Сдам Сам

ПОЛЕЗНОЕ


КАТЕГОРИИ







Страх, или как я не стал тореадором





После полудня пришла гроза. Первыми ее испугались куры. Они прыснули со двора в свой коровник и залетели на самый шесток. Про кур я услышал от бабушки, вернувшейся с ведром из хлева, от поросенка. — Уросит, как недорезанный. Можно подумать, шершени его изжалили. Бабушка боялась грозы пуще неволи. Почуяв гнетущее недобро и не веря в силу своей защитительницы, кошка метнулась к ногам бабушки. Набрасываясь ей на коленок, истошно мерявкала. С третьего кошачьего взвоя бабушке стало совсем тошно. Заполошно махая руками, она шугнула «чертово отродье». По тому, как стрелой кошка бросилась к лазу в подпол, я поверил в бабушкин приговор: ещё не известно, какие силы призовет эта каналья из подполья.

— Зеркала приманивают молнии — закроем полотенцами! Занавески на окнах опустим! Не ходи к нам гроза!

После душного томительного дня в ограду ворвался суматошный ветер. Он разметал стружку из-под лопаса выше окон и побежал дальше по деревне бедокурить. Я придвинулся к уличному окошку. Из-за бора, стоявшего стеной за речкой, на меня надвигалась темень силищей несметной. — Уйди от окна! Убьет! Но меня не оторвать от картины сшибающихся полчищ небесного воинства. В какой-то момент мне показалось, что затрещала матица, держащая кровлю дома. Неужели мы будем заживо погребены здесь? Нет, это треснула туча, расколовшись надвое — выронила из утробы своей раскаленную стрелу. Я такие видел в кузнице. Кузнец ещё вынул огненную полосу щипцами из печки и положил на наковальню. И в результате получился обод для тележного колеса. А что можно сделать из огненной стрелы? Огненную стрелу для лука?! Я стал их считать. Хотя в свои шесть лет я читать не умел, но зато считал твердо до ста.

Первая стрела ударила в бор. Мне показалось: она целилась в сосну, что повыше. А тучи несутся, как табун лошадей. Следущая стрела ударила на лужке — не поискать ли потом это место: какой получается синяк, когда дерутся небо с землею? Одно только ясно, что все синяки земле достаются. Но и тучи с каждым ударом становятся всё слабее — от натуги выдыхаются. Третья стрела должна была ударить уже в наш дом -если только небесное воинство пересечет нашу охранительную границу — деревенскую дорогу. Я стал просить ее держать оборону «до последнего». Но нет: это шарахнуло по нам, в само темечко. У меня из глаз словно искры посыпались. Но нет, мы живы. И дом стоит. На миг затишья я даже услышал шепот бабушки за перегородкой перед иконой: Матушка-заступница, спаси и сохрани! Не сломив нас с одного раза, гроза, видимо, стала выбирать другие, более податливые цели. — Нечего шариться по огородам! Беги дальше! За нашими огородами, за дорогой, стояла кузница. А далее колхозные строения: для постоя коров, лошадей, свиней; а также для хранения кормов. Самым замысловатым из них строением была силосная башня, казавшаяся местным небоскребом. Наверное, гроза ее выберет своей главной целью: не лезь в небо! — Делай, что хочешь, только пожалей колхозных лошадок и свинюшек. А коровки сейчас где-то в лугах — их не достанешь! — Так я считаю раскаты грома: семь, восемь... как исчисления приговора. Всего я насчитал 33 удара. После чего стало затихать. Гроза ушла в сторону.

В окне вспыхнул белый платок. В стекло застучали:

— Анисья, пожар! Бабушка открыла ставни. Под окном, кутаясь в телогрейку — дождь еще не перестал — выросла из ниоткуда бабка Секлетинья. Она жила через дом по улице. — Кузня горит! — Так, что: бежать?! — Да не, уже сгорела. В минуту вспыхнула, как молния в нее попала. Одни головешки остались.

Я стал проситься у бабушки: сбегать, посмотреть пожарище. Но она настрого запретила туда соваться: — Мне тебя твоя мать вручила. И я за тебя отвечаю по полной. — Нельзя к кузне, так на улицу, под окошко. Я буду запруды строить. — Ну беги, пострел! Всё равно не усидишь.

Дорога рассекала берег оврага, делая подъем пологим. В грозу, бывало, бежали бурные ручьи, через час высыхающие. Поэтому мне надо спешить получить все свои 24 удовольствия. «С горы бежит поток проворный»,— любит говорить мама стихами. Словно про нашу улицу сказано. А «поток» мутный, в минуту озверелый -вымывает русло для ручья — чтобы легче было бежать. Уж как с ним не борются -только каждый хозяин в одиночку. Кто несет ветки, кто ломаный кирпич. А дядя Аркаша не далее как вчера вывез тележку стружек из-под лопаса. И всё это нужный для меня строительный материал. Лучше всего ветки — ими можно перегородить ручей. Вот попался кусок голенища от кирзового сапога — и вода сразу стала. Подперла, забурлила — и начисто снесла мою запруду. Раз так, тогда я чуть повыше зайду — там ручей потише. И прихватил столь нужные ветки и сапожище. Я сделал три запруды для стихающей воды. А поднялся аж до дома Секлетиньи. Можно и полюбоваться своей работой.

Стало вечереть. Померкла солнечная яркость дня. И сразу стало тихо. Птицы петь перестали, зачарованные тревожащим переходом дня в сумрак. Солнце садилось прямо в улицу между домов, словно по жёлобу прокатили огненно-золотое яблоко. Жутко красиво. Я обернулся: с Камчатки надвигалась темь, порождающая, по бабушкиным поверьям, чертовых тварей. Чего мне пугаться? Кого эта темь может породить?

Чу! На дороге, из оврага проявилась рогатая черная голова. Огромные выпученные губы на полморды алчно требовали очередной гастрономической жертвы. Вывалившаяся лопата языка бурчала о несносности жизни в постоянном плотоядном выборе. Мгновение спустя я воззрел два молочно-кровавых шара с червоточинкой в середке. Молитвенно раскачиваясь по сторонам, рогатое чудище принимало очертания туши быка, колхозного производителя. Может, коровы непочтительно обошли его вниманием. Раз он убежал от стада. Бык предстал передо мною как воплощение сатаны. Сатана надвигался на меня, поочередно вскидывая копыта. Окровавленные буркалы искали жертвы. И перед его мутным взором предстал я. Безумная черная скотина остановилась. В его мозгу методично крутились колесики, точнее, гигантский мельничный жернов, смалывающий неудовлетворенную реальность в единственную вымученную мысль: перед тобой враг! Он виновен во всех твоих сегодняшних невзгодах. Выпученные шары его остекленели, как две тревожные красные лампочки, предупреждающие об опасности. С бороды его свисала нитка слюны. Вот он решился: издал истошный животный рев. Что означало: я выбрал тебя! Сегодня ты станешь жертвой моей прихоти и вероломства! В тот миг, когда он собрался меня атаковать, я дернулся, сперва на месте. А потом побежал. Но не к бабушкиному дому — дорогу мне преграждал рогатый исполин — а прочь, по улице.

После большого прогона мелькнул дом пастушихи Авдотьи. У нее еще дочка на пару лет старше меня. В следующем доме живет странный мальчик Сережка моих лет. От людей он отличается короткими пальчиками. Однажды он повис руками на проводах — хотел покачаться. Почернелого, его закопали в землю — оставили только рот и нос. И электричество отпустило его. Только пальчики — маленькие, кукольные — напоминают о передряге. Всё это я припомнил в мгновение, когда проносился мимо. Дальше я деревни не знал.

И, если мне стало страшно, то сейчас. Жутко. Я оглянулся: бык рысцой трусил по середине улицы.Я остановился перед чужой оградой. Остановился я — и он стоит, как вкопанный. И ревет, оглашенный. Опасность искрила в воздухе — молнией между нами. Опасность для меня. Ища спасения, спиной подпираю калитку ограды. Чужой дом глядит страшно-грозно. Но рога быка убийственны. Я подпрыгнул обезьянкой и повис на чугунной педальке. Странно: дверь чуть приотворилась. Я влетел в ограду и с грохотом захлопнул за собой тяжелую калитку.

Я стою в чужой ограде, а страх меня не отпускает. Хотя бык мне теперь не страшен — да я в ту же минуту про него забыл. Теперь мой страх уже не перед чем-то (быком), а страх сам по себе — страх перед будущим. Жуть охватила мою охолоделую спину — по ней побежали мурашки. Коленки затряслись...

Что было дальше — не помню.

Прошло 43 года. На меня подчас набрасывается паника. И тогда я чувствую себя всё также стоящим в чужой ограде. Я из нее так и не уходил. И необъяснимое чувство страха ширит мне глаза. Страх — это одиночество.

Так родилось еще одно одиночество во Вселенной.


О пользе трудотерапии

Последний дом Камчатки, малого конца Ерёмина, обращённого к Пестерёву, стоит на краю оврага. Обрыв крут. Проступает красная глина. Впечатление — жутко грозное. Пятистенок Ивана Никодимыча кажется казацким острогом — из книжек про Семена Дежнева и Ерофея Хабарова. Ощетинившийся частокол щерится перед ватагой сибирского народца. Так и видишь: хан Кучум с соплеменниками потрясают луками-стрелами с маленьких лохматых лошаденок.

Я бросил последний взгляд на Ерёмино и взял на подъём. Справа резко уходит в заросли поймы речушка. До сих пор она текла ровненько под крутолобым взгорьем, на котором наши предки поставили деревню. А тут, словно устав от зноя, наш Малый Идык побежал прятаться в редкий лесочек.

Твёрдая глина оврага сменилась в поле шёлковой пылью. Пальцы моих ног прячутся в ней от глаз. Мы играем в пряталки. И пальцам это легко удается. Вытаскиваешь ногу: ага! — да вот они! Опускаешь — ласковая пыль обнимает ногу по щиколотку. Дорога — тяжелая природная сила. Множество испытаний приносит она путнику. Кто-то замерзал на ней в пургу, не дойдя тридцати шагов до дома. Кого-то подлый человек зарезал и бросил в кусты. Но ко мне дорога явно щедра своей нежностью. Отчего льнет к моим ногам веселой змейкой? Не возжелав ли тайной услады, отпросился я утром у бабушки и отправился на повиданки с Андрюшкой? «Ну, верно, до первой драки. Скоро обратно прибежишь» — бабушкино напутствие. Хороша ты, дорожка! Не беда, что солнышко припекает. Зато как интересно вокруг! Вот Межной лог. Глубокий развалистый овраг. Бугры заросли столетними елями. Их усыхающие верхушки напоминают мне папахи. А вот под теми елями упрятались скромняги — рыжики. А за ними малинник будет. Межной лог весь из себя величественно грозный. Но и праздничный. Как Стенька Разин, на потеху своей ватаге утопивший заморскую княжну. А Межным его называют за то, что является границей владений двух деревень — Ерёмино и Пестерево. Так и при царе было, и при первых колхозах — в одну деревеньку.

Следующий лог — Пустой — лежит уже в пестеревских землях. Его я не люблю — скучный он, без изюминки. За то и название принял обречённое. До скончания веков: быть тебе пУсту! Хотя что-то же в нем произрастало? Но разве это лес — ивняк да ольшаник. Но тут я остолбенел. То, что было живым и неприметным, стало мёртвым и вызывающе голым. С ивы было сдернуто скромное платьице — кора не кора, а луб. И теперь ивы стояли побелевшими — от горя. От безысходности вскинув свои руки. При этом на ольху неведомый живодёр руки не поднял. А наказал только Ивушку Склонючую. Вечером мне дядя Леня рассказал: заготовительная кооперация принимает ивовую кору. Государство на заводах, мол, из нее резину делает. {Через 40 лет я сам догадался: из коры вырабатывали аспирин — народное средство лечения большинства болезней. Но скоро, видно, другой способ добычи нашли.}

Трагический случай связан с этим местом, более того, с этими ивушками в Пустом логу. В апреле месяце собиралась ватага ребятишек моего возраста, первого — третьих классов, в воскресенье взбодриться от надоевших занятий в школе, смыться от придирчивых взглядов родителей,— в общем, условились: к десяти утра собираемся между Пестеревым и Ерёминым в логу. Будем «сосать вербу»… А как завлекательно луг гляделся: жёлтые мазки лялек на коричневых ветках. А общим фоном — белый снег и слепящий золотой шар, катящийся по васильковому полю.

Когда ерёминские ребята проходили мимо и стукнулись в окошко, бабушка, жалеючи меня, будить не стала (хотя вечером уговор с ней был): пусть отсыпается городской пацан — жалко неженку и соню. А, когда я проснулся, то уже знал о случившейся беде. Семерых ребят отвезли в Кильмезь, в районную больницу с отравлением. Оказывается, накануне поля распылили из кукурузника гербицидами; захватили и перелески, ложбинки. Одного мальчика до больницы не довезли. Остальных удалось откачать. Умершему мальчику было всего семь лет. Тихий был, застенчивый, хрупкий — совсем не деревенский характером,— Сергей был приятелем Андрюшки, ведь жили они через дом. И я с ним неплохо дружил. На поминках я был: непомерное горе родителей — единственный, поздний ребёнок учительской четы.

Перед Пестеревым дорога забиралась на бугор. А я взял низом. По задворкам вдоль Большого Идыка. Здесь река выходила из леса и шла рядом с человеческим жильем. Река приноравливала свой шаг с моим. Выделывала петли в безжизненно крошившейся бурой глине. И не торопилась бежать навстречу с большой рекой Валой. А человек, обещая реке украшения, ставил запруды понизу. Тогда река поднималась — становилась полной, властной хозяйкою. Но и щедрой: на рыбный промысел, на прохладу, на усладу взору. Но всё это в прошлом. Из 12-ти прудов по Б.Идыку — один остался, Ерёминский. И стоит он, единственный, как памятник моему деду. Обездвиженному и обезглашенному. Ему — бросившемуся с топором наперекор шедшей вешней лавине. (Председатель и колхозники уговорили деда возглавить бригаду плотников. Надо было поднимать вешняки — плотину со шлюзами). Читал ли дед про Павку Корчагина? Но одно дело так поступать по безрассудности юности. А каково, будучи крепеньким, но старичком — в 68 лет?!

К Идыку проулком подходил поперечный конец Пестерева. А за мостом, через 50 шагов уже начиналась деревня учителей Надежда. Напротив двухэтажного деревянного здания школы в красной уличной глине я подобрал яркую стекляшку. На ее сколах неожиданные переходы цветов. Красные, синие, необыкновенно малиновые. Все они тягуче слоятся. Напоминают сливочную карамель «тянучка». Дядя Лёня — школьный историк и краевед. От него-то я узнаю: на этом месте стояла Стеклянная фабрика. А, напротив, в нынешней Школе, была контора. Но в революцию фабрика сгорела. А Хозяин — родственничек царей Романовых — драпанул.

От школы идёт подъем. Взбежав по уклону, я оказался перед Андрюшкиным домом. Звякнула чугунная педалька. Я очутился в ограде. И застыл в надежде услышать звонкие детские голоса. Но до меня донесся загробно подвальный: Кто там? Отчего я нервно задрожал. Тут из подвала выглянули две детские головешки. Людка да Андрюшка. Весело зачирикали: К нам Серёжка пришел! — Ну, раз так, работе конец. Будем обедать, — решила тетя Неля, вылезая из подвала. Молодец, что до нас добрался. А то скучает по тебе парень. Всё порывался в Ерёмино уйти.

В доме у печи крутилась бабушка Панкратьевна, мать тети Нели. Рядом с ней худенькая девчушка 3-4 лет. Я схватил ее в охапку. И для жуткого веселья подбросил к потолку.

— Нельзя так обращаться с нашей Наташей! Запомни навсегда! Она не совсем здорова. У нее ручка больна. В первый год упала и расшиблась.— Наказ тёти Нели я запомнил твердо.

Андрюшка схватил меня за руку: — Пойдем удочку смотреть! Настоящая! Из рябины. Смотри: как гнется! И двумя руками раскачивает. Удилище издает свист, но не ломается. — Хочешь, и тебе такую же вырежем? С удочкой дело пришлось отложить до вечера. После обеда тётя Неля сказала: Надо закончить с переборкой картошки. А то вся израслась. И Серёжа нам тоже поможет? Ведь так?!— Я мотнул головой: чего уж там.

Надо было сдирать белые мясистые отростки с деряблых сморщенных клубней. Которые совсем не вызывали симпатии. Зато отростки с поллоктя отрывались с хрупом. В них виделся достойный противник. И с ним предстояло сражаться «до последнего». Я вошел в раж. И не заметил, как куча истаяла. Стали подбирать последние «кометки» со шлейфами в одну сторону. А сначала было страшно — как в подвал заходить? Холод замогильный хватает тебя под ребра. Но принесли фуфайку-телогрейку. И подвал стал уютно обжитым.

На следующее утро Андрюшка стянул с меня одеяло: хватит дрыхнуть! За завтраком бабушка Панкратьевна налила стакан молока. Мне, как и всем. И больше не предложила. Семья большая, конечно. А я привык у бабушки Анисьи пить молоко от пуза. В пять утра, едва она подоит нашу Дочку (Дочка — это для стада, а по-домашнему — Доча), будила меня. Я спал на полатях. Бабушка подносила полную железную кружку парного дымящегося молока. Кружку я привез из Ленинграда. Она была чудовищных размеров. 0,6 литра. И вот я её выпивал одним махом. И, не приходя в сознание, опрокидывался спать дальше.

После завтрака тётя Неля торжественно объявила (как на линейке перед школой): А сейчас мы прополем по паре рядков картошки. А потом можете идти купаться, или рыбачить. Серёжа с нами тоже пойдет? — Да, конечно, — отвечаю. Хотя и без особого энтузиазма. Надо сказать, бабушка Анисья меня трудотерапией не воспитывала. Я был предоставлен себе с утра до ночи. Разве что в сельпо за хлебом отправит. Так это самый большой праздник! Оторвать черную обжигающую горбушку. Посыпать ее заныканым сахаром. М-м-мым... Одну буханку я домой приносил в виде мякиша. (Она, конечно, предназначалась не для стола, а для скотины). А здесь, в Надежде, день ребятни начинался с трудовой повинности. А, значит, и мне надо включаться в трудовой режим дня. И постараться делать это в охотку.

Картофельные ряды шли до самой объездной дороги. И, когда садишься в борозду, конца частным владениям Андрюшки не видно. Богатый буратино. А всё потому, что середина поля горбится. А смотрится поле нарядной клумбой. Великовата. Хорошо, лужайкой. Или ухоженным лугом. Красноватый глинистый песачаник высыпан белыми старинными граммофончиками. И все они исполняют одну слаженную симфонию «К радости». Вообще-то, поле покрыл сплошным ковром сорняк «берёзка». За ним даже не видно самой картошки. Ничего мудрёного в прополке, как оказалось, нет. Но как победить берёзку — этого хитрого врага? Все эти туго сплетения побегов, сходившиеся где-то к одному корню. Я поддеваю лапой, как вилами, цветущий букет. А корень не находится. Два-три раза вонзив свой природный щуп, я таки нахожу его. Левой рукой вцепляюсь в основание корня. И двумя руками осторожно тащу вражину из логова. Главное в нашей работе — быть хитрым и немилосердным к поверженному врагу... Ну и что из того, что я отстал изрядно. Когда все пробежались по своим грядкам, то, как воробьи, налетели на мою. И оставшихся полконца мы сделали в минуту.

На следующее утро было условлено идти по ягоды. Намедни Людка с Наташкой прошлись вдоль леска. И принесли стакан спелой земляники — значит, поспела. Идти собрались к Водашуру — в сторону противоположную Пестереву. Хотя до него 3 км, но там уже Удмуртия.

Самого Вадашура, как такового, нет. Поперек водзимонской дороги крестом рассекает «улица». Бывшая деревенская улица. По обеим сторонам ее торчат печки и жутковатые ямины подвалов.

Я думал: поход за ягодой — это праздник. И не видел в этом мероприятии никакой заковыки. Утром было свежо. Всё вокруг радовалось жизни. Птички приветствовали нас радостными трелями. И, верилось, что за кустами перемигиваются зайцы. Казалось, боковым зрением я ловил, как они перебегают от дерева к дереву.

Мы пришли на «место», в редкий березнячок. Под ноги бросились яркие кустики ягод. Они похожи на красноглазых гномиков в зеленых колпаках. Друзья, ради вас мы пришли в лес. Давайте дружить! Ясно, что они ребята веселые. И с ними можно подружиться. Когда бы не принимать во внимание дивизию воздушно-десантных сволочей. Эти атаковали нам руки и лицо. Пикирующие стервятники включили пищальные сирены. Для устрашения нас. Видимо, они в сговоре с красноглазыми гномиками. И защищают их от наших посягательств. {Замечу, что жидкость «Дэта», отпугивающая кровососущих-летающих, в тот год еще не была известна в деревне. Поэтому, любителям сладких ягод приходилось воистину потом и кровью расплачиваться за великое удовольствие.} Пот ручьем течет по моему лицу. И уносит десантирующихся и трупики поминутно давимых. Т.Неля обрядила меня, как куклу. Одет в шаровары. В куртку, подпоясанную ремнем и перевязанную тесемками в кистях. Повязан платком по-лесному, то есть чтоб закрывал лоб и шею. Понятно, что на 30-градусном солнцепеке я представляю собой ходячую парилку. Наконец, я не выдержал ожесточения боя с десантурой. Я срываю с себя платок и начинаю с рёвом реактивного самолета носиться по поляне. Впрочем, именно его я и изображаю. Андрюшка посмотрел-посмотрел на мою придурь... и тоже стал всякие штуки выделывать. Т.Неля, видимо, поняла, что привести нас в чувство затруднительно. И заявляет: мы собрали всю ягоду. И теперь можно идти домой.

Зато такого вкусного лакомства я в своей жизни никогда не ел. Это, придя домой, мы пили-кушали землянику пополам с молоком. Вот тут-то я и проникся трудной правдой жизни: самая вкусная еда та, что далась тебе потом и кровью. Спасибо тебе, т.Неля за науку! А наутро меня ждала баночка с вареньем от нее. — Вот, что из твоих ягод я сварила. Отвезешь в Ленинград. Угостишь родителей.

А с Андрюшкой я, если и не подрался, то разругался. На исходе пятого дня нас послали за булками и хлебом. «Булка» — это тоже хлеб. Только белый. А по форме они все кирпичиками. Мы приходим к пекарне и занимаем очередь. Стоять в бездействии, конечно, тоскливо. А у Андрюшки с настроением что-то не в порядке. И он на меня постоянно наседает. «Городской», «рохля», «плавать не умеешь» — ну чего привязался. Хотя, да. Плавать по-собачьи он умеет... Пошли обратно. Босиком идти мягко. Опилки везде. Потому как рядом работает пилорама. Проходим мимо одинокой ели. Как ей неуютно на отшибе. Отбившись от сплоченной стены леса. Вокруг ели насыпались шишки. Я Андрюшке:

— Давай, шишек насобираем! Из них можно ежиков делать — меня мама учила.

— Фыфка! Ты — фыфка! Вот ты кто!

— Ты чего меня передразнивать взялся. Я с тобой по-хорошему. А ты как?!— Андрюшку было не остановить.

— Ах так! Забирай свои буханки! А я пойду в Ерёмино.— И был таков...


Как я не стал цыганом

В лето от рождества моего восьмое в день августа 23-ий в бабушкином доме в Ерёмине было шумно и весело. Отмечали день рождения тети Кати. Для этого случая в отчий дом съехались оперившиеся птенцы. Приехала мать моя месяц назад, а три недели спустя и отец. Из далекого, но уважаемого на деревне Ленинграда. Тетя Валя приехала из ближнего города, Ижевска. «Черешка — Ижевск» — удмуртское прозвание. Вместе с ней приехал Анатолий — мужчина высокий, статный, улыбчивый — вылитый Жан Маре. Нам, детям, не объяснили, что это жених: приглашен для показа родне, но мы и так нечто похожее вынюхали. Из соседней учительской деревни Надежды на мотоцикле с коляской прикатил дядя Леня с тетей Нелей. Из люльки выскочил Андрюшка. За главу дома был дядя Аркаша, взявший отгул у своего токарного станка. Гулкое русское застолье не вспоминается. Зато видится: мужики, собравшиеся в количестве немалом, ставят хлев — теплый рубленый домик, одну половину которого будет обживать молодой матереющий свин, а в другой обретут надёжное житейское счастье четыре овечки, недалекие особы с головами-бумерангами, и совсем тупой баран.

Городские люди, не привыкшие к сельскому труду, ухарски хватаются за топор, за косу, — но вместо удовольствия приложения физических сил наживают мозоли, а то еще и хуже... Вот и мой отец, сидя на десятом венце смолящегося хлева, охнул и топор уронил. Поясницу как переломило. Может, надорвал позвоночник под тяжестью бревна; но, скорее, его просквозило в тени, когда перекур устраивали. Отца моего освободили от плотницких работ. Зато нас с Андрюшкой никто не отгонит. И мы тюкаем топорами по сосновому бревну, обстругивая кору — соревнуясь: у кого это получится быстрее и чище.

Тетя Валя с тетей Катей в это время загорали на лужке, за баней, у дающей прохладу черемухи. Им было что обсудить. Обе вступали в новую жизнь. Тети Валиного ухажера мы искоса изучали. А Катерину сватали из далекого сибирского города Красноярска. Дальняя родня через третью воду на киселе прослышала о нашей замечательной девушке Катюше, и приглашала её «погостить».

«Рабочий день» закончился. И мужикам предложили сходить искупаться, смыть с себя «мыло». На ближней речке по-настоящему не выкупаешься, но взрослым лень идти далеко: нам только намылиться да водой облиться. Ладно, мы с Андрюшкой увязались за компанию.

Взрослые сперва серьёзно мылили верхотки, и драили ноги-руки, как матросы палубу. Но вот, моя мать плюхнулась в воду. А место мелководное — ее даже не накрыло водой. Мы с Андрюшкой бегали друг за дружкой по воде, пытаясь заплеснуть водой, как запятнать. Увидев свою матушку на «лягушатнике» я оставил напраслину с беготней, а, схватив свою родительницу за ноги развернул ее поперек реки: будем строить плотину человеками! И умоляюще посмотрел на взрослых. Массы идею весело поддержали. Дяди и тетки ложились голова к голове, и цепочкой вчетверо вполне перекрыли русло реки. А для надежности запруды рядом лег второй ряд тел. На какое-то время вода остановилась в задумчивости: такой преграды она еще никогда перед собой не имела. Но, поднатужившись, волна пошла через наши спины...

После шумного обеденного застолья дядя Леня с моим отцом вышли в сени смолить гостевой ленинградский Беломор. Помнится, дома отец курил дешевый «Север», за 12 копеек, а здесь угощает дорогим «Беломорканалом» за 22. Может, сменил марку? Но, наверное, выдерживает городской гонор. Мирно сидящие мужики на ступеньках — все равно, что пыльные тюфяки в углу амбара: развеселившимся женщинам, для праздничного озорства дёрнувшим рюмку водки в застолье. И вот уже оттолкнувшись руками от 12-ти ведерной бадьи с водой, стоящей у входа, стоявшей у входа в жилые комнаты, дюжая Валентина вышла в круг. Надо сказать, что все три сестры прелестны, как наливные райские яблочки, но и ладно крепко скроены. Что с литовкой пройтись в ряду с мужчинами, что шагом бегом принести ведра на коромысле с речки в баню — для мытья нужна мягкая ручьевая вода. А Валентина запела озорную песню, подслушанную в городе, — длинную, куплетистую — про прокурора и про особые отношения сложившиеся у этого чиновного небожителя с певшей девушкой. Тут и мать моя, притопнув ножкой, скороговоркой спела, что много мальчиков красивых ходят вдоль околицы, но лишь один чубарый Саша нравится ей очень. И, смахнув с плеч косынку, повязала ее на шею. Отец самодовольно ухмылялся.

Тетя Катя спела модную песню, услышанную по приемнику: «В Намангане яблоки зреют ароматные. На меня не смотришь ты — не приятно мне». Голос у нее был сильный, высокий и очень приятный — такую заслушаешься! Выхватив меня у стены за руки, она закружил. Уморившись от кружения, я стал подговаривать Андрюшку:

— Давай и мы что-нибудь покажем! Да что? –

— А вот давеча нас взрослые мальчишки учили цыганской песне. Давай споем её!

— Сейчас перед вами выступит иностранный театр. Мы прибыли издалека, чтобы вас порадовать. И просим быть к нам снисходительными.

Андрюшка прискакал с двумя ушанками, с зимы порядком запылившимися. Разобрав шапки, переглянувшись, затянули, стараясь петь впопад, но гундося невыносимо — как сиротки на паперти:

 

Мы цыгане, — люди бедны –

Разменяйте деньги медны.

 

И вдруг, переходя в присядку, ухарски:

 

Эх! Три доли, доли раз!

Эх! Три доли, доли два!

Эх! Три доли, доли три!

Шайбары!

 

Песня наша была встречена на ура! И нам стали хлопать. А мы и рады исполнить второй и третий куплеты. Волна веселья долго билась о стены и не могла успокоиться. И только бабушка Анисья, глядя на нас, смахивала счастливую слезинку. А мы с Андрюшкой и рады — и пошалить разрешается, и народ потешить своей забавой удается. А, между тем, в шапки нам сыпались медные денежки, да и гривенники мелькали.

— А теперь наш театр с нами прощается. Ужо кони ржут, кибитки запылили. Мы поехали дальше...

— Нет, я этого пацаненка не отпущу, — моя мать крепко схватилась за меня. Я признала в нем своего ребенка. Цыгане у меня украли малое дитя! Наконец, я тебя родимый мой мальчик нашла!!! — и она крепко притиснула меня к себе.

— А я в этом признала своего. Ну, вылитый мой! — и тетя Неля прибрала к рукам Андрюшку. Даже на колени посадила. И стала гладить большой работной рукой белобрысую, обкорнанную машинкой, шелушащуюся головешку. Андрюшка поначалу норовисто вздыбился. Но материнские руки держали его крепко, и он затих. Тетя Неля затянула горючую песню:

«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?!» От ее песни что-то щемило и хотелось плакать. Даже от радостной ее песни оставалась какая-то тоска.

«Ой, мороз, мороз не морозь меня!» виделся при этом Дед Мороз, в красной шубе, с белой бородой, которого я уговариваю не морозить моего коня. Но он запросто

так не соглашается. Дядя Леня подхватил песню жены с удовольствием. Голос у него может и не сильный, но поет он с воодушевлением. Лица у обоих раскраснелись, как бы больше стали. Ведь как красивы, черти! А весь вечер прятались за спины других.

Что и говорить: праздник удался на славу. Вечер, однако, был омрачен одним происшествием. По закону жанра: все не слава Богу. Вечером тетя Катя слегла. На живот. У нее был жар, а по спине пошли волдыри. Стало понятно, что пока она загорала, схватила солнечный тепловой удар. Спину ей обмазали сметаной. И теперь она лежала и охала.


Как я стал другим человеком

Я приехал в деревню одним человеком, а уехал из нее другим. Это я сам про себя знал, что я стал другим человеком. Но никто так про меня не думал. И бабушка с дядей, принявшие меня с рук на руки от родителей, и так же сдавшие. Ни знакомые, деревенские. Каждый про себя как бы решил: вот малец городской побегал по лужам, по пыли уличной, ошелушил до кирпичного блеска обритую голову, — и подался в город. Был таков, как не был.

Но зато я знал, что знаю только я. И это моя тайна. И я увез ее с собою в город. Нет, один таки человек догадался о моей тайне. Но для этого надо было быть полудурком...

Надо сказать, что в мои восемь мужественных лет женский вопрос мною не ставился. Ни в теоретическом плане. Ни, тем более не имел практического применения. Ну, сидит за соседней партой девочка Катя, старательно штудирует правила грамматики и счета. На таких людей надо смотреть снисходительно. Всех правил все равно не переучишь, а вот снег скоро растает. И на санках с горки больше не покатаешься. Настоящих мужчин должны интересовать сильные движения духа. Прыгнуть с крыши в сугроб. Проехаться на санках по льду речки. Да мало ли чего там сугубо мужского наклевывается. И эти мужские дела надо переделать. Можно целый день объезжать лошадей. Можно с саком и боталом походить по речке — пощукарить. Можно, в конце концов, залезть компанией на черемуху. На одну из тех, что растут в проулках, а не на огородах. Или на ту их них, что растет посередине улицы. И дорога огибает ее с двух сторон. Одному на черемухе висеть скучно. А вот «воробьиной» стаей обклевать за день порядочный куст — это дело. И поболтать можно.

Черемуха — это удивительно вяжущий фрукт-продукт. Мы, мальчишки, по целым дням питались одной этой едва ли съедобной ягодой. Биологи-орнитологи меня поправят: черемуха, мол, не фрукт, не ягода. А косточковое. Эту косточку птицы склевывают. А мы обсосанными косточками производили залповый артобстрел нижних веток. На сучья они обрушивались подобно граду. Отскакивая от листьев, шуршали невнятной человеческой речью.

В тот день мы сидели на кусте черемух, росших на лужке. Как раз напротив бабушкиного дома. Весь лужок был ископан ямами. Из них торчали огромные, темной зелени, жесткие листы хрена. Когда-то из этих ям, до метра глубиной, выкопали хреновины. Я с руку видал толщиной. Но хренотень эта оказалась неискоренимой. И вот они снова пробиваются, образуя этакие клумбы наоборот.

А тут прибежали две девчонки. Щебечут, порхают как бабочки, крылышками машут — пытаются привлечь наше внимание.

— Мальчишки, сбросьте нам несколько веточек! — Одна была Катька, из моего класса. А другая — из старшего, второго. Ее имени я не знал. Ласковые стали, по именам нас называют: — Сашка! Колька! Сбросьте веточку получше! — А та, что Катька, ко мне обратилась. Признала:

— Сережка! Ты мне кинь хорошую веточку!

— Ладно, сейчас. Вот только повыше залезу — там еще не обснято.

Я забрался на три сука повыше. Утончившаяся вершинка подо мною закачалась. Ноги задрожали вместе с деревом. Я спустился на сучок пониже. И все равно здесь можно было выбрать веточку пожирнее, чем на прежнем месте. Я дотягиваюсь до приглянувшихся веточек и обламываю их. Тяжеленькие! Это чудо — листьев почти нет. И густо усыпаны черными ягодами. На каждой держалке по десять-двенадцать бусинок. Словно черный блестящий жемчуг. Как если бы ожерелье разрезали на части. Прикрепили к коричневой палочке. Обсыпали зеленью листьев и выставили, как экспонат в музее.

Бросаю веточки к ногам Кати — вперед и вниз. Удачно: ни за что не зацепились. Она поднимает вожделенное лакомство и благодарит меня:

— Ты — молодец, Сережка! Ты смелый — выше всех забрался. Самые лучшие веточки достал. — Я увидел ее смеющиеся глазенки и обомлел. Словно что-то ухнуло во мне. И я понял: от этих глаз мне теперь никуда не деться — они меня найдут. Что это за чувство — откуда мне было знать. Такое чувство мне было раньше не знакомо. Я, разумеется, любил папу-маму, бабушку, дядей-тетей. Но это по плану, по разнорядке: вот тебе папа — люби, вот тебе дядя — люби. А тут ко мне пришло, накатило нечто. Назовем его чувством. И я не волен пройти мимо. Чувство наполнило меня помимо моего желания.

Про разные там обнимания, которые взрослые называют любовью, — я был, конечно, наслышан. Целоваться они еще любят. Прямо-таки не оторвать друг от друга. А еще лежат парочками. Ну, когда родители ложатся спать в одну кровать, — это понятно. Каждый вечер. И лежат пластом. Никакого огонька не наблюдается. Но я имею в виду молодух, к которым парни с подколами лезут. А те смеются дерзко, я бы сказал, по-хамски отвечают. У них это называется «играться». И ведь всё с рук сходит. Больше. Даже поощряется настырность и руками водительство. Смотришь: парень осмелел и девушку за руку схватил. И вот, они уже не стоят, а сидят. Он ее за поясницу держит. Видно, у нее ломить поясницу стало. А он ей за место массажа, это самое. И вот уже и лежат на постеленном ухажером пиджаке. И с ромашки лепестки обрывают губами поочередно. Вот такие отношения у неженатиков и называются любовью. Она заключается, как я понимаю, в удержании руками тела полюбившегося человека. Другого пола. Парень и молодуха. Мужчина и женщина. Так пары образуются. Но для нас, ребятни, это как-то не предусмотрено.

Был, правда, случай, ставший грандиозным скандалом. Даже до наших ушей докатившийся. На Камчатке, следующей избой за Наймушиными — через проулок — был Берендеев дом. Старшего Берендея, хромоногого, не жаловали — он шарился чужие морды-садки проверять. В нашем понимании он был не мужиком, а дедом. Но дети у него были нашего возраста. Хотя мы с ними не водились. Ваське десять, что ли. Нинке восемь. И вот громогласно открылось нам, что они как муж с женой. Застукали их за рекой голыми, в кустах. Как есть голыми, без трусов. Друг на дружке ерзали. Хотелось им в любовь поиграться. Но досталось им крепко. Оно и понятно: нельзя в любовь играть брату и сестре.

Сам я как-то подзабыл: но игры в любовь известны мне не понаслышке. В детском саду мы в них играли. Девчонки в тихий час прикидывались спящими в кроватях. А мальчишки делали рейды под железными кроватями — тихо-тихо. И, воспрянув в полный рост, — как матрос Матросов (или солдат Солдатов), бросающийся на амбразуру, — сдергивали одним махом одеяло с выбранной цели. «Цель» визжала, но не слишком громко, все-таки тихий час. Тогда она соскакивала с кровати. Хватала подушку, желая отомстить обидчику. Но уже другой из подкравшихся запускал руку ей под ночнушку. Впрочем, неприступность девчонок была напускной.

Одна такая оторвала меня от излюбленного ковыряния в земле у забора. Я искал жучков и в коробок их засовывал. Кого там только не было. И жужелица — большой, страшный, черный с отливом жук. И пожарник — узенький, длинненький. И еще один, небольшой жучок, но приятный глазу. И даже чудо жук-олень в отдельном коробке. И вот, подружка берет меня за руку и говорит: — Пойдем в подвал! Я тебе что-то покажу. Это был спуск в теплоцентр. При виде вися







Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

ЧТО ТАКОЕ УВЕРЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ В МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЯХ? Исторически существует три основных модели различий, существующих между...

Что способствует осуществлению желаний? Стопроцентная, непоколебимая уверенность в своем...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...





Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте:


©2015- 2024 zdamsam.ru Размещенные материалы защищены законодательством РФ.