После бала (не по Льву Толстому), или как я не стал алкоголиком.

Взыскующего читателя, одолевшего «Улисса» и «Шум и ярость» трудно чем-либо удивить из проходящей литературной моды, задаваемой long-short-листами. В них не попадает автор «Очереди». Вообще, Сорокин — непревзойдённый стилист на российских просторах. В своих рассказах он умудрился «озвучить» десятки русских, советских прозаиков — от «Тёмных аллей» Бунина до «Леса» Леонова. В мировом литературном процессе рядом с Сорокиным можно поставить разве что Вулфа «Орландо» или «Мелиссу» Фаулза.

И вот: натыкаешься на неизвестного автора С. Касаткина, и приятно удивляет его способность «изобретать велосипед». Скажите пожалуйста, кто еще додумался в мировой литературе «отцеплять читателя» и даже «сбрасывать с самолёта»? Забавная фишка и прозвучала свежо. Конечно, любого автора можно, при желании, обвинить в компилятивности. Но, желая повысить градус доверия к выше поименованному автору, проведём тест на аутентичность придуманной им «фишки. Давайте потрясём мировую литературу! Что из неё вытрясется?!

Всю зиму я отходил в геологический кружок при Горном институте. Я собирался стать штакеншнейдером. Извините, маркшейдером. Для этого, я изучал ромбодадэкаэдры, икосаэдры и другие сложные призмы. Но больше всего мне нравилось говорить при случае: «ребята, я стану маркшейдером!» Эффект достигался приличный — варежки открывались, а глаза лезли на лоб. Хотя, когда начинал вдаваться в детали, варежки скучно закрывались, а глаза прищуривались: на поверку это оказывалось «крот-теоретик» метростроя и горных проходок.

На выпускном вечере друг Федя меня озадачил: «время геологической романтики прошло, и ныне стране нужны кибернетики». Соответственно, сам он собирался поступать на кибернетику, чего и мне желал. Я обещал подумать, благо пара месяцев на обмозгуй у меня была. Далее, он советовал походить на подготовительные курсы. Федя посещал шестимесячные: говорят, это помогает проскочить профилирующий экзамен — математику.

— Для удачных родов экзамена надо было подыскать девятимесячные, — отшутился я.

Под занавес выпускного вечера меня ожидало фиаско в плане личной жизни.

С девочкой Олей я познакомился в КМЛе (комсомольско-молодежном лагере). Это казарма в деревне на свежем воздухе для городских оболтусов. Туда нас в добровольно-принудительном порядке отправляли после зачисления в девятый класс физматшколы.

Деревня располагалась на берегу озера Штаны (название народное, данное за геометрию). На карте озеро именовалось Комсомольским, а может Партийным. По пять часов мы пололи какую-то ботву в поле, предположительно морковь. Но это вряд ли. В бурой окаменевшей глине мо́рква отказывалась произрастать. Уложив стройные, по колено, ряды лебеды, обнаруживал, как жемчужину, чахлое создание в три листика. Как-то не верилось, что эта девочка-морковка собирается прокормить город-труженник-прорву Ленинград.

А по вечерам начальство нам устраивало дискотеки — прямо во дворе, на гаревом покрытии, между казармой и хозблоком. Там я и «подцепил» девчонку. На деле это обстояло так. В редкий перерыв между дрыганьем ногами, когда можно не спеша потоптаться на месте, — я очутился рядом с миниатюрной девушкой без каких-либо признаков выпуклостей. Можно даже сказать, что я её приобнял за талию, а она меня — за плечи. Самое главное, во время танца я узнал: — Как вы относитесь к шахматам? — Хорошо. После чего мы продолжили знакомство за шахматной доской. И очень оказались друг другом довольны. Так длилось наше знакомство до конца смены. После трёхдневного пересменка я на вторую смену не поехал — мне стало в лом. Мать, конечно, ругалась: я оставил рюкзак с постельным барахлом на нарах с видом на идущие рябью Штаны.

В школе я оказался в классе «В», а девочка Оля в «А». На этом мой интерес к данной особе закончился, а начались трудовые учебные будни. До поры, до времени. Пока в десятом классе нам не задали на дом читать стихи поэта Блока — с мертвенным слепком лица. Перед этим, в девятом, я читал Некрасова-козлоборода, — а программу я всегда уважал. Так после девяти страниц (я таки одолел) у меня жутко разболелась голова. С убеждённостью комсомольца могу сказать: стихи — это вам не литература; это что-то заумное, не имеющее к жизни почти никакого отношения, как пятая нога к телеге приставленная. Но тут меня свалил грипп. От его нокаутирующего удара я два дня провалялся в обморочной прострации. Но, зато, когда очухался, сразу схватился за телефонную трубку: Федя, друг, что проходите? — Блока мусолим. — Ладно, и я полистаю. Программные «Двенадцать» были в самом конце книжицы (из серии «Школьная библиотека»). А я честно стал читать с первой страницы. Я сидел в кровати, обложенный подушками, и декламировал: «везут, покряхтывая, дроги мой полинялый балаган». При этих словах меня стало трясти. По позвоночнику прошел трепет: это ведь моя жизнь, понурая кляча, тащит разваливающийся балаган. Я увидел себя словно из другого измерения, — горько, отрешённо. Пожалел себя, родимого. Мне захотелось самому что-нибудь сочинить — но так, чтобы складно было, в рифму.

«Ходят девушки по свету. Половинка моя, где ты?» Признаюсь сразу: как только я взялся написать стих, я в тот же миг влюбился. Благо, что объект для возвышенных чувств у меня был на примете. На следующее утро, на первой перемене я отыскал Олю из параллельного. Выпуклостей у неё, похоже, не прибавилось. Но мы мило поболтали, вспоминая КЛМ и поездку на остров Валаам за деньги (тринадцать рублей за турпутёвку), заработанные несформировавшимся юным горбом. К моему вспыхнувшему интересу к её особе она отнеслась благосклонно.

Виделись мы почти ежедневно. Я пересказывал просмотренные фильмы: «Розыгрыш», «Чучело»… Приглашал куда-нибудь сходить вместе — в кино, например. Она отнекивалась: после школы ей надо бегом бежать в детский сад — забирать младшую сестру. С февраля по март мы обживали батарею на первом этаже, а в апреле, как сошел снег и солнце высушило парадную суконную форму асфальта, мы стали нарезать круги вокруг «П-загогулины» здания школы. Странное дело, парочек в стенках alma mater, кроме нас больше не наблюдалось — и это на все восемь классов (по четыре девятых и десятых).

Поначалу, конечно, стеснялся нашего обособленного «стояния», искал себе оправдания «случайным встречам». Но к нам никто не привязывался, не обсмеивал «женихом и невестой» — школа всё-таки культурная, в половину еврейская, не то, что моя полубандитская восьмилетка. И я вскорости, обнаглев, стал устраивать рандеву на большой перемене прямо в столовой — у окна, при выходе — так удобно совмещать приятное с насущным.

В этой же столовой, — оказавшейся обширным танцевальным залом, после того, как из неё вынесли напрочь столы, — устроили «прощальный выпускной бал», на поверку оказавшийся банальной дискотекой, правда, с диджеем-стрюкачом. В столовую-дискотеку мы плавно перетекли из соседнего помещения: НВП, где весь год разбирали автомат — по деталькам, и по косточкам — вероятного противника. Теперь мы учились пить шампанское — большинству из нас этот аристократический изыск был в диковинку. Но родители за нас решили: надо! Вроде дополнительной строки к аттестату: «изысканным манерам обучен — зачёт».

Шампанское не только научило меня манерам, но и придало решительности. Мне предстояло признаться в любви к Оле, и «выбить» из неё согласие. Какое согласие… — ну я не знаю. Абстрактное согласие.

На дискотеке играла цветомузыка — диковинное измышление доморощенных ломоносовых (Стрюкача): семафор из четырёх цветов в такт музыке поочерёдно мигал. Несколько минут это забавляло. Иногда с высоты радиорубки посылали «луч света в тёмное царство» — а это уже дико напрягало. Тут, девушку, скажем, обнимаешь, а тебя выставляют на всеобщее обозрение — словно вора в толпе. Ведь не зря русичка ГалинВас отзывалась о дискотеках с усмешкой: знаю я эти ваши танцы-шманцы-обжиманцы – один секс.

Я предложил Оле «пойти подышать воздухом. Может, в соседней аудитории НВП остался лимонад — после банкета». Пробравшись сквозь колыхающуюся толпу, я притиснул девушку к окну, напротив НВП. Вытащил четвертованный листок со стихами: «Почка затрещала от избытка сока. Миг: на свет явился липкий зеленец».

— Оля, я должен тебе что-то сказать! Вот это ты прочтёшь потом — спрячь. Оля, я тебя люблю! Ну, что скажешь?! — Я притянул её за плечи и попытался поцеловать. Попал куда-то в щёчку, в ямочку у губ. Она молчала, отвернувшись в сторону, вперив глаза в скол в плитке. Мне тоже говорить больше было нечего: я всё сказал. Хау! Это как в шахматах: ты сделал ход, и теперь ничего изменить уже нельзя. Что-либо предпринимать ты можешь только после ответного хода противника. А я, ввиду политкорректности общественного мнения, никого обижать не собираюсь: оппонента по игре.

Молчание, однако, затягивалось. Ситуация неопределённости тяготила. Похоже, я девушку поставил в тупик. Психологически. У нас это в шахматах «цугцванг» называется. Какой ход ни сделаешь — всё плохо. Как же так — я-то её хотел порадовать: из бронированного сейфа своего сердца тайну достал, и тебе на блюдечке преподнёс — теперь она твоя. Чего ж ты не берёшь? Так моя соображалка работала.

В таких местах в романах пишут: над ними ангел пролетел. И, действительно, в этот момент с рёвом быка из чрева дискотеки вылетел порядочный жлоб и увлёк своей mc²с собой. Моя инерционная масса с десяток шагов гасила его возбуждённую энергию электронов, пока мы не остановились.

— Серёжка, закрой меня! У меня молния сломалась.

Взгляд вниз подтвердил: да уж! У Димона «молния сломалась» не просто так, а от напора мужественных сил. Встопорщенные трусы торчали наружу. Презабавно. Мы сплотили ряды и восстановили порядок наших членов. Можно было возвращаться к своим «оставленным ситуациям». Я обернулся: Оля исчезла. Я прилежно искал её на дискотеке, по этажам пробежался — словно иголка в стог сена провалилась. Удручённый, я не находил себе места на дискотеке: как можно веселиться?! И так до четырёх часов утра, когда мы дружно компанией пошли домой.

Новый день у меня начался с мысли: я сегодня увижу Олю. Буду гулять по городу. И как-нибудь случайно её встречу. И в сердце у меня что-то радостно трепетало. Но тут же меня нагоняла другая мысль — и убивала наповал: я потерял Олю безвозвратно! Навсегда! И тогда сердце разрывалось от тоски. Я не взял у неё даже номера телефона!

Итак, мне предстояло пережить глубокую (как Мариинская впадина) лирическую драму. Советоваться с друзьями в таких случаях не принято. «Самоучителей по юношеской любви не печатают — хотя по игре на гитаре же есть (вон, валяется на шкафу). Есть ещё художественные романы — Бальзаки разные и Тургеневы. Но там чувствительность аристократическая. Словно про инопланетян читаешь или иностранцев каких, с придурью. Но один толковый пример для себя я всё же откопал — у АСа Пушкина. В своём романе, хоть и в стихах написанном, автор показал стандартный пример того, как герой должен переживать угнетение чувств. Правда, герой романа был «лишним человеком из гнилой дворянской среды»; и дядя его в своём скелете не имел «пролетарской косточки», отчего и загнулся; но зато душевная драма у дворянчика, некоего Евгения по фамилии Онегин, была настоящая. Хотя и не от неразделённой любви, а от убийства друга, поэта, гражданина, наконец, — по утверждению исследователей, — даже не достигшего восемнадцати лет (то есть не воспользовавшегося своим конституционным правом избирать самому и быть избранным).

Свои разобранные «чувства» Онегин приводил в порядок в путешествии, сроком в два года. Я же себе мог позволить только два месяца. Дальше надо где-то учиться — или греми в армию. Итак, ученью время, а чувствам — час. Как здорово в эти два месяца предаться странствиям. Спросил у родителей раздобыть «горячие профсоюзные турпутёвки». — Губу раскатал. Сейчас все у моря. — Тогда я на деревню, к бабушке. Прям, завтра в авиакассы помчусь.

Стоя у трапа самолёта, дорогой уважаемый читатель, я хочу провести тест-контроль (это не фэйс-контроль, и не тест-анализ). Я должен в лоб спросить вас: любите ли вы купы деревьев, золотящихся закатной Авророй и курчавых белых барашков под ними. Если вы приверженец цивилизационных привычек; если смог, окутывающий мегаполис, действует на вас как веселящий наркотик, — не поднимайтесь, прошу, со мной по трапу. Я вам сдержано делаю ручкой — ведь мы расстаёмся друзьями.

…Теперь, когда остались только свои, можно отдаться на волю чувствам, и не задумываться: какие слова произносишь. То есть, приятным образом подраспуститься-распоясаться. Ну а как иначе. На зелёной-то травке, среди пастушков (которые в тексте будут выступать механизаторами-трактористами), как не поднять стопочку (теперь уже не шампанского, а чего покрепче), как не приложиться крепким словцом — бла-бла-бла, глядя на бескрайние русские равнины.

Теперь, когда (я продолжаю свой тост) на борту самолёта остались самые верные мои читатели, я хочу вас горячо поприветствовать, и скажу прямо: расслабьтесь, друзья, можно промеж себя выразиться едким мужским словом. Достаньте заветную фляжечку, кто из сапога, кто из внутреннего пришитого кармана; стаканчики, вот, имеются — заготовлены для минералки. Давайте выпьем, друзья, за благополучное приземление нашего книжного лайнера в далёком столичном городе провинциальной республики! Далее, мы пересядем на паровоз, точнее рассядемся по вагонам ещё довоенного образца и будем всю ночь трястись с пешеходной скоростью до станции Сюртук, где уже нас поджидает, ёжась от утреннего холода, дядя Аркаша, мужик мастеровитый и любящий технику. Он сидит на соломе в телеге. Возглавляет повозку запряжённая колхозная кобыла. Ей тоже зябко в этот час, когда хозяйские собаки ещё не проснулись. Лошадь тпрыкает, скаля зубы, и нещадно бьёт себя хвостом, резонно считая, что согреваться лучше ходьбой, — а так разгоняет лишь туман, мечтающий осесть на тебе росой.

Но, позвольте, друзья, тут какая-то скотина притащилась из хвоста самолёта и требует от меня, чтобы я не употреблял в своей речи «матерных» выражений. Сволочь! Как он проник в наш самолёт. Я ведь чувствительных просил отцепиться от нашей компании у трапа самолёта. К таким читателям мы будем беспощадны.

— Именем Литературного Трибунала вы изгоняетесь из нашего самолёта! И наказанием вам будет свободное падение в литературном пространстве. Адью!

…Андрюшка страшно обрадовался свалившемуся на него с небес родственничку:

— Тут культурная программа наклёвывается — дискотека в клубе, в Пестереве. Будь при параде, в шесть пойдём. Сомнения и возражения не принимаются.

— Господи, опять дискотека? Что это: испытание дискотеками, или наказание ими?

Андрюшка заявился аж напомаженным. Из чуба он соорудил подобие ладьи былинного сладкопевца Садко. Редкие, белёсые с рыжиной волосики на макушке и вовсе прохудились. — Э, — сказал мне мой внутренний голос, — да ему скоро Ленина в кино можно будет играть. Претендент №1.

Выглядел он залихватски: в чёрном костюме, сшитом в Удмуртии (в Водзымонье), в настоящем ателье на заказ. Белая рубашка была не застёгнута на верхнюю пуговицу, и воротник её вызывающе лежал на пиджаке. — Пижон, — сказал я своему внутреннему голосу, — но мы тоже не лыком шиты. Надену-ка я рубашку с петухами. Зелёненькими. А пиджак мне и вовсе ни к чему. — Ну, пошли!

Чуток пройдя по улице, встретили компанию, расположившеюся на завалинке — несколько брёвен перед домом ждали мировой стройки. Кольку Касаткина я знал. Толька жил рядом, на спуске к школе. Но мы все — школьный молодняк. И потому стояли почти по стойке смирно, проглотив аршин. Зато окружённый нами матёрый парень в солдатской робе, подпоясанный широким солдатским ремнём с надраенной бляхой, расслабленно распался на комплектующие части. Левой рукой он держался за сучок на верхнем бревне. А правая нога его свалилась вниз и вела там свою личную жизнь, чего-то поковыривая носком. На лице его не было никакого изображения. Глаза прикрыты. И только губы методично двигались, выдавая глубокую внутреннюю работу.

— Это Пашка — дембель, — шепнул мне на ухо Андрюшка.

— …Да, бляк, хорошо, бляк, вчера порезвились, бляк, — подытожил Пашка свой длинный рассказ о вчерашней одиссее. — То-то, бляк, сегодня, бляк, вставать было тяжко, бляк, с похмелюги. Дома бражка стояла, бляк, у матери, в погребе, бляк, — так я спустился в ледник, бляк. Два ковша получетвертных, бляк, выжрал. Мировая бражка, бляк, — ни у кого такой. Пьёшь, бляк, как целку трахаешь, бляк. Почепнул третий ковш, бляк, — ан целка обломалась, бляк. В горле, бляк, словно полтина перед вешней водой встала. Ё-бляк, не хочешь срать — не мучай жопу. У, прорва — обратно вылил, бляк. Утёнка пустил поплавать. Утонет, бляк, — мать изведёт, ёбл.

— Припёрло, ёбл, — вышел в ограду на курей полюбоваться. Слышу: по улице шаркун знакомый… Так и есть: «Лёха-комбайнёр» пёхает из Пестерева, из мастерских, постных щей хлебать. — Может лучше сообразим, ёбл?! Работа — волк, ёбл…

— А, пошли, — говорит, — у меня два пузыря вермута припасено. — Спасибо братским народам, ёпсыть, знают, чем мы заливаем глубокую русскую душу.

Пошли мы на сеновал, ёбл, от евоной матери, от глаз её подале; на пиджачке расстелились — натюрморт тебе из журнала «Колхозница», ёпсыть. Когда ты красотой облагорожен, ёпсыть, а в нос, ёпс, тебе шибает душмяная консерва, ёпсыть, из луговых трав, ёпс, так и винцо, ёбл, краше крашеной девки становится. Верно? Ёпсыть.

Мать-таки нашла его, ёбл. Припекла уговорами: Лёша, не теряй честь перед народом! Отработай день — вечером что хошь делай! Епстыть: я зубы скалю, я смешной. А лёха всё ж собрался в Пестерево — но не в мастерские, а в магазин. Взяли мы два пузыря «Агдама», и на берегу Идыка расположились. За дружественный народ братской республики горлышками чёкаемся. Тыща лет и ещё столько же процветания столице вашей Баку, ёптыть, с названием вперекосяк — язык обломаешь. Ёбл. Чтобы выговорить — двух пузырей мало, ёптыть. Хотели продолжить, ёптыть. Да Лёха снулый, ёбл, как суслик: смотрит на воду, шары выкатил. — Аз, — буркнул, и повалился. Оставил я его на пейзаже в положении лёжа-ниц, ёптыть. Из кармана заимствовал трояк, ёптыть, на продолжение культурной программы. Ёбл, раз не можешь в обществе время проводить, ёптыть, — радуй птичек мирным сосуществованием. Ёпст, слаба человеческая натура, ломается от первого соприкосновения с удовольсьвием. Ёпст, сколько всякого добра в мире — бери лапой, суй в глотку — всё твоё, ёбл. Вот она, твоя минута, ёбл, ты урвал её для жизни, ёпст, — круши, ломай, нах, потешь родимую — будет, что вспомнить завтра, ёпст. Сегодня всё тебе можно, ёбл. Так и держи нос в табаке, ёптыть. А завтра придёт другой, ёпст, взбыкуется, ёпст, и твои рога, как сучки, ёпстыть, пообломаются, ёбл. И чего я над тобой речь произношу — заупокойную, ёпст. Потому что взываю к лучшим чувствам. А он лежит шлангом. И всё ему по фене. С двух пузырей человеческий стержень поломался, ёбл. Чего с него взять, ёптыть.

Захотелось мне мягкого, пушистого, ёпст, взглядом ласковым пригревающего, ёптыть. Взял я в магазине вина женского, ёптыть, мадеры. И отправился Зойку встречать с фермы, ёпст. С лица ёёного я бы, ёптыть, пить бы не стал — одно слово, топором колхозного плотника сработано, ёпст. Так я при виде Зойки, ёпст, жмурюсь, ёпст, от удовольствия — при первом слове, епстыть. Завожусь, ёбл, с пол-оборота. Я особо и не слушаю, её, ёбст, — так поддакиваю ей: «а», «ну», и «да ну?!». А палка уже стоит в боеготовности, ёбл. Пушка на колёсах, ёптыть, выкатилась на Бородинский редут: давай, стреляй, ёбл! Другие чирикают птичками, ёптыть, сороками трещат, ёпст, а меня это не вставляет. А Зойка выдаст хрипотцу лишь, ёпст: — Дембель, дай прикурить! И всё, ёбл, я на задние лапки встал, нах! Да что балякать, ёпст, Зойка — это мужик в юбке. Рядом с ней только Высоцкого Володю рядом поставить «по-над пропастью… Обложили красными флажками… На батарее нету снарядов уже — Надо быстрее на вираже…» Я подначиваю Зойку Высоцкого петь — в райцентр съездил, ёптыть, — гитару ей купил, ёпс. Да она, ёптыть, ломается — «девушке на гитаре играть не прилично» А девкой трахаться прилично, ёбл?! Сеновал ходуном аж ходит, ёбл, — коровам внизу стыдно, ёптыть. Мычат: почему нас не пригласили? Ёпс.

И, вот, подъезжаю, я, значит, ёптыть, к Зойке с предложениями делового характера, ёбл. Винцом приманиваю португальского происхождения, ёпс. — Подогнал, вот, заморского любовного снадобья, ёпс, — всё для хорошей девушки! А она взяла меня за руку, ёпс, смотрит мне в глаза, ёптыть: пропал!

— Пашенька, — говорит, — я так хотела пойти с тобой потанцевать. А ты нетрезвый пришёл. Обиделась я, Пашенька, на тебя. Не обессудь, голубчик. Но не пойду я с тобой сегодня гулять. Я, может, с другим пойду — пеняй на себя! — И хвостом вильнула, ёптыть, русалка-каналка, ёпс. Горько мне стало, братцы, ёбл, глаза бы света цветного не видели, ёпс. Эко дело — баба отворот дала, нах. Зашёл я за амбар с комбикормами, ёбл, бухнулся в лопухи, нах. Распечатал пропащую бутылку, ёптыть. Ужрал одним махом, ёбл. Сквозь слёзы, ёбл, смотрю на солнце, ёпс, и не мигаю. Да что ж она, вражина, в соплю меня, ёбл, уделала, нах?! Как же с этой вражиной, ёбл, не совладала наша гвардейская пехота? Ёпс? Как же обмишурились, ёпс, полковые командиры, ёбл, — начштабов с замполитработничками, нах?! Что же полковая артиллерия, ёпс, не обрушила вражину наповал, ёпс, залповым ударом?! Урыли меня, нах, с головой, ёпс, мощной артподготовкой, ёбл, землёй трупнозатхлой присыпало, нах. Лопухи надо мной, ёпс, прощальную панихиду, ёпс, произносят. Рано, ёбл, рано вы меня хороните, нах! Восстал я из пепла, ёбл. Отряхнул прах с наших ног, ёбл. Накуси, высоси! Нах. Мы ещё повоюем, ёпс, с этой империалистической гидрой, ёбл. Мы еще погуляем на ваших поминках, ёптыть. Разгуляемся над вашей Валой, ёптыть, с размахом Волги-матушки, ёпс. Устроим разгуляево, нах. И девки для такого случая, ёбл, найдутся, ёпс. Будем мы сегодня пить, братцы?! Ёптыть. Или стоять будем, ёпс, как капустные кочерыжки в поле, ёбл?! Ну-ка, Толян, организуй нам самогонку, ёпс, из родительских запасов, ёбл! Не слабо на общество расстараться?

— Конечно, конечно. Я мигом, — отзывается Толька и срывается с насиженного бревна.

— Не забудь про стакан! — несётся ему вдогонку.

— Ага! Толька исчез за оградой.— А это что за новый кореш, ёпс? — Пашкин взгляд упал на меня. Я не шевелюсь.

— Это мой брательник из города приехал, из Ленинграда, — Андрюшка поспешил разъяснить ситуацию. Я ему хочу показать нашу дискотеку. В клуб идём. Вот.

— Был я в городах разных, ёбл. В большом городе Ахтюбинске, ёпс. Это вам, ёбл, не центральная усадьба колхоза «Россия», ёпс, поселение деревенского типа, ёпс, типа деревня. В Ахтюбинске, нах, по примеру Египта, ёпс, соорудили пирамиды — под облака, нах, когда б они там были. Но óблаков там, ёптыть, не бывает, ёпс. Потому как пýстынь, нах. Человеков с ружьём не найдёшь, ёпс. Посреди пýстыни стоит изваяние, ёптыть, верблюдом называется, ёбл. С виду: вроде корова без рогов, ёпс. А философ — на тебе, нах! Захочешь с ним поговорить, ёпс, — он тебе в морду плюнет, ёбл. От презрения не обмоешься, ёбл. Сгноил бы я этих философов, нах! Смотришь: на горизонте пыль, ёпс. Это суматошный сайгак несётся, ёбл. Скотина наиглупейшая, ёпс, — её машинами давят, ёпс, сотнями за раз. Ну, значит, поделом тебе, нах! Ёпс, чуть не запнулся! А это ящерка юркнула. Из норки хвост торчит — туда-сюда виляет, ёпс. Мы-те, ёбл, хвост прищемим уж, проститутка хвостотряская, нах! Наступишь ей на этот самый выступающий орган, ёпс, а она его возьмёт, да отбросит, ёптыть. Ну и как с такой иметь дело?! Нах! И всё же самый главный туризм в Ахтобинске, ёпс, это пирамиды, ёптыть. Их еще иериконами зовут. Или террариумами? Да бог с ними — вон Толька бежит.

Толька притащил изрядную бутыль древнего происхождения, по ёмкости с трёхлитровик. (В городе я таких сроду не видал, а в деревнях, вот, ещё держатся — четвертями их называют.) В ней бултыхалось с половину, нет, больше, мутноватой с желтизной жидкости. Пашка налил в услужливо подставленный стакан. Налил две трети, и залпом вылил в глотку.

— Ого! Первач! И сделан классно! Идёт, ёптыть, как коньки Белоусовой вровень с Протопоповым. — Потом Пашка налил полстакана Тольке, и, протягивая ему, одобрительно кивнул: — Ты, ёптыть, смотрю: матереешь! — Толька с готовностью подхватил стакан, и стал пить его мелкими глоточками. Выпив-таки, он левой рукой зажал рот, словно его неудержимо тянуло блевануть. — Ну не в один день, ёптыть, солдаты генералами становятся, ёбл! — поддержал Тольку Пашка.

— Так, говоришь, ёптыть, на дискотеку идёте, ёбл? — Пашка перевёл взгляд на меня с Андрюшкой.

— Ну да, культурную программу претворяем в эту самую деревенскую жизнь, — с готовностью отвечает Андрюшка.

— А ты знаешь, ёптыть, что у нас на дискотеку, ёбл, без стакана самогона не ходят, ёпс, — это Пашка уже обратился ко мне. Я переглянулся с Андрюшкой, но он мне утвердительно кивнул.

— Это как добрый ритуал, ёптыть, — продолжал Пашка, — Вот в Новый год на Голубом огоньке, ёптыть, артисты с актёрами, ёпс, чокаются бокалами шампанского, ёпс, а иначе по всему Союзу не наступит Новый год. Вот и показывают в ящике, ёпс: будьте спокойны, граждане, ёптыть, — ритуал соблюдён! Ёбл.

— Так вот, Серёга, ёпс, присоединяйся к общественному ритуалу, нах. Толька, наливаем ему полный! Ёпс.

Толька подставил стакан. Я с ужасом смотрел на плещущую струю, представляя вместо стакана свой рот. Но исполнение «ритуала» было неотвратимо, как падающая вода Ниагарского водопада. Как я мог отказаться? Сказать, что никогда в своей жизни не пил самогона? — Ну, вот и попробуй! — скажут. Я глазами нахожу Андрюшку — молю его о защите. Но он ободряюще поддерживает, шевеля беззвучно губами: Давай!

Всё! — меня сдали. Теперь самому надо держать жилу и не обкакаться от страху. «И мужество нас не покинет!» — говорили ленинградцы в блокаду. Беру почти полный стакан и в пять глотков оставляю посуду пустой. Действие «спецводы» сперва было анестезирующе-холодящим. Она пробежала по глотке и больно ударила по желудку, отчего он запылал инквизиторским костром. Именно адский костёр внутри меня при полной безмятежности и уравновешенности моих действий, — поразило парадоксальностью происходящего.

— Да, ты, ёптыть, молодец! — похвалил Пашка, — считай, что тебя в «деревенские» приняли, ёпс. Это тебе, ёптыть, организация по круче, ёпс, пионерской будет, ёбл. Главное, ёбл, чтоб парень был наш. Ёптыть. А для этого, ёптыть, надо показать себя делом. Ёпс. Ну идите в клуб, ёптыть! А мы ещё посидим, покумекаем, ёптыть. Как раз к разгару придём, ёпс.

Не знаю, что на меня нашло. Может действие горячительного напитка возымело силу, но я бросился жать руки всем.

— Ребята, рад был с вами познакомиться. Какие вы все замечательные люди! — и Пашке пожал руку последним.

Пока мы шли с Андрюшкой к Пестеревскому клубу, он рисовал героико-эпические картины прошлого. Вот раньше…

— Раньше в танцах главное было — это хорошо подраться. Загодя договаривались: вот парни нашей деревни придут к вам в такой-то день (воскресенье) потанцевать. И все знали, что драка будет. Привязывались к ерунде. «— У тебя пуговица на рубахе не застёгнута! — Ты чем-то недоволен?!». И пошло-поехало. По двадцать человек с каждой стороны. Дреколье заборное разберут — хозяину потом чертыхаться… Конечно, кого выносили, кто отлёживался — того повивальная бабка травками выходит. В общем, весело жили. Но это всё в прошлом. При мне таких драк не было. То ли удали молодецкой не стало, то ли люди грамотные стали.

Уже смерклось, когда мы подошли к Пестеревскому клубу. Он огорожен невысоким штакетником, за которым тебя встречает белая стела, увенчанная пятиконечной звездой, такой же, как на солдатской пилотке. На медной табличке в несколько рядов идут имена колхозников сельхозпредприятия «Россия» не пришедших домой с Великой войны. Идёшь ли ты кино зыркать или с замиранием сердца на танцульку — в надежде познакомиться с девушкой, — солдатский обелиск приветствует тебя мажорно-минорной нотой: гордись дедами-отцами, полившими своей кровью «поля сражений». Дорожка, так же отгороженная штакетником, ведёт к крытому крылечку клуба — как раз посередине, поскольку слева находится рубка киномеханика, а справа — поднятая сцена с комнаткой для переодевания артистов. Когда показывают кино, натягивают полотно. Позади зала, в углу, примостилась голландская печь. По соседству на табуретке стоит жестяной бак с краником, наполненный водой; рядом стакан — для жаждущих.

Сцену, печку, а тем более бак, я разглядел не сразу. Когда мы с Андрюшкой поднялись на крыльцо, нас встречала бешеная музыка деревенского романтизма: «А мне всегда чего-то не хватает: зимою — лета, осенью — весны». Её сменила другая песня: «мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Танцующих не было, хотя места было предостаточно. Хлопающие секции жёстких кресел стояли по периметру, где в ряд, где в два ряда. На противоположной от входа стороне, перед сценой, рассыпалась стайка девчонок. С десяток их набиралось. Но сосчитать никак не удавалось — мысли перескакивали с одной на другую. Я хотел сказать: с одного на другое. Ребят было примерно столько же. Они кучковались у входа, кто-то курил на крылечке. Из чёрных динамиков, озвучивавших и кино, — они стояли на сцене по краям — с шипением вырывалась мелодическая змея. Она развернулась в узнаваемую мной и даже любимую песню. «Там, где клён стоял…» Мой взгляд затрепетал по скоплению лиц противоположного пола. Я выбрал симпатичную девушку и строевым шагом подошёл к ней:

Она посмотрела удивлённо куда-то в сторону, мимо меня, и согласно подала руку. Я положил руки ей на пояс, а она мне на плечи. Мы достаточно гармонично задвигались, попадая в такт музыке, стараясь не шаркать. «Говорили мы о любви с тобой» — изрыгало черное чрево чревовещателя со сцены, — достаточно поэтически-романтичный нюанс, хотя я на него и не претендовал. Оказывается, девушку звали Светлана. — Очень приятно, а меня Сергей. — Ещё я успел ей сообщить, что мы танцуем под мою самую любимую песню. К этому известию она отнеслась доброжелательно. Но песня уже заканчивалась, и к тому же драматически: «опустел тот клён», и влюблённые навсегда расстались. Вот и мне выпало проводить девушку до кресел. Чего второй кавалер делать не стал. Надо сказать, что мой пример ободрил ещё одну пару войти в круг.

Я вернулся к своей стенке и креслам. А на меня коршуном налетает Андрюшка:

— Как ты посмел пригласить танцевать Светку — она моя девушка.

— Ну, откуда мне было знать?! Вы тут все такие стеснительные. Вот я и выбрал посимпатичнее. Так что я одобряю твой выбор. Ну, ладно, ладно, извини! Я больше не буду! Пойдём лучше танцевать!

Короче, инцидент был исчерпан. И лодку дружбы не надо было разбивать о прибрежные камни ссор ревности. Сделав выводы из медленного танца, я решил больше девушек не приглашать, ограничившись «шустряком». Хорошо: с Андрюшкой мы поладили, а с другими — миром бы не обошлось.

Снова зашуршал динамик, прошепелявив: «Снова-а» — оказывается, он собирался выплюнуть новую песню: «Снова заиграла музыка радости». Песня приглашала в круг. Я потащил Андрюшку. Но и девушки, и ребята стали в него вклиниваться, отчего круг вырос неимоверно, поскольку за его пределами никого не осталось. Конечно, техника танца оставляла желать лучшего — но, а что вы хотите от деревенской дискотеки. Словно по команде ефрейтора: «левая рука вверх, правая — вниз! Правая — вверх, левая — вниз!». А коленки, словно другую команду выполняют, — физкультурника на утренней разминке: «Активно сгибаем колени!». Впрочем, и в городе один мой приятель именно так всегда и танцевал. «И опять танцуем мы без усталости» — урчало в динамике. Но ребята после этой песни решили, что «они устали», и вышли на крыльцо перекурить. На самом деле они разнервничались от близости девушек; от танца, вовлекающего всех в состояние эротического флёра; от необходимости соотносить свои действия с лицами противоположного пола — вроде как выполняешь вместе одну работу, например, пилишь двуручной пилой — словно по команде: «правая рука вперёд! Туловище развернуть под углом в 45°! Отставить! Повторить движение!». От этого нервные окончания ребят пришли в возбуждённое состояние. А лучший способ успокоить — куревом.

Мы с Андрюшкой не курили вовсе. Поэтому остались танцевать немногочисленным кругом. Тем более, что поставили русский вариант «Мадонны»: «На небе ясных звёзд не счесть, и среди них Венера есть! Венера! О, прекрасная Венера! О, богиня! О, Венера! Перед нами!».

Но многие девчонки без своих парней, видимо, не решились войти в круг. Потом в рубке поставили медленную песню, под которую никто танцевать не стал. Хотя пела её по-английски компания молодых людей ненатуральными голосами, почти фальцетом: «Гёлз!» — это слово я разобрал: «Девушки!». Видно было, как исполнители исходили слащавыми слюнями, прикрывая ладошками измазанные пубертатными выделениями первые парадные брюки.

Отдав долг иностранным культурным влияниям, рубка поставила забавный шлягер из фильма про старшеклассников: «Бабочки летают, бабочки!». Песня прошла на ура! Народ интенсивно задвигался. Чувствовалось: все расслабились, забыли, что надо играть в какие-то дурацкие игры отношений: «девочка-мальчик», «жених-невеста». Все сбились в кучу, то есть в круг. Кто-то махает руками — это он так, танцуя, ловит бабочек. Все остались друг другом довольны, а, главное, каждый сам собой. И, когда музыка закончилась, никто не хотел расходиться по «своим» стеночкам. Глядим друг дружке в глаза и улыбаемся.

Поэтому, когда заиграла новая музыка, меня потрясла эта неожиданность. Из рубки гаркнули: «Белый танец — дамы приглашают кавалеров» — это для непонятливых.

Я не успел выйти из круга, как ко мне подскочила рыжая кудлатая с конопатым лицом девица: «Вас можно?!» — Девушкам не отказывают! И уже она повела меня демонстративным шагом. Девушка, скажу вам, невыразительных форм, да и личико, чего уж там, смазливым не назовёшь. Видимо, никто на неё не позарился. Вот она от досады, как яблоко Ньютона и свалилась на меня. Ну а почему бы мне, наконец, не подхватить переспелый фрукт, который сам падает тебе в руки?! Впрочем, актов откровенного эротизма в отношении её спелых прелестей я не предпринимал. Всё весьма кисло-галантно. И оттого вдвойне обиднее и смешнее за последующую мизансцену.

Надо сказать, что во время белого танца в клуб пришла компания парней. Они остановились на крыльце, по привычке любое дело начинать с перекура. В проём открытых дверей они заглядывали внутрь (так мужики, купив на троих бутылку водки, выставляют её на свет, на солнце: а сколько там отстоялось сверху убийственно-синюшных масел, — чтобы слить отстой отравы). Видимо, парней что-то заинтересовало. Среди гвалта пришедших я различил голос Пашки-дембеля, недавнего знакомца. Я о нём и забыл за вечер. Мне тут надо сосредоточиться на танце, на девушке, на многих тонких материях. Например, чтобы ей было удобно танцевать — надеюсь, я ей не в тягость. «Вальс над землёй плывёт, тра-ля-ля и белый, как снег. Может быть, этот вальс нам предстоит запомнить навек». Ну, вообще-то, мы двигаемся не в ритме вальсовых движений «раз-два-три». Интересно: неужели я, действительно, запомню этот белый танец — и вот так: на всю жизнь. «Пусть нам удружит белый танец!» — магически заклинал певец. Мужчина, между прочим; и поёт за мужчину. А почему же тогда танец белый, и «дамы выбирают кавалеров» — тут есть какая-то несуразица. Так я её и не решил для себя, как уже надо было вести девушку «к стеночке». Она меня так мало заинтересовала, что я даже не спросил её имени. Хотя и заметил, что она чем-то взволнована. Ну, что ж, чувствующая натура приятнее коровы…

На середине зала, когда я уже шёл обратно, меня подхватил Андрюшка: — Идём сюда! И ведёт к противоположному выходу — что называется, — «в поле». Им пользовались девушки, сходить в нужник, ну и пошептаться — это их вариант «подышать в<

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Система охраняемых территорий в США Изучение особо охраняемых природных территорий(ООПТ) США представляет особый интерес по многим причинам...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: