил, — возразил Сергей Павлович. — Я хочу только, чтобы с ними не делали того, чего они не заслуживают… А с ними незаслуженно поступают во всем мире. В Японии, например, какая-то добрая душа добилась, чтобы лепрозории назывались «санаториями». В Токио лепрозорий так и называется: "Санаторий "Полная жизнь". Но в то же время эта "полная жизнь" обнесена забором и при входе в нее стоит полисмен. Больной двор отделен от здорового тоже забором или длинным коридором и опять с полисменом… Хороша полная жизнь, если туда здоровому человеку надо входить в марлевой повязке!.. Я не возражаю против японских законов о прокаженных, которым запрещается покидать дома, где они живут, появляться в общественных банях, ресторанах, театрах, пассажирских пароходах, продавать продукты питания и прочее, — это, конечно, надо. Но зачем эти марлевые повязки, полисмены и заборы — не понимаю. Мне кажется, что такие вот повязки и создали сто тысяч прокаженных, которых насчитывает сейчас Япония…

- Что ж, в таком случае, — язвительно предложил Превосходов, — давай пошлем петицию нашему правительству… Попросим — пусть оно немедленно отменит уголовный кодекс, как причину возникновения преступлений.

- Я вовсе не собираюсь отрицать, что объективные явления вызывают необходимость в государственных законах, а не наоборот. Нет прокаженных — нет и законов, и чем больше их, тем закон строже — это понятно, хотя… Но пойми, что речь идет об ошибочном общественном мнении — вот о чем… Э-э, да что там толковать! — махнул Туркеев рукой и поднялся. — В тебе ведь течет кровь тысяч поколений и говорит тот неизвестный, который много тысяч лет назад в первый раз ужаснулся при виде проказы и с кровью своей передал этот ужас тебе…

- Не понимаю, — сказал он, — чего ты беспокоишься? Экая, подумаешь, проблема какая!

Он хотел еще что-то сказать, но Туркеев поднял голову и внезапно рассердился.

- Да, батенька мой, проблема, — прокричал он. — Шесть миллионов прокаженных на земном шаре — это что такое? Шесть миллионов… Это только те, кого мы видим. А фактически сколько?

- Чего там, — усмехаясь, заметил Превосходов, — хватай уж целый миллиард, — солиднее будет.

- Да, — Туркеев наклонил голову, — вы все считаете проказу за музейную редкость… А ты знаешь, ведь в одном только Бельгийском Конго их двести тысяч; и шестьсот тысяч прокаженных в Африке… Нигерия… Ты слышал когда-нибудь про такую страну? Нет? Там их сто тысяч. А про Анголу что-нибудь знаешь? Я тоже не знаю про Анголу. Я знаю только одно, что в этой неизвестной мне Анголе — двадцать пять тысяч прокаженных. В Латинской Америке их шестьдесят тысяч… Доктор Аббот несколько лет назад предпринял путешествие по Европе с целью выявления очагов проказы. Вероятно, он ехал преисполненный уверенностью, что таких очагов не встретит. Но он встретил их в Англии, Югославии, Италии, Швеции. Доктор Аббот, к сожалению, не ездил в Персию, в Турцию, в Японию.

- Пугай, пугай, все равно не испугаюсь, — засмеялся Превосходов.

- Пугать тебя не собираюсь, — тихо отозвался Туркеев, — я хочу только, чтобы ты понял значение того, над чем смеешься и от чего отмахиваешься по незнанию. В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году Япония насчитывала прокаженных тридцать тысяч. Сейчас сто две… За шестьдесят с лишним лет увеличение в четыре раза!.. А есть уголки на земле, где на каждые десять тысяч здоровых людей приходится пятьдесят прокаженных и более.

- Я бы, знаешь, что сделал? — вдруг подошел к нему Превосходов. — Я бы, — прошептал он значительно, — я бы… Э-э, да ну их к черту! — и, махнув рукой, засмеялся.

- Впрочем, я, кажется, засиделся, — сделал Сергей Павлович вид, будто он не понял намека Превосходова, И посмотрел на часы. — Мне пора… Да и тебе тоже надо отдохнуть, освежить голову, а то она у тебя того… — Он усмехнулся и принялся одеваться. — А о моем предложении ты все-таки подумай… Рад буду поработать с тобой… Приезжай, — сказал он, уже одетый.

Заложив руки в карманы, Превосходов смотрел на Туркеева.

- Одним словом, старик, в проказнице твоей все непонятно, а насчет твоего предложения соображу, может быть, решусь… Только ты не думай, будто я боюсь или что-нибудь в этом роде… Просто не хочется… Лень, ей-богу…

Вот когда ты перетащишь своих птенцов в город — тогда с полным удовольствием.

Туркеев пожал руку Превосходову и, ничего не ответив, вышел на улицу, "Врешь, — подумал он, останавливаясь, — ты отказываешься ехать не от лени, а боишься… Хотел высказать сокровенную мысль, да спохватился в самую последнюю минуту… Стыдно стало… Знаем мы вас…"

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: