Алексей Григорьевич Разумовский

Однако при всем огромном придворном влиянии Разумовского никак нельзя отнести к числу «управляющих». Он был этакая мадам Дюбарри в штанах, отнюдь не мадам де Помпадур, то есть не лез в политику, ограничиваясь ролью сердечного спутника монархини, своего рода консорта, что не мешало Елизавете иногда приближать к себе и других красавцев.

Благодаря Алексею Григорьевичу очень поднялся и его младший брат Кирилл, в восемнадцать лет президент Академии наук, а в двадцать два украинский гетман и тоже генерал-фельдмаршал. Граф Кирилл Григорьевич тоже звезд с неба не хватал, да за ними и не гонялся, предпочитая жить в свое удовольствие.

Прочие довереннейшие особы, близкие новой государыне, тоже были сплошь свои, проверенные по прежней, скромной жизни.

Одно из первых мест после переворота занял уже знакомый нам лейб-медик Иван Иванович (вообще-то Жан-Арман) Лесток, человек тоже весьма приятный и веселый, с которым Елизавета никогда не скучала. Француза, вдохновителя ноябрьского переворота, в благодарность пожаловали чином действительного тайного советника, вторым после канцлера по старшинству. Этот любимец, в отличие от Разумовских, очень желал управлять государством и активно во всё вмешивался, хоть и занимал совершенно неполитическую должность директора Медицинской канцелярии. Положение личного врача обеспечивало ему постоянный доступ к царице, а при самодержавии это самый действенный ресурс влияния. Канцлер Бестужев-Рюмин описывает, как происходили изменения в российской внешней политике:

Недавно у государыни сделалась колика, как это с нею часто бывает; позван был Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России, стала превозносить Шетарди, его преданность и беспристрастие.

«Случай» Лестока продлился до 1748 года, а чем и как закончился, будет рассказано ниже.

К прежнему окружению царевны Елизаветы Петровны принадлежало и семейство Шуваловых. Самое большое влияние имела подруга государыни Мавра Егоровна. По принадлежности к женскому полу никаких постов она, естественно, занимать не могла, зато вывела в большие люди своего мужа Петра Ивановича, а вслед за ним и его братьев.

Петр Шувалов – одна из любопытнейших фигур середины восемнадцатого столетия. Мемуаристы с историками смотрят на этого деятеля очень различно. Кому-то он кажется гениальным новатором и мыслителем, кому-то завиральным и небескорыстным прожектером.

Авторы сходятся в одном: это был человек невероятной активности и огромного круга интересов. Сама императрица очень его ценила, осыпая милостями и жалуя высшими должностями. Граф Петр Иванович стал сначала сенатором, потом конференц-министром, генерал-фельдцейхмейстером и занимал множество других важных постов.

Суждения о шуваловском вкладе в государственную деятельность поражают своей противоположностью. С. Платонов называет его «властолюбивым интриганом и нечестным стяжателем», а вот В. Ключевский разражается настоящим панегириком:

Финансист, кодификатор, землеустроитель, военный организатор, откупщик, инженер и артиллерист, изобретатель особой «секретной» гаубицы, наделавшей чудес в Семилетнюю войну, как рассказывали, Шувалов на всякий вопрос находил готовый ответ, на всякое затруднение, особенно финансовое, имел в кармане обдуманный проект.

Вот несколько примеров, дающих представление о разнообразных инициативах и новациях П. Шувалова.

Самая знаменитая его реформа была проведена в 1753 году, когда в России отменили все внутренние таможенные пошлины, введя вместо них повышенный единый сбор на импорт и экспорт товаров (13 % от стоимости). Ключевский восхищается этой мерой, облегчившей внутреннюю торговлю; Платонов же замечает, что самым крупным промышленником в стране был сам П. Шувалов и таможенная реформа была проведена прежде всего ради его собственной выгоды. Верно и то, что высокие тарифы способствовали чрезвычайному развитию контрабанды. Пополнения для казны во всяком случае не произошло.

Но ничего. Скоро Петр Иванович придумал, как решить эту проблему. Очень просто: поскольку монополия на соль у правительства, а без соли люди обходиться не могут, надо просто повысить цену, и никуда подданные не денутся, будут платить. В 1756 году так и сделали, повысили с двадцати одной копейки до тридцати пяти за пуд, а заодно подняли и цены на казенное вино, потому что пьяницы все равно пить не перестанут. Последнее предположение подтвердилось, но опять-таки не пополнило бюджета, так как стали потреблять больше самодельного вина. С солью же вышло так: в приграничных областях ее стали ввозить контрабандой, а в остальной части страны просто начали меньше солить.

Еще Петр Иванович придумал солепровод: протянуть многоверстную трубу от солончаков до реки Волги, выпаривать там из воды соль и потом развозить по всей Руси. Нечего и говорить, что владельцем солончаков был автор проекта, а строить трубу должны были за казенные деньги. Но не стали – получалось слишком дорого.

С началом большой войны граф тут же изобрел еще один легкий способ пополнения доходов. А что если чеканить медную разменную монету вдвое легче? Оно и людям удобнее – тяжесть не таскать, и казне три с половиной миллиона прибытка (сразу подсчитал этот выдающийся финансист), а лишняя медь пригодится лить пушки. Должно быть, Шувалов совсем не учил историю, иначе знал бы, что сто лет назад аналогичный эксперимент закончился Медным бунтом. Не понравились легкие монеты народу и теперь, никто не хотел принимать их в обмен на старые, тяжелые.

Князь Щербатов, «исчисляя честолюбивые затеи сего чудовища», пишет: «Имя сего мужа памятно в России не токмо всем вредом, который сам он причинил, но и примерами, которые он оставил к подражанию. Умножил цену на соль, а сим самым приключил недостаток и болезни в народе. Коснувшись до монеты, возвышал и уменьшал ее цену, так что пятикопеешники медные привел ходить в грош, и бедные подданные на капитале медных денег, хотя не вдруг, но три пятых капиталу своего потеряли…»

Ну и два слова о знаменитых шуваловских «секретных» пушках, которыми все так восхищались. С одобрением этого изобретения трудностей не возникло, потому что артиллерийским ведомством сам Петр Иванович и руководил. Пушек отлили много и вовсю палили из них во время Семилетней войны, однако картечь плохо разлеталась из их щелеобразных дул и немедленно после смерти Шувалова производство чудо-орудий было прекращено.

Другим большим человеком «сонного» царствования был старший брат Петра Шувалова граф Александр Иванович, сенатор, конференц-министр и, что важнее всего, начальник Тайной канцелярии, сменивший на этом посту умершего в 1747 году старика Ушакова. Новому главному устрашителю было далеко до предшественника – отчасти из-за того, что времена перестали быть страшными, а отчасти по личным качествам. Александр Шувалов был вяловат, простоват и, кажется, не очень умен. По должности он участвовал во всех секретных государственных делах и подковерных интригах, но скорее в роли исполнителя. Из всех Шуваловых он слыл наименее бойким.

«Александр Шувалов не сам по себе, а по должности, которую занимал, был грозою всего двора, города и всей Империи; он был начальником инквизиционного суда, который звали тогда Тайной канцелярией», – вспоминает Екатерина II, для которой граф, лицо которого дергалось от нервного тика, так и остался «человеком с отвратительной гримасой», не более.

Имелся еще один Шувалов, Иван Иванович, кузен предыдущих, много их моложе. Он вышел в значительные персоны позже, с 1749 года, когда императрица взяла этого юного камер-пажа в любовники и привязалась к нему так крепко, что даже Разумовскому пришлось отодвинуться.

Новый фаворит повел себя необычно. Он отказался от графского титула и не пожелал расти в чинах, а вместо правительственной карьеры предпочитал покровительствовать наукам и искусствам. Это Ивану Шувалову страна обязана Московским университетом (1755) и Академией художеств (1757).

Ломоносов, чьим покровителем был Шувалов, воспел меценатскую деятельность вельможи в неуклюжих виршах:

Увы, вопросами государственной политики этот во всех отношениях приятный молодой человек занимался менее увлеченно, чем музами и просвещением, хоть и обладал очень серьезным влиянием, особенно в последние годы жизни Елизаветы.

Одним словом, милые сердцу ее величества люди либо не желали тащить бремя управления, либо не имели к тому настоящих способностей. С точки зрения внутренней политики, оно, вероятно, было только к лучшему – Россия неплохо существовала, когда ее предоставляли самой себе. Но главным направлением деятельности всякой империи является внешняя политика, и здесь без опытного штурмана обойтись было невозможно.

В этой сфере Елизавета опять пошла по стопам Анны Иоанновны, которая доверила иностранные дела человеку хоть и неблизкому, но полезному (барону Остерману). Завела себе собственного Остермана, только русского, и новая царица. Им стал Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, который, собственно, и был главным «управляющим» российской политики на протяжении многих лет.

Путь наверх у Бестужева был медленным и непрямым. Он лучше всех в России изучил извивы европейской дипломатии, потому что не только учился за границей, но и побывал на службе у английского короля Георга, от которого – случай почти небывалый – приезжал с миссией к собственному государю Петру Первому.

Когда отношения России и Англии испортились, Алексей Петрович предпочел вернуться на родину. Долгое время казалось, что он прогадал. Бестужев был резидентом то в Дании, то в германских землях, то снова в Дании, мечтал попасть в Петербург, где делались большие карьеры, изо всех сил старался демонстрировать полезность, подлещивался к Бирону, но всё никак не получалось. Наконец временщик все же оценил ловкого человека и сделал кабинет-министром, посадив его на место замученного Волынского.

Но долгожданная улыбка Фортуны обернулась зловещей гримасой. Когда пал Бирон, вместе с ним арестовали и Бестужева. На следствии он сначала клеветал на своего покровителя, потом, уличенный во лжи, каялся. Ничто не помогло: Алексея Петровича приговорили к четвертованию, и лишь благодаря добродушию Анны Леопольдовны он легко отделался – лишением имущества и ссылкой.

Зато Елизавета Петровна обиженного предыдущим режимом страдальца приблизила и возвеличила. Любить его царица не любила, но опыту и уму доверяла. Так, уже на пороге пятидесятилетия, Бестужев возглавил имперскую политику, а в 1744 году удостоился канцлерского звания.

Даже враги (а их у Алексея Петровича было множество) не подвергали сомнению его способности. «У него нет недостатка в уме, – пишет Манштейн, после падения своего шефа Миниха еле унесший ноги из России и не имевший причин любить елизаветинских министров. – Он знает дела по долгому навыку и очень трудолюбив, но в то же время надменен, корыстолюбив, скуп, развратен, до невероятности лжив, жесток и никогда не прощает, если ему покажется, что кто-нибудь провинился перед ним в самой малости».

Тем более не было у Бестужева недостатка в хитрости. Он по праву считался одним из первых интриганов этой интриганской эпохи. Канцлер очень хорошо умел пользоваться настроениями и манипулировать слабостями царицы. Знал, когда лучше подсунуть нужный документ, как повернуть дело в свою пользу, нажав на те или иные клавиши ее души. На документе, который Елизавета, очень не любившая скучные бумаги, должна была прочесть во что бы то ни стало, Алексей Петрович делал завлекательные приписки вроде: «Ея Величеству не токмо наисекретнейшего и важнейшего, но и весьма ужасного содержания». Так и решались судьбы Европы.

Уловки уловками, однако Бестужев был человеком с идеологией, во всяком случае, с идеей, которую продвигал с неустанным упорством. В истории она получила название «Бестужевской системы».

Эта стратегия строилась на сдерживании Пруссии, нового активного игрока на европейской сцене. При короле Фридрихе II эта страна быстро наращивала военную мощь, и ее интересы начинали сталкиваться с российскими. Поэтому Бестужев крепко стоял за союз с Австрией, тоже враждебной Берлину, и вредил Франции, которая соперничала с Веной. Отсюда же, по мысли канцлера, проистекала необходимость дружить с Англией – вечной оппоненткой Версаля.

Впрочем, трудно сказать, до какой степени эта логика диктовалась интересами России, а до какой – личными выгодами Алексея Петровича. Известно, что он получал денежные «субсидии» и от австрийцев, и в особенности от англичан, плативших ему ежегодно по 12 тысяч рублей (жалование канцлера составляло 7 тысяч). А кроме того, антифранцузский курс Бестужеву нужен был еще и для того, чтобы избавиться от двух французов, под чьим влиянием первое время находилась императрица: от посланника де Шетарди и лейб-медика Лестока, инициаторов ноябрьского переворота.

Здесь-то граф в полной мере и проявил свои интриганские дарования, еще более впечатляющие, чем дипломатические. Он расправился с соперниками без спешки и по очереди.

Шетарди помог Бестужеву сам. Первое время после переворота он был самой главной персоной при новой императрице. После поклона Елизавете придворные сразу же кланялись французу. Но посланнику этого было мало, он желал всем заправлять и во всем участвовать – например, руководить мирными переговорами с Швецией. Когда же увидел, что это невозможно, то обиделся и уехал, «наказав» таким образом царицу. Она и вправду очень расстроилась – в отличие от Бестужева.

Однако канцлер рано обрадовался. Очень скоро Елизавета стала писать в Париж, прося дорогого друга вернуться. И тот сменил гнев на милость, в конце 1743 года приехал – без «характера» (без какого-либо официального статуса), то есть свободный для «трудоустройства». Государыня приняла его с восторгом, тем более что Шетарди прибыл не с пустыми руками: он сулил признание за российскими монархами императорского титула – в обмен на то, что Петербург отвернется от Вены.

Положение Бестужева оказалось под угрозой, и он перешел к активным действиям. За время отсутствия ловкого француза канцлер обзавелся мощным оружием, которым будет все время пользоваться и в дальнейшем. Он организовал тотальную перлюстрацию всех почтовых отправлений, включая дипломатическую корреспонденцию. Это, собственно, делалось и прежде, о чем иностранцы знали и для секретности использовали хитрые шифры. Однако канцлер нашел полезное применение для новообразованного ученого органа, Академии наук, действительный член которой почтенный математик Христиан Гольдбах разработал систему дешифровки.

Алексей Петрович подобрал выдержки из отчетов Шетарди, где тот откровенно раскрывал суть своих политических каверз (эти фрагменты Елизавету Петровну мало заинтересовали), а также нелицеприятно высказывался о лености, легкомыслии, тщеславии и прочих пороках царицы – и вот этого оскорбленная женщина простить уже не могла.

Раз уж Шетарди жил в России попросту, «без характера», с ним и обошлись просто, без церемоний. Рано утром к маркизу явился начальник Тайной канцелярии Ушаков и велел немедленно, в тот же день покинуть Россию. Навсегда.

Избавиться от Лестока было труднее, но и здесь помогли перлюстрация с расшифровкой. К лейб-лекарю хаживал прусский посланник граф Мардефельд, видя во французе естественного союзника по борьбе с бестужевским влиянием. Рассказывая об этих контактах в переписке, дипломат чересчур увлекался подробностями (а Лесток был болтлив), и наконец, в 1748 году, в руках у Алексея Петровича набралось достаточно компромата на царского медика. Как и в случае с Шетарди, царицу разгневали не политические каверзы, а предательство: человек, которому она так доверяла, вел себя нелояльно!

В списке обвинений, предъявленных арестованному Лестоку, кроме политических пунктов, вроде тайных сношений с пруссаками и шведами, содержится один эмоциональный пункт, в котором явно слышится обиженный голос самой Елизаветы: «От богомерзкого человека Шетардия табакерки к тебе присланы… Любя Шетардия, такого плута на государя своего променял! Не мог ли ты себе представить, что ежели б и партикулярной даме, в ссоре находящейся, кто-либо подарок прислал, то оный ни от кого принят быть не может, кольми же паче чести ее величества предосудительно». Требуя признания в злодействах, Лестока подвергли пытке. Он мужественно вынес истязания, всё отрицая, но государыня более не желала видеть неблагодарного, и тот отправился в ссылку.

Справившись таким образом с французскими агентами влияния, хитроумный Бестужев уже безо всяких препятствий стал вести свою политику. Однако в конце концов именно эти два фактора: заветная «система» и чрезмерная пронырливость привели канцлера к падению.

О том, как сокрушительно провалилась концепция проанглийской ориентации, будет рассказано в соответствующей главе, пока же коротко скажем, что права была профранцузская фракция, а Бестужев ошибался. Разразившаяся в 1757 году большая война, где Англия оказалась союзницей ненавистного Фридриха, а Франция – России, сильно подорвала престиж великого умника.

Ну, а кроме того – и это главное – Алексей Петрович пересуетился. Елизавета Петровна делалась все слабее здоровьем, а в 1757 году совсем разболелась. Думали, что она уже не поднимется. У Бестужева были отвратительные отношения с наследником, великим князем Петром Федоровичем, который обожал Фридриха и пруссаков, поэтому канцлер затеял большую интригу, делая ставку на жену наследника – Екатерину. Но царица выздоровела, бестужевские враги донесли ей о маневрах старого интригана, и над тем разразилась гроза.

Его предали суду, осудили на смерть, потом, как водилось при кроткой Елисавет, помиловали и отправили в ссылку.

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: