Теперь мы больше не слышим о том, чтобы Англия втягивала в войну какое-то государство с обещанием ему помогать, теперь Англия сама умоляет весь мир помочь ей в ее войне.

Именно Польше я сделал тогда предложения, о которых сегодня, после того как против нашей воли события приняли совсем иной оборот, должен сказать: только провидение помешало ей тогда принять это мое предложение. Польша точно знала, почему этого не могло быть, а сегодня и я, и мы все знаем это.

Этот заговор демократов, евреев и масонов два года назад толкнул на войну для начала Европу. Оружие должно было все решить.

С того момента ведется война между правдой и ложью, и, как всегда, эта борьба в конце концов победоносно завершится в пользу правды. Другими словами: что бы ни врали вместе взятые британская пропаганда, международное еврейство и его демократические пособники, они не смогут изменить исторический факт. А исторический факт — это то, что не какие-то государства завоевали Берлин, что не они продвинулись на Запад или Восток,

Историческая правда состоит в том, что вот уже два года, как Германия низвергает одного противника за другим.

Я этого совершенно не хотел. После первого же столкновения я снова подал им руку. Я сам был солдатом и знаю, как тяжело достаются победы, сколько связано с этим крови и нищеты, лишений и жертв. Мою руку оттолкнули еще резче, и с тех пор мы увидели, что любое мирное предложение с моей стороны тут же было интерпретировано Черчиллем и его сторонниками перед обманутыми народами как доказательство немецкой[285] слабости. Якобы это доказательство того, что мы не в состоянии больше бороться и стоим накануне капитуляции. И я отказался от таких попыток. Тяжелым путем пришел я к следующему убеждению:

наконец должно быть завоевано абсолютно ясное решение, решение всемирно-исторического значения на сто лет вперед!

Всегда стремясь ограничить военный размах, я решился в 1939 г. на то, что прежде всего вы, мои старые партийные соратники, понимаете с трудом, на то, что могло бы быть воспринято почти унижением человеческого достоинства: я послал тогда своего министра в Москву. Это было тяжелейшим преодолением моих чувств, но в моменты, когда речь идет о благополучии миллионов, чувства решать не могут. Я пробовал добиться взаимопонимания. Вы сами прекрасно знаете, как честно и неуклонно я выполнял свои обязательства. Ни в нашей прессе, ни на наших собраниях не было произнесено ни одного слова против России или большевизма.

К сожалению, другая сторона с самого начала этого не придерживалась. Следствием этих договоренностей стало предательство, которое ликвидировало прежде всего весь европейский северо-восток. Что для нас тогда означало быть молчаливыми свидетелями того, как задушили маленький финский народ, это все вы сами знаете. Однако я молчал. Каким ударом стал для нас наконец захват балтийских государств, может постигнуть только тот, кто знает немецкую историю и знает, что нет там ни одного квадратного километра, который не был бы однажды приобщен к человеческой культуре и цивилизации немецкими первопроходцами.

Я молчал и по этому поводу. Лишь тогда, когда от недели к неделе я все сильнее стал ощущать, что Советская Россия уже видит тот час, когда она выступит против нас, когда неожиданно в Восточной Пруссии собрались 22 советские дивизии, в то время как наших там было от силы три, когда я постепенно стал получать информацию о том, что на [286] нашей границе возникает аэродром за аэродромом, когда через всю гигантскую Советскую империю сюда начала катиться дивизия за дивизией, вот тогда я почувствовал себя обязанным принять меры со своей стороны.

Потому, что история не признает извинений за недосмотр, извинений, которые состоят в том, что задним числом объясняют: я это не заметил, или я в это не поверил. Стоя во главе Немецкой империи, я чувствую себя ответственным за весь немецкий народ, за его существование, за его настоящее и, насколько это возможно, за его будущее.

Поэтому я был вынужден принять защитные меры. Они были чисто оборонительного характера. Все же в августе и сентябре прошлого года нам пришлось сознаться в том, что мы не можем вести на западе войну с Англией, в которой прежде всего была бы задействована вся немецкая военная авиация, потому что за нашей спиной стояло государство, с каждым днем все более готовое к тому, чтобы напасть на нас в такой ситуации.

Но как далеко, однако, зашли эти приготовления, об этом в полной мере мы узнали только сейчас.

В тот момент я хотел еще раз прояснить ситуацию и поэтому пригласил Молотова в Берлин. Он поставил передо мной известные вам четыре условия.

Первое: Германия должна окончательно согласиться с тем, что Финляндия ликвидируется как государство, поскольку Советский Союз снова почувствовал угрозу с ее стороны. Мне не оставалось ничего, кроме как ответить отказом.

Второй вопрос касался Румынии. Он заключался в том, будут ли немецкие гарантии защищать Румынию также от Советского Союза. И здесь я должен был держаться данного мной когда-то слова. Я не жалею об этом, потому что в Румынии, в генерале Антонеску я нашел человека чести, который, со своей стороны, твердо придерживался данного слова.

Третий вопрос касался Болгарии. Молотов требовал права для Советского Союза разместить свои гарнизоны в [287] Болгарии и таким образом гарантировать ей свою защиту. Что это значит, мы уже прекрасно поняли на примере Эстонии, Литвы и Латвии. Я мог в этом случае сослаться на то, что такая гарантия должна быть обусловлена желанием гарантируемого. Мне о таком желании не было ничего известно, я должен был сначала навести справки и обсудить это со своими союзниками.

Четвертый вопрос касался Дарданелл. Россия требовала разместить там опорные пункты. Если сейчас Молотов будет это отрицать, я не удивлюсь. Если завтра или послезавтра его не будет в Москве, вероятно, он тоже будет отрицать, что его там нет.

Однако он поставил эти условия, и я их отклонил. Я должен был их отклонить, и одновременно мне стало ясно, что пришло время величайшей осторожности.

С этого момента я стал тщательно наблюдать за Советской Россией. Каждая дивизия, обнаруженная нами, аккуратно регистрировалась, и в ответ на это принимались меры предосторожности. Уже в мае ситуация сгустилась так, что не осталось никаких сомнений по поводу того, что Россия собиралась при первой же возможности напасть на нас. К концу мая такие моменты участились настолько, что уже невозможно было отогнать от себя мысль об угрозе борьбы не на жизнь, а на смерть.

Я должен был тогда все время молчать, и сохранять это молчание было мне вдвойне тяжело. Не так тяжело по отношению к Родине, поскольку она, в конце концов, должна была понять, что есть моменты, когда нельзя говорить без того, чтобы не подвергнуть опасности целую нацию. Гораздо тяжелее давалось мне молчание по отношению к моим солдатам, которые, дивизия к дивизии, стояли на восточной границе империи, и, тем не менее, никто не знал, что затевается, никто не имел ни малейшего понятия о том, как изменилось положение в действительности и что им, возможно, придется выступить в тяжелый, даже в наитяжелейший военный поход всех времен.[288] Именно из-за них мне приходилось молчать, потому что, пророни я хоть одно слово, это ни в коей мере не изменило бы решения Сталина, зато внезапность, которая осталась моим последним оружием, была бы потеряна. И любое такое заявление, любой намек стоил бы жизни сотен тысяч наших товарищей.

Поэтому я молчал даже в тот момент, когда окончательно принял для себя решение самому сделать первый шаг. Если я вижу, что мой противник вскинул ружье, я не буду ждать, пока он нажмет на курок, а лучше сделаю это первым. Это было, сейчас я могу об этом сказать, тяжелейшим решением всей моей жизни. Такой шаг открывает дверь, за которой таится неизвестность, и только потомки будут знать точно, как это началось и что произошло.

Можно только заручиться своей совестью, верой в свой народ и в созданную своими руками военную мощь и, наконец, — то, что я раньше часто говорил, — просить господа бога благословить того, кто хочет и готов свято и жертвенно бороться за свое существование.

Утром 22 июня началась эта величайшая в мировой истории битва. С тех пор прошло чуть больше трех с половиной месяцев, и я могу сегодня сделать следующее заключение:

С того момента все шло по плану!

Даже в том случае, если одиночному солдату или целой части приходилось столкнуться с неожиданностями, — все это время руководство ни на секунду не теряло контроль над ситуацией. Напротив, до сегодняшнего дня каждая акция протекала так же согласно плану, как когда-то на востоке против Польши, затем против Норвегии и, наконец, против Запада и на Балканах.

И вот что еще я должен заявить: мы не ошиблись ни в правильности наших планов, ни в исторически неповторимом мужестве немецких солдат, — наконец, мы не ошиблись и в качестве нашего оружия! [289] Мы не были разочарованы функционированием всей организации нашего фронта и покорения огромных внутренних пространств, и мы не обманулись в нашей Родине.

Однако в чем-то мы обманулись: мы не имели ни малейшего понятия о том, насколько гигантской была подготовка противника к нападению на Германию и Европу, о том, как невероятно велика была опасность, о том, что в этот раз мы были на волосок от уничтожения не только Германии, но и всей Европы. Сегодня я могу об этом сказать!

Я впервые говорю об этом, потому что сегодня уже могу сказать, что противник сломлен и никогда больше не оправится!

Там была сколочена такая сила, направленная против Европы, о которой, к сожалению, большинство не имело никакого представления, а многие не догадываются и по сей день. Это было бы вторым нашествием монголов под руководством нового Чингисхана.

За то, что эта опасность отведена, мы благодарны прежде всего мужеству, выносливости и жертвенности наших немецких солдат и тех, кто пошел на жертвы, маршируя с нами. Потому что впервые на нашем континенте произошло что-то вроде пробуждения Европы.

На Севере борется Финляндия — настоящий народ-герой. Он зачастую остается в одиночестве на своих широких просторах, надеясь только на свою силу, на свое мужество, героизм и упорство.

На Юге борется Румыния. Невероятно быстро оправилась она под руководством храброго и решительного человека после тяжелейшего кризиса, который только мог поразить какую-либо страну и народ.

Между ними — огромное пространство театра военных действий, от Белого моря до Черного. И на этом пространстве сражаются наши немецкие солдаты, и в их рядах, с ними вместе итальянцы, финны, венгры, румыны, словаки. Уже подходят хорваты, выступают в поход испанцы. Бельгийцы, голландцы, датчане, норвежцы,[290] даже французы либо уже собираются на фронт, либо скоро будут собираться.

Ход этих уникальных событий в основном уже вам известен.

В наступление пошли три немецкие группы войск. Одна должна была прорваться в центр. Цель одного из двух флангов была атаковать Ленинград, другого — оккупировать Украину. И в основном эти первые задачи были решены.

Если противники во время этих сокрушительных, невиданных в мировой истории битв часто говорили: «Почему ничего не происходит?» — на самом деле все время что-то происходило. Именно потому, что что-то происходило, мы и не могли говорить.

Если бы я сегодня должен был бы стать английским премьер-министром, я бы тоже при таких обстоятельствах постоянно что-нибудь говорил бы — потому, что там ничего не происходит. В этом и заключается разница! Мои соотечественники, я должен сегодня, здесь, перед всем немецким народом это сказать: часто было просто невозможно что-либо говорить — не потому, что не хотелось воздать по достоинству непрекращающимся громадным успехам наших солдат, а потому, что мы не имели права заранее оповещать противника о ситуациях, о которых он, благодаря убожеству своей разведывательной службы, узнавал иногда днями, а иногда неделями позже.

Потому что я уже опубликовал это в сводке вермахта. Сводки вермахта — это правдивые сводки. Если какой-нибудь британский газетный олух заявляет, что это должно быть сначала подтверждено: сводки вермахта до сегодняшнего дня были достаточно подтверждены!

Нет никаких сомнений в том, что в Польше победили мы, а не Польша, хотя британская пресса утверждала иное.

Нет сомнений и в том, что в Норвегии победили мы, а не англичане.[291] Нет сомнений, что Германия победила Францию, а не наоборот.

В конце концов, нет никаких сомнений в том, что в Бельгии и Голландии имели успех мы, а не англичане. И нет сомнений в том, что в Греции находимся мы, а не англичане или новозеландцы, и на Крите не они, а мы. Таким образом, сводки немецких вооруженных сил говорят правду, а не... (конец предложения тонет в громогласном ликовании тысяч людей).

И теперь на востоке то же самое. По версии англичан, в течение трех месяцев мы терпели там поражение за поражением. Но мы стоим в тысяче километров от нашей границы, мы стоим восточней Смоленска, мы стоим у Ленинграда и мы стоим на Черном море. Мы стоим у Крыма, а не русские на Рейне. Бели до сих пор советские постоянно побеждали, то получается, что они не сумели воспользоваться своими победами и после каждой победы немедленно отступали на 100 или 200 километров, возможно, чтобы заманить нас в глубь своей территории!

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: