Девушки чувствовали пустоту жизни, стали интересоваться учением Льва Николаевича и надеялись скрасить им свою одинокую и однообразную жизнь.

Но барская жизнь семьи была так уродлива, как и всякая барская жизнь, что и учение Толстого приняло форму какой-то игры. За домом девушки построили избушку, закутку для коровы, устроили огород и, не оставляя барской жизни в доме, работали на своих задворках и жили там своей особенной жизнью. Отец и тут не оставлял их в покое, смеялся над ними, говорил, что они проводят время в том, что держатся за хвост коровы. Девушки же стремились сблизиться с народом, учили крестьянских ребят, читали крестьянам. «Хотелось чего-нибудь настоящего, хотелось жизни, а не игры с ней ...» («Что я видел во сне»).

Страшное горе постигло родителей, когда вторая дочь Варвара исчезла с пироговским парнем, служившим у Сергея Николаевича поваром. Не успели родители пережить это горе, а старый граф — и оскорбление, как старшая, любимая дочь Вера также исчезла с молодым башкирцем, нанятым Сергеем Николаевичем делать кумыс для нее и Марьи Львовны, у которых доктора находили начало туберкулеза.

Сосед-помещик сделал предложение младшей дочери Марье Сергеевне и на этот раз получил согласие родителей. Она вышла замуж и счастливо жила верстах в семи от Пирогова.

Старики остались совершенно одни. Сын Григорий Сергеевич поссорился с отцом. Он считал себя обиженным тем, что отец присылал ему мало денег и поэтому он не мог жить так, как подобает графу. Изредка он присылал старикам письма всегда очень неприятного содержания.

Одиночество стариков прекратилось с возвращением Веры Сергеевны. Она приехала с ребенком ...

«Он смотрел на нее и не двигался с места. Она похудела, глаза стали большие, нос заострился, руки тонкие, костлявые. И не знал, что

Сказать и что сделать. Он забыл теперь всё то, что думал о своем сраме, и ему только жалко, жалко было ее, жалко и за ее худобу, и за ее плохую, простую одежду, и, главное, за жалкое лицо с умоляющими о чем-то устремленными на него глазами.

— Папа, прости, — сказала она, подвигаясь к нему.

— Меня, — проговорил он, — меня прости, — и он захлюпал, как. ребенок, целуя ее лицо, руки, и обливал их слезами.

Жалость к ней открыла ему самого себя. И, увидев себя, какой он был действительно, он понял, как он виноват перед ней, виноват за свою гордость, холодность, даже злобу к ней. И он рад был тому, что виноват, что ему нечего прощать, а самому нужно прощение» («Что я видел во сне»).

Вера Сергеевна с грудным Мишей поселилась в своей девичьей комнате на антресолях.

«Он виделся с дочерью и любил ее не только попрежнему, но еще больше, чем прежде ... Но ребенка он избегал видеть и не мог победить в себе чувства отвращения и омерзения к нему. И это было источником страданий дочери» («Что я видел во сне»).

Какой милый, хороший человек была Вера Сергеевна! Какая чистая, хрустальная душа! Мой друг Шкарван говорил про нее, что она была immaculata (непорочная), и она действительно была такой.

Больным, страдающим и физически и нравственно, пережившим страшное оскорбление своего самолюбия стариком — вот каким я знал Сергея Николаевича. Как он ждал всегда приезда Льва Николаевича, говорил, что ожидает его как «старца» и при встрече с ним был всегда взволнован.

Сергей Николаевич чувствовал и сознавал приближение смерти и очень боялся ее. Но боялся он не физических страданий, которые и так были сильны, не уничтожения своей личности, — вопроса о том, что он будет жить после своей смерти, у него не было, — а он боялся своих грехов, своей дурно прожитой жизни.

— Не может быть, чтобы не было возмездия за грехи после смерти, — говорил он.

Со Львом Николаевичем он много говорил об этом, и Лев Николаевич говорил ему, что если он испытывает такой страх перед смертью, то уж надо остаток жизни стараться провести любовно.

— Вот если придет управляющий со своими делами, то это все пустяки, если дела идут плохо. А вот если Миша уронит игрушку, и ты подымешь ее, и поиграешь с ним, и приласкаешь его, то это дело любви, — говорил Лев Николаевич.

— Жизнь моя, я сам, есть результат меня самого, моих мыслей, моей работы над собой, моего отношения к людям, ко всему происходящему со мной, — сказал как-то Лев Николаевич Сергею Николаевичу, — и нельзя жить только разумом. Сначала является идея, и нужно признать это в идее, а потом, незаметно для себя самого, идея эта проникает всего тебя, и ты инстинктивно во власти идеи. Так это с отдельными людьми, так это и с целыми народами. Нельзя сказать: «Я буду христианином, раздам все и пойду нищим». Если я сделаю так, то будет плохо, и ничего не выйдет. Я должен признать эту идею, и когда она завладеет мною, то нищета сама явится. Так и с целыми народами. В 1871 году во Франции хотели сделать коммуну и именно потому ничего не вышло, что хотели сделать. А осуществится она, когда войдет в сознание людей. И это совершается.

Каждое утро после чая Сергей Николаевич садился в кресло, стоявшее в углу столовой, а я читал ему из «Мыслей мудрых людей»⁸⁴ то, что приходилось на этот день. Изречениями этими он бывал очень доволен,

Только некоторые не понимал и на некоторые недоумевал. Особенно любила «Мудрецов», как она называла эту книжку, Марья Михайловна.

— Ах, Эпиктет какой чудесный! — говорила она.

Кроме того, я читал Сергею Николаевичу многие религиозные писания Льва Николаевича. Он слушал внимательно, очень интересовался, но часто восклицал: «Все так неопределенно!» — и упрекал Льва Николаевича и его последователей, что они все только говорят, а сами не поступают так, как говорят. Читал я ему и художественные произведения Льва Николаевича, которыми он страшно восторгался, особенно «Казаками». У него был очень развит художественный вкус, и хорошая художественная вещь доставляла ему большое эстетическое наслаждение.

Как я уже говорил, у Сергея Николаевича была трогательная любовь к Льву Николаевичу, и он гордился им. В разговоре со мной он часто упрекал Льва Николаевича в непоследовательности, но посторонним упрекать Льва Николаевича или дурно отзываться о нем он не позволял никому.

Так, однажды приехала в Пирогово дальняя родственница Марьи Михайловны и стала рассказывать о какой-то чудотворной иконе. Я усомнился. Марья Михайловна заволновалась и стала резко говорить о Льве Николаевиче. Сергей Николаевич из соседней комнаты услыхал наш разговор, вошел к нам и горячо встал на защиту Льва Николаевича. Он волновался, говорил горячо, осуждая и обличая православие и страшно высоко ставя учение Льва Николаевича. Марья Михайловна обиделась, расплакалась и уехала.

Января 1904 г. я ехал из Пирогова в Ясную Поляну. Уезжать надо было рано утром с рассветом. Вечером я простился с Сергеем Николаевичем и пошел в свою комнату. Только хотел раздеваться, слышу стук в дверь; входит Сергей Николаевич, в одной руке держит подсвечник, а другой держится за завязанную больную щеку.

— Я пришел поблагодарить вас, что пожили со мной, стариком, — сказал он мне.

Я был страшно тронут и взволнован. Ведь он не выходил никуда дальше гостиной и столовой и тут вдруг прошел через коридор ко мне поблагодарить меня.

Всегда после возвращения в Ясную, откуда бы я ни приезжал, Лев Николаевич меня обо всем с большим интересом расспрашивал, но этот раз он особенно интересовался моими рассказами. Лев Николаевич жалел, сочувствовал, сострадал брату, но судил о нем объективно и жалел, что у него нет главного, того, что дает спокойную старость и смерть, — религиозного сознания. Лев Николаевич всегда говорил религиозное «сознание», а не «чувство», и если скажешь «чувство», то он поправлял — «сознание». Этим он как бы подчеркивал, что религиозность есть объект разума, а не бессознательного чувства.

Когда я рассказал, как Сергей Николаевич иногда застонет и закряхтит, так что не знаешь, от боли это или от раскаяния, Лев Николаевич сказал, что очень легко не разбираться в себе самом и ложный стыд, оскорбленное самолюбие принимать за укоры совести.

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

ЧТО И КАК ПИСАЛИ О МОДЕ В ЖУРНАЛАХ НАЧАЛА XX ВЕКА Первый номер журнала «Аполлон» за 1909 г. начинался, по сути, с программного заявления редакции журнала...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: