Элендор, или как я не стал нумизматом

По окончании учебного года меня с братом Андрюшкой ждал подарок. Необыкновенный. Такой, что и придумать нельзя. Нас взяли в поход с ночевкой. Отец Андрюшки, дядя Леня учитель математики в восьмилетней школе на Надежде. Летом он ездил в Киров на сессию. Переучивался там на историка. Видимо, вовремя понял, что математика — это не его... Еще д. Леня ведет физкультуру. Так или иначе, но толи как классный руководитель 4-го класса, толи как физкультурник школы, — он повел ребятишек в загадочную страну Элендор. К тому времени, как я присоединился к походу, они уже прошли 5-7 км. Смотря, как идти из Надежды в Ерёмино. Если лесом — по прямой. Или полями, через Пестерево. В пути дядя Леня рассказывает — гурьба ребятишек облепила его со всех сторон:

— Вот Пестерево. Названо так потому, что в этой деревне крестьяне мастерили пестери на продажу. Это был их главный отхожий промысел. С этого заработка они оброк платили помещику. А помещик жил наездами в Надежде. Это деревня молодая. Основала ее женщина Надежда не дюжей натуры и предприимчивости. Было у нее семеро детей. Деревня стала строиться за Пестеревом, сразу за рекой Идык. И вот уже на наших глазах улицей вытягивается в сторону Водзымонья. В двухэтажной школе находились технические службы Стекольного завода. Сам завод находился через дорогу. Но сгорел в гражданскую войну. Помещик же не часто наезжал. Богатый человек был. Принадлежал к царскому роду Романовых.

Команда путешественников бодро прошла по деревне, по Ерёмино. И вот уже я с любопытством разглядываю дома Красной Горки. В этом конце мне не довелось бывать. А ведь это самое логово наших врагов. Моей Камчатки. И точно, дома выглядят грозно. Мы вприпрыжку скатились с горки. Здесь закончилась деревня. А к дороге подошла речка. Вожатый нашего предприятия остановил нас. И говорит: сейчас я объявлю вам о цели нашего похода. На уроках природоведения вы изучали реки. Сейчас мы находимся в среднем течении реки Малый Идык. У Пестерева мы были на месте слияния Малого Идыка с Большим Идыком. Или просто рекой Идык. Теперь мы знаем «устье» реки. Там, где она впадает в более крупную реку. Наша задача: найти исток реки Малый Идык. Чтобы на этом примере понять: каждая река берет где-то начало и куда-то впадает. Так Малый Идык впадает в Большой. Большой, в свою очередь, — в реку Валу недалеко за Надеждой. Вала впадает в Кильмезь. Кильмезь впадает в Вятку. Вятка в Каму. Кама в Волгу. А Волга в море, Каспийское. Так вот прилегающая местность вокруг реки называется «ареалом». У Малого Идыка — это три деревни с окружающими лесами и полями. А у Волги — это половина Европейской части СССР.

Пока дядя Леня рассказывал нам про реки, мы подошли к широкому оврагу. Склоны его заросли ёлками.

— Это Костылевский овраг. Спиртовой лог — здесь спирт варили бочками, — объявляет наш вожатый ребятне. Дорога овраг только пересекает. И всё равно мне стало жутко. Это я вспомнил страшную историю. В послевоенный 46-й год, после нескольких лет пропуска, моя матушка снова стала посещать школу. В Надежде тогда еще не было восьмилетки. А десятилетка была в Вихореве. Либо надо выбирать Дамаскино. На последнем и остановились. Раз в неделю мать приходила на воскресенье домой. А утром шла за 12 км. Зимой, однажды, шла она на лыжах. И здесь, в Костылевском овраге ей дорогу перегородил волк. Он стоял прямо на лыжне. Волк был матерый — огромный, как взъерошенный. Желтые зыркалы искали глаза человека. Наверное, он был не голодный. Но хотел победить в психологической войне двух враждебных биологических видов. Но моя мать не испугалась. Нет, ей, конечно, было страшно. Но она не побежала. Напротив, стала кричать на волчару. Но только безуспешно. Волк не шелохнется. Он прекрасно понимал, что перед ним ребенок. И оружия у него нет. И так не мигаючи смотрит он сквозь человека. Спустя время мать обошла его стороной, уговаривая и стращая. Тогда мать опоздала на два урока. После таких «историй» мужики взяли ружья, и нашли логово волка, разорив в нем четверых волчонков.

В само Костылево мы не зашли. Прошли лугами вдоль речки. А чего не видел, описать не могу. С дороги костылевской мы свернули — нам в Дамаскино не надо. У нас великая задача: найти исток своей малой родины. Пройдя лесом, взобрались на всхолмленные луга. — Это и есть Элендор. Поскольку уже стемнело, мы ничего не увидели. — Всё будет завтра! А сейчас готовим ужин. И устраиваемся на ночлег. Ребятишки насобирали хвороста. И вот в котелке булькает каша. А в большом алюминиевом чайнике варится смородиновый чай — листьев мы насобирали в пойме реки. Каша готовится. А мы едим бутерброды: на черный хлеб намазан маргарин. Потом я несколько лет бредил: просил у матери таких «бутербродов». Но мать только фыркала в ответ: тебе бы мое детство! И подсовывала мне булку с маслом и сыром. Я такой каши, такой вкуснятины, потом сто лет не едал — пока сам не стал отцом ребенка. А, казалось бы, чего проще — сунь в котелок с кашей банку яловичной свинины. Этот пассаж в моих воспоминаниях можно считать рекомендацией для начинающих мам и пап: «Как сделать нелюбимую ребенком кашу обожаемой». И вам, маркетологи: продавайте ее с лотков по алтыну за штуку.

Когда каша была съедена и чай выпит, дядя Леня сгрёб в сторону тлеющие головешки и ухающие жаром угли. И велел ребятенкам в новый костер подкладывать хворосту понемногу. Оказывается, пока мы пили чай, он сходил в ельник и нарубил еловых лап (нет, пихтовых! — я и не догадывался о существовании такой ёлки) И теперь на месте прежнего костра появился веселого вида настил. Понатыкав колышки по сторонам света вокруг настила, сверху водрузили палатку с выходом к тлеющему костерку. После чего прозвучала солдатская команда «Отбой! Спать!» Нехотя мы залезли в палатку и притерлись спинами, словно кильки в томате. Ребята, истомившись за день в дороге, скоро уснули. А я растолкал Андрюшку: спать невозможно! Так упрел, лежа на ветках. Дядя Леня, сидевший у костра, бранить нас не стал. Зато показал созвездия. Словно зерно, рассыпанное в глинистой придорожной пыли, образовывает причудливые очертания. В них, почесав в носу, можно распознать домашние вещи, но и живых существ. Также и со звездами. — Вот эти два ковша называют Медведицами — Малой и Большой. А идут они по дороге, называемой Млечным путем.

Утром ребята проснулись и увидели на загривке луга две печные трубы. Это все, что осталось от человеческого жилья. А где же сказочная страна Элендор?!

Позавтракав, мы удостоверили своим посещением исток Малого Идыка. В качестве такового по общему решению был выбран дальний из трех ключей, бивших на взгорке. И тут дядя Леня подобрал какой-то булыжник. И стал созывать всех, как пастух, разбредшихся овечек. Лицо его было удивленное и счастливое. На раскрытой ладони лежал черный камень с полголовы, весь в трещинках.

— А ведь это каменный уголь! Вот так, по образцам, находят месторождения полезных ископаемых. Руду добывают из недр земли шахтеры. А наверху строят обогатительные фабрики и перерабатывающие заводы. Таким образом на Урале возникло множество городов. Не думаю, чтоб на этом месте было месторождение каменного угля, но написать об этом в геологический институт можно. А пока мы отнесем этот камешек в школу. И он станет первым экспонатом краеведческого музея нашего колхоза. И вы, я надеюсь, поможете мне с его организацией. В музее будут представлены пестери, пряхи, лапти, веретёна — всё то, чем пользовались ваши бабушки и дедушки. Что за ненадобностью еще хранится у кого-то на чердаках.

Обратно мы пошли по старой Азиковской дороге, идущей прямиком к Надежде. На ней еще есть развилка — поворот на Ерёмино. Идем, а я показываю ребятам монету в 20 копеек с сеятелем зерна, найденную давеча, когда ходил в сельпо за хлебом. — О! Это серебряная монета, ценная, — говорит дядя Леня. Старшие ребята предлагают песню спеть: «про пуговку».

Песни я не знаю, но подпеваю со всеми. И запоминаю слова: «Маленькая пуговка / лежала на дороге. / Никто ее не видел / в малиновой пыли. / Одиннадцать мальчишек, / мальчишек босоногих, / по этой самой пуговке / протопали-прошли». Мы тоже босиком идем, по пыли. Так ведь это про нас песня! Дальше в песне говорилось о 12-ом мальчике. Он был таким внимательным, что разглядел: пуговка вовсе не такая, какие у всех на деревне. Пуговку отнесли на заставу к пограничникам. И те по ней отыскали иностранного шпиона. Вот такой он молодец, мальчиш-хорошист. С песней идти веселее. И мы затягиваем бравурную: «С какого, парень, года? / С какого парохода? / И на каких морях / ты побывал, моряк?» Босиком идти легче. Мы давно побросали кеды в рюкзачки. И надо ж так. Я, как тот 12-ый умненький мальчиш, чувствую ногой металлическую пуговицу. Нагнулся, поднял: красная темная монета в 3 копейки с двуглавым орлом на обороте. И год стоит: 1841. — Царской чеканки, — говорит дядя. — Чтобы никому не было обидно, давай она будет общей. Мы из нее мишень сделаем.

Мы как раз подошли к развилке на Ерёмино. Грибок стоит с четырехскатной железной крышей. В щель сидения дядя вставил монету. Из чехла достал «мелкашку». Винтовка стреляла серыми пульками. Взрослым четырехклассникам дядя разрешил пульнуть. Но никто в «мишень» не попал. — Тогда смотрите! — Он лег на траву. Зажмурил левый глаз. И тут же потянул указательным пальцем за крючок. Раздался щелчок выстрела. Мы бросились смотреть. Это было как чудо: посреди бурой монеты зияла алая дырочка. Монета обошла ручонки ребятишек и вернулась к меткому стрелку. Он взял ее и бросил в пыль.

Дорогой читатель (если, вдруг, эта книжка увидит свет, и ее откроют)! Будешь отходить из Надежды по старой Азиковской дороге, передохни в пути у вечного деревянного гриба. Там, где развилка на Ерёмино. Откупорь заветную бутылочку. Разложи селедочку на хлеб. Расслабься. Забудь про свое. А выпей за упокой души убиенного русского поэта — Михаила Лермонтова. И я уверен: тебе посчастливится найти царскую медную монету с дырочкой в середине. Возьми ее себе на счастье — это куриный божок: и надежда опять вернется к тебе.

Солнце скатилось с одного плеча тополя на другое, а мы всё ещё носились как угорелые. С Колькиного бугра оврага на мой. — А теперь давай обратно!— Чего завелись?— Кто бы сказал! А всё потому, что раньше я никогда обруч не катал. У дяди Аркаши велосипед в целости. И ему в голову не приходит, что, если даже велик изнахратился — и починке не подлежит,— то детали его всё равно имеют самостоятельную ценность. А, может быть, даже дороже его самого. Это я имею в виду жестяные ободья колёс. И, вот, гонит Колька по тропинке по улице железное колесо. Дребезжит тебе так, словно сейчас колымага развалится по винтикам. Я высунулся в окошко. Окликаю его: — Колька, что за штуковина такая? — Да,— говорит,— поигрушка.

— А мне можно с тобой поиграть? — Хорошо,— отвечает,— я сейчас за другим сбегаю — тебе будет.

Не успел я умять ломоть хлеба со свежесбитым маслом, как Колька уже стоял под окнами:

— Пошли!— Мне полагался обруч и к нему круглая палочка. — Дело немудрёное: нажал на колесо снизу и побежал. А будешь стоять, так оно упадёт.— И мы побежали. Может, я не так уверенно и ловко. Но скоро я про свою робость забыл. И стал вторым Колькой.

Сперва мы бегали по улице. А потом стали соревноваться: кто ловчее сгонит колесо с одного бугра и выше заберётся с ним на другой. У меня почему-то сноровистей получалось с его берега на наш. Ну, не «почему-то», а понятно почему. Есть там кривулина и ямка. Первую — не знаешь как обогнуть на скорости. А на второй — колесо подскакивает; управляющая палочка вылетает из колесного жёлоба,— и неуправляемая механизма делает умопомрачительные куверты.

Изготовились мы по новой бежать с колёсами, как я споткнулся от злого матерка, ножом уткнувшегося мне в спину. Я аж руки вскинул, как подбитая в полёте птица. А Колька даже не шелохнулся. Каково же было моё удивление, когда я обернулся на поноску в свой адрес. Я ожидал увидеть мужика, или призывного пацана,— готового обидеть меня, мальчонку. А увидел дитя малое. Лет двух, как я понимаю. Абсолютно голого, с кривыми ногами. Маленькая пися дёргалась из стороны в сторону, как стреляющий пистолет. Косолапо выпрастывая ступни, он надвигался на меня, словно маленький, но нешуточный танк. Из его зёва вырывались забористые ругательства. Многие из них я раньше и не слышал,— и слава богу. И хотя значения многих я не знал, но ощутил их грозную силу, заложенную в сердцевину слова. Колька вовсю смеётся. А мне страшновато.

— Да, это наш брат Володька. Его папаня научил по-матерному выражаться, для хохмы. И теперь он нам выдаёт вместо цирка.

«Я буду долго гнать велосипед...» Я остановился-таки среди лугов... или пашен?— всё вокруг устилали добротные деревенские снега (не то, что наша мегаполисная слякоть). Я приехал в деревню встретить Новый год, на недельку. Неделю оставил на обратный ход, на Москву. Прикатил я в деревню утром. А вечером с братаном Андрюшкой,— теперь уже штатным математиком Надеждинской школы,— отправились в Пестерёвский клуб в кино, после которого были обещены танцы, по-нынешнему называемые дискотекой. Фильму гнали так себе, назапоминающуюся. Зато на дискотеке мне приглянулась одна дивчина в яркокрасном шерстяном платье в зелёную клетку. Мы были в одной компании — учителей. А я: как «иже с ними» — ленинградский инженер каши бороздой не испортит. Девушка оказалась востроглазенькой зеленоглазкой, смешливой татарочкой. Первым делом я узнал, что парень у неё есть; но не здесь, а где-то в Вятских Полянах, на заработках. И тогда я пустился за девушкой красиво, по-деревенски ухаживать: носил ей воду на коромыслах в дом (школа на двух человек предоставила дом под общежитие) {Рекламная пауза. Уважаемые экс-абитуриенты, дипломированные учителя, особливо молодые девушки, не знающие где начать свой жизненный путь! Приезжайте работать, учительствовать в высшем смысле этого слова, в Пестерёвскую школу — место проживания отличное, школа — каменный монолит; а столичные мальчики, как я убедился, хаживают здесь чуть ли не косяками}, растапливал печь, ходил в школу — отсиживал её уроки, А к утру бывали готовы стихи:

Предновогодний роман имел большие шансы к продолжению. Но рядом не оказалось моей матушки — ей очень хотелось женить меня на деревенской девушке... А на расстоянии чувства очень быстро вянут — как цветы на морозе.

Лирика дело хорошее, молодое — кровь будоражит. Но нельзя забывать и друзей детства. Притом, что дом Сашки Наймушина — через дорогу, наискосок. Встретил меня Сашка: — Серёжку Ленинградского помните? — Да ты что?!

— Да, всё по-прежнему, всё по-брежневу. – Хороший дом. Одному-то не тесно в таком домище жить?! — Мы на троих братьев купили дом. Всё-таки работа здесь, в Пестерёве. Колька и Володька в мастерских, Колька слесарит. А Володька шоферит. В армию ему идти надо. Так хочет в танкисты — договаривается с райвоенкоматом. Да и я комбайном управляюсь.

— Чем живёте-можете?! Какие планы личной жизни?

— Собираюсь жениться. Строюсь рядышком. А в этом доме пусть Колька устраивает, как ты говоришь, «личную жизнь». А культурную жизнь разнообразим музыкой.— Сашка достал портативный магнитофон и целую коробку кассет.

— Да, ты — передовой отряд современной жизни! У меня, вот, только вертушка. Я, как отсталый класс захудалого крестьянства, пластинки слушаю. (Вообще-то, кассетник у меня есть. Купил недавно для социологических опросов первый советский диктофон. Но класс у него 4-й, наименьший — потому поющих популярных певцов он высмеивает дрожанием и блеянием голоса). А у тебя приличный маг, второй класс.— Сашка порывисто схватил кассету из коробки и, неуклюже вставляя её в кассетник, порвал узкую ленточку магнитного носителя. Бросил её угол избы, отчего хряснула пластмасса. В нетерпении схватил другую.

— Да, ты что?! Она же дорогая! Склеить можно было?!

— А-а! У меня их много! Всю зарплату на музыку перевожу!

Подошёл и Колька. Его я узнал совсем с трудом. Он с порога огорошил вопросом:

— Завтра собираюсь на зайца идти. Составишь компанию?!

— Не знаю...— прикинулся я жеманной девушкой,— никогда не ходил.

На следующее утро в условленный час я брякнул чугунной ручкой калитки «дома холостяков». Ба! А дома нет ни Сашки, ни приглашавшего меня Кольки. Неизвестный мне парень вышел навстречу; весь из себя скромный и виноватый:

— Вы, наверное, меня не знаете, не помните? Я Володька.

— А я вас жду: мы можем пойти на охоту вдвоём. Я – заместо Кольки.

Володька вручил мне одноствольное охотничье ружьё. А сам переломил двустволку и засадил патроны с дробью.

Вышли во двор, и обулись в лыжи – наст ещё не укрепился.

Мы таились задворками: всё-таки разрешения у нас нет. А, значит, этот отхожий промысел является браконьерством по сути. Но ни будущий танкист, ни дипломированный кибернетик вовсе себя браконьерами не чувствовали, а представляли, что они персонажи «Записок охотника»; и к своей затее относились как к дворянчиково-развлекательному цирку.

За огородами идёт окружная дорога. А за ней Мастерские и Машинно-тракторная база, где множество работящего люда чего-то постукивают железом и матерно переругиваются.

А мы так и прошли аккуратненько огородами вдоль деревни и оказались в поле. Вроде не заметно глазу, но путь наш идёт на подъём. Поглядывая по сторонам в поисках заячьих следов, мы забрались на косогор. И выдохнули. Потому как прошли хороший кусок по снегу. Нет, от развидневшейся взору картины…

— Да, у нас в городе такого пейзажа за деньги не купишь: куда не повернёшься – везде каменные коробки.

— Эт-точно, раздольно у нас. Красотища лютая! Хочется поставить её раком и выябать.

— Так вот же следы заячьи?! Или не они? Чего же ещё нам надо?

— Это трёхдневные. А нам надо найти свежие, сегодняшние. Пойдём к Пустому логу!— Володька стал объяснять стратегию нашей охоты:

— Пройдёмся по кромке леса и поля. Заяц, он ведь как? Отсиживается в лесу, прячется под ёлкой. Тут его не увидишь — не возьмёшь на ружьё. Но зайцу побегать надо: вот он выстрелил из леса и почесал по полю. Этот момент мы с тобой и лови!

Зимний день короток, как ум у невесты. Мы избегали Пустой лог, дошли до Межного лога с обещанными ёлками, — но свежим зайцем нигде не пахло. Решено было идти домой посветлу. Так по бровке Межного лога мы и вышли к дороге. Вдоль укатанной колеи идут – с виду зеки – телеграфные столбы, изнуренно-несгибаемые: неведомо куда, бог весть.

На ближайшем столбе дятел отстукивает скорую телеграфную весть. Или вшей-гнид выцарапывает на шее зека? У дятла яркая кумачовая головка. И ты его воспринимаешь как праздник на нашей улице. Как предвозвестника будущего майского праздника с живыми красными флагами. День сегодня не задался, тусклый. И глаза постоянно утыкаются в серозный снег да чёрные голые ветлы. И вот праздник душе дарует птаха-работяга.

Володькин взгляд также остановился на птице и посерел. Он вскинул ружьё, и раздался грохот. Чтобы теперь среди полей окончательно установилась тишина. Крошечный цветок костра загорелся под телеграфным столбом – по силу ли ему разгореться в объемлющий пожар? Мне стало страшно, и я отвернулся с вопросом к лесу. И тут только увидел-разглядел торчащую из-под снега сеялку. И мне почудилось, что по полю торчат из-под снега сотни и сотни пропащего с/х инвентаря.

1.Ура! Каникулы! (один день Сергея Александровича)

Для сдающих ЕГЭ: 4 драки, 3 интима, 1 любовь и выше головы народного спорта: слоники, метелица, салазки

Мама, как всегда, разбудила меня по «пионерской зорьке». С холодильника, из репродуктора нёсся чистый юный мажор. А под него вставать легче, честно говорю. Когда мама будит на пять минут раньше — под ленинградские новости, — я всё равно встаю под ту же Зорьку; только ещё куксюсь, кривлю рожу, тянусь, будто хочу вырасти из кровати. Но, вот, заиграла Зорька — и сразу пришла решимость: я вскидываю ноги, и в прыжке оказываюсь на полу, стоя. Правда, мимо коврика — но то и лучше: на нём можно только поскользнуться. Бегу в трусах и майке умываться: Ура! День пошёл! Чищу зубы. А с коммунальной кухни (весь коридор-то десять шагов) идёт душман гречневой каши. Не ожидал, не ожидал — гречка у нас только по воскресеньям. Стопроцентно! Только когда все вместе завтракаем в позднее воскресное утро — выспавшиеся; и обязательно солнце светит!

По будням же: в какой-то день — творог, — его я заливаю сметаной и вареньем. В другие дни — каши. Любимая из каш — кукурузная. Когда пшено, я ностальгирую по бабушкиной кухне: Эх! Нет! Пшено должно преть. Его надо готовить в русской печи. А сверху миски, в лунку — кусочек топлёного, именно топлёного масла! Ну, да ладно, съедим. Пшеничка, вот, очень нравится. Геркулес — я вообще не замечаю. Это — как «трудовые будни». А из числа нелюбимых каш манка, а, особенно, рисовая размазня — чёрное наследие прошлого, то есть детского сада — не отпускает меня до сих пор.

А тут я поделился с мамой светлыми воспоминаниями прошлого: ничего вкуснее шоколадной каши в детском саду — не было. И нате: на следующий день она её сделала. А ларчик-то и не закрывался: надо было всего лишь в манку добавить какао. Зато уж какао я пил вусмерть в детском саду. Нам его подавали в белых фарфоровых стаканчиках с рисунками детских рожиц — видимо, из мультфильма про Антошку. Сверху на какао всегда образовывалась плёнка. На ней ещё стрелки постоянно рождались-менялись-ломались — были полны своей жизни, — так что можно было глядеть, не переставая: пока какао не остынет. Любителей пенок не находилось. Кто брезгливо поддевал пенку ложкой. Кто-то вообще не мог стакан взять в руки. Кроме какао, мне ещё приходилось отдуваться за всех с молоком. Уф!

— Мама, а почему греча?! — бросаю из ванной комнаты проходящей мимо с кастрюлькой.

— Ну, разве сегодня не праздник?! — последний день занятий. Не надоела учёба?!

— Есть немного. А, правда, что я поеду в лагерь?

Я страшно завидовал другим ребятам, ездившим каждый год — нет, вы только представьте: каждый! — в пионерский лагерь. Им там весело жилось. А меня, словно в ссылку, отправляли в деревню, к бабушке. С оказией — с приезжающими в гости в Ленинград дядями и тётями. И, вот, выпросил. Отец в профкоме завода взял на меня путёвку в пионерлагерь. Наконец-то, я свои каникулы проведу как все нормальные люди.

Я бегу в школу. Переходя улицу, замечаю идущего по 16-ой Витька. Я решил его дождаться.

Пока он идёт, я расскажу про путаницу с нашими линиями. Я живу на 17-ой, Витёк — на 16-ой. То есть по названиям получается — это две разные улицы, хотя на самом деле одна. По моей стороне стоят чётные дома, по Витькиной — нечётные. Мой дом первым стоит. Серенький такой кубик, с окошечками для выглядывания. Когда мама получала справку в ЖЭКе, ей сказали, что в нашем доме поэт Херасков жил. Но это давно было, при Екатерине... И дом был в половину ниже. А Витькин дом — за заводом детских игрушек: диковинный, вроде немецкого замка. До революции немцы в нем богадельню устроили. А Витёк живёт в тогдашней столовой комнате, 46 квадратиков! Вот где надо играть в хоккей! Но мы и в моей комнате играли, на 33-х квадратах. Вот, а путаницу с линиями придумал Петр Первый. А ещё говорят, что он самый великий из царей...

— А тебя, наверное, родители из дома выгнали? Чего попёрся — больше идти некуда?! — Так мы, препираясь, доходим до церкви-катка (это с виду: огромная церковь, а внутри — зимний каток). Перед катком — три русских богатыря — тополя. Из-за последнего на нас с индейским улюлюканьем наскакивает Андрей-Старый. Мы с ним вместе ходим в исторический кружок в Эрмитаже. С Витьком мы тоже вместе хаживали: в 4-ом — на шахматы в ДПШ на углу 17-й и Большого (на 1-ом этаже), а в 5-ом — в театральный кружок (на сцене зала). Старый живёт в новой пятиэтажке, построенной как раз во дворе церкви.

— Ребята! Сколько лет ходим этой дорогой?! Я смотрю: трещины на асфальте не меняются. Помните: в первых классах мы ходили по тротуару, стараясь не наступать на них? Иначе что-нибудь могло плохое произойти. Примета такая, что ли?

— А я поступал наоборот: в один день — не наступаю, а на другой — ни одной не пропущу, наступлю на каждую.

— А пойдёмте корабли смотреть! — Мы перебежали дорогу, пропустив трамвай 37-го маршрута — маленькое корытце, не больше спичечного коробка.

— Ребята, вот на этом месте шпиона поймали. Помните: наводнение ещё было в 1-ом классе, — вспоминаю я дни нашего детства. — В тот день ровно в полдень мост развели — и напротив школы «Аврора» пришла и встала. Вот, только залп не произвела... Так этот шпион доки фотографировал — через Неву. В них военные суда в сухости отсиживаются — ремонт какой если надо сделать. И подлодки заходят. Так этому иностранному шпиону руки назад заломали, фотик отобрали; и в милицию свели. Вот такие граждане сознательные.

— И не я! — подхватывает Старый. И убегает — от Витька. Андрей — вниз по спуску к воде, прячась за памятник. А я взлетел на гранитную набережную, а с неё — на каменную глыбу: их две таких, по обе стороны памятника. Витёк сунулся туда-сюда, да где ему: он крепочёк, плечи — ого-го! Зато мы — шустрые!

— Ребята! А вы помните, что мы сговаривались пораньше придти?! Собирались в Ленинском зале в хоккей играть.

Подхватываем портфели, сваленные в кучу у памятника; и чуть не бегом в школу.

— Знаете!? — говорю, — а я после школы хочу дальше учиться в этом училище. На нём понавесили памятные доски с адмиралами-выпускниками. Недавно. Вы заметили, или нет? Я уже спрашивал у матроса — принимают. Только, говорит, сначала школу закончи. У меня и отец матросом был.

По обе стороны дверей школы висят доски. Одна, понятно, с номером нашей школы. Она стеклянная. А на мраморной — золотыми буквами, для вечности: Здесь жил, а, главное, работал великий математик Леонард Эйлер. А я математику что-то не очень. Ух! И двери этот математик поставил в свой трехэтажный кабинет математики! Рукою — не открыть. Приходится подпирать плечом, и упираться правой ногой в тротуар.

В гардеробе ребята быстро переобулись в сменку: ну, мы побежали! А я всё копаюсь, копуша! Ну, узел завязался на мешке со сменными баретками. Вот и другие ребята подходят. Николаев. Тоже Андрей, кстати. У нас их в классе пятеро. Когда-то мы с Николаевым дружились. В 3-ем классе ходили на стадион ПТУ на 13-ой линии взрывать банки с карбидом. Ещё винты с двумя закрученными гайками швыряли об каменный забор — шарахало до звона в ушах. Потому что меж гаек засыпали насколупанную серу со спичек. Как-то в 1-ом-2-ом ещё мы прыгали с одного гаража на другой. Вот были страхи! Но я себя пересилил. И мог сказать себе: а я не хуже других! Хотя убиться было — проще простого: между ними было метра три, нет пять. А уж подвала-бомбоубёжища в шестиэтажке мне ли бояться?! Только не всё мне нравилось в этой компании. То, что Андрюшка Белокуров, к примеру, из рогатки стрелял по лампочкам, которые гирляндами развесили дворники над арками и заборами. Это же, ведь, денег стоит. Да и красоту он рушит — вон их с той стороны Невы видать! Белокур парень сумбурный, «находчивый» — в смысле: находит на него. Но, ничего — Белокура окультурили — вместе отходили в Эрмитаж почти два года, пока он его не бросил. А перестал я ходить в эту компанию после того, как Сашка Перегон подпалил хвост пойманной кошке, — за что она его по делу изодрала. Я, который «Юный натуралист» выписывает (и ещё «Искорку» — тогда; теперь-то «Пионер»)... Ну, как я могу мучить животных?!

Я встаю с корточек и, завидя Николаева, приветствую его. Он подошёл к длинной железной вешалке, на которой болтались редкие курточки, и резким движением ударил меня в поддых. Я согнулся от боли, у меня обрубило дыхание. Разгибаюсь: он всё также стоит напротив меня за курточками. Мне больно и стыдно.

— За что? — только из себя и выдавил. Лезть в драку с Николаевым бесполезно. Он накачивает силу. И, хотя ни с кем не дерётся (не дрался до сегодняшнего дня), выглядит грозно — как ленинский броневик. Я кручу в мозгу: что я мог ему сделать? И, хоть я сижу в ряду на парте перед ним, мы неделями двух слов не перекидываемся. Потому как он не нашей компании. «Ничего мне рыбка не сказала»... Я прошёл мимо него с опущенной головой. Интересно, он со всеми так выстраивает ранг иерархии?

Бегу вверх по лестнице. Каменные ступени истёрты; образуют на поворотах приятные лунки. А что вы хотите: я бы за двести лет в пыль истёрся. Одни бивни остались бы, как от мамонта. Вот третий этаж: упираюсь в «пионерскую комнату». Там, знаю, длинный стол стоит под красным плюшем с двумя рядами стульев. В углу — школьный флаг: «Пионерской организации имени Юты Бондаровской» — бархатный, с железной алебардой. Рядом, на табуретке — горн и барабан. Барабанить я стесняюсь, не пробовал; а, вот, дудеть брал в руки. Но вышло паршиво. И решил: больше себя не компрометировать. В этой пыльной комнате мне приходится бывать по долгу службы — как члену Совета Дружины. Но это, оказалось: не ахти как обременительно. Ну, в месяц раз посидеть за общим столом, доложить: сколько наш класс собрал макулатуры, сколько металлолома. Всех делов.

Сразу, повернув с лестницы, находится рекреационный зал третьего этажа: с высоченным потолком; он вымазан синей краской; плохо освещен матовыми белыми шарами (такими же, как в нашем классе). Попадая в этот зал, становится тоскливо и одиноко. Верно, по этой причине зал отдан малышне, первым классам: чтобы меньше бесились на переменах. А то в 3-ем классе здесь на меня налетел Гайдук — из глаз моих аж два фейерверка вылетело.

За рекреацией — поворот. Но слева, в углу — библиотека. На днях ей досталось — мы помогали выносить горелые книги. Ещё больше не повезло учительской — под библиотекой, на втором этаже. Один тип её поджёг, бывший выпускник школы. Решил совершить «акт мести за поруганное детство». Ночью по водосточной трубе он забрался на второй этаж; выбив стекло, проник в учительскую; сжёг злорадно все классные журналы, а заодно и перекрытия с библиотекой. То-то было мороки всем: по дневникам восстанавливать классный талмуд.

На следующей двери — табличка «Пение». В 4-ом классе бурную деятельность развела новая училка. В Большом Актовом зале, на сцене собирала нас в солидный хор. Мы на четыре голоса распевали: «Положу я вьюн на правое плечо». Я был из числа вторых голосов. Как только мы засветились 1-ым местом на смотре, наш рукамимахатель исчез — ушёл на повышение. И больше нас не собирали.

А следом как раз Ленинский зал. Там уже слышны голоса. Чем замечателен Ленинский зал? — он очень уютный: от коридора отгорожен стеночкой — лишь два дверных проёма — в начале и конце. Краской розовой крашен. И потолок низкий — надёжно себя чувствуешь: как в танке вместе с тремя танкистами и собакой. Но самое главное достоинство этой рекреации в том, что пол залакирован. И можно смело бросаться под летящую шайбу, скользя хоть на коленях, хоть на ягодицах. Не, не беспокойся: с брюками ничего не сделается — эта серая дерюга не рвётся. А грязь не видна.

Компания уже вся в сборе. Это, в первую голову, Федя — организатор наших игр, наш идейный вожатый. «Длинный» — мы его называем за его рост. Если он стоит во главе нашей компании, то не по причине увесистых кулаков. Скорее наоборот: слабее Феди будет только Гриб — Андрюшка Грибков — так он самый маленький в классе. И, вообще, Федя никогда не дерётся — все вопросы он решает переговорами. Он, наверное, дипломатом станет. Мы его за это любим и уважаем. Он постоянно футбол организовывает, и хоккей — зимой. Для футбола он приносит настоящий кожаный мяч и перчатки вратарские — всё по-настоящему. И мы идём либо на стадион ПТУ, либо в сад Академии Художеств. В хоккей же рубимся прямо во дворе Фединого дома, — соседнем с кинотеатром «Балтика». Тогда Федя выносит амуницию настоящих мужчин: шайбу — резиновую, и клюшки — все разные. Клюшки лучше назвать огрызками — на концах они изрядно обмусолены, поломаны. Тем не менее, мы себя чувствуем сборной СССР — чемпионами мира. А после хоккея мы заходим к Феде, и его бабушка — «баба Валя» с редким именем Валерия — кормит нас котлетками с пюре и поит чаем. Я до тех пор думал, что «пюре» — это атрибут детсада и школьных завтраков. У Феди зрение отвратительное – минус, черт знает какой. А из-за того, что он стал очень быстро расти, у него открылся порок сердца. Просто удивительно: как с такой болячкой он не загибается, а, наоборот, является заводилой всех наших «двигательных процедур».

На стадионе ПТУ Федя собирает половину «половины класса», мужской, понятное дело. Шобла собирается приличная — из одноклассников, живущих поблизости, но почему-то кружках не занятых, ни в каких. Сюда сходятся Перегон и Белокур, для которых стадион является задворками. Обидно, что Андрюшка бросил Эрмитаж. Приходит Николаев и Червяк-двоечник, с которым я весь апрель занимался подтягиванием успеваемости.

— А почему я должен?! — возмущаюсь в лицо «классной» Раисе.

— А ты у нас член дружины. А, значит, всем ребятам пример показывать должен.

Даже Граф приходит — главарь хулиганистых мальчишек класса. Только Юрка не злой хулиган, а с весёлым огоньком удальства в глазах. Таким, верно, был Робин Гуд. На днях нас Граф повеселил. Но и Боб Саныч, историк наш Черепанов, тоже хорош. Хотел он Юрку после сорванного урока наказать, — с применением физической силы. А тот от него, и по партам. Боб Саныч тоже по партам — лихо так! Мы аж прибалдели: такого цирка нам ещё не показывали. Не, Юрку — не догнать!

Юрка — отменный заводила. Когда зимой наш класс посадили на карантин из-за чьей-то краснухи (или желтухи), и целый месяц не выпускали на переменах — с тоски умрёшь! — он завёл ребят играть в слоников. Он посадил себе на шею Перегона:

— Ну, кто на нас?!— Тогда Николаев окинул взглядом оставшихся и остановился на Грибе:

— Давай, залезай! — И они устроили рубку Александра Македонского с индийским полчищем. А мы, как обезьяны на деревьях, скакали вокруг них...

А с Федей мы многое чего затевали. Вместе ходили на шахматы. Он меня переманил из ДПШ на 17-ой в ДК Кирова. В ДПШ я за два месяца выполнил норму 4-го разряда в турнире начинающих, и больше там было делать нечего. Вот Федя и подбил: давай вместе 3-й делать. Я пришёл в школьный сектор ДК и мне там очень понравилось. У нас был замечательный руководитель Эрвекка Самойловна. Она с нами возилась пуще матери. Между партиями мы сражались в ручной хоккей в игротеке. А ещё здорово было сбегать в киношку и взять развесное мороженое в вафельном стаканчике — крем-брюле или пломбир с орехами. 3-й мы «сделали», а в новом учебном году узнаём: наша любимая Эрвекка уехала в Таллин. На её место пришёл нудила — кисляй в очках. Пару раз сходили — тошно. И в это время приходит этакий дядя Стёпа и переманивает нас в ДПШ на Большом — напротив, в бывшей школе. Мы там 2-й «сделали», заодно и по шашкам. Но всё больше хулиганкой забавлялись. Вместе с Абидосом и Димой Травиным затевали шахматы в Чапаева: пуляние шахматными фигурами. Они не костяные — деревянные; да и мы не старались бить прицельно, «на убой» — нет, только для хохота. В результате себе мороки нажили: во всех комплектах разные фигуры — вот и тасуй их туда-сюда.

При Эрвекке Самойловне я развил бурную общественную деятельность на ниве шахмат. Проводился командный чемпионат района среди школ. И наша команда — единственная — была полностью укомплекто

Что будет с Землей, если ось ее сместится на 6666 км? Что будет с Землей? - задался я вопросом...

Что делать, если нет взаимности? А теперь спустимся с небес на землю. Приземлились? Продолжаем разговор...

Живите по правилу: МАЛО ЛИ ЧТО НА СВЕТЕ СУЩЕСТВУЕТ? Я неслучайно подчеркиваю, что место в голове ограничено, а информации вокруг много, и что ваше право...

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА МЫ ССОРИМСЯ Не понимая различий, существующих между мужчинами и женщинами, очень легко довести дело до ссоры...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: