ГЛАВА 6 О ТОЖДЕСТВЕ ЛИЧНОСТИ

Существуют философы, воображающие, будто мы ежеми­нутно непосредственным образом сознаем то, что называем своим я; будто мы ощущаем и его существование, и непрерыв­ность этого существования и будто наша уверенность как в его совершенном тождестве, так и в его простоте выше той оче­видности, которую могло бы дать нам демонстративное дока­зательство. Самое сильное ощущение, самая пылкая страсть, говорят они, не только не нарушают этой уверенности, но лишь сильнее укрепляют ее, открывая нам свое влияние на я при посредстве вызываемого ими страдания или наслаждения. Пы­таться найти добавочное доказательство этого [положения] значило бы ослабить его очевидность, ибо никакое доказатель­ство не может быть выведено из факта, который мы так непо-

средственно сознаем; а коль скоро мы сомневаемся в нем, мы уже ни в чем не можем быть уверены.

К несчастью, все эти положительные утверждения проти­воположны тому самому опыту, который приводится в качестве их доказательства, и у нас нет идеи нашего я, которая полу­чалась бы выше объясненным путем. Ибо от какого впечатления могла бы получаться эта идея? Невозможно ответить на указан­ный вопрос, не впадая в явные противоречия и нелепости, а между тем это вопрос, который необходимо должен быть ре­шен, если мы хотим, чтобы идея я считалась ясной и понятной. Какое-нибудь единичное впечатление должно давать начало каждой реальной идее. Но я, или личность, есть не какое-ни­будь единичное впечатление, а то, к которому, по предположе­нию, относятся многие наши впечатления или идеи. Если идея нашего я порождается некоторым впечатлением, то оно должно оставаться неизменно тождественным в течение всей нашей жизни, поскольку предполагается, что наше я таковым именно и остается. Но нет такого впечатления, которое было бы по­стоянным и неизменным. Страдание и наслаждение, печаль и радость, страсти и ощущения сменяют друг друга и никогда не существуют все одновременно. Итак, идея нашего я не мо­жет происходить ни от этих, ни от каких-либо других впечат­лений, а следовательно, такой идеи совсем нет.

Далее, что должно стать со всеми нашими единичными восприятиями при такой гипотезе? Все они различны, разли­чимы и отделимы друг от друга, могут быть рассматриваемы отдельно и не нуждаются ни в чем, что поддерживало бы их существование. Каким же образом они принадлежат я и как соединены с ним? Что касается меня, то, когда я самым интим­ным образом вникаю в нечто именуемое мной своим я, я всегда наталкиваюсь на то или иное единичное восприятие тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания или наслаждения. Я никак не могу уловить свое я как нечто су­ществующее помимо восприятий и никак не могу подметить ничего, кроме какого-либо восприятия. Если же мои восприятия временно прекращаются, как бывает при глубоком сне, то в те­чение всего этого времени я не сознаю своего я и поистине могу считаться несуществующим. А если бы все мои восприя­тия совершенно прекратились с наступлением смерти и если бы после разложения своего тела я не мог ни думать, ни чув­ствовать, ни видеть, ни любить, то это было бы полным уничто­жением меня; да я и не представляю себе, что еще требуется для того, чтобы превратить меня в полное небытие. Если же кто-нибудь после серьезного и непредубежденного размышления будет все же думать, что у него иное представление о своем я, то я должен буду сознаться, что не могу дальше спорить с ним. Я могу лишь допустить, что он так же прав, как и я, и что мы существенно отличаемся друг от друга в данном отно­шении. Он, быть может, и сознает в себе нечто простое и не­прерывное, которое и называет своим я, тогда как я уверен, что во мне такого принципа нет.

Но, оставляя в стороне подобного рода метафизиков, я ре­шаюсь утверждать относительно остальных людей, что они суть не что иное, как связка или пучок (bundle or collection) различных восприятий, следующих друг за другом с непости­жимой быстротой и находящихся" в постоянном течении, в по­стоянном движении. Наши глаза не могут повернуться в глаз­ницах без того, чтобы не изменились наши восприятия. Наша мысль еще более изменчива, чем зрение, а все остальные наши чувства и способности вносят свою долю в эти изменения, и нет такой душевной силы, которая оставалась бы неизменно тожде­ственной, разве только на одно мгновение. Дух — нечто вроде театра, в котором выступают друг за другом различные вос­приятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и со­четаниях. Собственно говоря, в духе нет простоты в любой дан-; ный момент и нет тождества в различные моменты, как бы велика ни была наша естественная склонность воображать подобную простоту и подобное тождество. Сравнение с театром не должно вводить нас в заблуждение: дух состоит из одних только восприятий, следующих друг за другом, и у нас нет ни малейшего представления о том месте, в котором разыгрыва­ются эти сцены, и о том материале, из которого этот театр состоит (I, стр. 365—367).

О БЕССМЕРТИИ ДУШИ

Трудно, по-видимому, доказать бессмертие души с помощью одного лишь света разума; аргументы для этого обычно заим­ствуют из положений метафизики, морали или физики. Но на деле Евангелие, и только оно одно, проливает свет на жизнь и бессмертие.

I. Метафизические доводы предполагают, что душа нема­териальна и невозможно, чтобы мышление принадлежало ма­териальной субстанции. Но истинная метафизика учит нас, что представление о субстанции полностью смутно и несовершенно и что мы не имеем другой идеи субстанции, кроме идеи агре­гата отдельных свойств, присущих неведомому нечто. Поэто­му материя и дух в сущности своей равно неизвестны, и Мы не можем определить, какие свойства присущи той или дру­гому.

Указанная метафизика равным образом учит нас тому, что нельзя ничего решить a priori относительно какой-либо при­чины или действия; и поскольку опыт есть единственный источ­ник наших суждений такого рода, то мы не в состоянии узнать из какого-либо другого принципа, может ли материя в силу своей структуры или устройства быть причиной мышления. Абстрактное рассуждение не в состоянии решить какого-либо вопроса, касающегося факта или существования.

Но, допуская, что духовная субстанция рассеяна по Все­ленной наподобие эфирного огня стоиков и что она есть един-

ственный субстрат мышления, мы имеем основание заключить по аналогии, что природа пользуется ею таким же образом, как и другой субстанцией, материей. Она пользуется ею как своего рода тестом или глиной; видоизменяет ее в разнообраз­ные формы и предметы; спустя некоторое время разрушает то, что образовала, и той же субстанции придает новую форму. Подобно тому как одна и та же материальная субстанция мо­жет последовательно образовывать тела всех животных, так духовная субстанция может составлять их души. Их сознание, или та система мыслей, которую они образовали в течение жиз­ни, может быть каждый раз разрушено смертью; и им безраз­лично, каким будет новое видоизменение. Самые решительные сторонники смертности души никогда не отрицали бессмертия ее субстанции; а что нематериальная субстанция, равно как и материальная, может лишиться памяти или созйания — это отчасти явствует из опыта, если душа нематериальна.

Если рассуждать, следуя обычному ходу природы, и не предполагать нового вмешательства Верховной Причины (кото­рая раз навсегда должна быть исключена из философии), то то, что неуничтожимо, не должно также и иметь начала. По­этому душа, если она бессмертна, существовала до нашего рож­дения; и если до прежнего существования нам нет никакого дела, то не будет и до последующего. Несомненно, что живот­ные чувствуют, мыслят, любят, ненавидят, хотят и даже рас­суждают, хотя и менее совершенным образом, чем люди. Зна­чит, их души тоже нематериальны и бессмертны?

II. Рассмотрим теперь моральные аргументы, главным обра­зом те, которые выводятся из справедливости бога, который, как предполагается, заинтересован в будущем наказании тех, кто порочен, и вознаграждении тех, кто добродетелен.

Но данные аргументы основаны на предположении, что бог обладает иными атрибутами, кроме тех, что он проявил в этой Вселенной, единственной, с которой мы знакомы. Из чего же заключаем мы о существовании таких атрибутов? Мы можем без всякого риска утверждать, что все, насколько нам известно, действительно совершенное богом есть наилучшее; но весьма рискованно утверждать, будто бог всегда должен делать то, что нам кажется наилучшим. Как часто обманывало бы нас подобное рассуждение относительно этого мира! Но если вообще какое-нибудь намерение природы поддается выяснению, то мы можем утверждать, что цели и намерения, связанные с созда­нием человека, — насколько мы в силах судить об этом посред­ством естественного разума — ограничиваются посюсторонней "жизнью. Как мало интересуется человек будущей жизнью в силу изначально присущего ему строения духа и аффектов! Можно ли сравнивать по устойчивости или силе действия столь колеблющуюся идею с самым недостоверным убеждением отно­сительно чего-либо из области фактов, встречающихся в по­вседневной жизни? Правда, в некоторых душах возникают смутные страхи относительно будущей жизни, но они быстро исчезли бы, если бы их искусственно не поощряли предписания

и воспитание. А каково побуждение тех, кто поощряет их? Исключительно желание снискать средства к жизни, приобрести власть и богатство в этом мире. Само их усердие и рвение являются поэтому аргументами против них.

Какой жестокостью, неправедностью, несправедливостью со стороны природы было бы ограничить все наши интересы и все наше знание настоящей жизнью, если нас ждет другая область деятельности, несравненно более важная по значению! Сле­дует ли приписывать этот варварский обман благодетельному и мудрому существу? Заметьте, с какой точной соразмерно­стью согласованы повсюду в природе задачи, которые надле­жит выполнить, и выполняющие их силы. Если разум чело­века дает ему значительное превосходство над другими живот­ными, то соответственно умножились и его' потребности; все его время, все способности, энергия, мужество и страстность полностью заняты борьбой против зол, связанных с его нынеш­ним положением, и часто — более того, почти всегда — оказы­ваются слишком слабы для предназначенного им дела.

Быть может, еще ни одна пара башмаков не доведена до высочайшей степени совершенства, которой эта часть одежды способна достигнуть, и, однако, необходимо или по крайней мере очень полезно, чтобы между людьми были и политики, и моралисты, и даже некоторое количество геометров, поэтов и философов. Силы человека не более превышают его нужды, принимая в расчет только нынешнюю жизнь, чем силы лисиц и зайцев превышают их нужды применительно к продолжи­тельности жизни. Заключение при равенстве оснований ясно само собой.

С точки зрения теории смертности души более низкий уровень способностей у женщин легко объясним. Их ограничен­ная домом жизнь не требует более высоких способностей духа или тела. Это обстоятельство отпадает и теряет всякое значение при религиозной теории: и тому и другому полу предстоит вы­полнить равную задачу; силы их разума и воли также должны быть равными, и притом несравненно большими, чем теперь. Так как каждое действие предполагает причину, а эта при­чина — другую до тех пор, пока мы не достигнем первой причи­ны всего, т. е. божества, то все происходящее установлено им и ничто не может быть предметом его кары или мести.

По какому правилу распределяются кары и вознагражде­ния? В чем божественное мерило заслуг и провинностей? Дол­жны ли мы предполагать, что человеческие чувства свойст­венны божеству? Как ни смела эта гипотеза, но мы не имеем никакого представления о каких-либо иных чувствах. В соответ-· ствии с человеческими чувствами ум, мужество, хорошие ма­неры, прилежание, благоразумие, гениальность и т. д. суть су­щественные части личных достоинств. Должны ли мы поэто­му создать Елисейские поля для поэтов и героев.по примеру древней мифологии? Зачем приурочивать все награды только. к одному виду добродетели? Наказание, не преследующее ни­какой цели или намерения, несовместимо с нашими идеями

благости и справедливости, но оно не может служить никакой цели после того, как все придет к концу. Наказание, согласно нашему представлению, должно быть соразмерно с проступком. Почему же тогда назначается вечное наказание за временные проступки-такого слабого создания, как человек?

[...] Небеса и ад предполагают два различных вида людей — добрых и злых; однако большая часть человечества колеблется между пороком и добродетелью. Если бы кто-нибудь задумал обойти мир с целью угостить добродетельных вкусным ужином, а дурных — крепким подзатыльником, то он часто затруднялся бы в своем выборе и пришел бы к выводу, что заслуги и про­ступки большинства мужчин и женщин едва ли стоят любого из этих двух воздаяний.

Предположение же мерила одобрения или порицания, от­личного от человеческого, приводит к общей путанице. Откуда вообще мы узнали, что существует такая вещь, как моральное различение, если не из наших собственных чувств? Какой че­ловек, не испытавший личной обиды (а добрый от природы человек даже при предположении, что испытал ее), мог бы на­лагать за преступления даже обычные, законные, легкие кары на основании одного только чувства порицания? И что закаляет грудь судей и присяжных против побуждений человеколюбия, как не мысль о необходимости и общественных интересах? [...] Милосердие даже по отношению к величайшему из преступ­ников соответствует нашим естественным идеям правосудия, хотя оно и предотвращает лишь столь незначительное стра­дание. Более того, даже самый фанатичный священник непо­средственно, без колебаний одобрил бы такой образ действий в том, конечно, случае, если преступление не заключалось в ереси или неверии: эти последние преступления затрагивают его временные интересы и выгоды, и он, пожалуй, не был бы к ним столь снисходителен.

Главным источником моральных идей является размышле­ние об интересах человеческого общества. Неужели эти инте­ресы, столь недолговечные и суетные, следует охранять посред­ством вечных и бесконечных наказаний? Вечное осуждение одного человека является бесконечно большим злом во Вселен­ной, чем ниспровержение тысяч и миллионов царств. Природа сделала детство человека особенно хилым и подверженным смерти, как бы имея в виду опровергнуть представление о том, что жизнь есть испытание. Половина человеческого рода уми­рает, не достигнув разумного возраста.

III. Физические аргументы, основанные на аналогии при­роды, ясно говорят в пользу смертности души, а они и есть, собственно, единственные философские аргументы, которые дол­жны быть допущены в связи с данным вопросом, как и в связи со всяким вопросом, касающимся фактов. Где два пред­мета столь тесно связаны друг с другом, что все изменения, которые мы когда-либо видели в одном, сопровождаются соот­ветственным изменением в другом, там мы должны по всем

правилам аналогии заключить, что когда в первом произойдут·· еще большие изменения и он полностью распадется, ти за этим последует и полный распад последнего. Сон, оказывающий весь­ма незначительное воздействие на тело, сопровождается вре­менным угасанием души или по крайней мере большим затем­нением ее. Слабость тела в детстве вполне соответствует сла­бости духа; будучи оба в полной силе в зрелом возрасте, они совместно расстраиваются при болезни и постепенно прихо­дят в упадок в преклонных годах. Представляется неизбеж­ным и следующий шаг — их общий распад при смерти. По­следние симптомы, которые обнаруживает дух, суть расстрой­ство, слабость, бесчувственность и отупение — предшественни­ки его уничтожения. Дальнейшая деятельность тех же причин, усиливая те же действия, приводит дух к полному угасанию. Судя по обычной аналогии природы, существование какой-либо формы не может продолжаться, если перенести ее в условия жизни, весьма отличные от тех, в которых она находилась перво­начально. Деревья погибают в воде, рыбы в воздухе, животные в земле. Даже столь незначительное различие, как различие в климате, часто бывает роковым. Какое же у нас основание воображать, что такое безмерное изменение, как то, которое претерпевает душа при распаде тела и всех его органов мыш­ления и ощущения, может произойти без распада всего су­щества?

У души и тела все общее. Органы первой суть в то же время органы второго, поэтому существование первой должно зависеть от существования второго. Считают, что души жи­вотных смертны; а они обнаруживают столь близкое сходство с душами людей, что аналогия между ними дает твердую опору для аргументов. Тела людей и животных не более сходны между собой, чем их души, и, однако, никто не опровергает аргумен­тов, почерпнутых из сравнительной анатомии. Метемпсихоа является поэтому единственной теорией подобного рода, заслу­живающей внимания философий.

В мире нет ничего постоянного, каждая вещь, как бы устойчива она ни казалась, находится в беспрестанном течении и изменении; сам мир обнаруживает признаки бренности и распада. Поэтому противно всякой аналогии.воображать, что только одна форма, по-видимому самая хрупкая из всех и под­верженная к тому же величайшим нарушениям, бессмертна и неразрушима. Что за смелая теория! Как легкомысленно, чтобы не сказать безрассудно, она построена!

Немало затруднений религиозной теории должен причинить также вопрос о том, как распорядиться бесчисленным множе­ством посмертных существований. Каждую планету в каждой солнечной системе мы вправе вообразить населенной разумны­ми смертными существами; по крайней мере мы не можем остановиться на ином предположении. В таком случае для каж­дого нового поколения таких существ следует создавать новую Вселенную за пределами нынешней, или же с самого начала

должна быть создана одна Вселенная, но столь чудовищных размеров, чтобы она могла вместить этот неустанный приток существ. Могут ли такие смелые предположения быть приняты какой-нибудь философией, и притом на основании одной лишь простой возможности!

Когда задают вопрос о том, находятся ли еще в живых Агамемнон, Терсит, Ганнибал, Варрон и всякие глупцы, кото­рые когда-либо существовали в Италии, Скифии, Бактрии или Гвинее, то может ли кто-нибудь думать, будто изучение при­роды способно доставить нам достаточно сильные аргументы, чтобы утвердительно отвечать на столь странный вопрос? Если не принимать во внимание откровение, то окажется, что аргу­ментов нет, и это в достаточной мере оправдывает отрицатель­ный ответ. «Quanto facilius, — говорит Плиний, — certiusque sibi quemque credere ас specimen securitatis antegenitali sumere experimento». Наша бесчувственность до того, как сформиро­валось наше тело, по-видимому, доказывает естественному ра­зуму, что подобное же состояние наступит и после распада тола.

Если бы наш ужас перед уничтожением был изначаль­ным аффектом, а не действием присущей нам вообще любви к счастью, то он скорее доказывал бы смертность души. Ведь поскольку природа не делает ничего напрасно, то она никогда не внушила бы нам ужаса перед невозможным событием. Она может внушить нам ужас перед неизбежным событием в том случае, когда — как это имеет место в данном случае — наши усилия часто могут отсрочить его на некоторое время. Смерть в конце концов неизбежна, однако человеческий род не сохра­нился бы, если übt природа не внушила нам отвращения к смер­ти. Ко всем учениям, которым потворствуют наши аффекты, следует относиться с подозрением, а надежды и страхи, кото­рые дают начало данному учению, ясны как день.

Бесконечно более выгодно в каждом споре защищать отри­цательный тезис. Если вопрос касается чего-либо выходящего за пределы хода природы, известного нам из обычного опыта, то это обстоятельство является по преимуществу, если не все­гда, решающим. Посредством каких аргументов или аналогий можем мы доказать наличие такого состояния существования, которого никто никогда не видел и которое совершенно не по­хоже на то, что мы когда-либо видели? Кто будет настолько доверять какой-либо мнимой философии, чтобы на основании ее свидетельства допустить реальность такого чудесного мира? Для данной цели нужен какой-нибудь новый вид логики и какие-нибудь новые силы духа, чтобы сделать нас способными постигнуть эту логику.

Ничто не могло бы более ясно показать, сколь бесконечно человечество обязано божественному откровению, чем тот факт, что, как мы находим, никакое иное средство не в силах удосто­верить эту великую и важную истину (II, стр. 798—806).

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычис­лить, когда этот...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: