Элейская школа: Ксенофан, Парменид, Зенон.

Основателем элейской школы часто называют Ксенофана из Колофона. Впрочем, некоторые историки полагают, что связь между ним и основными представителями этой школы чисто внешняя.

Но многие античные авторы указывают, что Парменид был учеником Ксенофана. Другие же отрицают это. Как бы то ни было, между идеями Ксенофана (в частности, его представлениями о боге) и философией Парменида есть много общего.

Правда, об этой общности взглядов Ксенофана и Парменида мы можем судить лишь на основании сообщений древних авторов. Здесь следует проявлять чрезвычайную осторожность. Как я уже указывал выше, в древности существовал обычай весьма вольно обращаться с текстами предшественников. Кроме того, древние авторы несвободны и от невольной «модернизации» взглядов предшественников. Зная об учении Парменида, им ничего не стоило перенести часть его идей на учение его предшественника Ксенофана.

Современные авторы всемерно стараются избежать модернизации. В современной науке существует понимание того, что есть модернизация и того, насколько сильно она искажает подлинный облик исследуемого феномена древности. Но наука знает о модернизации лишь потому, что она базируется на теориях социального развития. Лишь в Новое время ученые обнаружили, что человечество не стоит на месте, а развивается. Идея развития предполагает, что каждый год, десятилетие или столетие привносят нечто такое, чего раньше не было в жизни людей. А если это так, то историк должен старательно избегать непроизвольного приписывания древности характеристик и феноменов, возникших позже, то есть он не должен модернизировать явления древности. Таким образом, сначала мы должны обнаружить, что человечество развивается, и лишь потом у нас появляется возможность исследовать механизм модернизации с тем, чтобы всячески ее избегать.

Но древние авторы ничего не знали о социальном развитии. Они склонны были рассматривать историю человечества как движущуюся по кругу - нет ничего нового под луной. Но, не зная ничего о развитии, они не могли обрести знание и об «ошибке модернизации», и, следовательно, им ничто не препятствовало вольно приписывать более ранним авторам взгляды и воззрения авторов более поздних.

Ксенофан из города Колофона (565 г. до н. э. – 473 г. до н. э. еще жив) прожил жизнь бродяги, философа, поэта по призванию и прославился сокрушительной критикой традиционных образов богов Античности. О биографии Ксенофана нам известно крайне мало. Даже дата его рождения вычислена историками философии на основании строк, написанных самим Ксенофаном.

«Солнце уже шестьдесят и семь кругов совершило,

От роду было тогда мне двадцать пять и не боле,

Город Колофон был расположен в Малой Азии и входил в союз городов Ионии. После нашествия персов двадцатипятилетний Ксенофан покинул свой родной город, и с тех пор скитался по греческому миру. Судя по тому, что его часто называют учителем Парменида, он провел достаточно много времени в италийских городах. Стоит отметить тот факт, что Ксенофан был родом из Ионии и вновь вспомнить, что именно эта область греческого мира оказалась колыбелью философии. В дальнейшем философия была экспортирована в иные регионы ионийскими эмигрантами. Но если бы в этих регионах не было условий для развития философии, то подобное распространение оказалось бы безуспешным.

Судя по всему, Ксенофан был человеком язвительным и свободолюбивым. «Он советует говорить с тираном как можно реже или как можно слаще; советует египтянам не оплакивать Осириса, если он бессмертный бог, или не приносить ему жертв, если он смертный человек; советуют не увлекаться бесцельно спортивными состязаниями и не отдавать предпочтения физической силе, «ибо наша мудрость гораздо лучше силы людей и лошадей»; осуждает тщеславие щеголей и т. д.». (5, с. 76) «Эмпедокл однажды сказал ему, что невозможное дело – найти мудреца. «Конечно, - ответил Ксенофан, - ведь нужно самому быть мудрецом, чтобы признать мудреца»». (11, с. 338)

Эта мысль Ксенофана весьма глубока и верна. Когда мы признаем другого человека умным или мудрым, то мы исходим из собственных критериев. Но насколько эти критерии высоки и сложны? Если человек глуп, то ему трудно оценить меру ума другого. Но, при этом, сам глупец считает себя умным человеком – я еще не встречал человека, который бы честно и прямо, без всякого подвоха, искренне заявил, что он глупец. Если мы кого-то признали умным, то это означает, что мы приравняли этого человека к себе или же признали, что он на порядок интеллектуально совершеннее нас. Но если человек совершеннее нас на несколько порядков, то, скорее всего, мы просто не сможем понять его глубину и сложность – в самих себе мы не обнаружим «ключей», позволяющих расшифровать эту сложную экзистенцию. Вот почему человек, который слишком далеко ушел от современников в сторону истины (а иной раз и в сторону заблуждения) не может быть понят и признан современниками. Чем больше масштаб его открытия, тем меньше шансов, что он будет понят и признан.

Ксенофан прославился сокрушительной критикой традиционных образов богов Античности. Он полагал, что эти образы мало заслуживают доверия, поскольку представляют богов во всём похожими на людей.

Их же одежду имеют, и голос, и облик [такой же]».

Не стоит удивляться тому обстоятельству, что философский текст у Ксенофана предстает в поэтической форме. Это достаточно распространенный обычай у античных философов. И особенно он характерен для ранних философов. Похоже, первые философы не сразу нашли адекватную форму изложения своих идей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они позаимствовали эту форму у искусства, которое расцвело значительно раньше, чем философия. Гераклит также прибег к поэтической форме изложения своего учения.

Люди воображают, будто боги во всем подобны им: рождаются, имеют одежду, голос и телесный облик. «Эфиопы [утверждают, что их боги] курносы и черны, фракийцы - [что они] голубоглазы и рыжеволосы...» и далее Ксенофан ехидно замечает:

Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,

Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих

Точно такими, каков у каждого собственный облик».

Таким образом, Ксенофан выступает против антропоморфного изображения богов.

Антропоморфизм - проецирование на внечеловеческую реальность присущих человеку свойств и особенностей. Это достаточно древний способ духовного освоения мира человеком, не преодоленный и по сей день.

Когда мы говорим, что собака – честное и преданное существо, то проецируем на нее чисто человеческие качества. Делаем мы это не без оснований, но очевидно, что сама собака не мыслит свое поведение в эти терминах.

Другой пример. Старое народное поверье утверждает, что дождь и гром - следствие того, что Илья-пророк едет на телеге по небу и везёт бочки с водой, которая расплёскивается, колёса же стучат на небесных ухабах. Архаичный крестьянин ничего не знает о природных процессах, проявляющихся в виде грозы. И ему даже в голову не приходит мысль о том, что он о них ничего не знает. Если ему сказать об этом, то он с удивлением возразит: «Как же не знаю, когда мне об этом дед рассказывал. А дед – человек уважаемый – он врать не будет! Да об этом все знают!» Таким образом, наш архаичный крестьянин непосредственно проецирует картины крестьянского быта на метеорологические явления. Он воспринимает их по образу и подобию человеческому, то есть антропоморфно.

Фактически, Ксенофан является изобретателем «бога философов». Это достаточно условное название. Когда говорят о «боге философов», то подразумевают такие представления о боге, которые сформированы на основании зрелого профессионального размышления над вопросом - что есть бог? «Бог философов» противостоит «богу профанов», то есть некритическому, естественно сложившемуся комплексу представлений о сущности божества. Например, «бог профанов» может выглядеть как мощный старик, сидящий на облаке и присматривающий за людьми, а «бог философов» как мировой Разум, создавший все и управляющий всем. Очевидно, что с распространением образования все большее количество людей тяготеет к концепции «бога философов». Но в древности большинство людей было привержено традиционному образу бога, воспринятому от предшествующих поколений. Ксенофан - первый, кто обратил силу философской рефлексии на учение о боге.

Характерно, что, не успев родиться, философия демонстрирует свою критическую мощь и претензию на власть над умами, разрушая вековые верования, революционизируя сам способ представления божественного.

Но Ксенофан критикует не только традиционное восприятие внешности богов. Он заявляет, что не следует поведение и мотивы богов изображать по образу и подобию поведения и мотивов людей. Ксенофан уличает великих поэтов, - Гомера и Гесиода, - формировавших духовный мир грека, во лжи. Ведь это именно они окончательно закрепили в сознании людей антропоморфный образ богов. Причем, образ весьма неблаговидный:

«Все на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только

Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать [тайно]».

Но Ксенофан не только разоблачает. Он пытается высказать и нечто положительное. Бог есть космос. Богом наполнено всё. Бог есть единое, то есть, рассматривая мир в целостности, мы понимаем, что он и есть Бог. Видеть, слышать, мыслить как всемогущая сила, приводить всё в движение силой ума, - это атрибуты Бога в измерении сверхчеловеческом, в измерении космологическом.

По этому поводу античный автор Тимон из Флиунта высказался так.

«В меру небредовый Ксенофан, бичеватель гомерообмана,

Эк выдумал бога: непохожего на людей, повсюду равного

<Незыблемого>, неуязвимого, разумнее разума!»

Здесь мы наблюдаем первичные элементы пантеизма, то есть отождествления мира и Бога (дословно: всё есть Бог). Кроме того, стоит отметить, что Ксенофан не является автором монотеизма в европейской философии. Античная философия так и не смогла возвыситься до этой идеи. Виндельбанд отмечает: «Метафизический монотеизм (в данном случае можно расшифровать как «единобожие, выведенное на основании философского дискурса», - Ч. С.) соединяется у Ксенофана и у последующих греческих мыслителей (в известном смысле даже ещё у Платона) с признанием низших богов, которые рассматриваются как части «мира»... Таким образом, метафизический монотеизм и мифологический политеизм (многобожие - Ч. С.) существовали одновременно». (4, с. 66)

Впрочем, Ксенофан полагал, что это представление о Боге всего лишь «правдоподобно». Человеческое познание имеет предел: «Что же до истины, то не было и не будет человека, который знал бы её относительно богов и всего того, о чём я говорю. Ибо если бы и случилось кому-нибудь высказать совершенное [знание], он сам не знал бы этого. Ибо только мнение - удел всех».

О жизни Парменида (ок. 540 до н. э. или 520 до н. э. — ок. 450 до н. э.) нам тоже почти ничего неизвестно. Мы знаем лишь то, что его акме приходится на 475 г. до н. э.; родился и жил он в городе Элее; происходил из знатного рода и принимал активное участие в политике; написал законы для Элеи; в конце жизни посвятил себя философии.

О философии Парменида нам известно немного. Его произведения не дошли до нас целиком, и нам приходится довольствоваться лишь отрывками из них. Такая неосведомленность тем более обидна, поскольку в лице Парменида мы обнаруживаем первые шаги уже достаточно абстрактной, достаточно сложной философии. Эта философия как бы «выныривает» вдруг из тьмы веков, и приходится только гадать, что явилось причиной и основой такого взлета - у предшественников Парменида мы обнаруживаем образцы достаточно простого философствования.

Парменид начинает свою философию с размышлений о сущности бытия. Уже в этом пункте мы сталкиваемся с первым принципиальным отличием Парменида от прежних философов. До Парменида философы размышляли о природе. Парменид же абстрагирует это понятие до термина «бытие», охватывая своей мыслью все существующее, или сущее. Это достаточно высокий уровень абстракции, поскольку в термине «бытие» Парменид избавляется от всех конкретных характеристик вещей мироздания и объединяет эти вещи в единый класс лишь на одном основании – на основании факта существования.

Осуществив такую операцию, Парменид не пускается галопом в рассуждения о том, как устроен мир, а предпочитает задаться вопросом о том, что есть бытие и чем оно не является. Таким образом, в основание своей философии Парменид кладет анализ исходных понятий своего философствования. И анализирует он их чисто логическим образом. Эту особенность философствования мы также встречаем впервые у Парменида.

Размышляя о том, что есть бытие, Парменид обнаруживает любопытную вещь. Если мы скажем, что бытие есть, то мы не допустим какого-либо противоречия: то, что есть, есть – это, очевидно, так. Но вот если мы заявим, что небытие также существует, то мы будем противоречить сами себе – то, чего нет, есть (или существует). Из этого простейшего языкового и логического анализа Парменид выводит свое первое основоположение: «Бытие есть; небытия нет».

Обычно на лекции, изложив эти доводы, я задаю студентам вопрос: «Есть ли возражающие?» Возражающих обычно не находится. Кто же будет спорить с тем, что то, что есть, есть, а то, чего нет, нет? «Хорошо, - говорю я, - теперь перейдем к выводам, которые делает Парменид. А выводы таковы: если бытие есть, а небытия нет, то не существует движения, множественности предметов и их качественного разнообразия. Бытие неподвижно, едино и однородно». Видели бы вы лица моих студентов! Подозреваю, что в этот момент они думают: «Ну вот, началось! Нас предупреждали, что все философы – жулики, болтуны и мастера обмана!» Да и вы читатель, если внимательно читали предшествующие главы, можете воскликнуть: «Прав был старик Гераклит, когда назвал Пифагора (а в лице его, видимо, и остальных философов) предводителем мошенников!»

Но никакого мошенничества здесь нет. Есть определенный интеллектуальный экстремизм, есть интересная попытка раздвинуть границы мыслимого, но мошенничества нет.

Разберем случай с движением. На лекции я обычно прибегаю для объяснения этого пункта к пачке сигарет. Я поднимаю эту пачку на некоторую высоту над столом и отпускаю ее, после чего она благополучно падает на стол. Простейший пример движения. Наши глаза это движение констатируют, и уши подтверждают эту констатацию, поскольку воспринимают звук падения. С точки зрения чувственного восприятия все очевидно, но Парменида наше чувственное восприятие не интересует. Его интересует логика событий. Исследуем эту логику.

Описать движение пачки можно следующим образом. В определенный момент времени эта пачка занимает определенную точку в пространстве, то есть она пребывает там или, иначе говоря, она там есть, она бытийствует там. В следующий момент времени эта пачка занимает другую точку пространства и так далее. Но как же быть с предыдущей точкой? Мы говорим о том, что пачка переместилась из этой точки пространства в другую, то есть ее там теперь нет. Иными словами, для описания этого факта мы прибегаем к понятию небытия. Таким образом, для того, чтобы описать, а, значит, и помыслить движение, мы должны использовать два философских понятия, два представления – бытие и небытие. Но только что мы вместе с Парменидом выяснили, что небытия нет, что пользоваться понятием «небытие» невозможно, поскольку мы с неизбежностью упираемся в этом случае в логическое противоречие.

Возникает прелюбопытнейшая ситуация. Глаза и уши – органы чувственного восприятия – свидетельствуют о том, что движение существует. Но разум говорит нам, что этого не может быть, поскольку, допуская факт движения, мы впадаем в непримиримые логические противоречия.

Рассказывают, что однажды один из оппонентов Парменида, узнав о его теории невозможности движения, не стал ему возражать, а лишь принялся прохаживаться перед ним, как бы говоря: «А это что такое?»

Но Парменид не так прост, чтобы его можно было смутить подобными аргументами. Он хорошо продумал свою позицию. Фактически перед ним стоит дилемма: наше чувственное восприятие свидетельствует о том, что движение существует, но разум говорит нам, что это невозможно. Что предпочесть? Парменид как философ выбирает разум.

Он говорит о том, что есть два пути знания. Первый путь есть путь Мнения. Мнение базируется на том, что нам сообщают органы чувственного восприятия. Так как глаза, уши, нос и прочие органы чувственного восприятия есть у каждого человека, этот путь доступен всем. Это путь толпы и профанов. Каждый имеет свое мнение, и все мнения различны. Здесь нет истины. Люди живут в заблуждении, ибо чувства постоянно обманывают нас. Это мир кажущегося.

Второй путь – путь Истины. Истина приобретается в результате зрелого размышления. Истина есть результат деятельности Разума. И истина одна, и она непоколебима.

Таким образом, находчивый оппонент Парменида, который думал своей ходьбой смутить нашего философа, не достиг цели. К чему он апеллирует? Он апеллирует к очевидностям чувственного восприятия. Но с этими очевидностями Парменид уже давно не желает иметь ничего общего. Он доверяет лишь Разуму.

Прав ли Парменид? Отчасти прав. Безусловно, в его позиции есть много интеллектуального экстремизма. Интеллектуалы часто страдают этим. Иной интеллектуал запирается у себя в кабинете, измысливает нечто идеальное и совершенное, а затем выглядывает в окно и обнаруживает, что мир совсем иной. Ну что ж, тем хуже для этого мира. И дальше интеллектуал начинает сражаться с миром во имя Идеи, сконструированной на основе умозрения.

Я очень боюсь интеллектуального экстремизма. Хотя подозреваю, что и сам, как философ, иной раз впадаю в него. Но я уверен, что реальность, мир – эта та непреложная данность, с которой всякий философ должен согласовывать все свои теории. И если теория и жизнь расходятся, то это расхождение должно стать еще одним поводом к тому, чтобы еще раз более тщательно проверить именно теорию на предмет истинности, а не жизнь.

Но у позиции Парменида есть много серьезных оснований. Если бы наука оперировала лишь очевидностями чувственного восприятия, то она не продвинулась бы в сторону истины и на дюйм. Простейший пример. Чувственное восприятие с очевидностью свидетельствует нам, что солнце вращается вокруг земли. Вы выходите на крыльцо и констатируете – весь день вы простояли на месте, наблюдая за солнцем, а оно все время двигалось. То же и с шарообразностью земли. Опыт свидетельствует нам, что если бы земля была шаром, то все воды, находящиеся на ее поверхности, просто стекли бы вниз.

Таким образом, определенные основания для выбора в пользу именно рациональных аргументов имеются.

То же и с множественностью предметов и их качественным разнообразием. В свое время средневековые философы любили использовать следующую интеллектуальную формулу: всякое определение есть ограничение и отрицание. В самом деле, если мы определяем некий предмет как карандаш, то это одновременно означает, что, являясь карандашом, этот предмет не является ручкой, гвоздем, стулом, камнем, облаком, кошкой и так далее до бесконечности. Следовательно, качественная определенность предполагает, что предмет обладает такими-то вот свойствами и не обладает множеством других свойств. Иначе говоря, для описания и осмысления качественной определенности мы исходим из предпосылки о наличии бытия и небытия. Но небытия, согласно Пармениду, не существует. Следовательно, мы не в состоянии логически непротиворечиво мыслить качественное разнообразие предметов.

Так же обстоит дело и со множественностью предметов. Когда мы говорим о количестве, то это количество всегда определено. Если в комнате стоит один стул, то это означает, что в комнате нет двух, трех, четырех и так далее стульев. То есть и здесь мы неявно прибегаем к понятиям бытия и небытия. Отсутствие качества или количества есть небытие этого качества и этого количества в данной точке времени и пространства. А небытия, как выяснил Парменид, нет.

Парменид убежден: то, что нельзя логически непротиворечиво помыслить и описать, то - не существует. Классический пример тому – круглый квадрат. Безусловно, эту мысль Парменид не выражает столь же сложно, как это сделал я в предыдущих строках и абзацах. Скорее всего, до таких подробностей он не додумался. Но об этом можно лишь гадать, поскольку большая часть произведения этого философа канула в лету, и нам доступен лишь тот фрагмент текста, в котором он говорит следующее: «Мыслить и быть одно и то же». (26, с. 287) Парменид полагает, что если мы мыслим небытие, то оно уже приобретает сущность бытия, поскольку оказывается существующим в нашем мышлении. А небытие существовать не может. Следовательно о несуществующем мы мыслить также не можем.

Здесь, как справедливо указывает А. Н. Чанышев (27. С. 218), Парменид явно запутался между предметом мысли и мыслью о предмете. Мы вполне можем мыслить нечто, что не существует. Например, мы можем размышлять о кентавре. Но это не наделяет кентавра характеристикой существования. Образ кентавра действительно существует в нашей мысли, но кентавр не существует в реальности. Для того чтобы различить эти моменты, нужно классифицировать значения бытия или, иначе говоря, виды существования. Эту классификацию впервые осуществил Аристотель в четвертом веке до н. э. Парменид же еще не осознал необходимости такого различения. Отсюда и путаница. Но если бы он не поставил вопрос о бытии и небытии и не впал в столь странные ошибки, то, возможно, у Аристотеля не было бы оснований для классификации родов и значений бытия и ему пришлось бы исследовать этот вопрос первым, а, значит, он, скорее всего, совершил бы те же ошибки, что и Парменид.

Как же выглядит подлинная реальность, бытие? Согласно Пармениду, бытие не порождено и неуничтожимо, неизменно, неподвижно, равно себе, сферообразно и едино. Все эти характеристики бытия он выводит, стараясь мыслить бытие без какой-либо примеси небытия. В итоге обнаруживается чудовищный разрыв между миром, который мы знаем, благодаря нашему чувственному восприятию, и миром, который открывается нашему разуму на основании «логически правильного» мышления.

В тексте я часто использую термин «логика». Это не совсем корректно. Лишь Аристотель в IV веке до н. э. поставил точку в деле создания этой философской дисциплины. Он же рефлексивно определил ее законы. До Аристотеля логика как наука не существовала, но Парменид и прочие интуитивно чувствовали сущность логически правильного мышления и на нее ориентировались.

В этом месте я рискну сделать следующее предположение. Я думаю, что Парменид пытается указать на нестыковки и грубые швы, которые проходят по полотну реальности.

Каждый человек живет с ощущением неразрывности, связанности и подлинности повседневной реальности. Он подобен рыбе, свободно и естественно плавающей в воде (вода здесь и есть повседневная реальность). Но представьте такой сюжет, утром вы просыпаетесь, завтракаете и во время завтрака наливаете стакан молока. Затем вы отворачиваетесь на секунду к шкафу и, обернувшись, обнаруживаете, что стакан с молоком со стола исчез. Зажмурившись и открыв глаза, вы находите пропавший стакан вновь на столе. «Кажется, я еще не проснулся» - говорите вы себе. В автобусе вы уступаете место старушке, она благодарно вам улыбается и вдруг ощеривается вампирскими клыками. Вы зажмуриваетесь и трясете головой, а открыв глаза, видите вполне обыкновенную старушку. «Похоже, я заболел» - говорите вы себе. Придя в офис, вы обнаруживаете ту же суету, что и всегда. Но внезапно вы видите, как ваша коллега, торопливо направляясь с документами в кабинет начальника, вдруг на середине комнаты подпрыгивает и некоторое время висит в воздухе. После чего, как ни в чем ни бывало, продолжает свой путь. Возможно, ваши изумление и испуг станут причиной того, что в этот момент вы внезапно проснетесь и радостно отметите: «Слава Богу, я не проспал работу!».

Очень часто наши сны содержат множество логических и онтологических нестыковок. Онтологическое полотно сна часто уродуется грубыми швами, через которые проступают зазоры, указывающие на то, что это - иллюзорная реальность. И чем больше таких нестыковок, тем больше растет ваше изумление, которое в какой-то момент приводит к тому, что вы просыпаетесь.[28]

Реальность, которая предстает перед нами посредством нашего чувственного восприятия, хорошо связанна, последовательна и достаточно логична – по крайней мере, нам так кажется. И вот Парменид испытывает эту реальность недоверчивым разумом и обнаруживает массу логических противоречий. Глаза и уши не замечают ничего подозрительного, а разум обнаруживает полную невозможность и бессмысленность происходящего. Неизбежно возникает мысль, что мы имеем дело с иллюзорной реальностью, чрезвычайно сильно отличной от реальности подлинной.

Трудно сказать, продвинулся ли Парменид в своих размышлениях столь далеко. Возможно, что да. Но тогда это его продвижение оказалось почти невостребованным античной философией. Если такое продвижение состоялось, то тогда Парменид может быть назван первым феноменалистом[29] в истории философии.

Похоже, Парменид хорошо осознавал тот чудовищный разрыв, который существует между его представлениями о подлинном бытии и повседневными представлениями большинства людей. Кроме того, как феноменалист, если он был таковым, Парменид столкнулся с серьезной проблемой: как человек повседневности, он должен жить и сталкиваться с реалиями этого мира. Иными словами, движение не существует, но сам Парменид движется; множества и качественного разнообразия предметов нет, но сам Парменид отличает камень от дерева и хлеб от воды. Решая эту проблему, он счел полезным к двум первым путям знания – знание как мнение и знание как истина – добавить третий – путь мнения, достойного похвалы. И с этого места Парменид начинает рассуждать как типичный натурфилософ, размышляющий о Природе. Таким образом, получается, что мнения по своей природе различны. Есть мнения профанов и дилетантов, и они есть вздор. Мнения же мудрецов типа Фалеса или Анаксимена достойны того, чтобы придерживаться их на пути понимания сущности той иллюзорной реальности, в которую мы погружены.

Впрочем, еще раз хочу напомнить, что все вышеизложенное есть лишь реконструкция философии Парменида. Как всякая современная реконструкция, она, скорее всего, придает его философии ту логичность, последовательность и систематичность, к которым привык современный рациональный ум. Вполне возможно, что у самого Парменида этих логичности, последовательности и систематичности просто не было. То что представляется нам очевидно-обязательным и естественным, скорее всего, таковым не являлось для Парменида. Находясь у истоков формирования рационального мышления, наш философ не имел возможности быть безупречно рациональным.

В заключение приведу несколько отрывков из поэмы Парменида «О природе».

«Ныне скажу я, а ты восприми мое слово, услышав,

Что за пути изысканья единственно мыслить возможно.

Первый гласит, что «есть» и «не быть никак невозможно»:

Это – путь Убежденья (которое Истине спутник).

Путь второй – что «не есть» и «не быть должно неизбежно»:

Эта тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна,

Ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся),

Можно лишь то говорить и мыслить, что есть; бытие ведь

Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать.

Прежде тебя от сего отвращая пути изысканья,

Бродят о двух головах. Беспомощность жалкая правит

В их груди заплутавшим умом, а они в изумленьи

Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы

Коими «быть» и «не быть» одним признаются и тем же

Весьма любопытно, что поэма Парменида начинается как художественное аллегорическое произведение. Вначале поэмы Парменид, ведомый девами солнца, совершает сказочное путешествие к чертогам богини Дике (богиня справедливости), которая и открывает ему тот строй мыслей, который фигурировал в нашем изложении в качестве его философии. Таким образом, выходит, что идеи Парменида не изобретены им самим, а являются божественным знанием, которое он как медиум возвещает человечеству. Насколько все это является аллегорией, а насколько серьезным заявлением, остается лишь гадать. Но древние мудрецы весьма часто избирали именно такую форму изложения, чтобы изначально повысить степень авторитетности своих взглядов. Что здесь от сознательной мистификации, а что от искренней веры в некое мистическое озарение, трудно сказать.

Зенон (конец VI века, или начало V века до н. э. - …) родился и жил в городе Элее. Был учеником и товарищем Парменида. О жизни философа известно крайне мало.

«Человек он был благороднейший как в философии, так и в государственных делах; книги его, говорят, полны большого ума. Мало того, он задумывал низвергнуть тиранна Неарха (а иные говорят, Диомедонта) и был схвачен… но когда его допрашивали о сообщниках и об оружии,…он в ответ оговорил всех друзей тиранна, чтобы тот остался одинок, а потом, попросившись сказать ему на ухо кое о ком, вцепился в ухо зубами и не отпускал, пока его не закололи…а Антисфен в «Преемствах» (сообщает – прим. авт.) – будто после того, как он оговорил друзей тиранна, тот его спросил, не было ли кого-нибудь еще, а он ответил: «Только ты, пагуба нашего города!», потом обратился к окружающим: «Дивлюсь я вашей трусости: чтобы не пострадать, как я, вы ползаете перед тиранном!» - и наконец отгрыз себе язык и выплюнул его тиранну в лицо; и граждан это так взволновало, что они тут же насмерть побили тиранна каменьями». (11, 340 – 341)

Учение Парменида было столь ошеломляюще неожиданным, и даже нелепым, что у многих вызывало бурное несогласие, а то и насмешку. Зенон поставил перед собой цель - защитить идеи учителя. Преследуя эту цель, он избрал достаточно необычный путь. Фактически Зенон был одним из первых, кто разработал «доказательство от противного». Он предполагал принять в качестве допущения, что и движение, и множественность предметов существуют и далее посредством цепочки парадоксальных суждений доказывал, что это предположение ведет к еще более нелепым выводам, чем идеи Парменида. Согласно традиции, Зенон сформулировал сорок доказательств «против множественности» и пять доказательств «против движения». До нас дошла лишь часть из них. Эти доказательства - «апории» - суть неразрешимые затруднения. Я иной раз в шутку называю их «запориями разума».

Здесь я не смогу за недостатком места привести все апории Зенона. Изложу лишь некоторые.

Против движения Зенон выставляет апорию «Ахиллес и черепаха».

Представим, что Ахиллес и черепаха решили выяснить, кто из них лучший бегун. Поскольку Ахиллес – всем известный герой, а черепаха…мы даже имени этой черепахи не знаем, постольку он предоставил черепахе фору – она выступила первой, а Ахиллес должен ее догнать и перегнать. Для того чтобы Ахиллес догнал черепаху, он должен пройти хотя бы половину того пути, что прошла она. Но для того, чтобы пройти эту половину, он должен пройти половину половины и так до бесконечности, поскольку этот отрезок мы можем делить до бесконечности. Выходит крайне неприятная ситуация: для того чтобы преодолеть конечный отрезок времени и пространства, Ахиллес должен преодолеть бесконечное количество точек времени и пространства – а бесконечность по определению непреодолима. Таким образом, Ахиллес завяз во времени и пространстве и ему уже не до черепахи. По-видимому, нужно предположить, что черепаху также мало беспокоит догоняющий ее Ахиллес, поскольку и она тщетно борется со временем и с пространством. Если же мы утверждаем, что время и пространство не могут быть делимы до бесконечности, то в таком случае мы должны предположить, что существуют некие «атомы» или «кванты» пространства и времени, что также вызывает массу сложностей.

В литературе присутствуют противоречивые мнения об апориях Зенона. Одни авторы утверждают, что современные физика и математика разрешили эти апории, другие же – что эти апории все еще не разрешены. Ваш покорный слуга достаточно слаб в этих научных дисциплинах и посему он не решается высказать свое суждение на этот счет.

Другая апория – «Стрела». Стрела пущена из лука и попадает в цель. Чтобы описать движение этой стрелы, мы должны разбить путь, который она пролетела, на некоторое количество «положений» стрелы. Стрела в каждом из этих пунктов «покоится», то есть занимает четко фиксированное положение в пространстве в соответствующий момент времени. Получается, что движение стрелы состоит из множества состояний покоя, что нелепо. Следовательно, движение не может мыслиться и описываться непротиворечиво.

Приведу еще одну апорию, которую называют «Зерно» или «Медимн пшеницы». Одно зерно не имеет веса и его падение не производит шума. Медимн (52 с лишним литра) же пшеницы имеет изрядный вес и при падении производит шум. Следовательно, нечто весомое складывается из невесомого.

Опровергнуть эту апорию сегодня достаточно легко. Современная наука констатирует, что вес зерна и шум от его падения находятся за порогом чувственного восприятия человека. Но специальными приборами мы можем измерить этот вес и зафиксировать шум падения. Таким образом, вес медимна пшеницы и звук от его падения не имеют в своей основе чистое «ничто».

Уже древние указывали на Зенона как на основателя диалектики – искусства изощренного мышления и изощренной полемики. В дальнейшем это искусство было развито софистами. Современники Зенона, также как и последующие поколения, были совершенно уверены, что в его аргументах скрыто некое жульничество. Но обнаружить и обличить его большинству не удавалось. Хотя такие попытки предпринимались многими. Апории Зенона волнуют ум любознательного человека и в наше время.

Конфликты в семейной жизни. Как это изменить? Редкий брак и взаимоотношения существуют без конфликтов и напряженности. Через это проходят все...

Что делает отдел по эксплуатации и сопровождению ИС? Отвечает за сохранность данных (расписания копирования, копирование и пр.)...

ЧТО ПРОИСХОДИТ ВО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ? Если вы все еще «неправильно» связаны с матерью, вы избегаете отделения и независимого взрослого существования...

Что вызывает тренды на фондовых и товарных рынках Объяснение теории грузового поезда Первые 17 лет моих рыночных исследований сводились к попыткам вычислить, когда этот...

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском гугл на сайте: